Шпиллер В., прот. Беседа первая на Пассии 1969 г.

БЕСЕДА ПЕРВАЯ

«Воистину Он был Сын Божий» (Мт. 27,54).

Так воскликнул сотник и те с ним, кто стерегли Иисуса, распятого, когда в тот страшный час увидели все бывшие на месте, называемом Голгофой, что значит «Лобное место». Вы об этом слышали в только что прочитанном Евангелии.

И вот, за особым великопостным богослужением, напоминающим нам о страданиях Господа Иисуса Христа, Церковь еще раз — для иных уж не в последний ли? — ставит нас перед Крестом Господним, как бы рядом с уверовавшим во Христа сотником. Посреди храмов в эти дни Церковь водружает Крест, возвещающий о безмерной любви Бога к человеку и ко всему творению. Не об отвлеченной, безличной и потому бесчеловечной любви — идее, подобной так называемой «гуманистической» любви к человечеству или к человеку — вообще, к «дальнему», а не к «ближнему». Нет. Церковь ставит нас перед Крестом, возвещающим о явленной на Нем живой, жертвенной, конкретно-личной и потому подлинно человечной любви к каждому из нас вочеловечившегося Бога. И зовет сосредоточеннее и глубже, чем

9

в другое, не-великопостное время, задуматься над тайной дарованного нам Божественной Любовью.

Некогда ап. Павел говорил: «мы приняли Духа от Бога, чтобы знать дарованное Богом» (1 Кор. 2,12). Но что мы с вами знаем об этом и о Самом Боге?

Однако, здесь, возникает очень трудный, большой вопрос: а можно ли что бы то ни было знать о Нем? Можно ли в обычных рассудочных, логических понятиях рассуждать о Боге и о Божием? Иметь Его предметом размышления или знания, опирающегося на рациональный опыт, т. е. таким же предметом, каким является и всякий другой в окружающей нас предметной, объективной действительности?

Когда молодой, энергичный шофер-такси, везущий меня из церкви домой, иногда серьезно, иногда с довольно ехидной усмешкой спрашивает: «что-ж, батюшка, по-вашему Бог есть? Или Его все-таки нет?» Я сразу же твердо отвечаю: Конечно, есть. Я знаю, что Он есть, как знаете это и вы, братья и сестры, почти все вы. Но спрашивающий меня шофер-такси, выброшенный на улицы большого города и до ужаса привыкший к отрегулированным логичным правилам движения по улицам и к таким же правилам движения его собственной практической мысли, основанным на одном только до конца рациональном опыте, Юн почти не в состоянии допустить существования у человека еще и другого, сверх-рационального опыта. Я не говорю — а-рационального или a-логического, но сверх-рационального, сверх-логического, т. е. такого, который шире и больше мысли, выражаемой в обычных понятиях. А без такого опыта о Боге ничего знать нельзя.

Без него ничего нельзя знать также и о реальности, как основе и как о всеобъемлющей полноте всей объективной, предметной действительности. Без него невозможно сколько-нибудь полное знание человека даже о самом себе. О том, в чем каждый человек сознает себя не одной только малюсенькой частицей «объективной действительности» и не одной только функцией рода или общества, а и тем совсем иным «нечто», которое в логических понятиях необъяснимо. Спрашивавшему меня о Боге шоферу, как, впрочем, и какому-нибудь профессору, высокой ученой квалификации, всегда работающим и думающим при помощи исключительно логических различений и определений, трудно допустить существование сверхнационального опыта и всего, что в нем открывается людям. Поэтому так часто они оба и оказываются одинаково беспомощными в вопросах самого важ-

10

ного, самого большого жизненного значения для каждого человека.

