Шмидт П. Гностицизм вчера и сегодня

PARIS

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Петер ШМИДТ

ГНОСТИЦИЗМ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Многие сомнительные аспекты современного рели­гиозного сознания можно связать с гностицизмом древности, остающимся и поныне злейшим врагом веры.

Греческое слово «гнозис» означает знание, познание. Характер того или иного знания опре­деляется контекстом, в котором это слово употреблено. Так, у Плато­на в его теории познания мы встречаем слово «гнозис» для обозначения процесса познания добра; употребляется оно также и в качестве сино­нима слова «наука». В посланиях ап. Павла «гнозис» обозначает, помимо всего прочего, знание божественных тайн, а у ап. Иоанна — истинное познание открывшегося нам единства Отца и Сына.

Однако в истории религии слово «гнозис» приобрело смысл, который можно назвать классическим и истоки которого восходят к полемике между ранним христианством и одной из религиозных концепций античного мира. Именно о таком значении слова идет речь, когда говорят «гностики», «гнозис» (иудейский или христианский), «гностицизм». В этих случаях гнозис. всегда обозначает некое знание в области основополагающих религиозных и метафизических проб­лем. Предполагается, что гнозис. открывает путь к решению основных стоящих перед человеком вопросов через специфическое познание, которое не является интеллектуальным по преимуществу, а носит характер мистического видения, откровения, позволяющего человеку приобщиться к божественной тайне. По определению Ж. Дюпона, гнозис. выражает по преимуществу мистическую устремленность древнегреческого язычества к созерцанию Бога.

В течение первых веков нашей эры наблюдался поразительный расцвет гностицизма. Он был смертельным врагом молодого христи­анства, хотя (а вернее, потому что) большая часть гностических концепций была построена на христианском фундаменте (до такой

60

степени, что в течение долгого времени выдвигался тезис о том, что гностицизм является одной из христианских ересей). Вселенская Церковь всегда отметала проявления гностицизма, о чем широко сви­детельствует святоотеческая литература. В этом конфликте понятие «гнозис» приобрело значение, противоположное значению понятия «pistis», выражающего отношение верующего к тайне христианского Откровения. По существу, слово «гностик» стало антонимом слова «верующий».

Историк, желающий исследовать гностические системы древности, как правило, оказывается в лабиринте. Так как наши отрывочные сведения добыты из фрагментарных свидетельств или источников антигностической направленности, реконструкция гностических сис­тем очень сложна и не выходит за пределы гипотез. И тем не менее, несмотря на разнообразие гностических систем, можно выделить наи­более характерные черты гностицизма. Мы убеждены, что основные признаки гностицизма, каким он вырисовывался в древности, харак­теризуют состояние ума, свойственное всем временам и проявлявшее­ся в религии и философии во все исторические эпохи. С нашей точки зрения, гностицизм очень силен (это и послужило причиной появле­ния настоящей статьи!) и сегодня, как и двадцать веков назад, пред­ставляет собой соблазнительный суррогат веры. Мы не будем касаться исторических аспектов и лишь попытаемся в общих чертах охаракте­ризовать основные элементы его структуры, чтобы лучше понять сущ­ность «гностического склада ума» и того, что в нем кардинально расходится с верой.

Гностицизм исследует те же вопросы, что и религия. Откуда я произошел? Куда я иду? Как возникло зло и как мне его избежать? Что такое Бог? Что такое человек? Каков конечный смысл существо­вания? Гностицизм, как и религия, ищет ответа на экзистенциальную тревогу человека. Античные системы включают обычно космогонию, или доктрину сотворения, доктрину зла (падение духовных существ и их пленение материальным миром), теодицею (оправдание высшей Божественности и принципа Добра путем снятия с них ответственнос­ти за материальный космос, существование которого приписывают действию Демиурга — посредника между Высшим Существом и ми­ром), доктрину спасения. Согласно этим представлениям, спасение достигается путем возврата к духовному первоначалу, от которого человек оторван в своем земном существовании, т. е. в пленении материей, которая, будучи конечной и множественной, определяется как дурная. Возврат человека к его духовным истокам мыслится как освобождение в результате знания, открывающего гностику его собственное духовное «я» и позволяющего осознать свою соприродность с Божественным Существом. Гностическое познание является

61

прежде всего интуитивным проникновением в первоистоки: в исто­ки духовного «я» (искра Божества), истоки падения и порабощения в этом мире мрака, истоки, сущность и судьбы демиургических сил, материи, мира.

