Бальтазар фон, Ганс Урс «И написано было по-еврейски, по-римски и по-гречески»

«И НАПИСАНО БЫЛО ПО-ЕВРЕЙСКИ, ПО-РИМСКИ И ПО-ГРЕЧЕСКИ»

Сделано это для того, чтобы три мировых народа смогли прочесть и осознать: «Это — Иисус, Царь Иудейский». Осознать непонятное для людей, лежащее за порогом их понимания, за гранью, куда разумение не может, да и не хочет простираться. Путь на Голгофу лежит еще в пределах постижимого, но потом на нем разверзается такая пропасть, которую не перейдешь. Тут уж требуется «скачок», идущий от веры, причем такой, который с «той» стороны поддержан и гарантирован.

Написано по-еврейски: «Царь Иудейский». В двух словах сокрыты опережающие воспитательные действия, которые заранее истолковали необходимость «скачка», обеспечили тренировку ради успешного выполнения. В их число входит прежде всего вера Авраамова: его тело уже умирало, когда ему был обетован сын, но Авраам все же поверил Богу, «животворящим мертвых и вызывающим несуществующее, как существующее» (Рим. 4, 17). Ап. Павел вполне может настаивать на том, что Моисеево законодательство «превзойдено», но в то же время как раз он и утверждает, что именно потому-то ветхое обетование, принятое по вере, ненарушимо (Гал. 3, 15—18). Вообще говоря, даровав Тору, Господь достаточно ясно, но все же не полностью показал, как надо жить по Завету Обетования. Этот Завет оставляет достаточное число вопросов открытыми,— ср. Книгу Иова, Екклезиаст или покаянные псалмы, и открытость эта оставлена для того, чтобы оставалось живым ожидание еще большего откровения. К сожалению, однако, в древнем Израиле закон стал мертвящей буквой: на место смиренно верующего человека приходит самодовольный фарисей и начинает доказывать Богу, что он-то и есть во всем беспорочный партнер Бога по Завету. А когда Бог предпочитает говорить через символические знаки, то их воспринимают как сами события, а не как предзнаменования. Отсюда понятно, отчего ожидание Мессии переносится в область политики: люди знают только то, что им известно из земного мира, поэтому надеются на исполнение земных представлений. В Новом же Завете обетование об исполнении закона «вплоть до последней йоты» должно теперь «далеко превзойти» земные представления, а для этого потребен «скачок» через пропасть (Мф. 5, 17 — 20). Поскольку закон у иудеев стал истолковываться очень узко и буквалистски, апостол, желавший верою достигнуть полноты во Христе, должен был «законом умереть для

/75/

закона» и дойти точно до того пункта, в котором «Царь Иудейский» был распят «по закону»: «Я сораспялся Христу...А что ныне живу во плоти, то живу верою (Авраама) в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня» (Гал. 2, 19 и сл.).

...Написано и по-гречески...А «Еллины ищут мудрости» (1 Кор. 1, 22), и они так же далеко продвинулись на пути, ведущем на Голгофу. Им открылось весьма многое. Сочинители трагедий, например, постигли, что человек, и особенно великий, живет и действует под непостижимым водительством богов, или что в жизни бывают неразрешимые коллизии, или что сверхмерное страдание в итоге оборачивается благословением. В своих наиболее глубоких прозрениях эллины уже понимали, что богам следует подчиняться больше, чем людям, даже установившим государственные законы. Эллины уже знали, что попавший в положение подобного выбора «Праведник» будет «побит бичами, подвергнут мукам, связан, а затем и распят, перенеся поругания» (Политейа, 362 А). Даже сказано, когда такое случится: «Чистая сущность праведности, не рассчитывающей на награду, обнаружит себя в противостоянии неприкрытой сути неправедности, не страшащейся наказания» (там же, 612 С). Эллинами была даже высказана догадка, что Некто великодушный добровольно отдаст свою жизнь за град свой и за ближних своих. Итак, у этого народа уже были глубочайшие прозрения относительно человеческой нравственности и сути праведности. Но все же их отделяла непроходимая пропасть от понимания заместительности страданий и смерти Того, Кто от Бога поставлен быть Царем Мира. Пропасть именно непроходимая, почему с «той», Божественной, стороны и требуется новая попытка («немудрое Божие премудрее человеков», 1 Кор. 1, 25), а человечество должно мобилизовать все свои начальные прозрения только после их коренного пересмотра.

...Написано и по-римски...Вот здесь требуется самый трудный «скачок». Рим. — по праву силы владыка мира, и он проявляет свое великодушие и милосердие, эти добродетели духовного превосходства, лишь тогда, когда достаточно упрочил свою власть. Рим. — это западное всемогущество, которое подчинило себе иудейские властно-политические амбиции и привело греческих властолюбцев к саморастерзанию Эллады. Рим. поставил все добродетели на службу своему могуществу (и Саллюстий с Августином немало потрудились для этого). Что отделяет это могущество от полностью обессилевшего Царя, повисшего на кресте:— Пропасть! И могут ли римляне представить себе, что Он воскреснет из мертвых, получит для Себя «всю власть на небе и на земле» и будет раздавать Своим ученикам полномочия, признаваемые на небе?! Могли ли римляне помыслить, что эти ученики изберут своим центром как раз Рим, что римские императоры примут христианскую веру и что, когда светская власть переместится в Восточный Рим, заботиться о делах в Западном Риме станут — папы?! Или что через какое-то время новые императоры станут получать короны из

/76/

папских рук, принимая тем самым светскую власть лишь в долг?! И как же тяжел этот все вновь и вновь требуемый «скачок» из римских представлений о силе и мощи в Царство Распятого! Неужели знак бессилия может стать знаком мирской победы («Inhocsigno vinces»)? Неужели распространение христианства пойдет вслед за распространением мирских завоеваний? Будет ли возможен, несмотря ни на что, «золотой век» («siglo de ого»)? Но триумф не в этом: если к Распятому на кресте применимо понятие триумфа,— ведь речь идет все-таки о Царстве,— то триумфировала одна лишь непостижимая любовь, сила которой несопоставима с какой-либо земной властью. Образ Претерпевшего крест, Перенесшего «самые ужасные и отвратительные мучения» (Цицерон, InVerr. II, 5) постоянно заново предостерегает от подобного сопоставления.