Бердяев Н.А. К вопросу об интеллигенции и нации

Файл в формате PDF взят с сайта http://relig-library.pstu.ru

Разбивка страниц настоящей электронной книги соответствует оригиналу.

НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ

К ВОПРОСУ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ И НАЦИИ *)

I

В «Слове» была напечатана статья П. Б. Струве «Народное хозяйство и интеллигенция». В статье этой Струве удалось сформулировать характерную особенность русской интеллигенции — идею личной безответственности, соединенную с идеей равенства. Мысль статьи тесно связана с идейным кризисом, который переживает Россия. Если есть слово, в котором может выразиться современный моральный переворот, то это слово — ответственность, личная ответственность за свою судьбу, судьбу народа и общества. История приучила нас к безответственности. Русская бюрократическая государственность убивала чувство личной ответственности, а русская радикальная интеллигенция отражала в себе свойства исторической власти, ответственность за зло привыкла возлагать исключительно на эту власть. Моральная безответственность, принижающая саму идею личности, торжествовала по всем линиям, она выражалась в легкости, с которой исповедовались и проповедовались самые предельные социалистические и анархические учения. Чувство России как целого, как национального организма было утеряно, отщепенство признавалось высоким качеством, а не несчастьем Ответственность за себя и ответственность за свою родину имеет один и тот же моральный корень. П. Б. Струве в своей марксистской книге «Критические заметки» говорил то же, что говорит и сейчас, но русский интеллигент-марксист

*) Напечатано в «Слове» 30 ноября 1908 г.

129

этого не понимает и кричит о ренегатстве Струве, так как марксизм он воспринял исключительно в смысле «безответственного равенства». На творческий социальный процесс у нас всегда был взгляд нищих, обиженных судьбой, отвергнутых отечеством. Но ведь за саму власть, которая царит в нашем отечестве, ответственны и мы сами, в ней отражаются наши исторические грехи. Изображать из себя обиженных судьбой и требовать «безответственного равенства» — глубокая моральная ошибка. В основе общественности лежат качества личностей. И чтобы победить реакцию, нужно подумать о грехах общества.

В существе христианства заложено чувство личной и коллективной ответственности. Ответственность всего менее есть буржуазная и материалистическая идея, это идея в корне своем религиозная. С материализмом связана идея «безответственного равенства», рабской зависимости личности от среды и победа количеств над качествами. Скажут: Струве хочет обуржуазить Россию, привить русской интеллигенции буржуазные добродетели. И Россию необходимо «обуржуазить», если под этим понимать призыв к социальному творчеству, переход к высшим формам народного хозяйства и отрицание домогательств равенства, совершенно не считающихся с степенью богатства нации. Ведь капитализм сам по себе есть категория производственная, и экономическая необходимость перехода к капиталистическому хозяйству не означает необходимости для страны буржуазного духа и буржуазной формы эксплуатации. Буржуазность или небуржуазность духа не может зависеть от материальных причин и от форм хозяйства. Скорее, наоборот. Сама проблема распределения есть прежде всего проблема моральная, а не экономическая, и решиться она может на почве социализма этического, а не материалистического. Сама идея личной ответственности по духу своему глубоко анти-буржуазна, с ней связано идеальное достоинство человека, образ Божий в нем. Идея безответственного равенства есть идея буржуазного по духу муравейника, царства принудительной добродетели. Русские максималисты — фанатики принудительной добродетели, насильственного равенства, количественного уравнения всех качеств. На этой почве невозможно творчество, не-

130

возможно создание ни культуры материальной, ни культуры духовной; возможна лишь социальная и духовная реакции, к которым мы и пришли. Это интеллигентское сознание отрицает христианский аскетический подвиг, исповедует утилитаризм и гедонизм, но приводит к общественному аскетизму, который и сказался во всех формах народничества. Идейный кризис должен прежде всего выражаться в преодолении народнического сознания и образовании сознания национального.