В самом деле, реальность, но не в бесконечном предметном многообразии объективной, т. е. предметной действительности, в которой так хорошо ориентируется мысль человека и так называемый «здравый смысл», реальность в том первичном в ней, которым объемлются все предметы и которое является как бы основанием всего существующего, эта конкретная реальность, как таковая, явственно дана сверх-рациональному опыту, а отнюдь не рациональному. Именно в нем, в сверх-рациональном опыте, осознает себя и человек, в своей глубинной, предельной сущности, остающейся недоступной логически-анализирующей мысли. Попробуйте-ка сказать о себе все, что вы в себе самом знаете о себе. Попробуйте выразить себя исчерпывающе в определенных логических понятиях. Все, что вы о себе таким образом выскажете будет гораздо меньше того, что вы о себе знаете. Это и значит, что у человека может быть и действительно есть особый опыт, невыразимый в простых понятиях. В таком опыте складывается и познание Бога.

Конечно, если этот опыт в обычных логических понятиях не укладывается и высказать его таким образом нельзя, то это может означать, что он вообще невыразим. Что он должен, по-видимому, оставаться немым. Между тем, он выразим и может быть осмыслен. Свидетельствует об этом, например, поэзия и музыка, живописное, — в широком смысле, —в частности иконописное искусство. Заметьте, кстати: множество молитвословий, из которых состоят наши богослужения, стихиры, каноны и пр., в греческом оригинале написаны в стихах, в славянском же переводе — белым стихом, т. е. тоже в поэтической форме прозы. Потом положены на музыку. То и другое не случайно.

Музыка и поэзия обладают выразительной силой иррационального элемента слова и звука. Того элемента слова и звука, который преодолевает их ограниченный рациональный логический смысл, поднимаясь над ним. Поэзия и музыка выражают конкретную реальность, не разлагая ее на систему логических понятий и определений, но беря ее, как таковую, стремясь проникнуть в ее первичную глубинную основу и полноту. Это возможно, потому что слова и звук не исчерпываются функцией быть обозначением одних только «понятий». (С. Франк). Поэтому, вероятно, поэзия и музыка, и вообще искусство и вошли в жизнь христианской Церкви так глубоко. По существу они ведь та-

11

инственный способ выразить то, что невыразимо в отвлеченнологической форме, что, однако, человеку дано в сверхлогическом, в духовном опыте; то, что, как сказано уже, глубже и шире мысли. Оттого-то творчество настоящего поэта и писателя, овладевших тайной этой высшей выразительной функции слова и его звуковой плоти, как и творчество настоящих музыканта и художника, познавших ту же тайну звука, цвета или линии и удивительную силу их особых сочетаний, оно всегда есть тайнодействие, по-своему осмысливающее и описывающее сверхрациональный, духовный опыт.

В принципе также оказывается возможным осмыслить и выразить и религиозный духовный опыт. Он тоже может быть выражен в словах и в звуках, и в красках, и в линиях рисунка, в удивительных их сочетаниях. Когда человек овладевает чудесной «аурой» слова, когда он знает тайну речи, вкроенную в глубине духовного опыта — эстетического, нравственного и религиозного — что бывает достоянием великих поэтов и великих писателей — он описывает этот опыт в огненных словах, сжигающих все сомнения в безусловной его достоверности. Послушайте такие слова, однажды сказанные одним современным великим писателем:

— «Как легко мне жить с Тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя!

Когда расступается в недоумении или смолкает подавленно ум мой, когда умнейшие люди не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что надо делать завтра — Ты снисылаешь мне ясную уверенность, что Ты — есть, и что Ты позаботишься, чтобы не все пути для добра были закрыты.

На хребте славы земной я с удивлением оглядываюсь на тот путь, которого б никогда не смог изобрести сам, удивительный путь через безнадежность — сюда, откуда и я смог послать человечеству отблеск лучей Твоих.

И сколько надо будет, чтоб я их еще отразил — Ты дашь мне. А сколько не успею — значит, Ты определил это другим».

