Матушка его Марья Ивановна была дочь священника села Кравотыни¹). Отец ее — Иоанн Васильевич Вишняков давно умер, оставив ее на руках жены своей Анны Стефановны маленькой девочкой. Таким образом, матушка Василия Васильевича росла сиротой и жила вместе с матерью своей безотлучно в селе Кравотыни, в своем собственном домике, который стоит и поныне. Она вышла замуж девицею 10 мая 1853г., имея от роду 27 лет, за Василия Тимофеевича Болотова — вдовца, имевшего от 1-й жены сына и дочь.

Вдовец с детьми, причетник, нет сомнения, не мог искать невесты богатой и остановился на бедной Кравотынской сироте — поповне, которая как с собой ничего не могла принести в дом мужа вдовца, так и там ничего не встретила, кроме бедности. Рассказывала покойная матушка

________________

*) Село Кравотынь в 12-ти верстах от г. Осташкова. Это большое село с прекрасным каменным храмом и целым десятком улиц и переулков.

Оно расположено на берегу Селигера озера или Кравотынского плеса (Селигер состоит из многих плесов, соединенных между собою широкими нерешейками, — самое большое. Осташковское). Крестьяне этого села почти все уходят ранней весной на заработки в Петербург, преимущественно для рыбной ловли на взморье Финского залива и возвращаются домой поздней осенью.

278

(она скончалась в 1899 году) Василия Васильевича Марья Ивановна, что когда после венца (свадьба была в г. Осташкове) приехала на квартиру, то к ее мужу пришли кредиторы требовать деньги за гроб его первой покойной жены.

Коротка была семейная жизнь Марьи Ивановны с мужем вдовцом: осенью того же 1853 года она осталась вдовой.

Обыкновенно каждый год, особенно осенью, при замерзании озера Селигера, окружающего г. Осташков с трех сторон, и весною, при вскрытии, немало неосторожных платится жизнью. Случилось так, что когда забереги стали, т.-е. берега на известном пространстве затянулись легким льдом, и гуси Василия Тимофеевича, увлекшись перспективою вод за чертою молодого льда, удалились от берега, то Василий Тимофеевич, чтобы не лишиться, может быть, единственного своего достояния, пустился за ними в погоню; но молодой лед не выдержал отважного загонщика и он погрузился в глубину вод (берега г. Осташкова сразу глубоки), без всякой надежды на спасение, потому что на молодом льду почти нет никакой возможности оказать кому-либо помощь. Это случилось 16 ноября 1853 года. Василию Тимофеевичу в момент смерти было 45 лет от роду. Потеряв так скоро мужа, Марья Ивановна, тогда уже беременная, быстро решила где ей приютиться. В Осташкове оставаться было не около чего: покойная сама рассказывала, что во время жизни с мужем в городе они, кроме долгов, ничего не нажили. После смерти Василия Тимофеевича все мало-мальски ценное из имущества было продано на уплату долгов; остальное же впоследствии поделено между пасынком, падчерицею и потом родившимся Василием Васильевичем, на долю коего пришлось сорок рублей¹). Вот тот капитал, с которым вступил в жизнь впоследствии неутомимый труженик науки.

Куда же направилась молодая вдова? В Кравотыни жила матушка Марьи Ивановны — Анна Стефановна, у которой средств тоже не было никаких, по, по крайней мере, там был свой домик, — там она сама провела всю жизнь до замужества,— ей знакомы там и люди, и способы, как лучше устроить свою тяжелую горькую долю.

_________________

*) Деньги эти были сбережены благоразумной матерью в банке и выданы наследнику, когда ему исполнилось 20 лет.

279

Сюда-то она тотчас, по смерти мужа и переехала, где, спустя месяца полтора, и разрешилась от бремени мальчиком, впоследствии знаменитым профессором, который записан в метрической книге под 1 января 1854 года. Но тут маленькая неточность, по поводу чего Василий Васильевич писал мне в письме своем от 13 япваря 1900 года:

«я сам записан родившимся 1 января 1854 года, а в действительности родился во время, когда служат вечерни в Ниловой пустыне¹) (подробность врезавшаяся в памяти родившей) 31 декабря 1853 года».

Крещение младенца было совершено: 1 января 1854 года в день ангела новорожденного — святителя Василия Великого. Восприемниками были: кравотынский о. диакон Иоанн Михаилович Колосов и дочь его девица Екатерипа Ивановна, здравствующая и поныне. Последняя пишет мне: «его (т. е. Василия Васильевича) очень любил мой отец и я. Я так гордилась, имея такого крестного сына, и смерть его была очень —очень горька для меня».

За что же прежде всего взялась молодая вдова с новорожденым младенцем на руках, чтобы заработать кусок насущного хлеба.

По сообщению крестной матери Василия Васильевича — «она сначала пекла просфоры». Вероятию этим матушка ее Анна Стефановна занималась и раньше; но должно быть это занятие найдено было малообеспечивающим, потому что я, будучи старше Василия Васильевича на два года, с самого раннего детства своего припоминаю, что кравотынской просвирницей была уже другая вдова — старушка Анастасия Парфеновна, а Марью Ивановну тоже с самого раннего детства помню, что она всегда была завалена крашениной, панкой, куделью, люстрином, разными дешевыми ситцами, тесемками, оборками и прочими принадлежностями деревенского портняжества. Но и деревенское портняжество тяжело и мало выгодно. Я сужу об этом по своей покойной матери, которая тоже была невольной — из нужды — портнихой и в той же Кравотыни. Шьется какая-нибудь вещь руками (тогда

_____________________

*) Нилова пустынь — монастырь на Столобном острове озера Селигер ,— в 4-х верстах от села Кравотыни и по ветру бывает слышен монастырский звон в селе.