Народ почти всегда понимался русской интеллигенцией в социальном и классовом смысле, народ — это простонародье, крестьяне и рабочие. Народническое сознание было связано с номиналистическим атомизированием идеи нации, с утерей чувства народа как целостного организма, как отечества. Народ — нация есть живой организм, живая реальность, действующая в истории, совершающая великие дела, наполняющая сердца людей трепетом и страстью. Живое целое выше частей, и чувства, им вызываемые, священнее чувств, вызываемых частями. Поэтому нация выше крестьянства, пролетариата, интеллигенции, бюрократии, буржуазии, дворянства. В основе отношения к общественности должна лежать идея нации наравне с идеей личности. Утеряв чувство нации, интеллигенция сама превратилась в отщепенский класс, в обособленную социальную группу, в то время как она должна быть лишь высшим органом национальной жизни, цветом своей родины, носителем ее интеллекта и высших ее качеств. Интеллигенция как особая социальная группа, выделяющая себя из «народа» и в то же время идолопоклонствующая перед этим «народом», перестает существовать и должна совсем прекратить свое существование. Она есть детище старой русской истории и не может творить новой русской истории. Но всякий народ — нация должен иметь свою интеллигенцию, носителей своих высших качеств, своего высшего морального сознания, своего интеллекта, своего дарования и знания, своего пророчества и правдоискательства. Такая интеллигенция может образоваться и укрепиться лишь на почве нового, идеального национального сознания.

Принадлежность к интеллигенции должна определяться лишь качествами личности. Интеллигенты должны созна-

131

тельно перейти в «обывателей», в «народ», чтобы народная обывательская жизнь поднялась на высшую ступень. Самоучастие в экономическом производстве должно стать идейным делом, национальным служением.

II

Я всегда думал и думаю, что идейный кризис интеллигенции, образование нового сознания, нового отношения к народу и отечеству, все это имеет интимный религиозный корень. Только религиозное сознание может быть основой того национально-освободительного сознания интеллигенции, которое не поклонится идеалу империализма и языческого национализма.

Но, к горю своему, вижу, что целый ряд представителей «нового религиозного сознания» идет в сторону прямо противоположную, поддерживает старые предрассудки и идолы интеллигенции, укрепляет отщепенство, парализует чувство ответственности. Побеждает отрицательная и безответственная тенденция, давно уже царящая в рядах русской интеллигенции. Возрождается мистическое народничество, мистический максимализм идет на смену материалистическому. И я отказываюсь понять, почему новое христианство, в лице Мережковского, Д. Философова, З. Гиппиус, А. Белого *), считает религиозно возможным новыми словами прикрывать старое настроение «безответственного равенства», давать мистическую санкцию ложному народничеству, ложному социальному максимализму, всегда связанному с идолопоклонством, с отношением к народу (или пролетариату) и к человечеству как к идолу? Именно религиозное сознание обязано разоблачать соблазнительную ложь того человеколюбия и человекопоклонства, которое затемняет любовь к правде и поклонение Богу.

*) Имею в виду книгу Мережковского «Не мир, но меч», его статьи за последнее время в «Речи» и «Образовании», статьи против меня, Философова (в «Товарище») и А. Белого (в «Образовании»), а также статьи Философова, в которых он излагает свой взгляд на задачи религиозно-философского общества (в «Слове»). Моя статья является ответом на резкие выпады против меня, но приуроченным к статье П. Б. Струве.

132

Пора перестать играть словами и видеть религию там, где нет положительного отношения к Божеству. Подобно старому народничеству, марксизму и др. интеллигентским идеологиям, эти представители нового религиозного сознания приходят к проповеди общественного аскетизма, с одной стороны, и социального идолопоклонства — с другой, отрицают личную ответственность, укрепляют старое отношение интеллигенции к идее нации, к ее конкретным историческим задачам, и с безответственной легкостью отрицают необходимость экономического производства, государственности *) и других функций исторической жизни народов. Старое христианство было менее аскетично, более признавало историю, более мирилось с любовью к родине и с ответственностью за ее земную судьбу. Почему для Мережковского и его единомышленников Россия вдруг превратилась в интеллигентский максимализм, с одной стороны, и черную сотню — с другой; почему он считает возможным утверждать, что тот, который критически относится и к максимализму левому, и к максимализму правому, находится вне жизни, вне России, вне общественности? Не вернее ли думать, что и интеллигентский максимализм, и черная сотня — лишь поверхностные окраины жизни, лишь кружковщина, возомнившая себя нацией, а великая и безмерная всенародная жизнь имеет иную органическую глубину. Напряженная и ищущая жизнь духа всегда сказывается в отдельных личностях, в верхах подлинной интеллигенции, в мыслителях, художниках, в пророках, в людях дара и гения, знания и нравственного совершенства, а органические основы жизни даны в народе, к которому не прилипла официальная марка крайней левости или крайней правости. Если бы я поверил Мережковскому, что Россия исчерпывается максималистами-революционерами, с одной стороны, и черносотенниками-мракобесами — с другой, то я сошел бы с ума от ужаса. Но нет никаких оснований верить в ужасы и бредовые