Вот удивительное для наших дней свидетельство о личном духовном религиозном опыте, в котором человек познает открывающегося ему Бога и Божие. В нравственном опыте общения людей человек тоже познает открывающегося ему другого человека, друга или недруга. Как и в опыте эстетическом Красота всегда открывается нам, как бы выступая навстречу ищущему Ее, из сокровенных глубин реальности. Познание Бога

12

осуществляется не органами внешних чувств и даже не умом, а самой сущностью души, которой извнутри открывается Бог как сверхмирная, сверхобъективная, как Божественная реальность. В опыте, обнаруживающемся в нравственном общении людей, в отношении «я» — «ты», «ты» непременно само, больше или меньше, открывает мне себя. «Ты» как бы посылает из себя некий незримый флюид, вторгающийся в меня. И я познал «ты», когда вглубь себя воспринял этот флюид, этот исходящий из «ты» луч, некую духовную энергию, адекватную существу «ты».

Это есть откровение в настоящем смысле слова. Оно происходит во всякой настоящей встрече двух людей, двух лиц. Нечто открытое, внутреннее во мне и во встретившемся мне человеке, вдруг проступает наружу и само открывает себя своей не активностью. Улыбнулся ли «ты», посмотрел ли только, ни слова о себе не сказав, и вот одна такая улыбка или взгляд уже сказали о «ты» что-то, они были откровением «ты», обладающим самоочевидной достоверностью.

С таким откровением связан весь духовный опыт, и эстетический, и нравственный, и религиозный. И оно всему возникающему в таком опыте познанию и сообщает совершенно особенную достоверность. Но в религиозном опыте такая достоверность достигается труднее и реже, чем во всяком другом. Потому что в нем возникает великое познание, в нем открывают себя последние тайны бытия... Другой наш русский гениальный писатель, живший немногим раньше нас, Достоевский, в «Братьях Карамазовых», сейчас у нас экранизированных, говорил: «в том и великое, что тут тайна — что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе».

Ап. Петр велит христианам: «... будьте всегда готовы всякому требующему у вас отчета в вашем уповании дать ответ с кротостью и благоговением» (1 П. 3, 15). Упование наше есть наша христианская православная вера. Вера в Живого Триипостасного Бога, Бога-Отца, Бога-Сына, Бога-Духа Святого, в Живоначальную Пресвятую Троицу во Единице сущую. Вера в спасительность для нас пришествия в мир Бога во плоти, в вочеловечившегося Сына Божия, Вторую Божественную Ипостась, в лице Господа Иисуса Христа, Богочеловека. Вера в Духа Святого, являющего Отца и Сына, Им соприсносущного и явно вéдомого в Его дыхании в мире, в таинственном Его в мире присутствии. Наша вера это также вера в Божию Церковь, которая есть новая жизнь со Христом и во Христе, вся проникнутая и

13

движимая Духом Святым, новая жизнь в радости живого и спасительного богообщения.

Что же, братья и сестры, мы можем с вами ответить спрашивающим нас о нашем «верую»? Им ·— и себе самим? Имеем ли ответы, которые должны иметь по повелению апостола, и откуда их возьмем, если их нет у нас или если они нам кажутся недостаточными даже для себя?

Конечно, мы не станем искать их в узком гробу одного только «эмпирического знания», как бы ни шумело оно в нем и как бы ни старалось оглушить человечество своими действительно шумными успехами и достижениями. Потому что мы знаем об опыте и о возникающем в нем познании, превышающем притязания ограниченных возможностей логически мыслящего рассудка. О том опыте и о познании, которые вводят в недоступную для рассудочной мысли реальность — первооснову моего бытия и первооснову, и всеобъемлющую всепроникающую полноту как бы связующую в некое одно всю объективную действительность. Мы знаем, наконец, об опыте и о познании, — о возвышеннейшем «умудренном неведении», — вводящих в великую тайну соприкасания мимоидущего лика земного с вечной Истиной, вводящих в тайну откровения Божественной реальности. То, что нужно для свидетельства о нашем уповании, мы и найдем в таком и именно в религиозном опыте.