Коль скоро познаны истоки, открываются и пути спасительного восхождения к царству света, составляющего подлинную родину нашего духовного «я». Само знание уже обладает сотериологической (спасительной) силой. Как уже было сказано, гностик получает такое знание в откровении, которое чаще всего является в облике искупите­ля или божественного героя (Изида, Гермес, Христос). Тот, кто несет откровение, неподвластен силам зла; в противном случае он не мог бы указывать царственный путь спасительного знания, ибо должен был бы сначала сам освободиться от пут незнания. Но, как мы уже указывали, зло заключено в самой принадлежности к материальному миру. Поэтому гностические интерпретации христианства неизбежно страдают докетизмом: Христос реально не принадлежит здешнему миру, ни воплощение, ни вочеловечивание невозможны, а отсюда - невозможны и реальные страсти и реальная смерть; этим явлениям гностики дают символическое толкование.

Рассмотрение общей канвы различных гностических учений поз­воляет набросать некоторые общие черты позиции гностиков, не утра­тившие актуальности. В последующих рассуждениях мы будем при­держиваться лишь одного аспекта: связи между определенным миро­воззрением и специфической природой гностического знания.

Гностическое мышление связано с такой концепцией мира, в ко­торой понятие трансцендентности искажено или вовсе отсутствует — либо потому, что оно еще не осознано, либо в силу скептического отношения к нему. Метафизическая позиция, вытекающая из гности­цизма, есть монистический имманентизм, в рамках которого гностик пытается найти ответ на томительные вопросы существования. Экзис­тенциальная тревога приводит гностика к отвержению трансцендент­ности. Структура гностического сознания требует определенного и окончательного ответа, и вера ему такого ответа не дает, во всяком случае в том смысле, в каком он этого ждет.

Действительно, вера не дает очевидного ответа на человеческое вопрошание — такого ответа, при котором отпали бы все объективные сомнения. Вера дает ответ на уровне уверенности, уверенности, кото­рая подразумевает доверие и надежду и которая возрастает вместе с любовью в ответ на евангельский призыв к обращению. То особое знание, что свойственно вере, непременно включает и самоотдачу, состоящую в том, что мы как бы пытаемся идти по водам. Для хрис­тианина именно предание себя риску любви (что являет собой пол­ную противоположность уверенности обладания) образует и питает

62

уверенность в том, что земное существование призвано к эсхатоло­гическому завершению в абсолютной Любви (а стало быть, Любви трансцендентной, ибо абсолютная Любовь предполагает и абсолютную свободу по отношению к любимому существу, которое может заклю­чать в себе целый мир). Пути веры чрезвычайно близки к путям люб­ви человеческой. Там, где от страха потерять любимое существо, совершается отказ от доверия в пользу уверенности, не нуждающейся в доверии, разрушается любовь. В самом доверии к другому и заклю­чена уверенность любви. Именно так обстоит и с уверенностью в вере, и именно поэтому вера всегда и в первую очередь требует самоотдачи. Что же касается любви, то «знание», основанное на доверии, ничуть не менее реально, чем знание, основанное на обладании без доверия. Более того, только в первом случае возможно познание избранного предмета. Ибо всякая попытка познания иным путем оставляет в стороне саму реальность любви, обеспечить обладание которой стре­мится познание.

Таково наше, христианское, отношение к тайне существования. Тревога проходит лишь тогда, когда человек отказывается от желания постичь эту тайну т. е. желания, которое означало бы стремление овладеть тайной Бога. Когда человек сознает, что можно просто дове­риться тайне обладающего личностью Существа, которое предлагает Себя, он открывает для себя и возможность уверенности и мира, при­чем без отрицания реальности и значимости своего преходящего сущест­вования в материальном мире. Ибо стремление к мистическому еди­нению в том смысле, как его понимают гностики, имеет лишь внешнее подобие доверия. Действительно, такое единство есть единство сопри- родное, а не основанное на свободе отношений. Взаимопроникновение духовного «я» и Божества происходит в рамках детерминированных процессов, протекающих на одном и том же онтологическом уровне. Единосущность с Божественным Существом исключает свободу (а вместе с ней и все преходящие обстоятельства жизни — историч­ность, выбор, личное участие, любовь) в процессе осуществления спасения. Коль скоро в откровении я познал мою божественную при­роду, спасение мне уже обеспечено, и с этого момента я уже никогда его не лишусь.

