Глава IX. Социализм

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

СОЦИАЛИЗМ

«Я никогда не мог понять мысли, — говорит Достоевский, — что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому мате­риалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько их там народится) будут все когда-нибудь образо­ваны, очеловечены и счастливы» («Дн. Пис.», 1876 янв.). В записных тетрадях Достоевского много раз повторяется заметка об этих несчастных девяти де­сятых человечества. С молодых лет и до конца жизни его волновала мысль о социальной справедливости, о необходимости обеспечить каждому человеку сред­ства для развития духовной жизни, об охране до­стоинства человеческой личности, о защите от про­извола.

В своих романах Достоевский много говорит о ранах, наносимых душе человека обидами вследствие социального и имущественного неравенства. В «Днев­нике Писателя» он много пишет о жестокой силе капи­тала, об изнуренном нищетою и трудом пролетариате и т. п. Долинин говорит, что Достоевский «мечтает как истый толстовец о достижении гармонии на земле путем любви», а сам «классовую борьбу раз­жигает в каждой строчке своей, как только заго­ворит об угнетенных в прошлом и настоящем, на Западе и в России».¹)

¹) Долинин. К истории создания «Братьев Карамазовых», стр. 33. В сборнике «Ф. М. Достоевский». Под ред. Долинина. Акад. Наук СССР. Литерат. архив, 1935.

395

Самое влиятельное движение в XIX в. и до наших дней, надеющееся осуществить социальную справед­ливость в полной мере, есть социализм. Отношение Достоевского к социализму и будет предметом на­стоящей главы.

Достоевский сам был участником социалистиче­ского движения, как член кружка Петрашевского, едва не подвергнувшийся смертной казни и перенес­ший восьмилетнюю каторгу и ссылку. По мере того, как Достоевский созревал духовно, в нем все более развивалась ненависть к тому виду социализма, ко­торый наиболее распространен со второй половины XIX века вплоть до наших дней, именно к револю­ционному атеистическому социализму, опирающему­ся на материалистическое миропонимание, не обосно­ванному нравственно и религиозно. Для Достоевского верховною ценностью была индивидуальная челове­ческая личность и свободное духовное развитие ее. А материалистический социализм сосредоточивает свое внимание на материальных благах, не ценит индиви­дуальной личности и не дорожит свободою духов­ной жизни. Об отрицательном отношении Достоев­ского к этим чертам материалистического социализма было уже много сказано в предыдущих главах. Те­перь остается дополнить сказанное немногими штри­хами.

Духовный строй буржуа и социалиста-материалиста, согласно Достоевскому, однороден: и тот, и дру­гой ценит выше всего материальные блага. «Нынеш­ний социализм, — пишет Достоевский, — в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хло­почет прежде всего о хлебе, призывает науку и утвер­ждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела». Эти социалисты «по моему примечанию, в ожидании будущего устройства общества без личной ответственности, покамест страшно любят деньги и ценят их даже чрезмерно, но именно по идее, которую им придают» (замечательное письмо к В. А. Алексе-­

396

еву о трех искушениях Христа диаволом, 7.VI.1876, № 550).

Прежде была в социализме нравственная поста­новка вопроса: «были фурьеристы и кабетисты, были споры и дебаты об разных весьма тонких вещах. Но теперь предводители пролетариата все это до времени устранили» и борьба руководится лозунгом: Ote toi de lä que je  m’y mette. (убирайся, а я на твое место). Любые средства считаются при этом дозволенными: коноводы материалистического со­циализма говорят, что «не считают их, буржуазию, способными стать братьями народу, а потому то и идут на них просто силой, из братства их исключают вовсе: «братство-де образуется потом, из пролетариев, а вы — вы сто миллионов обреченных к истреблению голов, и только. С вами покончено, для счастья чело­вечества». Другие из коноводов прямо уже говорят, что братства никакого им и не надо, что христианство бредни и что будущее человечество устроится на основаниях научных» («Дн. Пис.», 1877 февр.).

