Хомяков А.С. Об общественном воспитании в России

Для того, чтобы определить разумное направление воспитания в какой бы то ни было земле и полезнейшее влияние прави­тельства на это воспитание, кажется, надобно прежде всего опре­делить смысл самого слова: Воспитание.

Воспитание в обширном смысле есть, по моему мнению, то действие, посредством которого одно поколение приготовляет следующее за ним поколение к его очередной деятельности в истории народа. Воспитание в умственном и духовном смысле начинается также рано, как и физическое. Самые пер­вые зачатки его, передаваемые посредством слова, чувства, привычки и т. д., имеют уже бесконечное влияние на дальней­шее его развитие. Строй ума у ребенка, которого первые слова были Бог, тятя, мама, будет не таков, как у ребенка, ко­торого первые слова были деньги, наряд или выгода. Душев­ный склад ребенка, который привык сопровождать своих родителей в церковь по праздникам и по Воскресеньям, а иногда и в будни, будет значительно разниться от душевного склада ребенка, которого родители не знают других праздников, кроме театра, бала и картежных вечеров. Отец или мать, которые предаются восторгам радости при получе­нии денег или житейских выгод, устраивают духовную

*) Эта статья не входила в собрание сочинений А. С. Хомякова. Она на­писана около 1858 года и, если не ошибаемся, передана была князю П. А. Вяземскому, в то время товарищу Министра Народного Просвещения. Мо­жет быть, заключительные строки этой статьи и послужили побуждением к последовавшему за тем изменению Цензурного Устава (льготы Русскому печат­ному слову были исходатайствованы князем П. А. Вяземским). Изд.

351

жизнь своих детей иначе, чем те, которые при детях поз­волят себе умиление и восторг только при бескорыстном сочувствии с добром и правдой человеческой. Родители, дом, общество уже заключают в себе большую часть воспитания, и школьное учение есть только меньшая часть того же воспи­тания. Если школьное учение находится в прямой противопо­ложности с предшествующим и, так сказать, приготовительным воспитанием, оно не может приносить полной, ожи­даемой от него пользы; отчасти оно даже делается вредным: вся душа человека, его мысли, его чувства раздвояются; исче­зает всякая внутренняя цельность, всякая цельность жизнен­ная; обессиленный ум не дает плода в знании, убитое чув­ство глохнет и засыхает; человек отрывается, так сказать, от почвы, на которой вырос, и становится пришельцем на своей собственной земле. Таково было действие переворота, со­вершенного Петром Первым. Ошибка извиняется, может быть, многими обстоятельствами его времени, но повторять та­кую ошибку беспрестанно было бы непростительно. Школьное образование должно быть соображено с воспитанием приготовляющим к школе, и даже с жизнью, в которую должен вступить школьник по выходе из школы, и только при таком соображении может оно сделаться полезным вполне.

Из этого определения воспитания следует, что оно есть, дело всего общества в обширном смысле слова, и что оно по-видимому должно быть предоставлено самому обществу без вся­кого вмешательства правительственной власти; но такой вывод был бы несправедлив. Нет сомнения, что государство, признающее себя за простое или, лучше сказать, торговое скопление лиц и их естественных интересов, как например Северо-Американские Штаты, не имеет почти никакого права вмешиваться в дело воспитания, хотя и они не дозво­лили бы воспитательного заведения с явно - безнравственною целью; но то, что в государстве, подобном Северной Аме­рике, является только сомнительным правом, делается не только правом, но прямою обязанностью в государстве, кото­рое, как земля Русская, признает в себе внутреннюю задачу проявления человеческого общества, основанного на законах высшей нравственности и Христианской правды. Такое

352

государство обязано отстранять от воспитания все то, что про­тивно его собственным основным началам. Такова разумная причина, из которой истекает необходимость прямого действия правительственного на общественное образование. Впрочем, это действие, как я сказал, есть действие только отрицатель­ное. Право на действие положительное, по-видимому, сомнитель­но; но и это сомнение исчезает при внимательном рассмотрении. Во всяком обществе, кроме потребностей постоянных и общих, могут явиться потребности временные, частные, на которые еще оно отвечать не умеет. Для удовлетворения этих потребностей могут быть нужны учебные заведения, исключительные и временно-необходимые до той поры, когда само об­щество вполне поймет свои новые задачи и будет в состоя­нии свободно удовлетворять свои новые требования. Это право бесспорно должно быть допущено всяким государственным законодательством. Таким образом, положительное вмешатель­ство правительства в дело общественного образования также законно, как и отрицательное его влияние; а все то, что со­ставляет право правительства, составляет в тоже время часть его обязанности. И так, в число прямых обязанностей правительства, верно выражающего в себе законные требования общества, входят: устранение всего, что противно внутренним и нравственным законам, лежащим в основе самого общества, и удовлетворение тех потребностей, которых само об­щество еще не может удовлетворить вполне. Из этого положения следует, что правила общественного воспитания должны изме­няться в каждом государстве с характером самого государ­ства и в каждую эпоху с требованиями эпохи. В отношении к отрицательному влиянию правительства на общественное об­разование должно заметить, что правительство, которое допу­стило бы в нем начала, противные внутренним и нравствен­ным законам общества, изменило бы чрез то само об­щественному доверию. Поэтому, чтобы определить направление правительственных действий на воспитание, надобно, прежде всего, определить самый характер земли, которой судьба вру­чена правительству: ибо то, что может быть невинно или да­же похвально в Англии, было бы вредно и даже преступно в Гишпании.

