Августин, блж. О количестве души

О КОЛИЧЕСТВЕ ДУШИ.

ОДНА КНИГА.

 

В этом разговоре собеседник предлагает блаженному Августину шесть вопросов о душе. Предположив рассмотреть более обстоятельно третий из них, именно - какая душа, блаженный Августин прежде всего различает двоякий род количества: один, под которым разумеется масса и обширность занимаемого предметом места, и другой под которым разумеется сила и доблесть; первый, как свойственный телу, он не допускает в отношение к душе; последний же открывает в ней. Затем он обозначает семь степеней этого количества, по которым судит, какую силу имеет душа как в теле, так сама по себе и пред Богом.

 

Глава I.

Еводий предлагает шесть вопросов о душе. Откуда душа. Отчизна души — Бог. Субстанция души своя особенная и простая.

Так как я вижу, что у тебя много досуга, то прошу ответить мне на вопросы, которые занимают меня, по-моему, мнению, благовременно и уместно. Часто, когда я спрашивал тебя о многом, ты считал нужным останавливать меня каким-то греческим изречением, которое запрещает нам доискиваться того, что выше нас. Но в данном случае я не думаю, чтобы мы сами были выше нас. Ведь, если я спрашиваю о душе, не заслуживаю же ответа: Что нам до того, что выше нас? А вероятно заслуживаю услышать, что такое мы. А. Перечисли коротко, что ты желаешь слышать о душе. Е. Изволь, у меня это подготовлено долговременным размышлением. Я спрашиваю: откуда душа;

 

 

какова она; какая она; зачем она дана телу; какой она становится, когда входит в тело, и какою — когда оставляет его?

А. Твой вопрос: откуда душа, я вынужден понимать в двояком смысле. В одном смысле мы говорим: откуда этот человек, когда  желаем знать, где его отчизна; и в другом — откуда он, когда спрашиваем, из чего состоит, т. е. из каких элементов и вещей составлен. О чем из этого желаешь ты знать, когда спрашиваешь, откуда душа? Е. Я со своей стороны желал бы знать о том и другом; но о чем следует знать прежде, предпочитаю предоставить твоему усмотрению. А. Собственно душе принадлежащее местопребывание и отчизна ее, я полагаю, есть сам Бог, который сотворил ее. Но субстанцию души я назвать не могу. Я не думаю, чтобы она была из тех обыкновенных и известных стихий, которые подпадают под эти телесные чувства. Я думаю, что душа не состоит ни из земли, ни из воды, ни из воздуха, ни из огня, ни из какого-либо соединения их. Если бы спросил у меня, из чего состоит это дерево, я назвал бы тебе эти четыре общеизвестные стихии, из которых, нужно полагать, состоит все подобное; но если ты продолжишь спрашивать: из чего состоит сама земля, или вода, или воздух, или огонь,— я уже не найдусь, что сказать на это. Также точно, когда спрашивают: из чего составлен человек, я могу отвечать: из души и тела; и если еще спросишь о теле, я сошлюсь на указанные четыре стихии. Но при вопросе твоем о душе, которая есть нечто всегдашнее в своей особенной субстанции, я нахожусь в таком же затруднении, как если бы спросили: из чего земля? Е. Каким образом ты утверждаешь, что она имеет свою собственную субстанцию, когда ты сказал, что она сотворена Богом; этого я не понимаю. А. А таким же

328

 

 

образом, как не могу я отрицать, что Бог сотворил и саму землю; и, однако же, не могу сказать, из каких как бы других тел состоит земля. Ибо земля есть тело простое потому, что она земля, и от того называется стихиею всех тех тел, которые состоят из четырех стихий. Следовательно, высказанная вами мысль, что душа и Богом создана, и имеет некоторую свою природу, не заключает в себе противоречия. Ибо эту некоторую особенную ее и ее собственную природу сотворил Сам же Бог, как сотворил природу огня, воздуха, воды и земли, из которых вместе составляется остальное.

 

Глава II.

Какова душа.