280

о швейных машинах и помину не могло быть),— шьется долго, а за шитое получаются гроши и то с разновременною уплатою. А так как денег в деревнях вообще мало, то деревенские закащицы уплачивали и молоком, и яйцами, и рыбой, и дровами, и соломой, и сеном — словом всем, кто чем мог, потому что во всем этом у бедных вдов была вопиющая нужда.

Чудная была женщина Марья Ивановна! Добрая, рассудительная, трудолюбивая, терпеливая.

Мы никогда не слыхали, чтобы она пожаловалась кому-либо на свои недостатки, а они были постоянными спутниками жизни ее, как и всех обездоленных. Она всегда, бывало нас, детвору, приголубит, приласкает, расспросит о том о сем, пожурит, если заметит какую-нибудь глупую шалость. А укрыться от нее было трудно: она всегда бывало и даже в летнюю жаркую страдную пору, когда все в поле — на работах или на сенокосе, сидит дома, как бессменный часовой, у своего окна и шьет, и мы — таки побаивались шалить около ее дома, а уйдем куда-нибудь подальше. Впрочем, мы делали это не столько по страху перед ней, сколько по детскому безотчетному чувству уважения к этой хорошей, правдивой женщине — труженице. Взгляд ее был, правда, немного строговатый, но мы не боялись ее, потому что детским инстинктом чувствовали ее сердечную доброту, которая светилась в ее строгих на вид чертах лица и знали, или скорее чувствовали, что если когда и побранит кого из шалунов, то за дело — так и надо.

Помню такой случай из своего раннего детства. По обыкновению, когда наши все домашние в летнюю рабочую пору ушли в поле, я остался один с дневной провизией на столе, в роде чёрного хлеба или ржаного пирога с кашей или луком. Наружные двери запирались и единственным выходом для меня и входом было не створчатое, а сдвижное кухонное окно, нижнюю половину коего можно поднимать в уровень с верхней, поддерживая приспособленной но размеру стекла подпоркой. Вылезть из такого окна на завалину дома и снова влезть, ухватившись за нижний край рамы по бревенчатой стене (венца в три — четыре), было делом одной минуты. Но вот тут-то предательское окно и подкузьмило меня. Вылезая из окна

281

и уже став на завалину, я неосторожным движением руки выбил подпорку вон, и приподнятая половинка набухшего от ночного дождя окна опустилась и так плотно, что снова преподнять ее никоим образом нельзя было, и я оказался совершенно отрезанным от съестных, оставленных мне, припасов, а день только начинался и до сумерок очень далеко. С горя я сначала побежал с мальчишками шалить; но чувство голода вернуло опять к дому. В таком критическом положении, вероятно, заметила меня Марья Ивановна (дом ее от нашего — через дорогу, несколько на-искось), вышла, взяла меня к себе и накормила.

Было и следующее. У матери моей сгорел дом (я тогда уже служил полковым священником). Кое-как сколотили денег на покупку готового сруба, перевезли его в село и нужно было нанять плотников, которые потребовали харчей и особую «фатеру». Испечь для них хлебы и изготовить варево еще можно было где-нибудь, а на счет квартиры мать, не имевшая и сама приюта, просто была в затруднении. И тут на выручку явилась Марья Ивановна! У нее, кроме передней избы, была задняя старенькая (обычная квартира сельского учителя или вновь прибывшего какого-нибудь члена причта),— на одних сенях с первой, с общим наружным входом. На этот раз она была свободна и добрая Марья Ивановна великодушно предложила матери поместить туда плотников.

И сколько должна была вынести страданий добрая женщина от этой нечистоплотной аравы, от их непечатных слов, особенно в праздники,— от махорки и проч., а продолжалось все это недели две.

Для всех крестьянских женщин да и кравотынских клирошанок она всегда была доброй собеседницей, утешительницей и мудрой советницей. Закащицы бывали у ней почти из всех деревень большого Кравотынского трех-комплетнаго (в то время) прихода, и она, благодаря своему ремеслу и прекрасной от природы памяти, знала всю подноготную деревенской жизни, со всеми новостями и злобами дня и все помнила. Как теперь вижу, шьет бывало в очках и в то же время слушает, или расспрашивает какую-нибудь женщину и делает свои замечания, наставления и вразумления.

Правдивое, сердечное слово, конечно, чутьем понимается

282

и самыми простыми людьми, и к ней, «к матушке Марье Ивановне», шли со всех сторон с заказами, бедами и напастями, и всех она утешит, успокоит и всем даст добрый, мудрый, практический совет. За это ее все знавшие любили и уважали.

Наше сельское духовенство, особенно в женской его половине, не может похвалиться дружною, миролюбивою жизнию, и Кравотынь в этом случае (по крайней мере в то время) не составляла исключения. Были партии, враждебно настроенные одна против другой; но Марья Ивановна, на сколько помню, всегда держала в этих случаях нейтралитет, чем даже между клирошанами стяжала себе всеобщую любовь и уважение.