353

Внутренняя задача Русской земли есть проявление общества Христианского Православного скрепленного в своей верши­не законом живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи. Этим определением определяется и самый характер воспитания; ибо воспитание, естественно даваемое поколением предшествующим поколению последующему, по необходимости заключает и должно заключать в себе те начала, которыми живет и развивается историческое общество. И так, воспитание, чтобы быть Русским, должно быть соглас­но с началами не богобоязненности вообще и не Христиан­ства вообще, но с началами Православия, которое есть един­ственное истинное Христианство, с началами жизни семейной и с требованиями сельской общины, во сколько она распро­страняет свое влияние на Русские села...

Правило, что воспитание в России должно быть согласно с бытом семейным и общинным, указывает более на то, чего избегать должно, чем на то, что должно делать. Жизненных начал общества производить нельзя: они принадлежать само­му народу или (в избежание слова, слишком часто употребленного во зло и слишком дурно понятого) самой земле, по выражению старо-Русскому. Можно и должно устранять все то, что враждебно этим началам, но развивать самые начала почти не возможно. Жизненное и историческое действие обще­ства похоже на живые явления природы и, может быть, еще неуловимее их. Опасно вступать в эти многосложные н неосязаемые тайны и поручать механике и химии то, что поруче­но Промыслом законам, которых никто еще не постиг вполне. Всякая премия, назначенная добродетели, есть премия, предла­гаемая пороку. Правительство, поощряющее подвиги бескорыстной доблести какою бы то ни было корыстною наградою, от­равляет источник, который хочет очистить; правительство, которое берет семью под свое покровительство и опеку, об­ращает ее по-китайски в полицейское учреждение и следов, убивает семейность. Нет никакой известной возможности раз­вить или произвести чувство, связывающее Русского крестья­нина с его общиною, или Русского человека с его семьей; но есть возможность подавить или уничтожить эти чувства. Хо­рошо направленное воспитание должно избегать всех тех

354

мер, которые могли бы произвести такое гибельное послед­ствие. Сельское училище, даже высшее, не должно вырывать селянина из его общинного круга и давать излишнее разви­тие его индивидуальности. Все воспитание и все училища долж­ны быть, во сколько возможно, соображены с условиями семей­ной жизни. Любовь к семье не внушается отвлеченными тео­риями с кафедры: она растет и крепнет только привычкою к семейному быту. Хорошо рассчитанные местности для школ и хорошо распределенные вакации должны доставлять ученикам возможность возвращаться нередко в круг семейный или да­же в круг чужой семьи, если нет своей. Семье, в лице ее старших членов, должен быть открыт доступ в са­мые недра училищ; ибо ни деканский присмотр, ни инспек­торское подслушивание, ни ректорская поверка не могут за­менить бдительного надзора семейного общества. Наконец, чисто семейному воспитанию должны быть возвращены права, которых оно теперь лишено. Ставить замкнутые и привилегированные школы вдали от центров Русского народонаселения есть ошибка; обращать воспитание юношей в какую-то тайну для их семей есть дело неразумное; награждать премиями и привилегиями воспитанников, которые выросли на счет об­щества и правительства, и лишать всех выгод и прав тех, которые воспитаны на счет своей семьи и не стоили никаких издержек государству, было бы противно здравому смыслу везде, а в земле Русской это было бы прямым извращением ее коренных начал.

То самое, что сказано о семейном быте, относится более или менее к Вере. Без сомнения Христианство, т.-е. Право­славие, имеет свою наукообразную сторону, которую можно изучать и которую должно преподавать; но самое поверхност­ное наблюдение уже показывает, что преподаваемое учение Веры весьма недостаточно и шатко. Оно вообще не имеет и иметь не может теплоты апостольской проповеди, укрепляю­щей верных и обращающей неверующих; оно не имеет и (кроме разве высших училищ) не может иметь той глуби­ны философского учения, которое покоряет упорство разума его же оружием, стройною и неотразимою логикою. Вообще оно не представляет ничего кроме сухого перечня отдельных

355

положений, без строгих доказательств и без живой связи, перепутанных паутиною схоластики у преподавателей, имеющих притязание на ученую последовательность, и затемненных туманами мистики у преподавателей, имеющих притя­зание на глубокое чувство. Оно необходимо, но не в нем заключается основа Христианского и Православного развития душевных способностей в юношестве. Эта основа заключает­ся в чувствах сердца, укрепленных постоянною привычкою к внешнему обряду Православия. Сердце воспитывается к Христианству, слава Богу, еще в большей части Русских семей, и училищам предстоит только поддержать его привычкою к обряду. Нет ничего неразумнее, ничего смешнее и, скажу, более ничего, что бы столько приготовляло молодого человека к неверию, как добродушные уроки священника, рассказывающего преважно школьникам об учреждении того или другого поста, того или другого праздника, между тем как школьник не думает ни поста соблюдать, ни праздника праздно­вать. Практическое воспитание Христианина в училищах Христианских требует неизбежного исполнения обряда. Да будет пост в пост и праздник церковный в праздник, или да оставят всякое попечение о Христианском воспитании. Все полумеры и полу-соблюдения обрядов представляют ясновидению молодого чувства тоже, что они представляют глазам просвещенного разума — смешной и ничем не оправдываемый произвол. Разумеется, говоря об училищах, я не говорю о заведениях для малолетних, и, говоря об обряде, я разумею под ним общецерковный, укоренившийся в Русском народе, а не местный или монашеский обряд, неприспособленный к трудовой жизни мирян. Наукообразное преподавание закона Божьего во всех школах должно быть по преимуществу историческое, в высших же училищах оно может и даже должно до некоторой степени иметь на­правление полемическое. Но эта полемика должна ограничи­ваться определением отношения учения самой Церкви к разным учениям, возникшим исторически из нее, а не отваживаться на схватку с самым началом аналитического сомнения или скепсиса. Эта вековая борьба редко кому по силам. Конечно она неизбежна, по должна быть предоставлена мыс-

356

лителям, говорящим или пишущим для слушателей или чи­тателей уже зрелых; она неприлична рядовому преподавателю, говорящему перед школьниками, слабыми в разуме, сильными в самоуверенности, всегда готовыми к сомнению, как к признаку умственной свободы и всегда одаренными искусством подмечать слабую сторону в преподавателях своих. Тут для Веры равно опасны и неловкий защитник, и молодой слушатель неловкой защиты. Общий дух школы должен быть согласен с Православием и укреплять семена его, посеянные семейным воспитанием, а лекции катехизиса или богословия должны только уяснять понятия о Вере.