Е. С тем, откуда Душа, т. е. что она от Бога, я пока соглашаюсь; внимательно об этом сам с собою поразмыслю и если встретится какое-нибудь недоумение, спрошу после. Теперь прошу объяснить мне, какова она.

А. Мне кажется, что она подобна Богу. Ведь ты, если не ошибаюсь, спрашиваешь о душе человеческой. Е. Этого-то именно я и желал, чтобы ты объяснил мне, каким образом душа подобна Богу, когда о Боге мы верим, что Он не создан никем, а душа человеческая, как ты выше сказал, создана Богом. А. Как, ты полагаешь, что Богу было трудно создать нечто подобное Ему, когда видишь, что это по силам и нам в самых разнообразных видах? Е. Но ведь мы производим смертное; а Бог создал душу, как думается мне, бессмертную. Или тебе это, может быть, кажется иначе? А. Стало быть ты хотел бы, чтобы и люди творили такое же, какое сотворил Бог? Е. Я не говорил этого. Но как Он, будучи. Сам бессмертным, сотворил нечто бессмертное по подобию Своему, так и то, что творим по своему подобию мы, создан-

329

 

 

ные от Бога бессмертными, должно бы быть бессмертным. А. Ты был бы прав, если бы нарисовал картину по образу того, что считаешь в себе бессмертным; а при данных условиях ты изображаешь на ней подобие тела, которое вполне смертно. Е. Каким же образом я подобен Богу, если не могу творить ничего бессмертного, как творит Он? А. Как изображение твоего тела не может иметь той силы, какую имеет твое тело, так не следует удивляться, если и душа не имеет столько могущества, сколько имеет Тот, почему подобию она сотворена.

 

Глава III.

Колика душа.

Е. Пока достаточно и этого. Теперь скажи,  колика душа. А. В каком смысле ты спрашиваешь, какая. Я не понимаю, спрашиваешь ли ты как бы о размерах ее широты, долготы, толщины, или всего этого вместе; или желаешь знать, какою она обладает силою. Мы имеем, например, обыкновение спрашивать, колик был Геркулес, т. е. скольких футов достигал его рост; равно и какой он муж, т. е. как велика была его сила и доблесть. Е. Я желаю знать о душе и то и другое. А. Но первое не может быть говоримо и даже мыслимо о душе. Ибо о душе никоим образом нельзя предполагать, чтобы она была или длинна, или широка, или как бы массивна: все это телесное, и душу в этом роде представляем мы по привычке к телам. Поэтому и в таинствах благоразумно повелевается, чтобы презрел все телесное и отрекся от этого мира (который, как мы видим, есть мир телесный) тот, кто желает явиться таким, каким он сотворен от Бога, т. е. подобным Богу, так как для души нет другого спасения, другого обновления, другого примирения с

330

 

 

творцем ее. Поэтому сколько велика душа,— если исследовать ее в означенном направлении,— я сказать тебе не могу; но могу утверждать, что она не длинна, не широка, не массивна, и не имеет ничего, что обыкновенно отыскивается при измерении тел. Почему я так думаю, я готов представить тебе, если угодно, и основание. Е. Мне это угодно, и я сильно этого желаю: потому что мне кажется, что душа есть как бы ничто, если в ней нет ничего из сказанного. А. Но может быть прежде я покажу тебе, что есть много вещей, о которых ты не можешь сказать, что они ничто, и в которых однако же не можешь найти тех измерений, каких ищешь в душе; так что ты увидишь из этого, что душа не только не есть ничто в силу того, что в ней не находишь ни долготы, ни другого тому подобного, но еще тем ценнее и тем почетно, что ничего этого не имеет. А потом мы рассмотрим, действительно ли она ничего этого не имеет. Е. Употребляй какой хочешь порядок и способ; я готов слушать и учиться.

 

Глава IV.

Душа есть нечто, хотя она ни длинна, ни широка.

Что такое высота. Что такое ветер.