Прикованная усидчивым трудом к дому, она не замыкалась однако в нем отшельницей: с удовольствием принимала приглашение членов причта, и даже почтенных крестьян, в гости, по тем или другим случаям; принимала у себя посетителей, радушно угощая, чем Бог послал.

Она была очень религиозна, — неопустительно посещала по праздникам храм Божий,— любила часто ходить в Нилову пустынь (куда брала с собою и Василия Васильевича). Как теперь помню, еще ребенком, ее серьезное, строгое, молитвенно-настроенное лицо, озаренное светом от свечи в руках в страстную субботнюю заутреню.

К священникам она питала всегда какое-то особое уважение: никогда никого из них не осуждала и если случалось, что кто-либо вел речь о неприглядной стороне кого-нибудь из батюшек, всегда шла на встречу с словом извинения и оправдания. «Отец Александр Игнатьевич», «отец Тимофей Алексеевич», а иных молодых, за глаза конечно, «попушка» — это ее обычные выражения. У каждого священника брала всегда благословение. Живо помню, как она рада была видеть меня в рясе (в 1879 г.), когда я приехал в Кравотынь в первый раз молодым священником!

Наши бабушки и матери обыкновенно грамоты не знали, да и школ тогда по селам почти не было и хорошо если кто выучится дома как-нибудь случайно читать и писать. Марья Ивановна, не учась в школе, умела читать и любила читать и писала, хотя по своему — полууставом. Бывало пришлет от моей матери письмо (мать моя была неграмотная),

283

а потом при свидании спросит: «разобрали ли вы мои каракули, что я вам нацарапала»?

Да, это была достойная женщина во всех отношениях! И немудрено, что у такой, богатой от природы духовными дарованиями матери, вышел такой прекрасный сын, как незабвенный и незаменимый Василий Васильевич!

Родился мальчик, и естественно все помыслы, надежды и стремления матери сосредоточились на новорожденном, который стал ее как бы внутренним духовным миром. Молодая вдова с первых дней, конечно, отдалась самому правильному уходу за ним. Не меньшею любовью пользовался новорожденный и со стороны своей бабушки Анны Стефановны, которая скончалась уже тогда, когда Василий Васильевич учился в Осташковском духовном училище.

При самых благоприятных условиях шло физическое развитие младенца. Тогда как другие дети бедных кравотынских семейств в летнюю, например, страдную пору оставлялись на руках какой-нибудь беспомощной старухи или няньки подростка (почти такого же младенца), с соскою во рту из коровьего молока, вскипяченного часто с маком (чтобы ребенок дольше спал),— Марья Ивановна, по характеру своих домашних занятий, была безотлучно при своем детище. Сама кормила его, конечно всегда во время и, как женщина хорошей здоровой комплекции, вливала в зародившуюся жизнь свежие здоровые соки.

При правильном естественном кормлении грудью матери и при тщательном уходе и досмотре, ребенок рос «крепышом», чуждым разных болезней, свойственных детскому возрасту.

Как теперь помню темноволосого мальчика лет 2-х, одетого в серенькую ситцевую рубашку, с пояском голубого цвета, на завалинке летом с матерью. (Чуть ли это не самое раннее впечатление, сохранившееся в моей детской памяти, относительно Василия Васильевича). И достойная женщина Марья Ивановна, глаз не спускала с своего «сынушки-Васильюшки» (так она всегда называла его, передавая о нем что-нибудь знакомым и даже представляя его, уже профессора, незнакомым).

Роста он был среднего, но сложения плотного, как будто вылитый из какой-нибудь твердой массы. Таким я знал его как в натуре, так и на карточках, до послед-

284

них роковых годов, которые быстро изменили его и также быстро свели в могилу. Немного был сутуловат, неуклюже ребенком бегал и какь-то некрасиво размахивал руками, что объясняется сидячим образом жизни (такою сутуловатою была и матушка его) и недостатком физических упражнений. Привыкши жить с глазу на-глаз с матерью, всем известной домоседкой, он мало резвился с нами — детьми и почти никогда не принимал участия в наших общих играх, как напр.: рюхи, стрива, лапта и проч.,— хотя, по чувству врожденной общественности, он все же держался нас, копошась где-нибудь вблизи в песку или гоняясь за мотыльком.

Вообще он рос дикарем и первое время никуда от своего дома не уходил. К нашему дому (через дорогу, несколько на-искось) он стал подходить уже потом; но и тут беда: против моего дома — колодезь, в сущности совсем безопасный для нас, детей, потому что наружный сруб очень был высок над поверхностью земли; но лишь только мы в увлечении приближались к колодцу, интересуясь больше лужами около него, бабушка его Анна Стефановна, как будто из земли вырастет, бывало, и уже зовет: Васильюшка, Васильюшка, иди домой»!

Свыкшись, с течением времени, с своей улицей и берегом озера, совершенно безопасным (по мелководью на большом расстоянии) для детей, привыкших съизмала к воде, он других улиц своей Кравотыни совсем не знал,— для него они были, (по крайней мере до училищного периода), какими то дикими местами, куда нельзя пускаться без опасности за свою жизнь. Да и матушка его не позволила бы увлечь детской компании своего «Васильюшку» куда-нибудь далеко от дому: она зорко везде и всюду следила за ним.

