Этика в православии

Само собой разумеется, православие не знает автономной этики, которая пред­ставляет преимущественную область и своеоб­разный духовный дар протестантизма. Этика для православия религиозна, она есть образ спасения души, указуемый религиозно-аскетически. Религиозно-этический максимум здесь достигается, поэтому, в идеале монаше­ском, как совершенном следовании Христу в не­сении креста своего и самоотречения. Высшие добродетели для монашества суть достигаемое чрез отсечение своей воли смирение и хранение чистоты сердца. Обеты безбрачия и нестяжания являются только средством для этой цели, хотя и не для всех обязательным, как обязательна самая цель. Православие не имеет разных масштабов морали, но употребляет один и тот же масштаб в применении к разным поло­жениям в жизни. Оно не знает и разной морали, мирской и монашеской, различие существует лишь в степени, в количестве, а не в качестве. Можно в этом прямолинейном максимализме монашеского идеала видеть нежизненность и

324

мироотреченность православной морали, ко­торая оказывается безответна пред вопросами практической жизни в ее многообразии. Поэто­му может казаться, что преимущество оказы­вается здесь на стороне гибкого и практичного католицизма с его двумя моралями, для совер­шенных и несовершенных (заповеди и советы), так же как и протестантизма с его мирской этикой повседневной честности. Нельзя отри­цать, что всякий максимализм труднее мини­мализма, и в своих неудачах и искажениях мо­жет вести к худшим последствиям. Однако негибка и максималистична сама истина, ко­торая терпит неполноту своего осуществления, но не мирится с умалением и полуистинами. Христианский путь есть путь узкий, и нельзя его расширять. Поэтому в основных принципах не может быть сделок или уступок в сторону приспособления. Однако упрек в мироотреченности православия должен быть отстранен. Он может быть применяем, самое большее, к одно­му лишь из исторических ликов православия, определившемуся под односторонним и чрез­мерным влиянием восточного монашества с дуалистическим и псевдоэсхатологическим пес­симизмом в отношении к миру. Но оно совер­шенно не может быть применимо ко всему пра­вославию, которое полно света Преображения и Воскресения. Православие может быть опре­делено с этической стороны как душевное здоровье и равновесие, для которого, при всей

325

трагической серьезности, свойственной «цар­ству не от мира сего» остается место и для оптимистического, жизнерадостного отношения к жизни и в пределах земного существования. Монашествование есть не единственный и, во всяком случае, далеко не всегда труднейший образ делания заповедей Христовых, и это ста­новится очевидным, если мы остановим внима­ние на составе святых, прославляемых Церковью: здесь мы имеем, наряду с героями мона­шеского аскетизма, и мирских деятелей — благочестивых воинов, царей и князей, бла­гочестивых жен и матерей, и это есть прямое свидетельство известной равноценности разных путей. Каждый должен быть монахом или ас­кетом в сердце своем. И если можно говорить о монашествовании, как о необходимом для всякого христианина, то это относится лишь ко внутреннему самоотречению ради Христа, ко­торого надо возлюбить больше всего в мире и больше своей собственной жизни, Этим от­вергается языческое погружение в мир, безраздельное и безграничное, и установляется необходимость аскетического ему противоборст­ва, при котором имущие должны быть, по сло­ву ап. Павла, как неимущие. Это есть хождение пред Богом, прохождение своего пути жизни с мыслью о Боге, с ответственностью пред Ним, в непрестанной поверке своей совести. Работа над внутренним человеком называется иногда в православной аскетике «духовным художест-

326

вом», т.е. приравнивается к искусству. Любовь ко Христу является внутренним солнцем жизни, к которому она поворачивается во всех своих проявлениях. И этим установляется особый образ аскетического приятия этого ми­ра и его жизни, аскетического труда и творчест­ва в нем. Не осуждаются и не упраздняются никакие области жизни, как таковые: «каж­дый должен оставаться в том звании, в каком он призван» (Кор. 7,20), научал ап. Павел, и, однако, во всем быть христианином. Чрез это внутреннее духовное делание создается мир христианских ценностей в государстве, в хозяйстве, в культуре, возникает то, что называется духом жизни. Православие являло силу свою в воспитании народов востока, — Византии, России, славянских народностей с их своеобразною историей, и оно, конечно, не исчерпало эти свои силы и стоит теперь пред новыми задачами (о чем ниже).

На основании сказанного установляется исторический релятивизм задач и средств, вооб­ще методов православной морали при единстве и абсолютности цели, при ее христоцентризме. Человек живет в мире и в его истории, он подвластен принудительной необходимости этого мира, но он не принадлежит ему и способен возвышаться над ним. Чрез это противоборство сил мира и духовных устремлений в челове­ке установляется та историческая диагональ, по которой движется жизнь в ту или иную эпоху.

327

Своеобразную трудность в православной этике представляет уже указанная черта, что православие имеет основной идеал не столько этический, сколько религиозно-эстетический: видение «умной красоты», которое требует для приближения к себе особого «умного художест­ва», творческого вдохновения. Последнее остается уделом немногих, а большинство до­вольствуется моралью, которая сама по себе не имеет духовного вкуса, не вдохновляет, а лишь дисциплинирует. Православию, действительно, не свойствен тот морализм, который получил свой апофеоз в ригористической и автономной этике Канта, философа протестантизма, как и тот практический пробабилизм, который со­ставляет нередко жизненный нерв католичест­ва. Тем не менее, нельзя отрицать, что указан­ный духовный эстетизм православия истори­чески иногда выражается в равнодушии к требованиям практичности и, в особенности, к методическому воспитанию религиозной воли, которое прискорбно проявляется во времена ис­торических кризисов. Здесь должно иметь силу правило, что кто верен в малом, должен быть верен и во многом, и наличие высоких вдохновений не должно умалять значения повседневности. Но при сравнении между православием (по крайней мере, русским) и не-православным христианством проявляется, обычно, та особая задушевность и сердечность, которая наиболее соответствует характеру пер-

328

вого. Характер православных определяется, как основными чертами, смирением и любовью. От­сюда та благожелательная скромность, искрен­ность и простота, которая столь несовместима с духом прозелитизма и властности (compelle in­trare), свойственным римскому католичеству. Православие не убеждает и не завлекает, оно пленяет и притягивает, это есть его образ дей­ствия в мире. На нем лежит печать Иоанновского христианства: «дети, любите друг друга!». И эта любовь ко всякому, даже без различия его веры, есть черта, объединяющая православных старцев и подвижников и свет­ских писателей, в сознании своем даже удаляю­щихся от православия, каковы: Л. Толстой, Лесков и др.). Православие воспитывает преж­де всего сердце, и в этом состоит главное его отличие, источник как его превосходства, так и его слабости, может быть, более всего проявляемой в воспитании религиозной воли. Христианская этика, как она развивается в разных христианских исповеданиях, хотя и отражает на себе вероучительные их различия, но, вместе с тем, запечатлена и особым харак­тером разных народов, как и их исторических судеб. Практическая мораль, христианская фи­лантропия есть область, в которой менее всего ощущается разделение христианского мира, и на этой почве он и легче всего объединяется (Стокгольмское движение «Life and Work» на­ших дней). И думается, что во

329

взаимном обще­нии разные христианские народы, принадлежа­щие к разным исповеданиям, могут и теперь взаимно поучаться друг от друга. В частности запад может восполнить свою сухость вдохно­венностью православия, православный же вос­ток может многому научиться в области рели­гиозного регулирования обыденной жизни у христианского запада. Ибо Марфа и Мария хотя и различны были между собою, однако обе были возлюблены Господом.

330