*) Или если и признают, то все же полагают, что самим в такой гадости участвовать не следует. Сама жизнь научила меня тому, что подобного рода «бойкот» на мистической почве, к которому я и сам одно время склонялся, не выдерживает моральной критики и ведет к отрицанию истории.

133

крайности, рожденные разгоряченной фантазией иллюзионистов, лишенных исторического, национального чутья. Жизнь не протекает по схемам, хотя бы то были схемы вместительные, поэтические и мистические. С горестью я вижу у Мережковского эстетическое и безответственное злоупотребление апокалиптическими пророчествами. Мне тоже дорого дело нового христианства, верю я и в христианские пророчества о Царстве Божьем; но думаю, что исторический путь к богочеловеческому концу есть путь положительного общественного творчества, созидательного труда, а не безответственного отрицания и экзальтированного ожидания незаслуженного еще Царства Божьего. Боюсь, что Мережковский и др. соблазняются легким выходом, устремляются по направлению наименьшего сопротивления. Мережковский нетерпеливо жаждет соединить свое религиозное сознание с общественной жизнью, получить власть над сердцами людей. Все недоверчиво спрашивают, где дела, где подвиги представителей нового религиозного сознания? И вот Мережковский отвечает, что дела и подвиги революционной интеллигенции и есть дела и подвиги нового религиозного сознания, что в ней несознанно живет Христос Грядущий… Что революционная интеллигенция совершает героические подвиги, — это признают даже прокуроры и жандармы, это открытие мне было известное двадцатилетнего возраста, с которого и до сегодняшнего дня я привык чтить образы иных героев. Но можно ли назвать всякий революционный подвиг христианским? Во всяком ли подвиге живет Христос, может ли быть названо революционное дело уже делом христианским? Думаю, что подвиг сам по себе не имеет еще религиозного значения, готовность отдать свою жизнь сама по себе ничего еще не доказывает. Жизнь отдает и офицер из чувства чести, и разбойник на грабеже, и любовник из-за любимой женщины, и революционер в борьбе с деспотизмом, и христианин-мученик, и самоубийца, которому все в жизни надоело, и даже погромщик на еврейском погроме. Суть дела не в том, что человек отдает свою жизнь, а в том, во имя чего совершает он подвиг и что внутренно при этом переживает. Ценность подвига неопределима внешними эмпирическими

134

фактами, подвиг может быть и незримым. И лишь тот подвиг можно назвать христианским, который совершается во Имя Христа, хотя бы и без упоминания Его Имени, т. е. сопровождается чувством самоотречения и внутреннего смирения перед высшей правдой. Подвиг, совершаемый во имя идолов и связанный с самоутверждением и гордыней, не может быть назван христианским. А революционная психология в этом отношении сложна и двойственна. Само стремление к подвигу и жертве не есть христианское стремление, — тут большой соблазн смешать себя и свою жертву со Спасителем мира и Его жертвой. Стремиться должно к правде Божьей, а не к подвигам и жертвам. Если нужно пожертвовать своей жизнью во имя правды, если потребует этого зло мира, то умри просто и старайся не видеть в этом ничего особенно титанического. Так принимали смерть все христианские мученики, никогда не стремившиеся к титаническим подвигам, потому и ставшие титанами в Царстве Божьем. Иногда большим бывает подвигом нести тяжесть жизни, крест каждого ее дня, чем эффектно умереть.