Не принимая никакого участия в наших общих уличных играх, он все же не мог не поддаться некоторым детским развлечениям, которые имели характер игр, одиночных — домашних.

Так, будучи вхожим в дом Марьи Ивановны, я помню «Ваисильюшка» очень любил пускать с быстро развернутой нитки деревянного волчка и наслаждаться, как он жужжит и крутится, описывая по полу разные круги. В последствии у него был волчок металлический (из раскрашенной жести) с машинкой, — вероятно подарок, занесен-

285

ный камим-нибудь питерцем.] Но больше всего он увлекался звоном. У него была целая серия валдайских игрушечных колокольчиков, один другого меньше — до наперстка величиной. Бывало где-нибудь в углу комнаты нанижет эти колокольчики на протянутую веревку (что изображало колокольню), привяжет ниточки к язычкам и с увлечением звонит.

Но эти детские развлечения были у него, так сказать, между делом.

Главным занятием его были разные книжки. Матушка очень рано научила его тайне чтения. На 7-м году он прекрасно читал и, обладая от природы феноменальною памятью¹), с поразительною точностью передавал прочитанное.

Помню на 8-м году я был отдан в сельскую Кравотынскую школу. Обучаясь буквенным методом («аз, буки»,— «буки-аз-ба-ба»), мы, вновь поступившие, едва в год могли научиться искусству читать по-славянски. Читая всегда Часослов или Псалтирь, мне очень хотелось иметь какую-нибудь книгу гражданской печати, чтобы на ней попробовать свои силы. Я неотвязчиво приставал с этим к отцу. Наконец желание мое исполнилось: отец принес из прихода какую-то гражданской печати книгу (довольно толстую, в роде приложений переводных романов к нынешним газетам и журналам),— без переплета и главное — без начала и конца. Я долго смаковал тайну этой книги, но ничего не мог понять, и слова то в ней какие то непонятные, в роде «маркиз» «маркиза» (очевидно занесенная из Питера каким-нибудь крестьянином). Так что все дело ограничивалось одним лишь процессом чтения Гоголевского Осипа.

________________

*) У матушки Вас. Вас. память была тоже замечательная. В бытность мою в Кравотыни в 1889 году, мне нужно было сделать по церковным документам одну справку, касающуюся моего прадеда. Так как наше кравотынсное причетницкое место было как бы наследственное по женской линии, с приемом в дом разнофамильцев, и справка обещала быть затруднительною—(на целые десятки лет в-глубь), а времени в распоряжении у меня было мало, то я обратился к Марье Ивановне: не знает ли она чего по части нашей семейной летописи, и Марья Ивановна, как по печатной книге, перечислила мне всех предков с прапрадеда, отмечая положение и судьбу каждого из них.

286

Василий Васильевич узнал, что у меня есть какая-то новая книжка и попросил ее у меня. Вручая ему эту книгу, я однако недоумевал, как он, не учась в нашей сельской школе, у Димитрия Максимовича Сперанскго¹), (где казалось тогда только и можно было обрести разные тайны знания),— берется за такие книги? Между тем, Василий Васильевич, один ли самостоятельно или вместе с матушкой, отлично справился с этим делом. Чрез несколько дней книга была возвращена мне, и он в течение довольно продолжительного времени все ловил меня на улице, рассказывая содержание прочитанной книги.

И так, он матушкой своей научен был читать очень рано; но как она могла дать основные правила такой прекрасной каллиграфии Василия Васильевича, когда сама всю жизнь писала «каракулями»,— это тоже теперь не тайна. Не могу утверждать, жил ли тогда на квартире у Марьи Ивановны сельский учитель Д. М. Сперанский или только столовался, но хорошо помню, наш учитель бывал запросто всегда у Марьи Ивановны (она очень любила интеллигентных людей) и, конечно, руководил Василием Васильевичем, как в чтении, так и в письме. Чуть-чуть даже припоминаю на столе у Василия Васильевича училищные прописи, с которых он вырисовывал буквы и слова.

О детских летах Василия Васильевича, в период первоначального его обучения дома, крестная мать его (Екатерина Ивановна Колосова) пишет мне в апреле текущего года: «с самых первых годов учения он наблюдал за природой и никогда не расставался с книгой. Детские годы его были непохожи на таковые других детей. Его игры не были такими, как у всех. Был общий любимец».

Обладая прекрасными от природы талантами и будучи уже достаточно развитым, под руководством своей матушки, Василий Васильевич вполне подготовленным поступил в Осташковское духовное училище,— сразу сделался любимцем учителей и по праву занял место первого ученика, чего уж ни кто не дерзал оспаривать у него — ни в училище, ни в семинарии.

Приходилось слыхать от одного учителя, что в классе,

________________

1) И поныне здравствующий священник в селе Святом, Осташковского уезда.

287

где Василий Болотов, нужно составлять списки учеников иначе: написать «Василий Болотов», подчеркнуть и затем: 1-й ученик такой-то, 2-й— и т. дал.