Но не в личном только, т. е. отдельных людей, пусть прекрасных, великих и даже праведных; а в соборном церковном религиозном опыте. В его сокровищнице в веках собиралось несметное духовное богатство. Как лучшие жемчужины сыпались сюда слезы чистых сердец... «Затаеннейшие чаяния, сокровеннейшие порывы к богоуподоблению, лазурные, после бури наступающие минуты ангельской чистоты, радости богообщения и святые муки острого раскаяния, благоуханные молитвы и тихая тоска по небу, вечное искание и вечное обретение, бездонно-глубокие прозрения в вечность и детская умиренность души, благоговение и любовь — любовь без конца» (о. Павел Флоренский). Все это пребывает и накапливается в религиозном опыте Церкви и сейчас. Духовно приобщившись к нему, мы выйдем из ограниченности обычного человеческого опыта. Мы перестудим пределы самих себя. Мы станем одним с праведниками, мучениками, святыми, апостолами, с Самим Христом. Одним с единым духовным новым человеческим родом, который обладает иным, иного качества умом — умом Христовым. И Его лю-

14

бовью, и Его свободой. Здесь — достоверность соборного религиозного опыта Церкви.

Он осознан и описан в Предании Церкви. Церковное Предание есть живая память Церкви, содержащая учение, в котором осмысленно все данное в Ее духовном опыте. Предание Церкви, братья и сестры, это не археологический музей и не склад, не мертвый так называемый «депозит» веры, из которого на всякий случай жизни можно вытащить какую-нибудь «истину» и с филистерским убожеством самомнения навязывать ее людям направо и налево, как единственно-непогрешимую. Нет! Наше Предание — живая сила, присущая живому организму духовного Богочеловеческого Тела Христова. Это значит, что оно есть живое неиссякающее духовое творчество, выявляющее глубины церковного самосознания, живое творчество, являющееся самосвидетельством движущего жизнь Церкви Духа Святого.

Отсюда нам и предстоит извлечь нужное для ответа вопрошающим нас и для ответа самим себе хотя бы только о самом существенном в нашей христианской православной вере, символизируемой Крестом Господним. О Триипостасном Боге, Пресвятой Троице, единосущной и нераздельной. О предвечном Слове, Божественном Логосе, Сыне Божием, во Иисусе Христе принявшем человеческое естество. Об истинном Боге и истинном Человеке, соделавшем спасение всех людей Своими страданиями духовными, в Гефсимании (вспомните моление о Чаше), и телесными, на Голгофе, на Кресте.

Тайна Креста не только для иудеев была соблазном. И не только язычникам, почти две тысячи лет тому назад, она казалась безумием, как писал об этом ап. Павел (1 Кор. 1,23). Сколько людей в наше время относится к ней так же. Притом среди них есть много видящих и чтущих в лице Иисуса Христа самого совершенного человека. Вот — Человек, истинный Человек — восклицают они... подобно Пилату. Но почему же еще и Богочеловек? Но почему и каким образом — Спаситель? Даже если и поверить, что во Христе Сам Бог соединяется с человеком, как понять конкретную связь между всем, что пережил на земле Богочеловек, прошедший через все человеческие скорби и смерть —и мной, моим избавлением от ада или спасением? спрашивают они. Наконец, что такое зло, от которого так странно-таинственно спасает меня Христос?

Уже упоминавшийся наш замечательный писатель Достоевский не так уж давно в смятении восклицал: «Кто из нас по со-

15

вести знает теперь что есть зло и что есть добро?» *) Путаница понятий о зле и добре сейчас привела к грозному нарастанию зла вокруг нас повсюду, во всем мире. Так что кто же из нас, положа руку на сердце, не может повторить не только эти слова, но и может быть еще более страшные слова — Николая Васильевича Гоголя, записанные в его «Дневнике» в 1846 г.: «грусть от того, что не видишь добра в добре». Однако, мы должны знать, что зло и что добро. Потому что жаждем жизни в добре, а не в зле.