Мы уже подчеркивали, что вера подразумевает согласие на риск любви: союз с Богом в христианской вере, при всей ее мистичности, предполагает риск, связанный со свободой. Если бы не было свобод­ного, связанного с неожиданностями поиска, не стоило бы всерьез задумываться ни над верой, ни над Богом. Без свободы не может быть подлинных отношений. В гностицизме же единение с Богом не имеет ничего общего с подлинными отношениями. Это — полное слияние с Единственным абсолютным. Нравственные понятия добра и зла

63

не имеют никакого значения. Я никоим образом не могу быть ответ­ственным за зло, поскольку оно неотделимо от материального суще­ствования. Зло метафизично. Добро, которое меня ожидает, заключе­но в возвращении к Божественному началу. Я сам божественен, и только в этом мое спасение. Не требуется ни обращения, ни преобра­жения для наследования жизни вечной. Ибо уже сам призыв к обраще­нию предполагает возможность не обращаться. Призыв к обращению опять-таки означает возвращение к связанному с любовью и свободой риску. Над стремящимся к единству с Богом гностиком господствует неумолимый (хотя и бессознательный) страх перед свободой. Гностику не нужно исповедоваться — я согрешил в том-то и том-то. Но сам этот страх есть симптом неспособности к доверию. До тех пор, пока человек не поймет значения слов: «Бог есть любовь», он будет стре­миться к отказу от свободы и стяжанию спасения любыми иными путями помимо любви.

Итак, гностицизм всегда опасается, как бы Бог, трансцендентный и свободный, не ускользнул от него. Однако все тревожные вопросы остаются, и гностик вынужден в них разобраться. Если их нельзя разрешить с помощью доверия, то ответ следует искать в знании. Однако это знание не может быть получено путем применения зако­нов критического разума. Речь идет не о научном знании в обычном смысле слова. Почему? Потому что гностицизм (более или менее смутно) чувствует, что наука не способна дать всеобъемлющие и удов­летворяющие ответы на вопросы метафизики. Наука оставляет слиш­ком много пробелов, что, кстати, признает и сама. Научное знание отлично отдает себе отчет в своей неполноте, исторической ограничен­ности, временности. Наука всегда в пути и зачастую способна изъяс­няться лишь отвлеченно-теоретически на уровне гипотез. Более того, есть много сфер, вовсе недоступных научному исследованию из-за ограниченности его методов(по крайней мере, если исключить наивно­тоталитарный наукообразный подход, которому зачастую присущи именно гностические черты). Гностическое сознание, опасаясь нераз­рывно связанной с верой самоотдачи, отдает себе отчет в том, что и наука, оставаясь в пределах своих методологических принципов, не в состоянии дать абсолютный и окончательный ответ, который мог бы обеспечить непоколебимую уверенность, а с ней — и экзистен­циальную безопасность. Для гностика истинная наука не устраняет его тревоги.

Та же самая проблема встает и тогда, когда гностик обращается к философии. Философия не может дать немедленного и абсолютного ответа на вопрос о тайне существования. Философия также находится в пути. И гностик, по-видимому бессознательно, испытывает страх

64

перед установками философии и ее критическими методами, которые слишком часто оставляют его неудовлетворенным.

И тем не менее окончательный ответ необходим. Такой ответ, который дал бы знание, причем предмет этого знания должен быть доступен нашему познанию (следовательно быть имманентным тайне, ибо отождествление человеческого разума с Божественным Сущест­вом означает приведение Божественной реальности к уровню челове­ческой природы и, следовательно, отнятие у Божественной реальности ее трансцендентности); этот ответ также не должен зависеть от слу­чайностей и исторической свободы: в общем, это должен быть окон­чательный ответ, которым можно немедленно «овладеть». Ибо для гностика владеют только тем, о чем имеют знание, — и только то, чем владеют, дает безопасность. Гностицизм переносит на духовную и метафизическую сферы представление об экзистенциальной безопас­ности, добываемой через обладание. Но как же она тщетна и обманчи­ва, эта безопасность, даже по отношению к материальному обладанию!