Благодаря феноменальной памяти, ему замечательно все легко давалось. Мне пришлось в Осташкове стоять с ним года два с небольшим на одной квартире (у мещанки Смольниковой). Для нас, напр., арифметика Никулина, с ее тяжелым слогом и непонятно составленными арифметическими правилами,— была просто тарабарщина,— тем более, что, по тогдашнему методу преподавания (не в обиду будь сказано старым педагогам: они в этом неповинны), заучивание правил шло само по себе, а решение задач — своим порядком, как будто это два отдельные предмета; но для Василия Васильевича все это пустяки: раз прочитал и готов к ответу; и так по всем предметам. Он даже и книг своих не клал в общий квартирный шкаф или на общие полки, а держал их в своем ь сундучке всегда на запоре и, когда нужно, отопрет, достанет ту или другую, прочтет раз заданный урок и снова уложит все в сундук до того времени, как идти в класс. Тогда все нужное вынималось и укладывалось в ранец (нынешний гимназический, только он носил его не за плечами, а под мышкой). Поэтому все книжечки у него были всегда чистенькие, новенькие, как будто вчера куплены.

Когда Василий Васильевич учился еще во 2 классе училища, то для четвероклассников, по подготовке уроков из священной истории Нового Завета, которая изучалась тогда по Евангелию, он просто был кладом. Иной, переписывая оглавление заданных историй, ошибется в цитате, иной совсем забудет запись на квартире, а повторить заданное пред уроком нужно, — сейчас к Василию Васильевичу: «где, мол, говорится в Евангелии, положим, о воскресении Наинского юноши?» и Василий Васильевич, нисколько не напрягая своей памяти, отвечает: «у евангелиста Луки в 17 главе с 11 по 17 ст. Если бы это коснулось такого священного рассказа, о котором упоминают и другие евангелисты, то без затруднения Василий Васильевич процитирует все главы и стихи.

Упражнения домашние или классные, по-латыни ли то, или по-гречески, он составлял настолько тщательно и правильно, что, кажется, никогда перо учителя не касалось чего-нибудь

288

для поправки: каким чистеньким подаст упражнение, таким и получить, с обычною, подписью — «excellenter».

Василий Васильевич все предметы знал одинаково прекрасно, и о. смотритель училища (священник в то время Преображенской церкви) Иоанн Петрович Салтыков особенно гордился им пред публикой на так называемых «публичных экзаменах». Как теперь помню. Было уже все приготовлено к экзамену: 3-й класс, свободный от парт и скамеек, был убран зеленью; стоял большой стол, покрытый зеленым сукном со всеми принадлежностями для экзамена; расставлены были ряды стульев для почетных посетителей; все свои в сборе — и певчие-ученики, и предназначенные из всех классов для вызова на средину воспитанники, и учителя во главе с о. смотрителем.

Раньше всех приехал осташковский почтмейстер (университетского образования). О. смотритель, чтобы занять гостя до начала публичного экзамена, вызывает Василия Васильевича (который был тогда уже в 3-м классе), рекомендует его, как красу училища и предлагает почтмейстеру дать Болотову вопросы по любому предмету из училищного курса.

Водворилась тишина, и мы все как бы затаили дыхание, предвкушая удовольствие, как победоносно будет «резать» на каждый предложенный вопрос наш Василий Васильевич. Задаются самые разнообразные вопросы из разных предметов. Как и всегда, Василий Васильевич отвечает на все прекрасно, толково, правильно. Экзаменатор, видимо, хотел смутить (по крайней мере нам тогда так показалось) чем-пибудь Болотова и спрашивает его: «переведи — cams ut cams». Василий Васильевич, не замечая тут подвоха, переводит: «собака как собака». Почтмейстер улыбнулся и спрашивает: «а нет ли в латинском языке глагола с таким же корнем». Тогда Василий Васильевич несколько сконфуженно переводит: «поешь, как собака». С тех пор мы не взлюбили этого маленького, с черными с проседью баками, в очках, почтмейстера (которому, конечно, от этого было ни тепло, ни холодно), — не взлюбили за то, что он ловит хорошего ученика на игре слов.

Спустя года 2 по поступлении Василия Васильевича в духовное училище, матушка свела своего «сынушку — Василь-

289

юшку» с квартиры от мещанки Смольниковой, где он стоял вместе со мною, и поставила на другую к соборному (если не ошибаюсь) причетнику, старичку Ивану Абрамовичу Дрызлову, который, нет сомнения, помнил Василия Тимофеевича — отца Василия Васильевича. На этой квартире он и окончил училище.

Поводы к переводу Василия Васильевича на другую квартиру были, конечно, очень основательные.

Нас у мещанки Смольниковой было много: меньше 12-ти человек никогда не бывало, а до 15-ти доходило.

Все наше помещение состояло из одной небольшой комнаты внизу с кухней. Причина такой скученности — коммерческий расчет хозяйки. Обыкновенно плата в год за квартиру, стол, освещение, отопление, стирку белья и баню (раз в 2 недели) — 24 р. за ученика, т. е. ровно столько, сколько казна давала в год на содержание воспитаннику — сироте.