Говорят, что зло — это бедность, неравноправное положение в обществе, тяжелые условия труда, в условиях эксплуатации одним человеком другого. Зло — это болезни, всяческие страдания. Все эго так. И хвала всем тем, кто стремится улучшить общественные условия жизни и уменьшить страдания от них.

Все это верно — но относительно верно. Конечно, страдание способно раздавить человека. Оно озлобляет. Оно может уничтожить в нас чувство смысла жизни, темное, злое страдание... Но разве не бывает другого страдания, светлого, очищающего, возвышающего, просветляющего человека? Пройдитесь по палатам какой-нибудь больницы, присядьте у койки в каком-нибудь Раковом корпусе... И сколько вы увидите и там страданий не к смерти, а к жизни, страданий, в которых человек может не только пасть, но и возродиться, очиститься.

Это значит, что зло происходит не из внешних условий, хотя может быть связано с ними чрезвычайно тесно. В одинаковых социальных, общественных отношениях своего времени жили два брата — Каин, сделавшийся братоубийцем, и Авель, ставший кроткой, несчастной его жертвой... Нравственный первофеномен — отнюдь не социального и не биологического происхождения. Зло — как и добро — имеет экзистенциальный центр. Христос учит: «...извнутрь, из сердца человеческого исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око... все это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мр. 7, 21-23).

Зло — как и добро — связаны с тайной свободы. Не той свободы, которую иногда понимают как «необходимый продукт исторического развития» и как «сознание естественной необхо-

*) Объявление о подписке на журнал “Эпоха” 1865 г.

16

димости». В такой свободе нет никакой тайны и... никакой свободы. Зло, как и добро, связаны с тайной свободы, которая есть творческая сила духа, самоопределение личности из глубины ее духовной природы, т. е. сверхрационального начала. Зло и добро связаны, иначе говоря, с метафизической глубиной жизни.

Спасение человека, совершенное Новым Адамом, Христом, для всего человечества свободным подвигом Богочеловека, есть освобождение каждого отдельного человека от подвластности к нравственному и еще более глубокому радикальному злу, как мы, христиане, понимаем его. Каждым отдельным человеком спасение свободно же усвояется в личном подвиге веры. Обратившись к чудесной сокровищнице живого Предания Церкви и по слову ев. Афанасия Великого «из многого взяв немногое», мы и постараемся в нескольких беседах, во время предстоящих воскресных, великопостных богослужений, найти посильное разъяснение этим самым важным для всех нас вопросам нашей веры.

В центре ее — исповеданное одним из апостолов от лица всех апостолов и значит всей Церкви: «Ты еси Христос, Сын Бога Живого» (Мф. 16,16). Как это похоже на крик сердца поверившего во Христа сотника и стоявших с ним у Креста: «Воистину Он был Сын Божий». И мы с вами, братья и сестры, не должны и не будем стоять перед воздвигнутым здесь Крестом Господним в унылом изнеможении ума, с сознанием своей беспомощности, в немом, совсем непонимающем великой тайны Креста, благоговении! Наше исповедание Христа, Сына Божия и всего дарованного Им людям, может быть и должно быть таким же уверенным, ясным и горячим, каким оно было и у апостола, и у сотника. То, что узнаем мы от Церкви о Христе распятом, может дать и дает силу и радость такого исповедания Христа. И с ней — другую радость: благоговейно поклоняясь Кресту, всегда отходить от Него, как отходил от Него тогда евангельский сотник, вдруг все понявший, потрясенный, просвещенный и спасенный... Увидевший в Христе всю правду жизни и весь ее светлый смысл. Аминь.

9 марта 1969 г.

Москва.

17