Вышеславцев Б.П., Вечное в русской философии. Вольность Пушкина.

(Индивидуальная свобода)

Революционная свобода, политическая свобода, гражданская и правовая свобода не исчерпывают и не выражают подлинной сущности свободы, а являются лишь условием ее возможности, лишь путем ее дости­жения и защиты. Истинная глубина и высота свобо­ды раскрывается лишь в конкретной жизни личности, в личности индивидуальной и в личности народной. Право и государство есть лишь организация такой свободы. Пушкин жизненно ощущал и творчески вы­разил всю многозначительность свободы, все ее сту­пени, понял ее глубину и ее высоту. Низшая, глубин­ная, иррациональная свобода переливается как свое­волие страстей («страстей безумных и мятежных так упоителен язык») или, если заглянуть еще глубже, — как бессознательная, стихийная мощь души. Чтобы сразу понять, о какой свободе здесь идет речь, надо вспомнить следующие изумительные строки Пушкина:

Зачем крутится ветр в овраге,

Вздымает пыль и прах несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел угрюм и страшен

На пень гнилой, спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона?

39

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона!

Гордись, таков и ты, поэт,

И для тебя закона нет!

То, что изображено здесь, есть космическая, при­родная, животная стихия, непонятная и непокорная человеческому закону, опасная и иногда губительная, и все же прекрасная в своей таинственной мощи. Ее заметил и угадал в Пушкине Гершензон: приведя этот изумительный и недостаточно отмеченный стих, он го­ворит: «По беспредельной русской равнине, от поляр­ного круга до теплых морей безудержно и бесцельно несется крутящийся вихрь и с ним безудержная рус­ская душа. Эту русскую стихию знал уже Гоголь и изобразил в свободно и безудержно несущейся рус­ской тройке... Куда и зачем — никто не знает. Ее хо­рошо знал Тютчев («поэт всесилен, как стихия»). Ее постоянно изображал Достоевский, знал и носил в себе Лев Толстой. Пушкина нельзя понять вне этой безумной стихийности его души. Напрасно так много говорят о его «трезвенности и гармоничности» — это противоречит его юности, его женитьбе, его гибели. Может ли трезвый рассудок сказать: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяс­нимы наслажденья...»? Карамзин сказал о Пушкине: «Талант действительно прекрасный, жаль, что нет мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия». «Пир во время чумы» есть отрицание всякой трезвенности и спокойной гармоничности. Песнь председателя на­звана «вольной, буйной, вакхической песнью». То, что воспевается здесь, есть противоположность трез­венности, т. е. опьянение, противоположность разум­ности, т. е. безумие. Тютчев понимал значение подоб­ных песен: «О, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый...».

40

И вот приходится признать, что без известного безумья и опьянения поэзия невозможна. Художник творит в некоем божественном умоисступлении, — го­ворит Платон. Поэзия творит «как во сне», бессозна­тельно, как Пифия. Горячка рифм», «поэзии свя­щенный бред» свободен от всякого разумного веле­ния. Однако на одном безумии нельзя построить поэ­зии и вообще искусства: нужен еще и ум. И он был у Пушкина и очень трезвый и проницательный, и если в жизни ему не хватало благоразумия, то в поэзии его была мудрость. Искусство не есть хаос, но есть космос, т. е. красота, и она создается из хаоса, из сти­хийной игры сил. Искусство имеет в себе эти два элемента: сознание и бессознательное, Аполлон и Дио­нис, гармония и диссонанс, священное безумие и свя­тая мудрость, и только такая гармония ценна, кото­рая разрешает диссонанс. «Красота спасет мир», — говорит Достоевский. Об умной красоте, несотворенной красоте говорят св. Серафим Саровский и о. Сер­гий Булгаков. И недаром и не всуе эпитет «божествен­но прекрасного» так часто применяется к высокому искусству. Чуткость к прекрасному дана русскому на­роду, об этом свидетельствует наша музыка, наша поэзия и прежде всего Пушкин. Но служение красоте, поклонение красоте, даже восприятие красоты есть свобода, освобождение духа и не терпит никакого на­силия, никакого принуждения. Можно принудить к лести и притворству, к подхалимажу, но нельзя при­нудить к тому, чтобы нравилось то, что не нравится. Подлинное искусство есть всегда «вольное искусство».

Пушкин дает, конечно, не философию свободы, а поэзию свободы; но его поэзия имеет в себе муд­рость, и эту мудрость в одежде красоты легко уга­дать философу. Вот, в чем она состоит: свобода цен­на на всех своих ступенях, от низшей до высшей. Не-­

41

правда, что стихийность природных сил и страстей есть сама по себе зло. Напротив, она есть условие творчества, ибо космос творится из хаоса, и это оди­наково верно для абсолютного Божественного твор­чества, как и для человеческих «искусств». Бог пока­зывает Иову иррациональность таинственных, стихий­ных, Божественных энергий в ответ на его требова­ние законной справедливости и рациональной понят­ности Провидения. И после этого Иов склоняется пе­ред этой тайной: «Господь говорит Иову из вихря: где ты был, когда я основал землю? Скажи, если об­ладаешь ведением... Открывались ли для тебя врата смерти? ... Можешь ли ты связать узел плеяд и узы Ориона разрешить?.. Можешь ли ты понять, зачем существует глупый страус, смелый конь и страшный неуязвимый бегемот?» (Книга Иова, гл. 38-41).

И в человеке живут эти природные, космические силы; бессознательная свобода произвола дарована мне Богом, тем самым Богом, который меня «из ни­чтожества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал»... Такова иррациональная глу­бина свободы, обосновывающая ее низшую ступень, ступень стихийного произвола («малая свобода», по обозначению Августина). Но свобода уходит не только в глубину, но и в высоту. Под нею «бездна», но над нею «Дух Господень». Эту высшую ступень свободы («ве­ликая свобода», по Августину) Пушкин постиг через творчество. Подлинное искусство есть вольное искус­ство, гений — всегда «вольный гений». Но его воль­ность двоякая: она нуждается в низшей, стихийной, природной, космической свободе — ив высшей, ду­ховной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: «Где Дух Господень — там свобода». В душе человека эта высшая свобода есть ответ на Божественный зов, призывающий его к творческому служению, к «священной жертве». Но

42

эта жертва, это служение — не есть рабство, не есть даже «иго закона», но напротив; добровольное при­звание, которое есть свобода духа, та самая, о кото­рой сказано: «к свободе призваны вы, братья!». Воль­ный гений воспринимает свое призвание, как служе­ние красоте и правде, как служение поэтическое и пророческое; он слышит «Божественный глагол», он исполняет Божественную волю: «виждь и внемли!». И от нее получает высшую свободу духовного про­зрения и постижения:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

И еще другая свобода ему дана: свобода пророческого слова, не боящегося ни царства ни священства, сво­бода «глаголом жечь сердца людей».

Такова высшая и низшая свобода. Между ними существуют градации, иногда взлет: от своеволия страстей к принятию высшей воли («Да будет воля  Твоя»), от стихийных природных сил к творчеству культуры, к культу высших ценностей, священных для человека. Свободное творчество, а в сущности и вся жизнь человека, движется между этими двумя полю­сами, между глубиной и высотой («Из глубины воззвах к Тебе, Господи!» — Псалом Давида), между глу­биной природных стихий и высотой Божественного духа. Природные силы, природные страсти и влече­ния, необходимы для творчества, даже для жизни, но вместе с тем их свободный произвол может «гибелью грозить». Творческая свобода есть преодоление хао­са, противоречия, случайности. Из противоборству­ющих природных сил создается гармония космоса. Таков принцип всякого творчества — художественно­го и морального. Оно есть переход от свободы про­извола к свободе самообладания. Свобода означает

43

автономию, самоопределение, самостоятельность: «я сам решаю, действую, выбираю, оцениваю». Но чем же именно обладаю «я сам»? Ответ: всеми душевны­ми и телесными энергиями. Достоевский постоянно говорит об этом самообладании. Задача русского че­ловека — овладеть бессознательной, стихийной силой, которую он чувствует в своей душе, русской стихией. В этом состоит моральная задача, условие морали. Пушкин отлично это сознавал, его моральное сужде­ние отличается редкой правдивостью и точностью. Он никогда не смешивает добра и зла, никогда не ста­вит себя по ту сторону добра и зла, в нем есть глубо­кое чувство греха и раскаяния: «напрасно я стрем­люсь к сионским высотам, грех гонится за мною по пятам», и далее: «с отвращением читая жизнь свою, я трепещу и проклинаю...» Восхождение к высшей свободе совершается при помощи автономного, сво­бодного морального суждения. Эта свобода мораль­ного суждения не нарушается у Пушкина никакими внешними воздействиями, никаким принуждением, ни­какой личной выгодой, никаким давлением общест­венного мнения, никаким социальным заказом.

44