Чем, следовательно, больше наберет хозяйка учеников, тем ей выгоднее, но за то нам несравненно хуже. В теплые дни — весной, летом, раннею осенью — еще можно было заниматься на дворе, в предбанике, бане, где-нибудь на отлогой крыше сарая, или взбереться на дрова, если хозяйка не видит, а уж позднею осенью и зимою совсем плохо. Помню, человек 12 —13 усядемся вокруг стола, при одной сальной свече, — сидим вплотную—плечо с плечем (писать в это время и не думай),— учили в слух, каждый старался перекричать соседа, отчего получался невообразимо-дикий концерт, продолжавшийся до самого ужина или вернее до того, как старший по квартире крикнет — «Libri»!— и по книжкам выслушает, кто как знает.

При такой тесноте не могло быть, конечно, и спальных удобств: наши кровати — пол, а матрацы—войлочки, которыми застилалось все пространство пола от стены до стены и ложились вплотную.

Пища наша, кроме щей и каши с салом или постным маслом (смотря но времени), разнообразилась великим постом, например, водянистым квасом с тертым въ-прок хреном и хлебными сухарями, что напоминало «тюрю», а ранним летом, когда над озером кишат комары и рыбешка-уклейка с жадностию ловит их, выбрасываясь на поверхность воды,— ухой. Но что это за уха была!

290

Обыкновенно рыбка эта (1½,—2 коп. фунт) не вычищалась и, разварившись, наполняла огромный печной горшок, или чугун, комарами и в таком же почти виде все это перемещалось за обедом в большую деревянную чашу.

Те ученики, которые побогаче, пили чай с белым хлебом у хозяйки на верху (по особому условию родителей с нею). Василий Васильевич поддерживался этим, но не каждый день.

Взаимные отношения квартирных учеников не отличались воспитанностию, ибо и наше училище в те времена было причастно духу «помяловщины». На квартирах, особенно больших, всегда были сорванцы и озорники (преимущественно из старших возрастов), которые давали тон квартире по разным безобразиям. Правда, такие нахалы получали особые прозвища, соответствующие их деяниям, наприм: «Васька — разбойник», и эти прозвища удерживались над ними на всю жизнь; но тем не менее, это не только не обуздывало их в «злохудожествах», а придавало больше энергии.

Каждого новичка, (вновь поступившего в школу), считалось необходимым привести «в крещеную веру». Обыкновенно над такими проделывались все традиционные грубые эволюции: их щипали, толкали, били и ковыряли масло. Хорошо, если у кого “был старший брат или сильный (физически) знакомый,— такой застраховывался от диких нападок; но всякий другой должен был неизбежно пройти эту тяжелую школу.

Правда, Василий Васильевич в этом отношении составлял некоторое исключение. Во 1-х, в общих играх, когда скорее всего могли попадать «колотушки» он, по обыкновению, участия не принимал; во 2-х, причинить открыто какую-нибудь обиду Василию Васильевичу и побаивались: за него могло вступиться начальство (а тогда пребольно секли), да и благонравные товарищи не дали бы озорникам обижать Болотова.

Но были моменты, когда любители кулачной расправы могли проделывать дикие выходки над своими жертвами безнаказанно.) Это когда, бывало, идем целой квартирой (а случалось, что на пути и еще присоединятся две-три) еще темно, в 4 часа утра, в Преображенскую церковь к праздничной заутрене, или в ноябрьские и декабрьские дни еще до рассвета в училище.

291

Тут то и дело слышалось: «чего ты, дерешься, — чего ты толкаешься!» а кто это «ты» — неизвестно. Какой-нибудь озорник наметил себе жертву в пути, подбежал сзади, толкнул и скрылся в толпе: благо темно. В этих случаях и Василий Васильевич не избежал общей участи,— попадало и ему бедному за то, что был новичек, одевался всегда не богато, но чистенько, вел себя прекрасно и за отличное прилежание и успехи был любимцем как начальства, так и учителей.

Матушка Марья Ивановна часто приезжала из Кравотыни в Осташков — повидать своего «сынушку-Васильюшку». Можно быть положительно уверенным, что он никогда не пожаловался своей матери на неудобства квартирной жизни. Но что от зоркого взгляда Марьи Ивановны ничего не могло ускользнуть — это также верно.

И вот она решается перевести его на другую квартиру — к соборному причетнику, как выше сказано, Ивану Абрамовичу Дрызлову, который брал с учеников рублем дороже в год (25 р. вм. 24), но у него всегда стояло не больше 4-х—5-ти учеников и все дети благонравные, — заведомо известных хороших родителей. Там Василию Васильевичу было совсем хорошо: и просторно, и покойно, и чисто, и сытно, да и от училища и Преображенской церкви близко. Иван Абрамович, к чести его сказать, любил своих квартирантов — учеников и ухаживал за ними, как за своими детьми.

В семинарию (тверскую) Василий Васильевич перешел (в 1869 г.) с редкими отметками на свидетельстве как по поведению и прилежанию, так и по успехам.

Матушка сама привезла его в Тверь и на время приемных экзаменов поставила его на той же квартире (Семинарская улица), где жил и я. Спустя недели 1½ — 2, он был взят в семинарский корпус на полное казенное содержание, где и жил до окончания семинарского курса.

В тверской семинарии он также учился прекрасно, как и в училище; но воспоминания об этом периоде могут и должны написать его товарищи, как по классу, отделению, так и по спальне.

В такой большой семинарии, как тверская, памятными остаются, главным образом ближайшие товарищи — одноклассники и соквартиранты.