А. Прекрасно делаешь. Но я хотел бы, чтобы ты отвечал мне на мои вопросы; ведь может случиться, что ты уже знаешь то, чему я усиливаюсь научить тебя. Полагаю, что ты не сомневаешься, что это дерево не есть решительно ничто? Е. Кто стал бы в этом сомневаться? А. Ну, а сомневаешься ли ты, что справедливость гораздо лучше дерева? Е. Это было бы поистине смешно: как будто может быть здесь какое сравнение. А. Ты искренно ведешь со мною дело. Но обрати теперь внимание на сле-

331

 

 

дующее. Если ты согласен что дерево настолько хуже справедливости, что по твоему мнению не может быть и сравнения для него, а между тем ты признал, что это дерево не есть ничто; то полагаешь ли ты, что мы сочтем за ничто эту справедливость? Е. Какой безумец счел бы ее такою? А. Совершенно справедливо. Но может быть это дерево потому кажется тебе чем-то, что оно по-своему длинно, широко и массивно, так что если бы отнял у него это, оно стало бы ничем. Е. Кажется так. А. Так стало быть справедливость, о которой ты сказал, что она не есть ничто, что она есть даже нечто далеко более божественное и более превосходное, чем дерево, кажется тебе длинною? Е. Мне никак не может прийти на мысль, чтобы справедливость была длинна, или широка, или что-либо другое в том же роде. А. Но если справедливость не есть что-либо в этом роде, и однако же не есть ничто: то почему же тебе кажется ничем душа, если она не имеет какой-либо длины? Е. Представь уже, что мне не кажется, что душа потому ничто, что не длинна, не широка, и не массивна; но ты знаешь сам, что еще ничем не доказал, что это действительно так. Весьма возможно, что многое не имеющее этого, должно быть признаваемо за великое; но из этого по-моему мнению не следует, что я должен считать душу принадлежащею к тому же роду.

А. Знаю, что мне остается объяснить это и что на этом я обещал по порядку остановиться; но так как предмет этот весьма тонкий и требует совершенно других воззрений, чем какие люди привыкли иметь в делах обыденной жизни: то я прошу тебя не тяготиться идти тем путем, каким считаю нужным вести тебя, не утомляться некоторою необходимою околичностью и не досадовать, что придешь несколько позже к тому, чего желаешь; Прежде всего, спрошу тебя, полагаешь ли ты, что есть ка-

332

 

 

кое-нибудь тело, которое не имело бы соответственно своему виду некоторой длины, ширины и высоты? Е. Я не понимаю, что ты называешь высотою. А. Я называю высотою измерение, которым определяется внутреннее содержание тела, мыслимое или ощущаемое, если тело прозрачно, как стекло; ибо если ты отнимешь это у тел, то они,— по крайней мере, таково мое мнение,— не могут быть ни ощущаемы, ни вообще правильно признаваемы за тела. Итак, скажи, что ты думаешь по этому предмету. Е. Я нисколько не сомневаюсь, что все тела не могут не иметь этого. А. Ну, а думаешь ли ты, что эти три существуют только в телах? Е. Не понимаю, как могли бы они существовать в чем-либо другом. А. Стало быть ты думаешь, что душа есть ни что иное, как тело? Е. Если мы и ветер признаем за тело, то я не могу отрицать, что по моему мнению и душа есть тело: потому что я представляю се себе чем-то в этом роде. А. Я согласен пожалуй, что ветер есть тело в том смысле, в каком волна, если бы ты спросил о ней. Ибо мы чувствуем, что ветер есть нечто иное, как этот воздух, всколышенный и приведенный в движение; в месте особо покойном и защищенном от всяких ветров это можно доказать маленьким опахалом, которым мы, даже прогоняя мух, приводим воздух в колебание, и чувствуем дуновение. Когда же это происходит в силу более тайного движения тел небесных или земных на большом пространстве мира, то называется ветром, который носит различные имена по различным странам неба. Или тебе это кажется иначе? Е. Мне ничего не кажется, и то, что ты говоришь, я нахожу вероятным; но я сказал, что душа есть не самый ветер, а нечто в таком роде. А. Ты скажи мне прежде, думаешь ли ты, что самый-то ветер, о котором ты упомянул, имеет какую-либо длину, ширину и вы-

333

 

 

соту? Затем мы посмотрим, есть ли нечто в том же роде душа, чтобы мы могли таким же образом исследовать и ее величину. Е. Что можно найти большее по длине, ширине и высоте, чем этот воздух, который, как ты меня убедил теперь, если приведен в движение, делается ветром?