О подвиге нужно говорить с осторожностью и призывать к нему лишь с обостренным чувством ответственности. Молитвенные слова, сказанные всем существом своим: «Господь Иисус Христос, помилуй меня грешного», для современного интеллигента могут оказаться большим подвигом, чем участие в вооруженном восстании. От новейшей же проповеди Мережковского на меня веет гордыней человеческой. Он смешивает Грядущий Град Божий с земной человеческой властью, и психология его являет собою смесь вывернутого католичества с иудаизмом. Легче соединить с христианским сознанием проповедь Струве, повышающую и чувство ответственности и любовь к родине.

Д. В. Философов, очень искренний общественник и радикал, предлагает новому религиозному сознанию принять социальные идеалы радикальной интеллигенции, санкционировать ее социальную настроенность, чтобы интеллигенция в благодарность за это пошла за религиозными проповедниками. Такой метод называется демагогией, демагогией же называются и попытки представить несоглас-

135

ные оттенки религиозно-общественной мысли чуть ли не реакционными. Сочувствовать можно только тем социальным идеалам, которые признаешь справедливыми и истинными, независимо от того, кто их носители: ценности, идеала не определяется тем, кто его исповедует. Новое религиозное сознание должно решительно стать на сторону свободы и друзей свободы против всякого рабства и насилия, но свободы по существу. Поскольку русская интеллигенция за свободу, нужно быть с ней, поскольку же она вредит делу свободы, нужно быть против нее. Вопрос этот гораздо сложнее, чем думает Философов. В традиционной психологии интеллигенции я вижу мало свободолюбия, «безответственное равенство» для нее всегда дороже свободы. Философов скажет, и даже говорил уже, что с моей точкой зрения и моим настроением можно с успехом обращаться лишь к правым кадетам, мирно-обновленцам да октябристам. Прежде всего, я не понимаю, на чем основывает Философов свою уверенность, что всякий с.-д. или с.-р. действительно больше желает освобождения России, чем всякий кадет или мирно-обновленец. Думаю, что кн. Е. Трубецкой или П. Струве более желают свободы, чем иные максималисты. Не понимаю также, почему Философова интересует не то, истинны ли или ложны мои мнения, а то, могут ли они понравиться крайним левым. Истина ничего не теряет оттого, что она никому не понравится, и не перестала бы быть истиной даже в том печальном случае, если бы понравилась самому Пуришкевичу.

Мережковский, Философов и др. отрицают творческое усилие, они пасуют перед косной психологией интеллигенции, бессознательно льстят ее предрассудкам, они оказываются оппортунистами влево и отстают от хода жизни, который уже выводит интеллигенцию из удушливой атмосферы максималистской кружковщины вширь исторической жизни. У Мережковского и др. сейчас тактика побеждает идейный радикализм, в то время как тактика должна знать свое место и должна подчиняться сущности идей. В тактическом усердии доказать, что религия не реакционна, а революционна, можно дойти до того, что совсем религию упразднить. Мережковскому и его

136

школе осталась чуждой и малоизвестной та сложная философская работа, которая окончательно выяснила, что всякая общественность есть лишь временное средство и что вневременные ценности не могут быть подчинены общественности. Мережковский и ему подобные оторваны от органической плоти истории и потому фатально обречены на механические соединения с исключительно отрицательными течениями. Мережковский не хочет участвовать в созидательной работе истории, он хочет ограничиться лишь санкционированием отрицательной работы. А. Белому остается только играть словами на тему о том, что механика и мистика соприкасаются и сливаются. Но мистика всегда связана не с механикой, а с органикой. Бесплотности новой религии плоти можно противопоставить Вл. Соловьева, у которого религиозная мистика соединилась с трезвым реализмом, с могучим чувством истории и с утверждением исторической плоти в ее динамике. Политические и экономические идеи Вл. Соловьева были наивны и непродуманны, но он был непримиримым врагом всякого мракобесия и всякой реакции, какими бы революционными словами они ни прикрывались. Он всегда ставил «еврейско-христианский вопрос: полезно или вредно данное умственное явление для богочеловеческого дела на земле в данную историческую минуту?» *). Для богочеловеческого дела на земле в данную историческую минуту вредно то умственное явление, которое — хотя бы бессознательно — превращает религию в орудие общественности, а в общественности поддерживает тот косный предрассудок, что лишь отрицательно — безответственный путь прогрессивен и радикален. Пора перестать выдавать человеческое за божеское.

*) См. «Письма Вл. Соловьева».

137