292

Затем, паша дорога разошлась: я, по окончании курса, лет 5, до принятия священства, учительствовал, а он в это время, по окончании семинарии в 1875 году, был послан па казенный счет в с.-петербургскую духовную академию.

Только один раз, во время учительства, мне пришлось встретиться с нам — студентом академии — в Кравотыни, на вакации. Помню, к «Ильину дню» (сельский престольный праздник) нас — и кавалеров и барышень собралось — так много. Нужно было провести время как-нибудь повеселее. Задумали устроить танцы с играми в одном свободном сарае, и Василий Васильевич был с нами. Думаю себе, не изменился ли Василий Васильевич академическим студентом и не пустился ли в свет, но оказалось— совсем нет: он просто по тяготению к нам, прежним товарищам, желал быть при нас, потому что когда мы приготовлялись к открытию бала, он, усмотрев в стороне кучу бревен и вздернутую на нее без колес телегу, взобрался на эту кручу, потрогал, насколько телега устойчива, лег в нее на спину и отдался обычным своим размышлениям, не обращая ни малейшего внимания на наши развлечения.

Дальнейшие мои (уже священником) встречи с Василием Васильевичем были очень редки.

1-й раз к 1879 году я встретился с ним на вакации в Кравотыни, когда приехал молодым военным священником с Волыни, а оп уже окончил академию и тогда уже известно было, что оставлен доцентом при академии по древней общей церковной истории. 2-й—в 1889, в той же Кравотыни. 3-й и последующие — с конца 1894 /года в Петербурге, где приходилось у него и останавливаться, и ночевать, когда он жил на Невском, д. № 164.

Недостаток личных встреч восполняли довольно частою перепиской между нами, которая началась с того, что Василий Васильевич, уже будучи профессором, приедет бывало на вакацию в Кравотынь (а ездил он туда ежегодно), напишет что-нибудь от моей матери и от себя припишет странички две—три. С 1889 г. до 1900 г. включительно (последнее письмо от 13 января 1900 г.) установилась регулярная между нами переписка из года —

293

в год. ¹) Обыкновенно я пишу ему к 1 января (день его ангела) и он всегда аккуратно отвечал мне к 16 января, по такому же поводу.

Частой перепиской я не обременял Василия Васильевича, зная, что у него труда масса, но если была необходимость обратиться к нему за разъяснением какого-нибудь недоуменного вопроса из пастырской практики, а эту необходимость испытывает каждый военный священник, заброшенный куда-нибудь на окраину (в среду иноверных и инославных), или выписать какую-нибудь книгу, то ответ получался всегда с первою почтою. Случалось нужную книгу сам добудет и вышлет, как, наприм, редкая книга профессора И. Е. Троицкого о армянской церкви.

Каждую свою вновь вышедшую книгу или брошюру он считал долгом выслать мне. Как-то, когда я служил на Волыни, батюшки, передавая один другому, зачитали высланную им мне книгу «Учение Оригена о Св. Троице». Все мои поиски оказались тщетными и тогда я, скрепя сердце, пишу Василию Васильевичу — «нельзя ли выслать второй экземпляр», и с первою почтою получается.

Как выше сказано, личные встречи с Василием Васильевичем, во время его профессорства, были редки, но всегда задушевны и самые дружественные.

Помню, в 1889 г. приезжаю из г. Курска в Нилову пустынь (Осташковскаго уезда) и узнаю, что Василий Васильевич в Кравотыне, но сегодня или завтра уезжает в Петербург. Я сейчас же посылаю в Кравотынь нарочного с запиской узнать, могу ли я застать его в Кравотыни и когда (было это в четверг), и вскоре получаю ответ на визитной карточке²): «Душевно рад — после стольких лет! — повидать Вас, Многоуважаемый Петр Никифорович, наконец-то не на портрете! Ждем Вас завтра, уезжаю в субботу. Поклон Вам от маменьки».

Пятницу в Кравотыни, с дозволения местного священника, я начал заупокойною службою по скончавшимся родственникам и знакомым, к которой прибыли в храм и Марья Ивановна, и Василий Васильевич. По окончании службы в церкви и панихид на могилах родных и знакомых,

_____________________

1) Письма Василия Васильевича сохранились у меня почти все.

2) Которая и до сих пор хранится у меня.

294

мы отправились к радушной и гостеприимной Марье Ивановне (которая неиначе обращалась в письмах к -нам, как — «Родственные мои» и т. д.) Целый день мы почти пробыли у этих хороших знакомых людей, не заметив за дружеской беседою, как пролетело и время. К вечеру я было стал собираться навестить другого нашего общего товарища, некоего Невского, но Василий Васильевич, видимо, не хотел выпускать меня от себя до времени и с словами: «Я вам сейчас его представлю», схватил фуражку и быстро-быстро побежал по берегу (и притом, так же неуклюже, как бегал мальчиком, чем напомнил в эту минуту наше давнее детство) и сейчас же привел Невского.

По поводу ежегодных его летних приездов в Кравотынь, крестная мать Василия Васильевича пишет мне: «Будучи уже профессором, он ежегодно почти приезжал проведывать свою матушку Марью Ивановну летом на месяц или полтора. Он никогда не позволял ей беспокоиться о нем, даже тогда, когда Марья Ивановна была еще в силах, нечего уже и говорить о том, когда он приезжал в последний раз (в 1898 г.) к больной матери. Он сам носил с берега воду для самовара и сам его ставил. Старался как можно меньше беспокоить мать во всем. Часто бывал у меня и всегда вел длинные дружеские беседы. Не был он ни гордым, ни невнимательным: всем он первый отдаст поклон, не позволит крестьянину первому поклониться ему, как важному лицу».