Итак, с одной стороны, тайна должна лишиться своей непостижи­мости, с другой же — гностик не может себе позволить познать тайну до конца посредством разума, ибо уже сам принцип познания обнару­жил бы несостоятельность его построений. Ни наука, ни философия никоим образом не способны пролить свет на тайну. Поэтому высшее знание, которое могло бы принести гностику спасение, не должно подлежать ни критике разума, ни научной проверке. А это означает, что гностик неизбежно обратится к мифологии и будет определять ее как «озарение», «трансцендентную интуицию» или «откровение». И вот с этим «своим» знанием гностик замыкается в неприступном гетто, которое по определению недоступно ни критике разума, ни на­учному контролю и потому застраховано от крушений и ущерба. Гностическое знание в идеале замкнуто, непроницаемо, окончательно и достоверно. Таким образом, страх перед необходимостью отдать себя вере отпадает, а требования рациональной критики отменяются. Теперь уже ничто не сможет подтачивать внутреннее спокойствие и уверенность в спасении... Но какой ценой это достигнуто? Ценой отказа от реальности мира, ни больше ни меньше! Гностическому сознанию свойственно бегство от свободы и историчности нашего существования, оно прячет свой страх в фиктивной реальности, созданной рассуждением в замкнутом пространстве, где все едино и необходимо.

Гностицизм продолжает жить. Мы обнаруживаем его не только на протяжении всей истории (богомилы, альбигойцы, катары, каб­бала, розенкрейцеры, Якоб Беме), но и в наши дни, в различных религиозных кругах и религиозных концепциях. Заканчивая этот очерк, мы хотели бы указать на те явления, в которых элементы

гностицизма, на наш взгляд, неоспоримы, Прежде всего, следует отметить постоянно возрастающий успех сектантства. Нет нужды приводить перечень сект и заниматься их исследованием. Но следует сказать, что для сектантства в целом характерно стремление к опреде­ленной уверенности, закрытой к непроницаемой для других, составля­ющей достояние тех, кому выпало счастье принадлежать к секте, а следовательно и «понимать». Отказ отвечать на критику, соблазн тоталитаризма н фанатизма (который обусловлен и другими моти­вами, в частности рефлексом социальной самозащиты), склонность к мифу или такой идеологии, которая стремится заключить всю пол­ноту живого существа в замкнутую систему, — все это симптомы гностического склада ума. Нужно отметин, что «сектантский» тип сознания отнюдь не так уж редок. Он проплетает также в движениях широкого размаха — в этом случае к нему примешивается и обладание властью. (В связи с этим было бы интересно исследовать отношения между тоталитарными политическими системами и гностическим сознанием, которое от страха перед ходом истории желает обладать своей собственной истиной н навязывает ее действительности )

В наши дни невозможно не удивляться возврату к теософическим системам всех видов. Сочинения Елены Блаватской и Лини Безант снова насчитывают множество читателей и привлекают большой инте­рес, То же можно сказать и об антропософии Рудольфа Штейнера и его школы, основанной на принципах теософии. Смысл теософии состоит в том, чтобы сделать божественную реальность предметом исследова­ния, что я действительности означает отвержение или непонимание трансцендентности. Имманентистический монизм теософии проявля­ется в эклектизме, в частности в ее симпатии к древним н восточным религиям (религиям Египта, индуизму, буддизму) и в особой привер­женности к доктрине перевоплощении, представляющей собой монис­тическое учение по преимуществу.

Соблазн гностического постижения тайны жизни проявляется сегодня, как и во все времена, в неимоверном успехе всех форм магии, оккультизма, астрология и пр., а также в прельщении всем, что открывает парапсихология, И в этом случае заманчивым кажется овладеть тайной (разумеется, иллюзорное) при помощи эзотериче­ского знания, черпающего свою уверенность в абсолютной бесконт­рольности. За увлечением такими методами, как астрология или гадание на картах, несомненно кроется стремление уклониться от исторической ответственности. Действительно, такие приемы позво­ляют перенести ответственность за происходящее на фатум, как бы закодированный в космосе. Все, что случается, должно было случить­ся. Моральная ответственность отсутствует: важно только одно —

66

знать свою судьбу. В этом состоит еще один яркий симптом экзистен­циальной тревоги человека.