Если нравственные основы построения общества отвергнуты, то и социальное единство окажется не­осуществимым. «Чем соедините вы людей, — спраши­вает Достоевский, отвечая Градовскому на его ста­тью, содержащую критику Пушкинской речи, — для достижения ваших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной»? Эту первоначальную великую идею Достоевский тот­час же и указывает: все нравственные принципы, гово­рит он, «основаны на идее личного абсолютного само­совершенствования впереди, в идеале, ибо оно несет в себе всё, все стремления, все жажды, а, стало быть, из него же исходят и все ваши гражданские идеалы. Попробуйте-ка соединить людей в гражданское об­щество с одной только целью «спасти животишки». Ничего не получите кроме нравственной формулы: Chacun pour soi et Dieu pour tous. С такой форму­лой никакое гражданское учреждение долго не про­живет» (1880 авг.). Наоборот, в краткой формуле Достоевского заключается вся сущность христи-

397

анского миропонимания. Христианский идеал лич­ного абсолютного самосовершенствования ведет к Царству Божию, в котором каждый член любит Бога больше себя и всех сотворенных Богом лиц, как себя. Поведение бывает правильным лишь настолько, насколько оно сознательно или инстинктивно руко­водится такою любовью, с которою тесно связана также и любовь к неличным абсолютным ценностям — к истине, к красоте. Не только личные индивидуаль­ные отношения, но также и социальные связи, всякая социальная иерархия, всякое социальное подчинение и командование, добросовестно исполняемые, в ко­нечном итоге должны восходить к идеалу абсолют­ного добра, с Богом во главе. Наивно, но правильно высказал эту мысль седой капитан, воскликнувший, слушая рассуждения атеистов: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан!» («Бесы»). В русской философской литературе мысль о религиозной основе социальной жизни особенно хорошо выработана в «Оправдании добра» Вл. Соловьева и в книге С. Фран­ка «Духовные основы общества».

Социалисты-атеисты, отвергнув идею бескорыст­ного нравственного долга, считая единственным мо­тивом поведения человека стремление к своей пользе и самосохранению, требуют в то же время, чтобы гражданин будущего общества отказался «от права собственности, от семейства и от свободы»; «устроить так человека можно только страшным насилием и поставив над ним страшное шпионство и беспрерыв­ный контроль самой деспотической власти» («Дн. Пис.» 1877 февр.). В обществе, лишенном духовного идеала, люди таковы, что «дай им хлеб и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу» («Пись­ма», № 550). «Никогда не сумеют они разделиться между собою», — говорит Великий Инквизитор, и самые хлебы, добытые ими, будут в руках их обра­щаться в камни.

Замысел построить общество без нравственного обоснования, опираясь только на науку и на мнимо научные аксиомы вроде «борьбы за существование»,

398

Достоевский сравнивает с построением Вавилонской башни; пытаясь устроить нечто вроде муравейника, люди не создадут богатств, наоборот, они придут к такому разорению, которое закончится антропофагиею (1877, ноябрь). В «Бесах» Шигалев вырабо­тал программу муравейного строя: «выходя из без­граничной свободы, я заключаю, — говорит он, — безграничным деспотизмом». Петр Верховенский рас­сказывает, что «у него каждый член общества смот­рит один за другим и обязан доносить». «Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убий­ство, а, главное, равенство». Шигалевщина казалась шаржем, созданным ненавистью Достоевского к ате­истическому социализму. Теперь, однако, приходится признать, что большевистская революция осуществи­ла шигалевщину и даже, пожалуй, перещеголяла ее. В большевистском социализме шпионство доведено до того, что зачастую родители и дети не доверяют друг другу. Большевистская деспотия более много­стороння и придирчива, чем деспотия какого-нибудь негритянского царька. Клевета и убийства приме­няются в самых широких размерах. В большевист­ском строе нет ни малейшей свободы совести (для учителя нет даже свободы молчания о религиозных вопросах), нет никакой свободы мысли, свободы печати, нет правовых гарантий, защищающих лич­ность от произвола; эксплуатация трудящихся государством доведена до такой степени, о какой и не снилось капиталисту в буржуазном строе.