То, что называем мы общим духом школы, признающей над собою высший суд закона Христианского не только не про­тивно некоторой свободе в преподавании наук, но еще требует этой свободы. Всякая наука должна выговаривать свои современные выводы прямо и открыто, без унизительной лжи, без смешных натяжек, без умалчивания, которое слишком легко может быть обличено. Нет сомнения, что показания некоторых наук положительных, как геология, фактических, как история, или умозрительных, как философия, кажутся не вполне согласными с историческими показаниями Священного Писания или с его догматической системою. Тоже самое было и с другими науками, и иначе быть не могло. Науки не совершили круга своего, и мы еще далеко не достигли до их окончательных выводов. Точно так же не достигли мы и полного разумения Св. Писания. Сомнения и кажущиеся несо­гласия должны являться; но только смелым допущением их и вызовом наук к дальнейшему развитию может Вера показать свою твердость и непоколебимость. Заставляя другие нау­ки лгать или молчать, она подрывает не их авторитет, а свой собственный. В системе инквизиции религиозной вредны не столько ее жестокости, сколько робость и безверие, которые в ней скрываются. Многое, что считалось противным Закону Божию, теперь допущено и безвредно. Папское богословие за­прещало земле вертеться, а мы все повторяем за Галилеем: e pur si muove (а все-таки она вертится) и знаем, что дви­жение планеты не уничтожает Священного Писания; но неле­пый приговор духовных судей был повторяем нередко не-

357

верующими прошлого и нынешнего столетия, как укор Хри­стианству, и нередко увлекал слабые умы к безверию. Опас­на не свобода наук: она необходима столько же для их ус­пеха, сколько для достоинства Веры; а опасно Немецкое суеверие в непреложность наук на каждом шагу их развития. Это суеверие, вредное для наук и еще вреднейшее для рели­гии, должно быть устранено из всякого преподавания. Но как устранить ошибку, к которой склонны преподаватели по сво­ему ремеслу, а ученики по молодости, доверчивости и по са­мой любви к науке? Средство просто. Семейство и общество должны иметь свободный доступ в училища, особенно высшие. Суеверие в науке и безверие в религии не распространятся и не устоят перед надзором общества верующего (ибо таково еще большинство), общества уже знакомого с на­укою, и для которого она не имеет ни соблазна новизны, как для учеников, ни соблазна ремесленности, как для препода­вателей.

Воспитание, как уже сказано, есть передача всех начал нравственных и умственных от одного поколения после­дующему за ним поколению. Все особенности местные заклю­чаются в началах нравственных: об них уже говорено. Начала умственные заключают в себе знания, т.-е. науку в строгом смысле, и понимание науки. Эти начала имеют одинаковые требования везде, и правила для удовлетворения этих требований одинаковы во всех странах света, ибо они основаны на общих законах человеческого разумения.

Германия и особенно Англия держатся в отношении к воспитанию старых преданий и старой системы, оправданных опытом веков. Во Франции и в России борются две систе­мы, совершенно противоположные друг другу. Одна система дробит знание на многие отрасли и, ограничивая ум каждого юноши одною какою-нибудь из этих отраслей, надеется довести его до совершенства на избранном заранее пути, не знакомя его почти нисколько с остальными предметами чело­веческого знания. Это система специализма или, так сказать, выучки. Другая, принимая все человеческое знание за нечто цельное, старается ознакомить юношу более или менее с целым миром науки, предоставляя его собственному уму выбор

358

предмета, наиболее сродного его склонностям, и пути, наибо­лее доступного его врожденным способностям. Это система обобщения, или иначе — понимания. Обе системы имеют сво­их приверженцев; но, кажется, успех первой из этих систем ничему иному приписать нельзя, кроме пристрастия ума человеческого ко всему новому: ибо она так же мало оправ­дана опытом, как она мало согласна с общими законами разума. Страна, наиболее отличающаяся учеными и изобретателями-специалистами, Англия, почти не имеет специальных школ. Люди, прославившиеся самыми блистательными откры­тиями в отдельных отраслях наук и подвинувшие их наи­более вперед, никогда не были питомцами ранних специальных рассадников. Ньютоны и Лавуазье, Вобаны и Кегорны, Деви и Савиньи не были с детства отданы на выучку какому-нибудь одному мастерству в области наук. Нет сомнения, что и из специальных школ выходили изредка люди, с честию подвизавшиеся на избранном заранее пути; такие при­меры бывали, но они крайне редки; сколько же примеров можно найти воспитанников специальной школы, заслуживших почетное имя в специальностях, совершенно чуждых их воспитанию, столько же и еще более можно найти при­меров гениальных самоучек. Это исключения, а не правило; до сих же пор специальные школы посылают своих лучших учеников совершенствоваться в те страны, где или совсем нет школ специальных, или где они служат только пополнением общего просвещения. Таков опыт со­временный и таков будет опыт всех времен.