В то же время наблюдается странный возврат к мифологии в фор­ме научной фантастики. Речь идет, в частности, о той псевдонауке, которая сочетает нерешенные проблемы археологии и астрономии с вопросами существования во Вселенной других сознательных су­ществ. Научная фантастика решает эти вопросы путем вероятностных рассуждений, которые, являя собой комический пример софистики, тем не менее пользуются большим успехом: «Поскольку Вселенная насчитывает такое множество звезд и планет, вполне вероятно, что где-то обитают живые существа, подобные нам. Следовательно... они существуют!» В известном смысле даже забавно наблюдать столь демонстративный и примитивный возврат к античному эвгемеризму. Другими словами, предполагается, что в мифах о богах древних наро­дов отражены туманные воспоминания о событиях, происходивших в доисторические времена, — таких, например, как посещения ино­планетян, прилетавших на землю с миссией доброй воли. Будучи как бы носителями откровения, они наделии наших примитивных пред­ков всяческими благами в виде цивилизации, науки, морали к воз­можности биологического усовершенствования человеческой расы (например, путем союза инопланетян с женщинами человеческой при­роды, о чем будто бы бесспорно свидетельствует стих 4 из гл. 6 Книги Бытия), Религии это якобы лишь образы памяти о чудесных событиях на заре человеческой истории, во времена, не поддающиеся историче­ской реконструкции, — образы сакрализованные и передаваемые из века в век. И в один прекрасный день мы встретимся с этими высши­ми, более развитыми, чем наше человечество, существами. Их возвра­щение на землю, которого мы ожидаем, или будущие контакты в кос­мосе докажут правильность этой теории. А тем временем абсолютная неконтролируемость самых невероятных гипотез обеспечивает авто­рам как широкий успех у публики, так и приличный доход. Мы име­ем в виду, в частности, книгу Эриха фон Деникена «Воспоминания о будущем» и аналогичные произведения других авторов. Вот неко­торые примеры из их «трудов»: египетские пирамиды, Стоунхендж, статуи на острове Пасхи, древние, ныне заброшенные, города в дебрях Латинской Америки, площадки для приземления в пустыне Наска — все это соорудили космонавты древности (если и не соорудили цели­ком, то, по меньшей мере, снабдили людей необходимыми для этого знаниями и техникой). История Гильгамеша содержит рассказ очевид­ца о космических кораблях, а «Махабхарата» свидетельствует о том, что в мире некогда произошел взрыв водородной бомбы. Об этом не стоило бы говорить, если бы подобная шарлатанская писанина не наводняла на протяжении последних лет отделы религии, теологии

67

и философии всех книжных магазинов. Бестселлеры такого рода без конца переиздаются и выходят миллионными тиражами. Основываясь на личных наблюдениях, мы можем утверждать, что множество людей, не понимая мошенничества авторов и комизма их высказываний, строят на этих сочинениях, созданных из небылиц, исторических по­грешностей, противоречий и софизмов, основы «научной религии», которая, как они надеются, разрешит их проблемы и принесет им счастье.

Но посмотрим на это серьезно. Вместо объяснения мифа (как дофилософской концепции мира) с позиций критического разума, происходит мифологизация науки, философии и религии, все на свете смешивается без малейшей попытки контроля. Отрицание трансцен­дентности, представление о том, что познание происхождения Вселен­ной принесет с собой решение великих вопросов о судьбе космоса и человека, чувство мистического и спасительного общения с другими мирами, которое испытывают адепты теории связей (или родства) с инопланетянами и, наконец, пренебрежение всеми рациональными критериями — вот наиболее яркие признаки гностической структуры этой, так называемой новой, науки.

Наконец, гностическая концепция остается соблазном и внутри самой Церкви. В наши дни она парадоксальным образом проявляется в известном антиинтеллектуализме. Действительно, христианская вера является трансцендентной по отношению к разуму (иначе — нужно ли это повторять - Бог не был бы Богом). Но вера не иррацио­нальна и должна выдержать конфронтацию е мыслящим разумом. У многих верующих мы встречаем антиинтеллектуализм, который, в действительности, стремится не к сохранению веры, а к охране Иран на истины, данные в откровении. Этот антиинтеллектуализм, выра­жающийся в непримиримом недоверни к теологии, есть не что иное, как проявление страха перед вопросами, которые ставке теологиче­ское размышление. Разумеется, идеал веры н идеал теологии не в том, чтобы поднимать вопросы. Но если они возникают, за них следует браться и додумывать до конца. Это та услуга, которую надлежит оказывать вере.