Достоевский настойчиво повторяет, что револю­ционный атеистический социализм приведет к такому разрушению, которое вызовет антропофагию. Это про­рочество его исполнилось буквально: в СССР по крайней мере два раза были периоды людоедства, в 1920-21 гг. вследствие голода, вызванного «воен­ным коммунизмом», и в 1933 г. вследствие голода, вызванного стремительным переходом от единолич­ного сельского хозяйства к колхозам. Потрясающую картину случаев людоедства можно найти в худо-

399

жественной советской литературе, например, в расска­зе В. Иванова «Полая Арапия».¹)

Достоевский ясно представлял себе, какими путями наверное нельзя прийти к установлению со­циальной справедливости, но положительного опреде­ленного идеала общественного строя он и сам не раз­работал, и от других мыслителей не усвоил. В 1849 г. на допросе Достоевский показывал, что социалисти­ческие «системы», также и система Фурье, его не удовлетворяют, но при этом он заявил, что считает идеи социализма, при условии мирного осуществления их, «святыми и нравственными и, главное, общечело­веческими, будущим законом всего без исключения человечества».²) Такое убеждение Достоевский, по-видимому, сохранил до конца дней своих. Это ясно видно из его статьи по поводу кончины Жорж-Занд, в 1876 г. Достоевский с глубоким чувством, проник­новенно говорит о социализме Жорж-Занд, стремя­щемся обеспечить духовную свободу личности и обоснованном на нравственных началах, «а не на му­равьиной необходимости» (1876, июнь). Но в эту пору своей жизни Достоевский требовал, чтобы об­щественный строй определенно опирался на заветы Христа. Он писал В. А. Алексееву в июне 1876 г: «Хри­стос знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если при том не будет жизни духовной, идеала Кра­соты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя, или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове своем нес идеал Кра­соты, то и решил: лучше вселить в души идеал Кра­соты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты» (№ 550).

Достоевский, по-видимому, был сторонником сво­его рода «христианского социализма», но об эконо­мической и правовой структуре его он не говорит

¹) В альманахе «Пчелы», изд. Эпоха, Петербург-Берлин, 1923.

²) Н. Бельчиков. Показания Ф. М. Достоевского по делу петрашевцев. «Кр. Архив» XLV, 1931, стр. 132.

400

ничего определенного. Есть у него только одно мистически-экономическое положение, сообщенное им от имени какого-то своего собеседника «парадоксалиста» и, очевидно, одобряемое им. «Родиться и всходить нация, в огромном большинстве своем, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут». «В земле, в почве есть нечто сакраменталь­ное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею — и достигнете цели. По крайней мере у нас земля и община». Говоря о Франции, парадоксалист конкретно поясняет свою мысль: «по-моему, работай на фабрике: фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том ее и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть сад, под золотым солнцем и виноград­никами, собственный или, вернее, общинный сад, и что в том саду живет и его жена, славная баба, — не с мо­стовой, — которая любит его и ждет; с женою — его дети, которые играют в лошадки и все знают своего отца». «Вот он туда и будет заработанные деньги носить, а не пропивать в кабаке с самкой, найденной на мостовой». «Пусть он знает, по крайней мере, что там его дети с землей растут, с деревьями, с перепел­ками, которых ловят, учатся в школе, а школа в поле, и что сам он, наработавшись на своем веку, все-таки, придет туда отдохнуть, а потом и умереть». Основы для развития такого строя он находил в России. У русского фабричного рабочего сохраняется еще связь с деревнею, и у русского крестьянства есть сель­ская община («Дн. Пис.», 1876 июль-авг.).

Любовь к сельской общине у русских народников была, как известно, связана с мечтою, что привычка к общинному замлевладению облегчит для русского народа осуществление социализма. Мечта эта вряд ли была основательная, потому что земля в сельской общине делилась на участки, которые обрабатывались каждою семьей индивидуально. В настоящее время при большевистском режиме переход от индивиду­ального труда семьи над отведенным ей в пользование

401

участком земли к коллективному труду колхозников на общих полях колхоза совершается крайне болез­ненно.

Кроме мыслей о связи каждого человека с зем­лею, у Достоевского есть много соображений о спра­ведливом общественном строе, но все они касаются лишь нравственных и религиозных условий воз­никновения и сохранения такого строя, а о самой структуре его не дают сведений.

