Бальтазар фон, Ганс Урс Святой Иосиф

СВЯТОЙ ИОСИФ

На иконах Рождества Христова Иосиф изображается сидящим: он отключен от события и мрачно смотрит в угол, в то время как стоящая перед ним аскетическая фигура,— очевидно, пророк Исайя («Дева родит младенца»),— доказывает, что его не обманули. То, что на иконах показано неприкровенно, столь же незатейливо рисуется и на некоторых из наших картин, где Иосифу не находится лучшей роли, чем держать в руке лампу или указывать подходящим пастухам дорогу. И в самом деле, чем иным можно было бы его занять?

И все же его деяние глубже и значительнее представленного на иконах и картинах. Мы должны в нем усматривать контрфигуру Аврааму, и более великую, чем сей патриарх. Иосиф — это заключительная вершина в ряду ветхозаветных патриархов, пророков и первосвященников, которые олицетворяли, каждый по-своему, Завет между Богом и Его народом. Столетний Авраам не удержал смеха, когда Господь обетовал ему сына, потому что «сказал сам в себе: неужели от столетнего будет сын? и Сарра, девяностолетняя, неужели родит?» (Быт. 17, 17). Однако его смех не был смехом неверующего, ибо он как раз поверил Богу, «животворящим мертвых и называющим несуществующее как существующее» (Рим. 4, 17). Авраам — это непреходящий символ Завета: невозможное Бог совершает один, но не без содействия человека, и в этом-то как раз и заключен высочайший дар Божий. Горе тому, кто по неверствию отклонит дар (ибо Бог все равно сделает по-Своему), как не поверил Захария: он онемел и оглох. Завет заключен не с тем, чтобы было объявлено всемогущество Бога и ничтожество человека; напротив, по Завету, Бог пребывает также и в ничтожном человеке и может быть вместе с ним — всем. Так, Бог именно «всем» творит Авраама, когда разрешает его телесную способность к деторождению, а готовность Авраама предоставить себя в распоряжение Бога Бог «вменил ему в праведность» (Быт. 15, 6), т. е. принял как отвечающее Завету правильное поведение, и при этом поступок

/53/

Авраама не есть нечто пассирно-негативное, а как раз самое что ни есть активное деяние. Активность подобного деяния в ее высшей мере видна в образе Девы Марии, жены Иосифа: Она полностью отдает в распоряжение Бога всю свою человеческую сущность, свой дух, свою душу и свою плоть. Но чтобы ожидаемое событие могло совершиться, аналогичная готовность к жертве требуется и от Иосифа Обручника. Правда, на сей раз, в отличие от случая Авраама, Богу не требуется пространство для ограниченной половой производительности, речь идет о предоставлении всей полноты возможностей (имеющих, правда, вторичный характер, ибо Бог уже заранее произвел действие) для развертывания всеобъемлющего деяния Бога. Божественный замысел относительно вочеловечивания Его Сына неделим, и для его успеха необходимо, среди прочего, и согласие Иосифа.

Итак, мы видим, как в Новом Завете начинает плодоносить воздержание мужчины от половых действий («не от хотения мужа», Ин. 1, 13), если, конечно, оно угодно Богу. Для Рождества Христова как раз угоден такой отказ, и он является непременным условием для плодоношения Матери и Невесты Христовой. Но Иосиф не сразу понимает, что от него требует Бог, поэтому его согласию предшествует время страхов и опасений, когда ему начинает казаться, что он отставлен в сторону как устарелое и больше не нужное орудие. (Эту полосу страхов, кстати, и сейчас проходят в Церкви решившиеся на целибат.) Потребовалось внушение свыше, чтобы Иосиф постиг наконец, что совершаемое в Деве таинство просто невыполнимо без его участия. Если человек с самого начала мнит себя необходимым, это не всегда хорошо.

А когда Иосиф берет на себя свою задачу,— которая, если посмотреть на нее мирскими глазами, выглядит как позор,— ему неожиданно препоручается еще один большой дар: ему разрешено присвоить Младенцу титул Мессии — то, чем он сам, даже являясь потомком Давида, не обладал. Теперь надо хорошенько заметить: имеется в виду не юридическая формальность и не счастливое стечение обстоятельств, а опять-таки существенная составляющая часть единого и неделимого Божественного замысла искупления мира — та тканая материя, которая сплеталась в течение веков и для которой специально призванный человек составил из себя завершающую нить. О грандиозности вклада Иосифа Обручника в завершение искупительного замысла следует судить по тому, что Иисусу предстояло быть духовным сыном царя Давида, и Он действительно осознает Себя таковым в Своем мироощущении (Мф. 22, 41 —46).

И как хорошо, что евангелисты не стали четко «закруглять» образ Иосифа и не поместили ни слова из его самооценки. Слово, говоримое ему Богом, вполне самодостаточно.

/54/