Разум человека есть начало живое и цельное; его деятель­ность в отношении к науке заключается в понимании. Самые предметы, представляемые наукою, как и предметы видимого и осязаемого мира, суть только материалы, над которыми трудится понимание. Истинная цель воспитания умственного есть именно развитие и укрепление понимания; а эта цель достигается только посредством постоянного сравнения предметов, представляемых целым миром науки и понятий, принадлежащих ее разным областям. Ум, сызмала ограниченный одною какою-нибудь областью человеческого знания, впадает по необходи­мости в односторонность и тупость и делается неспособным

359

к успеху даже в той области, которая ему была предназна­чена. Обобщение делает человека хозяином его познаний; ранний специализм делает человека рабом вытверженных уроков. Самое богатство материалов, если они все принад­лежат к одной какой-нибудь отрасли науки и не пробуждают дремлющей силы сравнивающего понимания, обращается в тягость: оно лежит бесплодным и свинцовым грузом в сонной голове, между тем как меньшее количество мате­риалов, пробудившее деятельность ума с разных сторон и в разных направлениях, приносит богатые плоды и самому человеку, и обществу, которому он принадлежит. Так не­счастный ученик ремесленно-художественной школы, век свой трудившийся над рисованием орнаментов, никогда не нарисует и не придумает того затейливого орнамента, который шутя накинет в одно мгновение рука академика, никогда не думавшего о сплетении виноградных и дубовых листьев.

Иначе и быть не может. Умственная жизнь человека под­чинена законам, подобным тем, которыми управляется его жизнь физическая. Так, кто желал бы воспитать известное число скороходов, носильщиков, кулачных бойцов и т. д., даст им всем сперва общее воспитание атлета, подчинит их общей диете и общим упражнениям, укрепит всю их мускульную систему и потом уже обратит их к предназначенным специальностям, согласуясь, сколько возможно, с их врожденными способностями: он достигнет своей цели. Но тот, кто сызмала, разделив воспитанников по будущему ремеслу на скороходов, носильщиков, бойцов, вздумал бы развивать в будущем скороходе единственно силу ног и дыхания, в будущем носильщике единственно крепость спины и в бойце мускулы руки, тот вырастит множество бессильных уродов, из которых едва ли один окажется сколько-нибудь способным к работе, на которую был предназначена. Никому и не придет в голову такое нелепое воспитание физическое. Отчего же так нераскаянно умничают над человеческим умом люди, которые посове­стились бы позволить себе те же самые несообразности в телесном воспитании человека? В общественном отношении должно еще прибавить и следующее: человек, получивший

360

основное образование общее, находит себе пути по обстоятельствам жизни; человек, замкнутый в тесную специаль­ность, погиб, как скоро непредвидимая и неисчислимая в случайностях жизнь преградит ему единственный путь, до­ступный для него. Воспитание, основанное на разделении спе­циальностей, необходимо сопряжено с привилегированными школами, т.-е. с монополией, и эта монополия дает десять умных недовольных на каждого осчастливленного тупицу.

Специальность не может быть положена в основу воспи­тания. Твердою и верною основою может служить только просвещение общее, расширяющее круг человеческой мысли и его понимающей способности; но из этого не следует, чтобы это общее просвещение не имело своих степеней. Низшая сельская школа, приготовляя своих воспитанников в отно­шении к общим познаниям, разумеется, не должна и не может их доводить до такого развития, до какого они будут доведены в школах, служащих приготовлением к Гимназии и Университету. Познакомив ученика вкратце с великими очерками мироздания и подробнее с основаниями разумного Христианства, т.-е. Православия, она или возвращает его к его сельскому труду, или переводит его в другую, высшую и более специальную школу, но ни в каком случае не про­буждает в нем бесполезного стремления к наукам отвлеченным, точно также как она, и не запутывает его головы поверхностными и, следовательно, всегда ложными понятиями о теории его сельской специальности, которую он уже узнает в последствии, в высшей школе. И так, степени общего просвещения, передаваемого ученикам в разных приготовительных училищах, могут быть весьма различны; но харак­тер всех приготовительных школ должен быть одинаков: оно служить расширению и обобщению мысли, а не размежеванию ее областей.

Исключение специальных направлений из училищ приготовительных или переходных не исключает специальности из воспитания вообще; оно допускает ее и даже признаёт ее необходимость, но определяет ей совсем иное место. Учение специальное не есть уже просто учение: оно уже есть, дело жизненное, выбор, так сказать, первый подвиг граж-

361

данственности. Оно не начинает, а повершает воспитание общественное.

Вследствие таких соображений, из курса гимназического должна быть устранена исключительная специальность занятий; но так как в раннем возрасте отчасти уже выражаются умственные способности учащихся и их склонности, или еще чаще направление, данное им желанием родителей, то можно допустить разделение общего курса на два отделения, на отде­ление словесности и отделение математики. Предметы обоих курсов должны быть одинаковы, учение общее. Различие дол­жно быть в экзамене. Характер отделений определяется преобладанием языкознания в одном и математики в другом. В обоих эти, отчасти специальные, занятия должны быть сколько возможно менее направлены к практической цели и следовательно сколько возможно более заключены в области отвлеченного знания. Словесность должна по преимуществу обращаться к древним языкам, математика—к алгебраическим формулам. Задача переходного училища состоите именно в том, чтоб расширить и укрепить понимание, и этой цели может оно достигнуть только такою системою, которая доста­вляет труд уму и пищу размышлению. Преподавание языков живых и математики прикладной раскидывает мысль; препо­давание языков древних и чистой математики сосредоточи­вает ее в самой себе. Одно изнеживает и расслабляет, другое трезвит и укрепляет. Тот, кто учится Французскому и другим Европейским языкам, приобретает только новое средство читать журналы и романы и лепетать в обществе на разных ломаных наречиях; тот, кто учится языкам древним, приобретает знание не языков, но самих законов слова, живого выражения человеческой мысли. Одного знания древних языков достаточно, чтобы Русский человек прево­сходно овладел своим собственным языком; а знание мно­гих живых языков достаточно, чтобы Русский совершенно раззнакомился со всеми живыми особенностями родного наречия. Почти тоже самое можно сказать и о математике. Чи­стая математика приготовляет человека к прикладной; при­кладная делает человека почти неспособным к ясному ура­-

362

зумению законов чистой математики. Наконец, познание языков новейших и наук физических легко приобретается и по выходе из школы: сама жизнь помогает этому приобре­тению. Языки древние и чистая математика никогда уже не при­обретаются тем, кого школа с ними не подружила. Учение, по-видимому, бесполезное в отношении практическом, созидает людей крепких и само-мыслящих; учение, по-видимому, чисто- практическое, воспитывает пустых повторителей заграничной болтовни. И так, знание древних языков и знание математи­ки умозрительной составит характер двух отделений Гимна­зии; но, как уже сказано, преподавание в обоих отделениях должно быть одно и тоже, и только при экзамене, по собствен­ному желанию учеников, определяется различие между ними. Просящие экзамена, по словесности экзаменуются строже в языках древних и легче в математике, которая считается для них предметом только вспомогательным; просящие экза­мена по математике экзаменуются строже по алгебре и геоме­трии и легче по древним языкам, которые для них уже со­ставляюсь учение только вспомогательное...

Гимназия есть училище переходное. С этой точки зрения должно смотреть на нее, и в этом смысле должно напра­вить в ней преподавание. Без сомнения многие ученики могут отказаться от дальнейшего университетского образования; это возможно, но не для них должна быть разочтена внутрен­няя система преподавания. По всем соображениям курс гим­назический может быть вполне кончен в 6 годов или классов. Тот ученик, который с успехом выдержал вы­пускной экзамен 6-го класса, должен быть допущен в Уни­верситет без повторительного испытания; для тех же уче­ников, которых собственная воля и обстоятельства или воля родителей не допускают до окончательного университетского образования, может с пользою быть сохранен 7-й класс, в котором учение должно быть уже чисто-практическое и состоять из краткого курса отечественных законов, из некоторых начал наук физических и из уроков для усовершенствования в котором-нибудь из новейших язы­ков, входивших в прежние семь классов единственно как предмет вспомогательный.

363

Университет, как высшее изо всех государственных училищ, определяет значение всех остальных. Его процветание есть процветание всех, его падение — падение их. Плохой Университет делает все остальные школы ничтож­ными, иные вследствие их прямой зависимости, другие вслед­ствие того соревнования, которое заставляет даже специальную школу стремиться к совершенству, чтобы не уступить слишком явного первенства высшему учебному заведению. И так, улучшение Университетов должно считать предметом первой важности в деле образования общественного и к нему должно прилагать всевозможные старания.

В недавнее время проявилось мнение, будто бы Универси­теты вообще можно уничтожить. Это мнение должно отстранить однажды навсегда, и оно отстраняется само собою при малейшем размышлении. Вопрос об уничтожении Университетов тождествен с вопросом об общем направлении народного просвещения. Или все воспитание распадается на училища чисто-спинальные, или для высшего и всеобъемлющего обра­зования должны существовать высшие училища, вмещающие в себе преподавание всех наук, связанных между собою од­ною общею мыслительною системою; но после того, что ска­зано о преобладании специализма, первого предположения уже и опровергать не нужно. С другой стороны, или общество должно давать большие преимущества и большую веру школам замкнутым и огражденным от нравственного влияния и надзора семьи и самого общества, или на первой и высшей ступени оно должно поставить заведение, доступное его же над­зору и его нравственному влиянию; но первое предположение противно здравой логике везде и противно нравственным законам в земле, которая признает семью главною, своею основою и лучшею порукою своего преуспеяния и своего духовного достоинства. Итак, необходимость Университетов и разумность их главных законов неопровержимы; остается только рассмотреть, какими путями могут они удобнее дости­гать своей цели.

Вообще люди, говоря об образовании в России, признают, что оно имеет более характер поверхностного всезнания, чем дельной специальности. Это мнение сильно распростра-

364

нено, но, тем не менее, вполне ложно. Без сомнения, дель­ную специальность встретить у нас не совсем легко; но не всезнание мешает ей развиваться, а чистое невежество, при­крытое лоском одной специальности, самой неопределенной и самой пустой изо всех. Эта специальность есть довольно пол­ное знание современной беллетристики, т. е. чего-то среднего между промышленной словесностью и общественною болтовней. Разумеется, эта специальность, резко отличающая наше обще­ство, имеет какой-то обманчивый вид всезнания; но она сое­диняется по большей части с полным и совершенным невежеством во всех отраслях человеческого знания, начиная от практических законов отечественного языка до отвлеченностей математики или философии. Не излишняя общность знания мешает развитию специальностей; нет, эта мнимая общ­ность, выдуманная, может быть, иностранцами, поверхностно изучившими Русское общество и охотно допущенная нашею хвастливою скромностью, не существует. Специальности у нас ничтожны просто потому, что общее знание у нас ничтожно, что уровень нашего просвещения весьма низок, что ум лишен всякой силы и всякого напряжения, и что наше совер­шенное невежество прикрыто от поверхностного наблюдения только одною специальностью: знанием современной беллетри­стики.

Университеты наши еще так далеки от всезнания, что не все юристы в состоянии порядочно выразить свои мысли по-Русски, а из математиков и медиков большая часть не име­ет никакого понятия об истории всеобщей или отечественной. Неизбежная и неотвратимая небрежность вступительных экзаменов допускает в Университет воспитанников весьма слабо приготовленных, а самый курс университетский, рассчитанный единственно на специальные требования отдельных факультетов, не пополняет и не может пополнить недостатков первоначального образования. Очевидно, вступительные экзамены не обеспечивают вполне Университет от невеже­ства студентов, и Университет должен внутри себя найти средства к отвращенью этого зла.