На Западе, говорит Достоевский в своих «Зим­них заметках о летних впечатлениях», провозглаше­ны свобода, равенство и братство, как принципы, на которых должна строиться жизнь. Но там, где вла­ствует буржуазия, свобода есть у того, кто имеет миллион: он делает, что ему угодно; а у кого нет миллиона, с тем делают, что угодно. Такую критику свободы в буржуазном строе высказывают на разные лады марксисты и особенно большевики. И Достоев­ский признает, что в капиталистическом строе сво­бода, предоставляемая гражданину законом, остается без возможности реализации ее у тех слоев населения, которые не имеют материальных средств, чтобы вос­пользоваться ею.

Равенство, о котором заботятся люди в совре­менном обществе, Достоевский характеризует, как завистливое: оно состоит в желании унизить того, у кого есть духовное превосходство («Дн. Пис.», 1877 февр.). Что же касается братства, вместо него, Достоевский находит повсюду лишь борьбу за свою равноценность, тогда как подлинное братство суще­ствует там, где я жертвует собою для общества, а общество само отдает все права человеку («Зимн. зам.»). Такое подлинное братство существует там, где достигнута прежде всеговнутренняя сво­бода путем преодоления своей воли и благородное равенство, свободное от зависти к чужим духовным дарам. В обществе, руководящемся такими принци­пами, нет необходимости пожертвовать свое иму­щество на общую пользу, тем более, что отказ даже и всех богатых людей от собственности был бы

402

«лишь каплею в море» и не уничтожил бы нищеты. Надо «делать то, что велит сердце». Если сердце «велит отдать имение — отдайте», но не надо при этом «переряживания» в зипуны, не надо «опроще­ния»; «лучше мужика вознести до вашей осложненности». «Обязательна и важна лишь решимость ваша делать все ради деятельной любви». «Надоб­но заботиться больше о свете, о науке и об усилении любви. Тогда богатство будет расти в самом деле, и богатство настоящее». Такое решение социального вопроса Достоевский называет русским («Дн. Пис.», 1877 февр.): оно основано на христианском идеале жизни, а дух русского народа, выработавшего русское православие, Достоевский считает христианским по преимуществу.

Познакомившись в Пушкинской речи Достоевско­го с подобными мыслями его об условиях решения социального вопроса, проф. Градовский написал кри­тическую статью, в которой говорит, что у Достоев­ского есть «мощная проповедь личной нравствен­ности, но нет и намека на идеалы обществен­ные». Иными словами, Градовский понял Достоев­ского, как сторонника мысли, что нужно только «личное совершенствование в духе христианской люб­ви», а формы общественного строя безразличны, потому что добрые, любвеобильные люди наполнят всякую форму добрым содержанием. Такая одно­сторонняя социальная философия существует. В этой области есть два противоположные учения. Согласно одному, все недостатки человека, пороки, преступле­ния, обусловлены несовершенством социального строя; стоит усовершенствовать общественный строй и поведение человека станет добрым. Согласно другому учению, наоборот, правильное поведение и в индиви­дуальных, и в общественных отношениях зависит только от личной нравственности, а формы общест­венного порядка безразличны. Достоевский резко от­вергал первую из этих односторонностей и Градов­ский полагает, что он является представителем про­тивоположного ей, тоже одностороннего учения. Вл.

403

Соловьев назвал эту односторонность «отвлеченным субъективизмом в нравственности». В «Оправдании добра» он ясно и убедительно доказывает (в гл. XII), что субъективного добра не достаточно и что в до­полнение к нему необходимо «собирательное вопло­щение» добра, состоящее в усовершенствовании об­щественного строя, так что человеческое общество становится «организованною нравственностью». Госу­дарство никогда не состоит из одних только добрых людей и потому необходимо организовать такой об­щественный строй, который содействовал бы ограни­чению зла и осуществлению добра.

Достоевский, как и Пушкин, поражает не только силою своего художественного творчества, но и си­лою своего ума. Поэтому трудно допустить, чтобы он впал в такую грубую односторонность, как «отвлеченный субъективизм». И в самом деле, он воз­мутился критикою Градовского и написал ему в «Дневнике Писателя» ответ, в котором старался до­казать, что он свободен от приписанной ему одно­сторонности. Тем не менее, и в наше время Достоев­ского нередко истолковывают, как сторонника «от­влеченного субъективизма». Разберемся подробно в этом вопросе.