В христианский антиинтеллектуализм, к сожалению, нередко вкрадывается стремление очистить веру от открытого доверия к сво­бодному Богу, Который всегда остается неизвестным и в Своей транс­цендентности не укладывается в наши определения, даже определения догматические. Догматы не трансформируют веру в знание, и догма­тические формулировки остаются неадекватными по отношению ко всей полноте тайны Откровения. Догма вовсе не заменяет состояния полного доверия, в условиях которого она только и обретает свое значение и вне которого она лишена смысла, Антиинтеллектуализм

68

нередко замыкается в стенах уверенности и привычки, которые своей неизменностью создают ощущение полной безопасности. В этом смысле антиинтеллектуализм ищет обоснование веры в такого рода уверенности, которая как раз и несовместима с верой; он пытается строить веру на совокупности истин, которые люди «знают». Будто мы когда-нибудь сможем стать обладателями божественной истины.

Реально этот антиинтеллектуализм проявляется в двух видах. Во-первых, в суровом догматизме, который обвиняет в скептицизме и маловерии любую новую постановку вопроса и усматривает ересь во всех поворотах теологических исследований. Такой догматизм слеп по отношению к исторической реальности Церкви… и Самого Христа! Ибо нужно сказать прямо, что дверь, которая служит для бег­ства из истории, одновременно открывает дорогу докетизму. Когда хотят освободить от случайности и исторической свободы тайну Воплощения, чтобы заключить ее в цепь необходимых событий (кото­рые объясняют ссылкой на Божий промысел), то подобный догма­тизм неизбежно несет в себе угрозу гностицизма. Концепции веры, утверждающие, что «нужно не размышлять, а верить» и что «догмати­ческие формулы истинны и не подлежат интерпретации», — такие концепции отражают страх перед теологией, которая выявляет нашу неспособность «обладать» истиной и этим раскрывает специфику веры и ее несводимость к чему-либо иному.

Во-вторых, антиинтеллектуализм проявляется в плане исключительного внимания к лично пережитому опыту. Медитация и молитва уже не направлены на то, чтобы услышать Слово Божие — они стано­вятся способом познания своего глубинного «я» в его единении с универсальным Существом. Теперь такой опыт объясняют как опыт мистического богообщения. Божественная тайна «познается» в лич­ном опыте, а церковная вера оттесняется на периферию, другими сло­вами, мой личный мистический опыт преобладает над верой, препо­даваемой Церковью. Подобное «соскальзывание» обнаруживается в обширной духовной литературе, иногда откровенно эклектичной и смешивающей сверхъестественное с парапсихологией. Для такой позиции характерны отмахивание от критики, сопротивление церков­ному учению и традиции, равно как и теологии, и апелляция к внут­реннему опыту, который становится высшим критерием истины.

Мы полностью отдаем себе отчет в том, насколько в нашем изло­жении сужены рамки вопроса и сокращены перспективы. Не сущест­вует гностицизма в чистом виде, и наш анализ касается лишь одного из его элементов. Многие высказанные здесь положения следовало бы развить более полно и нюансированно. И все же нам кажется важ­ным подчеркнуть основополагающую разницу между гностическим знанием и знанием, которое дает вера. Что же это за знание, если оно

69

сводит тайну существования к имманентному космосу, в котором божественное и человеческое растворяются друг в друге, теряя свобо­ду отношений между собой, и который ради достижения уверенности постоянно преступает законы человеческого познания? Поистине, в гностицизме есть какая-то горечь. Он завоевывает безопасность и мир ценой веры без веры и знания без познания. Его решения иллю­зорны. Истина имеет больше прав, чем безопасность; вот почему тео­логические усилия, которые вскрывают всю специфику веры, пол­ностью учитывая случайность, историчность и человеческую свободу в тайне Христа и Церкви, не представляют никакой угрозы для цер­ковной жизни. Наоборот, закрывая путь гностицизму и докетизму с их «рискованными» аспектами, теология защищает Божественную тайну.

И, наконец, последнее. Противоречие между верой в Бога, Кото­рый есть Любовь, и бездной, в которой царствует предоставленная себе самой случайность, противоречие, вызывающее тревогу в истом­ленном сердце человеческом, - можно ли разрешить его иначе, нежели обожествляя мир путем исключения случайности и трансцендент­ности ради заключения тайны существования в замкнутую систему необходимости и ограничения веры в спасение рамками бессильного знания? В конечном счете, истинный «опиум для народа» состоит ско­рее всего не в вере и не в неверии. Истинный «опиум для народа» — это именно гностицизм.

70