Еще в весьма недавнем времени курс университетский был годом короче теперешнего его продлили на год с на-

365

мерением дать больший простор специальному учению. Соответствовал ли успех ожиданиям? Ответ должен быть отрицателен, если мы отстраним всякое предубеждение и всякий самовольный обман. Остроградские и Перевощиковы — уче­ники коротких курсов, и едва ли имеют они себе равных соперников в питомцах курсов четырехлетних. Лучших соперников они бесспорно еще не имеют. Факультеты, при удлиненном курсе, загромождены бесполезными кафедрами, раз­вивающими мелкие специальности в специальности самой науки (напр. кафедры технологии, сельского хозяйства, аналитических функций, теории вероятностей и проч.); наука ничего не выигрывает, время улетает даром для учеников, общее про­свещение не подается ни на шаг вперед, и щедрые пожерт­вования, делаемые правительством для благой цели, пропадают без всякой пользы. Скажем более: наука от введения пустых кафедр не только не выигрывает ничего, но решительно много теряет. Она теряет свою строгость, свою умозрительную важность и получает характер ремесленности; она теряет уважение учеников и сама приучает их к пу­стоте и легкомыслию. Все ненужные кафедры должны быть устранены или, по крайней мере, обращены в кафедры знаний вспомогательных, доступных любознательности немногих, но не требуемых от большинства, всегда равнодушного. Курсы должны быть снова сокращены на прежние сроки, и требования выпускных экзаменов должны быть преимущественно и даже почти единственно обращены на предметы общие и знания умо­зрительный. Так, например, зоология или ботаника не долж­ны идти наравне с чистою математикою, или знание условных и случайных законодательств нашего времени — с строго-логическим развитием Римского права до искажения его неудачными попытками позднейшей Византии, которая же­лала ввести в стройное здание Римских юристов начала бесспорно высшие, но не умела и не могла дать им цельно­сти и гармонии.

Сокращение курсов в отношении к учениям специальным должно быть с избытком вознаграждено развитием просве­щения общего. Первые два года университетского учения должны быть посвящены таким предметам, которые равно необходимы

366

всякому образованному человеку, к какой бы он специальности ни готовился. Таковы знания Русского языка и Русской сло­весности, история словесности всемирной и понятие об ее образцовых произведениях; история всеобщая в широких очерках, без мелких подробностей, начала математики в их отношениях к мыслительной способности человека, и естественных наук в их отношениях к системе мира (т. е. космологии), наконец, и более всего, учение Церкви Право­славной, как высочайшее духовное благо как завет высшей свободы в отношении к разуму, свободно принимающему свет Откровения, и в отношении к воле, свободно под­чиняющей себя законам бесконечной Любви. Многие из этих предметов уже знакомы слушателям из курса гимназического но все являются на лекциях университетских с высшим и более всеобъемлющим значением. Таков должен быть приготовительный курс университетский для всех факультетов, кроме медицинского. Никто не должен быть от него освобожден. Исключения допускаются только для первых нумеров Гимназии и училищ, равных Гимназии, и для тех которые, вместо общего вступительного экзамена, потребуют прямо экзамена переходного из приуготовительного курса к курсам специальным. Таким исключением возвысится самое учение в Гимназиях, и рвение лучших учеников получить значительную награду; а с другой стороны, правительство представить великое поощрение воспитанно домашнему, добро направленному и основанному на разумных началах. Главным же исключением из общего правила будет медицинский факультет. Медицина — не наука в строгом значении этого слова, она не имеет никаких умозрительных основ; и поэтому требования и назначение медицинского факультета совершенно различествуют от требований и назначения других факультетов, и на него должно смотреть не как на факультет университетский, но как на специальную школу, причисленную к Университету для того; чтобы придать спе­циальному преподаванию форму и значение несколько наукообразные. Студенты медицинские могут быть освобождены от обязанности слушать курс приготовительных наук и должны слушать только чтения об отечественном языке, о Законе Божием и об естественных науках.

367

Такое распределение курсов даст твердую, основу образо­ванию университетскому и уравняет между собою все четыре факультета.

Воспитание умственное, как уже сказано, имеет целью не только передачу частных познаний, но и общее развитие всей мыслящей способности. Его заключение есть обращение воспитанников к предметам специальным, и эти специальные предметы, признанные за необходимые, суть: слово человече­ское (орудие и выражение его мысли), право (основа его обще­ственных отношений) и математика (закон всего веществен­ная мира). Таково теперь существующее разделение, и нет никаких явных причин к его изменению.

По окончании приготовительная курса, студенты объявляют, к какой специальности они намерены обратиться, и уже экза­менуются согласно с своим желанием, т. е. строже по пред­метам избранного ими факультета и снисходительнее по другим; но этот экзамен принимается в соображение при эк­замене выпускном, и те, которые из предметов посторонних получили слишком неудовлетворительные балы, не имеют права на кандидатство и по своему факультету кроме того случая, если бы они попросили дополнительная экзамена и вы­держали его с успехом.

В самых факультетах направление учения должно соот­ветствовать своим началам и основам. Все, не принадле­жащее к специальности факультета, должно быть исключено. Так напр., статистика и политическая экономия не должны существовать в факультете словесном, а теория красноречия не должна быть преподаваема в факультете права. С дру­гой стороны мелкие специальности науки должны быть совер­шенно устранены или должны быть преподаваемы только желающим. Такими мелкими специальностями называем техно­логию и сельское хозяйство в факультете математическом, частные и мелкие юриспруденции в факультете права, теорию и историю частных форм словесности в факультете словесном. Точно также должны быть совершенно отстранены все лекции о теориях не необходимых для полного образования человека ученого по предмету им избранному, хотя бы сами теории и представляли много поучительного и любопытного.

368

Студент теперешнего курса чистой математики теряет едва ли не половину своего времени на слушание теории аналитических функций и теории вероятностей, между тем как теория вероятностей в смысле науки составляет только часть учения о разрешении высших уравнений и входит в нее по необходимости; а из теории аналитических функций прихо­дится сказать на последней лекции: «Вот попытка знаменитого Лагранжа, желавшего заменить Ньютоновы дифференциалы; по­пытка, была остроумна, но никуда не годилась, и вы можете забыть ее хоть завтра, нисколько не теряя возможности быть великим математиком». Такие злоупотребления времени и труда должны быть отстранены навсегда. Взамен многих, совер­шенно бесполезных лекций должны поступить лекции еще не существующие, но необходимые для полного развития математического ума. Таковы: история математики и объяснение законов мысли, скрывающейся под видимою вещественностью алгебраи­ческой формалистики. Этому гениальный Ньютон дал, сам того не зная, прекрасный пример в своей бессмертной биномии; но пример его нашел мало последователей в формалистах алгебры, не понимающих даже разницы между строго-мыслительным ходом науки и ее слепою ощупью, между глубоким созерцанием Английского математика в его биномии и бессмысленным приложением тригонометрической фор­мулы к решению высших уравнений, сделанным остроумием Француза. Точно также история естественных наук, с их удачами и неудачами, с показанием их строгих выводов, их былых и теперешних гипотез, их прежних ошибок и теперешних пробелов, необходима для пополне­ния курса в том отделении математического факультета, ко­торое посвящено наукам естественным. Факультет юриди­ческий не полон без истории права, рассмотренной с логи­ческой точки зрения, и факультет словесности не существу­ет без кафедры коренного наречия, Санскритского и без истории философии.

Есть люди, которые боятся смелого полета мысли, привык­шей к отвлеченностям. Это пустой страх, не основанный ни на каких данных и ни на каком опыте. Наука серьез­ная и много-требовательная отрезвляет страсти и приводит

369

человека к разумному смирению; только пустая и поверхност­ная наука раздражает самолюбие и внушает человеку тре­бования, несоразмерные с его заслугами. Наука в высших курсах Университета не может быть слишком глубокою и всеобъемлющею: ей нужна свобода мнения и сомне­ния, без которой она лишается всякого уважения и всякого достоинства; ей нужна откровенная смелость, которая лучше всего предотвращает тайную дерзость.

Таковы должны быть направление и характер университетских курсов. Они будут значительно разниться от ныне существующих и будут гораздо более соответствовать истинным требованиям общественного образования. Многие перемены должны также быть введены в порядок и внутреннее устройство Университетов. Вступительные экзамены останутся те же, но от них увольняются все ученики Гимназий и училищ равных Гимназиям, выдержавшие успешно выпускные свои экзамены. В приготовительном курсе экзамена с кур­са на курс быть не должно. Переходный экзамен от общего курса к специальным факультетам необходим для всех слушателей этого приуготовительного курса; он дозволяется всем молодым людям, воспитанным лома, требующим пря­мо этого высшего экзамена; но в нем поставляется правилом, что по каждой отрасли наук ново-поступающего испыты­вает не тот профессор, который ее преподавал в первоначальном курсе. От переходного экзамена увольняются пер­вые нумера гимназических воспитанников. Они вступают из Гимназий прямо в факультеты. Успешно выдержанный переход­ный экзамен дает в общественной службе университетским студентам и всем посторонним права и выгоды, предоста­вляемые лучшим гимназистам. Специальные курсы продолжа­ются три года, но лишний год дозволяется всем студентам, которых успехи могли быть замедлены или болезнью, или обстоятельствами домашними, а иногда и посторонними занятия­ми. В специальном курсе отменяются все экзамены и весь счет годовых балов, на основании которого в противность здравому смыслу, ученик, улучшавшийся с года на год, ста­новится иногда ниже ученика, который был старателен в первые годы и несколько нерадив в последний. Этот счет,

370

по-видимому, создан только для упражнения секретаря универси­тетского в четырех правилах арифметики и для возбужде­ния досады, часто весьма разумной, в студентах. Выпускной экзамен дает по-прежнему степень студента или кандидата, смотря по успехам. Экзамены должны быть весьма строгими, и для того чтобы они могли быть строгими, все положения, на­казывающие неуспех как преступление, должны быть отме­нены. Ни один добросовестный профессор, ни один честный человек не решится приговорить (как бы следовало по те­перешнему положению) молодого человека к наказанию за то, что он нетвердо знает Греческие спряжения или какое коли­чество ситца выделывается ежегодно на Английских фабриках. В этом уверены все студенты. Испытания обращаются в пустую форму, и мера, придуманная для того, чтобы экзамены были как можно строже, совершенно уничтожает экзамен.

Испытания на высшие учёные степени могут оставаться без изменения; к ним должны быть допускаемы все без исклю­чения.

Иностранцы всегда пользовались в России правом экзаменов на степень доктора, и нет никаких разумных причин, почему, то, что дозволяется уроженцу Йорка или Эдинбурга, было бы воспрещено человеку, воспитавшемуся в Иркутске, Тифлисе, Воронеже, или в степном поселке. Наконец, сле­дует прибавить, что, по моему мнению, вход на лекции должен быть открыт всем без исключения. Этого требует польза науки и образования общественного, этого требует нравственная справедливость, не дозволяющая, чтоб учение детей было тайною для родителей; этого требуют выгоды самого правительства, приобретающего в надзоре общества вер­нейшую поруку в дельности и безвредности самого препода­вания. Точно также должно давать и экзаменам на высшие степени или по крайней мере диспутам величайшую обще­доступность: вход должен быть свободен, возражение свобод­но. Всякое ограничение этой свободы должно быть устранено. Без нее испытание кандидата на ученую степень делается ничтожным, и таково оно отчасти теперь, когда и кандидат за своею кафедрою, и возражатели на своих стульях спорят друг с другом как будто под страхом уголовного

371

следствия или Гайнауского суда. В самых семинариях понимают, что возражатели на диспуте не могут стесняться постановлениями и учением Церкви. Это простое требование здравого смысла.

Таков, как кажется, должен быть устав Университетов. В Университетах же заключается главный двигатель всеоб­щего просвещения, и они должны быть признаны не только на слове, но и на деле, высшими изо всех учебных заведений, из которых ни одно не должно равняться с ними в пра­вах и преимуществах.

Сказав свое мнете об училищах и преподавании наук, я считаю себя обязанным заметить, что точно так же, как воспитание не начинается школою, точно также оно и не кон­чается ею. Последний и высший воспитатель есть самое об­щество, а разумное орудие общественного голоса есть книгопечатание. Вред, происходящий от злоупотребления книгопечатания, обратил на себя внимание многих и сделался в последнее время предметом страха почти суеверного. Книгопечатание, как самое полное и разнообразное выражение че­ловеческой мысли, в наше время есть сила и сила огромная. Как сила, оно может произвести вред и вред значитель­ный, хотя мнение об этом вреде вообще очень преувеличено, и ему приписываются такие явления, которые или вовсе или почти вовсе от него не зависели. Но из того, что какая-нибудь сила может произвести гибельные последствия, должно ли ее умерщвлять? Если бы Бог дал слабому человеку такое могущество, конечно нашлись бы люди, которые вздумали бы уничтожить те силы, которые, появляясь в виде бурь и зе­млетрясений, разрушают великие города и опустошают целые цветущие области: эти люди из благих намерений убили бы жизнь природы, и спасаемых ими братний, и свою собственную. Тоже самое должно сказать и о книгопечатании. Люди, восстающие против него, не догадываются, что в их собственной голове из мыслей, которые они считают своею собственностью, едва-ли сотая принадлежит им и не почерпнута прямо или косвенно из того источника, который они хотели бы иссушить. Всякая мелочность и подавно мелкий страх должен

372

быть отстранен от общественного управления везде и по пре­имуществу в таких высших державах как Россия.

Книгопечатание может быть употреблено во зло. Это зло должно быть предотвращено цензурою, но цензурою не мелоч­ною, не кропотливою, не безрассудно-робкою, а цензурою про­свещенною, снисходительною и близкою к полной свободе. Пусть унимает она страсти и вражду, пусть смотрит за тем, чтобы писатели, выражая мнение свое, говорили от разума (конечно всегда ограниченного) и обращались к чужому ра­зуму, а не разжигали злого и недостойного чувства в чита­теле; но пусть уважает она свободу добросовестная ума. Цензура, безрассудно строгая, вредна везде (этому Австрия слу­жить примером и доказательством: закормленная, запоенная и одуренная Вена была в 1848 году хуже Берлина и Пари­жа); но цензура безмерно-строгая была бы вреднее в России, чем где-либо. По милости Божией, наша родина основана на началах высших, чем другие государства Европы, не исклю­чая даже Англии: ими она живет, ими крепка. Эти начала могут и должны выражаться печатно. Если выражение их затруднено, и жизнь словесная подавлена: мысль общественная и особенно мысль молодого возраста предается вполне и без защиты влиянию иноземцев и их словесности, вредной даже в произведениях самых невинных, по общему мнению. Так например, письма из Парижа в Revue Entrangère, в кото­рых старый аристократ облизывается при воспоминании об ужинах Людовика XV-го, хуже в своих нравственных последствиях, чем жалкий бред Консидерана или остроумное и странное безумие Прудона. Я скажу более: иностранная словесность сама по себе, без противодействия словесности Рус­ской, вредна даже в тех произведениях, которые, по обще­му мнению, заслуживают наибольшей похвалы и особенного поощрения. Для Русского взгляд иностранца на общество, на го­сударство, на веру, превратен; неисправленные добросовестною критикой Русской мысли, слова иностранца, даже когда он за­щищает истину, наводят молодую мысль на ложный путь и на ложные выводы, а между тем, при оскудении отечественного сло­ва, Русский читатель должен по неволе пробавляться произ­ведениями заграничными. Но скажут: строгость цензуры никогда

373

не может падать на произведения безвредные или полезные. Это не правда. Можно доказать, что излишняя цензура де­лает невозможною всякую общественную критику, а обществен­ная критика нужна для самого общества, ибо без нее общество лишается сознания, а правительство лишается всего общественного ума. Но если бы даже это было правдою, то и тогда вред был бы неисчислим. Честное перо требует свободы для своих честных мнений, даже для своих честных ошибок. Ко­гда, по милости слишком строгой цензуры, вся словесность бывает наводнена выражениями низкой лести и явного лице­мерия в отношении политическом и религиозном, честное слово молчите, чтобы не мешаться в этот отвратительный хор, или не сделаться предметом подозрения по своей прямодушной резкости: лучшие деятели отходят от дела, все поле действия предоставляется продажным и низким душам; душевный разврат, явный или кое-как прикрытый, проникает во все произведения словесности; умственная жизнь иссякает в своих благороднейших источниках, и мало-по-малу в обществе растет то равнодушие к прав­де и нравственному добру, которого достаточно, чтобы от­равить целое поколение и погубить многие за ним следу­ющие.

Такие примеры бывали в истории, и их должно избегать.

374