Отвечая Градовскому, Достоевский говорит ясно, что религиозно-нравственные идеи и связанные с ни­ми личное совершенствование служат исходным пунк­том для искания соответствующей им организа­ции общества: благодаря им люди начинают искать, «как бы им так устроиться, чтобы сохранить полу­ченную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир в самой полной ее славе ту нравственную драгоценность, которую они получили». Если же духовный идеал какой-либо национальности начинает «расшатываться и ослабевать» вместе с этим падает «и весь ее гражданский устав» (1880, авг.). Мало того, даже и при существовании хорошо орга­низованных общественных форм, нравственно негод-

404

ные люди ухитряются в отдельных случаях найти способы обходить законы, искажать дух обществен­ных форм, из чего, конечно, не следует, будто эти формы вовсе не имеют значения. Достоевский ре­шается поэтому сказать, что личное совершенство­вание есть не «начало только всему», «но и продолжение всего и исход (там же). Как ни соблазни­тельно истолковывать эти слова в духе «отвлеченного субъективизма», нужно помнить; что они помещены в ответе Градовскому, где Достоевский снимает с себя упрек в односторонности, и этими словами только хочет выразить мысль, что «общественные и граж­данские идеалы» связаны «органически с идеалами нравственными», что нельзя их разделить на «две половинки», оторванные друг от друга (там же).

Нeобходимость опрeдeлeнного идeала справeдли­вой общeствeнной организации Достоeвский, слeдо­ватeльно, нe отрицал. Бeз сомнeния, он eго имeл или, вeрнee, искал. В каком направлeнии? По-видимому, как и в молодости, в направлeнии социализма, но нe рeволюционного и нe атeистичeского, а христиан­ского. Как ужe сказано, он надeeтся, подобно народ­никам, что совeршeнный строй разовьeтся из русской сeльской общины. Он считаeт нeобходимым, чтобы каждый рабочий, особeнно жeна eго и дeти, сохра­няли связь с зeмлeю, имeли сад, личный или «об­щинный». Дорожа особeнно свободою, он увeрeн, что общeствeнныe идeалы, которыe выработаeт Рос­сия, исходя «из Христа и личного самосовeршeнство­вания» будут «либeральнee» eвропeйских (там жe).

Достоевский считает возможным сохранение и в будущем строе права частной собственности, по-видимому, даже на землю и средства производства. Ска­жут, пожалуй: какой же это социализм? В ответ я напомню, что существуют попытки выработать идеал социалистического строя, в котором право частной собственности на средства производства было бы со­хранено, но подвергнуто таким правовым ограниче­ниям, благодаря которым хозяйство служило бы не целям личного обогащения, а нуждам общества и го-

405

сударства. Укажу, например, на труд проф. С. Гессена «Проблема правового социализма» («Соврем. Записки», 1924-28). Вряд ли следует сохранять слово «социализм» для обозначения такого сложного общественного строя, сочетающего в себе ценные, осуществимые стороны социалистического идеала с ценными сторонами инди­видуального хозяйствования. Однако, не будем спо­рить о словах. Важно лишь то, что творческие усилия многих государств, Соединенных Штатов, Велико­британии, идут в направлении выработки такого сложного общественного строя.

Присматриваясь к тому, как труден этот процесс выработки нового строя и каких специальных знаний, теоретических и практических, он требует, мы впол­не понимаем, почему у Достоевского нет определен­ного учения о нем. Как религиозный мыслитель и моралист, он уверенно говорил о религиозно-нравст­венных условиях справедливого строя, но, как чело­век выдающегося ума, он отлично понимал, что вы­рабатывать конкретное учение о новом экономиче­ском строе и его правовых формах — дело специали­стов политико-экономов и практических обществен­ных деятелей. К тому же в его время конкретизация этих проблем была и преждевременна. Лишь спустя пятьдесят лет после его смерти, благодаря чрезвы­чайному расцвету техники и рационализации произ­водства, все уменьшающей численность необходимых для физического труда рабочих, выработка нового экономического строя стала настоятельно необхо­димою.

Мы рассмотрели в этой книге важнейшие худо­жественные творения Достоевского и познакомились с мыслями его о главных вопросах миропонимания. Везде мы нашли у него в основе Христа и две запо­веди Его, составляющие сущность христианства, — любовь к Богу больше, чем к себе, и любовь к ближ­ним, как к себе. Поэтому миропонимание его подлин­но можно назвать христианским.

406