Матушка Василия Васильевича скончалась в последних числах мая (27-го) прошлого 1899 года, «прожив на свете 71 г. и 53 или 59 дней». По поводу кончины своей матушки Василий Васильевич пишет мне: «родилась но метрике 30 марта 1825— при Александре Благословенном! — а приходилось мне слыхать от нее, что она слыхала, что родилась в заутреню — в самую Пасху, следовательно—29 марта».

На похоронах своей нежно любимой матери Василию Васильевичу за делами быть не пришлось. Можно представить, сколько он, благороднейший Василий Васильевич, перенес волнений и душевных мук по этому случаю! По крайней мере, уже много спустя, он с грустью пишет мне: «Вероятно знаете, что мне не пришлось быть на ее (матушки) погребении. Пред этим временем я как раз увяз в одну комиссию (не выпутал из нее ног еще и доселе) и

295

к 31 мая должен был готовить доклад, занявший потом страниц 18 или 20 печатных in folio; как узнал 31 мая, я не мог бы застать 27-го и председателя комиссии, чтобы взять у него экстренный отпуск».

И сам Василий Васильевич быстро таял в последнее время. На рубеже 1894 и 95 года, когда я встретился с ним в Петербурге, его вид еще был сносен, хотя на лице и был оттенок какой-то болезненной белизны. В 1896 году я уже заметил у него большую цинковую ванну,— лицо его сильно пожелтело и щеки несколько провалились; а в последние два года он просто был не узнаваем. Видимо непрестанные тяжелые ученые труды, сидячая жизнь, неудовлетворительность в гигиеническом отношении квартиры (№ 164 ¹),— окна коей выходили на одну северо-восточную сторону и то на двор какого-то соседнего дома, стена которого чуть не закрывала и последний тусклый петербургский свет),— медленно, но верно подтачивали здоровье неутомимого труженика.

По поводу этой квартиры сам Василий Васильевич пишет мне: «14 лет в петербургском промышленном доме прожитых сделали свое дело».

Стол его был, хотя обыкновенно простой, но довольно питательный. Только заметно было: он так мало обращал внимание на пищу телесную, что мне кажется, если бы прислуга его, знавшая хорошо его несложные вкусы и время, когда что следует подать, забыла бы, положим, когда-нибудь накрыть стол (подать обед), то он сам и не спросил бы или подумал бы потом, что уж отобедал. Бывало, когда приходилось мне садиться с ним за стол, я уже не начинаю никаких разговоров, а то заговорит, увлечется и перестанет есть.

Василий Васильевич ясно сознавал свое тяжкое болезненное состояние и, видимо, не обманывал себя на счет того конца, к которому ведут неизлечимые недуги.

В письме ко мне (от 13 января 1900 г.) Василий Васильевич пишет: «в годы живем мы довольно капризные в климатическом отношении. Прошедшую вакацию я всю оставался в Петербурге, прополаскивая—без особого успеха — свои больные внутренности эмскою водою.

_________________________

1) На Невском проспекте.

296

Было жарковато. Пишу в Киев товарищу: чем-то, мол, Вы дышите? У Вас вероятно воск тает на улице,— и получаю в ответ: а у нас даже и очень прохладно; куда прохладнее петербургского». И далее: «Похварывать приходится кроме желудка, ревматизм заявляет о себе музыкою удивительно постоянной».

Говоря в письме о том, что «последние дни матушки его прошли хорошо, благодаря заботам крестной и Марьи Никифоровны» (моя сестра—замужняя, крестная дочь Марьи Ивановны, проживающая в селе Кравотыни),—далее пишет: «и я последним из нашего quattro¹) стал отрезанным ломтем от Кравотыни».

А затем, приписывает замечательные строки: «Для такого человека как я—это в сущности сводится к свободен сый от всех, и следовательно будь вперед, что Бог дает: ни желаний, ни тревог, ни вопросов о долголетии». И эти строчки он написал всего за три неполных месяца до своей поистине христианской кончины. Не ясное ли это предчувствие своей недалекой неизбежной смерти!

Мир праху твоему, великий муж науки и великий человек—христианин!

Прости, дорогой и незабвенный Василий Васильевич, если я не мог изобразить тебя, начиная с твоего самого раннего детства, как должно: ты сам знаешь, что я художник плохой. Но я уверен, что во всем сообщенном о тебе, ты не упрекнешь меня в какой-нибудь намеренной неправде.

Протоиерей Петр Белюстин.

_________________________

1) «quattro»: 1) сам Василий Васильевич,

2) Невский — Константин Александрович — сын кравотынского священника— одних лет с Василием Васильевичем,—ныне учитель московскаго мещанскаго училища;

3) Дубакин—Димитрий Николаевич—сын кравотынского причетника—на 2 года, как и я, старше В. В. Болотова,—ныне инспектор самарской духовной семинарии и

4) Я—тоже сын причетника; все односельцы и ближайшие с детства товарищи.

Страница сгенерирована за 0.17 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово