Вышеславцев Б.П., Вечное в русской философии. Введение

Основные проблемы мировой философии явля­ются, конечно, проблемами и русской философии. В этом смысле не существует никакой специально рус­ской философии. Но существует русский подход к мировым философским проблемам, русский способ их переживания и обсуждения. Разные нации замечают и ценят различные мысли и чувства в том богатстве содержания, которое дается каждым великим фило­софом. В этом смысле существует русский Платон, русский Плотин, русский Декарт, русский Паскаль и, конечно, русский Кант. Национализм в философии невозможен, как и в науке; но возможен преимущест­венный интерес к различным мировым проблемам и различным традициям мысли у различных наций.

Характерной чертой русской философии является ее связь с эллинизмом, с сократическим методом, с античной диалектикой платонизма. Эту традицию она получила вместе с византийским христианством и во­сточными отцами церкви, которые были сами перво­классными греческими философами. Думаю, что эта эллино-христианская традиция глубоко соединяет нас с мировой философией, которая восходит в конце концов к Сократу и диалогам Платона. Недаром один английский философ сказал, что вся новая философия есть не что иное, как непрерывный комментарий к диа­логам Платона.

Другой основной чертой, ярко выступающей в русской философии, является ее интерес к проблеме

7

Абсолютного. Изречение Гегеля: «Объект философии тот же, что и объект религии» — глубоко родствен­но русской душе и вместе с тем верно отражает тра­дицию эллинизма. Вся античная диалектика от Сок­рата до Плотина есть восхождение к Абсолютному, или искание Божества.

Однако диалог Сократа и Платона есть не толь­ко восхождение к Абсолютному, но и углубление в самого себя («познай самого себя»). Абсолютное противостоит относительному; Бог противостоит че­ловеку. Человек понятен самому себе только в про­тивопоставлении конечного и бесконечного, времен­ного и вечного, совершенного и несовершенного. Так мы приходим к центральному вопросу: что такое я сам? Что такое человек? Что такое личность?

Таковы основные проблемы Декарта и Паскаля, русское понимание которых представляет некоторые особенности. И вместе с тем этот вопрос составляет тему русской литературы, русской поэзии:

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?

Здесь мы находим сразу скепсис и сомнение ря­дом с мистическим чувством, находим проблему отно­шения человека к Богу, как и у Державина:

Но ежели я столь чудесен

Откуда происшел — безвестен,

А сам собой я быть не мог...

Русская литература философична, в русском ро­мане, в русской поэзии поставлены все основные проблемы русской души. И если бы эти проблемы не были общечеловеческими и всемирными, то было бы непонятно всемирное понимание и всемирный инте­рес к Толстому и Достоевскому. Весь Достоевский

8

 есть в сущности развитие основной темы Паскаля: «Величие и ничтожество человека», — выраженной с такой силой в знаменитом стихе Державина «я царь, я раб, я червь, я бог». В этих словах весь Достоевский и вся сущность трагического противоречия, свойствен­ного человеку: «Здесь диавол с Богом борется, а по­ле битвы — сердца людей». Достоевский является трагиком не менее Шекспира, и его романы легко при­нимают форму театральных драм. Античная идея «ка­тарсиса» и христианская идея искупления всегда при­ковывали его внимание. Здесь выступает ясно интерес русской философии к проблеме страдания, к пробле­ме Иова, проблеме трагической судьбы и Провидения.

Первый оригинальный русский философ, каким я признаю Сковороду, русский мыслитель, богослов и поэт, еще в середине 18 века сразу выразил весь будущий характер русской философии и все его древ­ние истоки. Он несомненно принадлежал к той ду­ховной культуре, носительницей которой на его родине была Киевская Академия. Культура эта черпа­ла свои идеи в платоновской традиции греческой фи­лософии и в тесно связанной с ней свято-отеческой литературе. (1). Этот изумительный человек, знавший кроме новых языков, латинский, греческий и древне­еврейский, обошел пешком Австрию, Италию и Гер­манию. Это был русский европеец и всечеловек, ка­ким Достоевский мечтал видеть человека вообще в своей пушкинской речи. Его любимыми философами были Сократ и Платон, он отлично знал древнюю философию и литературу, а из отцов церкви наиболее ценил Климента Александрийского, Оригена, Диони­сия Ареопагита и Максима Исповедника и нашего Нила Сорского, т. е. наиболее философских и наибо­лее неоплатонических отцов. В России он был везде,

(1)   См. о Сковороде отличную книжечку гр. П. Бобринского, Париж, 1929.

9

начиная от Киева и Харькова до Петербурга, Москвы, Троицко-Сергиевской Лавры и Переяславля. Он жил также в средней России у своих друзей помещиков, преимущественно у Коваленского. Позволю себе при­вести только две цитаты, чтобы охарактеризовать исходную точку его философии: «Сия всеглавнейшая, всемирная, невидимая Сила, едина — ум, жизнь, дви­жение, существование — изливаясь из непостижимо­сти в явлении, из вечности во всеобширность време­ни, из единства исключительно до беспредельной мно­жественности, образуя круг человечества, уделяет оному от главности своей благороднейшее преиму­щество, свободную волю». А вот слова, выражающие, пожалуй, сущность современности: «Боже мой! — восклицает он, — чего мы не знаем, чего мы не можем! мы измерили моря, землю, небо, открыли несметное множество миров, строим «непонятные» машины. Но чего-то недостает. Не наполнить ограниченным и пре­ходящим душевной бездны».

В личности Сковороды воплощаются в сущности все заветные устремления и симпатии русской фило­софии, которые затем воплотились в личности Вл. Соловьева и всей нашей плеяды русских философов эпохи русского возрождения, как-то братья Трубец­кие, Лопатин, Новгородцев, Франк, Лосский, Аскольдов и мы немногие, которые еще можем напомнить новому поколению, в чем состоит дух и трагедия рус­ской философии, и которые старались ее продолжать в своих трудах за рубежом.

Наша встреча с западными философами сразу обнаружила разницу душевных и духовных устано­вок. Разницу не легко показать: философия была та же, на которой воспитывались поколения русских образованных людей и профессоров. Но отношение другое: у них она воспринималась чисто интеллекту­ально: мышлением и наблюдением фактов. У нас —

10

скорее чувством и интуицией. (Особенно яркий при­мер — Толстой). Из «Германии туманной» мы тоже привозили «учености плоды», но «дух пылкий и до­вольно странный» там уже отсутствовал — мы приво­зили его туда с собой из России. Нас поражал их су­хой, строго дифференцированный интеллектуализм — он все понимал, все анализировал, прекрасно устанав­ливал связь идей, но неизвестно было, что они берут всерьез, что присваивают и усваивают и излагают, как интересные воззрения и комбинации идей. Таковы, например, прекрасные труды по средневековой фило­софии. Их поражал и иногда раздражал наш абсолю­тизм, максимализм, наше требование окончательных решений и сведение всех проблем к последнему смыслу всего существующего.

Они так долго утверждали «релятивность» всяко­го знания, что, наконец, забыли, что нет релятивного без противопоставления Абсолютному, а потом забы­ли об Абсолютном.

Мы были рады напомнить Западу о дорогом для нас изречении Гегеля: «Объект философии тот же, что и объект религии». Иначе говоря, что есть Абсо­лютное. Все же некоторое взаимное непонимание оставалось: одних раздражала наша религиозность в философии; других — наша «расплывчатая» якобы мистика в религии — преимущественно строгих то­мистов. Однако и на западе происходило преодоление интеллектуализма в лице наиболее нами любимых — Бергсона и Макса Шелера.

Все положение, конечно, изменилось с открытием психо-анализа(1). Последний многое объясняет в рус­ской манере философствовать: коллективно-бессозна­тельное русского народа лежит как бы ближе к по­верхности сознания, оно не так вытеснено из созна­-

 (1) Теперь уже и «галльский острый смысл» заговорил о ноч­ном и дневном.

11

ния, не так проработано сознанием, как на Западе. Мы более молодой, более варварский народ и потому, ко­нечно, более ученики в философии; кое-чему можно и у нас научиться. Иначе был бы непонятен интерес Запада к Достоевскому, Толстому, даже к Чехову или Лескову.

Следует еще сказать об отношении русской фило­софии к религии и теологии. Она постоянно привле­кает ее к решению философских проблем. И это по­тому, что сама религия и теология была первой фор­мой философии и переполнена философским мыш­лением. В Индии, Вавилоне, Египте религия вообще была неотделима от философии. В Греции от Плато­на до Плотина философия всегда принимает во вни­мание мистерии, а также древнейшие мифы, как глу­боко философский и пророческий миф о Прометее. Этим объясняется и то, почему я так часто в своих статьях ссылаюсь на религиозные концепции и на тео­логию нашей культуры. Мы имеем, например, бога­тейшее философское содержание средневековой тео­логии, которое невозможно обойти философу. Тем не менее, отношение философов ко всему этому мате­риалу совершенно иное, чем отношение простых ве­рующих людей, или теологов, пишущих свои догма­тики. Отношение русской философии к религии в эпо­ху ее пробуждения и искания самостоятельных путей ясно выступает на религиозно-философских собрани­ях в Петербурге, ярко описанных Зинаидой Гиппиус, и еще более ясно и определенно  — на московских собраниях гр. Маргариты Кирилловны Морозовой и в основанном ею же издательстве «Путь». Однако, за­дачи петербургских собраний были иные: там дело шло о первой идейной встрече видных представите­лей русской интеллигенции с высшими и наиболее образованными иерархами церкви. Это была та пе­редовая часть русской интеллигенции, которой надоел

12

всяческий материализм, позитивизм и обязательное отрицание религиозных вопросов; которая созна­вала, что отношение современной научной психологии, а за нею и научной философии к религии, символу, мифу совершенно иное, даже противоположное, чем то, какое существовало в эпоху Маркса и Энгельса, позитивистов и материалистов всякого рода. Теперь миф и символ представляют собою огромный интерес для психолога, философа и историка культуры, как выражение глубочайших комплексов коллективно-бес­сознательного.

Вся русская литература и поэзия, начиная с Дер­жавина и кончая Толстым, Достоевским и, наконец, основателем этих встреч Мережковским, переполнена этими предельными вопросами. В эту группу интел­лигенции входили литераторы, писатели, часто уче­ные, и вообще представители высшей светской куль­туры столицы. Трудно отнести, например, к опреде­ленной профессиональной категории такого изуми­тельно одаренного и образованного человека, каким был Терновцев. Нет сомнения в том, что огромный переворот был произведен в сознании русской интел­лигенции Вл. Соловьевым. Впервые блестяще образо­ванный русский философ и блестящий писатель за­говорил о таких вопросах, которые до тех пор отбра­сывались, как реакционные и ненаучные. Однако сбли­жения русской интеллигенции с представителями церк­ви не получилось. Обе стороны говорили на разных языках. Совершенно иное получилось в Москве в Ре­лигиозно-философском обществе, которое сознатель­но продолжало традицию Вл. Соловьева и называ­лось его именем. Здесь собирались русские филосо­фы и писатели и господствовал подлинный философ­ский диалог, касавшийся предельных тем на границе философии и религии, впрочем, и вообще всех акту­альных философских тем. Здесь завершался переход

13

от марксизма к идеализму Бердяева и Булгакова и по­степенный переход Булгакова к чисто религиозным темам. Впрочем, книга Булгакова «Свет невечерний» есть еще в сущности преимущественно философская книга так же, как его «Философия хозяйства». На этих собраниях присутствовала наиболее талантливая часть университетской философской молодежи и здесь уже предчувствовался подлинный расцвет русской фи­лософии и русской духовной культуры в предрево­люционные годы. В России этот расцвет был сразу оборван принудительным марксизмом и коммунизмом, но он продолжал развиваться в изгнании среди рус­ских ученых, философов и писателей за рубежом. Рус­ские философы и ученые, оказавшиеся заграницей, продолжали здесь свою научно-философскую дея­тельность и здесь в сущности создали свои наиболее ученые и зрелые труды. Огромной заслугой о. Васи­лия Зеньковского и Н. О. Лосского является создание двух обширных «Историй русской философии» на английском, на русском и на французском языках. Эти­ми трудами в сущности опровергается мнение иных скептиков, что русской философии никогда не было. Мы, русские, правда, прошли через период учениче­ства и были добросовестными учениками всех фило­софских школ Европы. Но этим мы можем только гордиться. Нашей задачей было использовать все луч­шее, что было сделано философами Европы.

После появления этих двух книг мне нет необхо­димости перечислять, что именно сделано русскими философами, оказавшимися заграницей. Несомненно одно: главное и самое лучшее ими сделано уже здесь. Значительная часть произведений была переведена на иностранные языки и ознакомила с нами западную науку. Таким образом, традиция и развитие русской философии никогда не прекращались и все дело в том, как все это передать следующим поколениям.

14

Настоящая книга есть одна из попыток выполнить эту задачу.

Что касается СССР, то там продолжение и разви­тие русской философии еще более невозможно, чем продолжение русской поэзии и литературы. За 36 лет не могло появиться ни одного самостоятельного фи­лософского труда, не могло быть выражено ни одной оригинальной мысли, выходящей за пределы марк­сизма, который все еще топчется на своем тезисе и никак не может перейти к антитезису. Заслугами со­ветских ученых являются исключительно переводы и издания классиков, и кроме того известное умение под прикрытием уничтожающей критики знакомить советского читателя с подлинными течениями свобод­ной философии.

Марксизм постоянно говорит о какой-то буржу­азной философии. Но не существует и никогда не су­ществовало никакой буржуазной математики, никакой буржуазной науки и никакой буржуазной философии. Нельзя себе представить более абсурдного выраже­ния — или же, если под буржуазией разуметь состоя­тельные городские классы, то никогда не было ника­кой науки, никакой философии, кроме «буржуазной». И все это «буржуазное» наследие было целиком усво­ено и присвоено ««пролетарским» коммунизмом. Но самое замечательное это то, что коммунизм и социа­лизм были созданы вовсе не материалистическими, а, напротив, идеалистическими философами, как, напри­мер, Плотином и Фихте. Напротив, материализм был создан самыми буржуазными философами, а «эконо­мический материализм» был подлинным выражением буржуазного характера. Такой абсолютный и неумо­лимый материалист, как Гоббс, был вместе с тем ос­нователем тоталитарного абсолютизма.

15