 

Глава V.

Сила души беспредельна.

А. Ты прекрасно говоришь; но не полагаешь ли ты, что душа твоя существует только в твоем теле? Е. Я думаю так. А. Но как ты думаешь, существует ли она только внутри, наполняя тело, как мех, или только снаружи, в виде покрывала, или и снаружи и внутри? Е. Думаю так, как ты сказал в заключение. Ибо если бы она не была внутри, не было бы ничего жизненного в наших внутренностях; а если бы ее не было и снаружи, ты не мог бы чувствовать и легкого укола на коже. А. Так зачем же тебе более спрашивать, какая душа, если видишь, что она такова, какою дозволяет ей быть самый объем тела? Е. Если этому учит разум, я больше ни о чем не спрашиваю. А. Ты прекрасно поступаешь, если не ищешь более того, чему учит разум. Но кажется ли тебе это заключение очень твердым? Е. Кажется, как скоро я не нахожу другого. Но в своем месте я предложу тебе весьма занимавший меня вопрос: сохранит ли она эту фигуру, когда выйдет из тела; я помню, что поставил это в конце подлежащих рассмотрению вопросов. А так как к количеству же души, по моему мнению, относится и вопрос о числе душ: то думаю, что в своем месте не следует  обойти и этого. А. Мысль уместная; но прежде потолкуем, если угодно, об объеме ее, который меня еще

334

 

 

продолжает занимать, чтобы я и сам чему-нибудь поучился, если ты уже удовлетворен. Е. Спрашивай, о чем хочешь: потому что это притворное сомнение твое заставляет меня самым действительным образом сомневаться в том, что я предполагал уже законченным.

А. Скажи мне, пожалуйста, то, что называется памятью, не кажется ли тебе пустым именем? Е. Кому это может казаться? А. Считаешь ли ты ее принадлежностью души или тела? Е. А в этом сомневаться смешно. Разве можно верить или быть убежденным, что бездушное тело что-нибудь помнит? А. Помнишь ли ты однако же город Медиолан? Е. Весьма помню. А. Так как мы о нем теперь вспомнили, то ты припоминаешь, конечно, как он велик и каков он? Е. Разумеется, припоминаю, и при том как нельзя живее и вернее. А. Стало быть, не видя его в настоящее время глазами, ты видишь душою. Е. Совершенно так. А. Полагаю также, что ты помнишь, каким большим пространством областей он в настоящее время отделен от нас? Е. Помню и это. А. Итак ты видишь душою и само расстояние мест. Е. Вижу. А. Но если душа твоя находится здесь же, где и тело, и не простирается далее объема его, как то доказано вышеприведенным заключением: то как это делается, что оно все то видит? Е. Полагаю, что это делается посредством памяти; потому что она не присутствует в тех местах. А. Следовательно в памяти содержатся образы тех месть? Е. Думаю, что так: потому что я не знаю того, что в настоящее время делается там; а я бы знал это, если бы моя душа простиралась даже до тех мест и чувствовала, что там происходит в настоящее время. А. Ты, на мой взгляд, говоришь истину; но действительно ли образы эти суть образы тел? Е. Необходимо так: потому что города и области суть не что иное, как тела.

335

 

 

А. А не смотрел ли ты когда-нибудь в маленькое зеркальце или не видел ли когда-нибудь своего лица в зрачке чужого глаза? Е. Даже часто. А. Почему оно представляется там гораздо меньшим, чем есть на деле? Е. А ты разве хотел бы, чтобы оно представлялось в другом размере, чем какой имеет зеркало? А. Следовательно изображения тел необходимо должны представляться малыми, если малы тела, в которых они представляются. Е. Совершенно необходимо. А. Но если душа также мала по объему, как и ее тело: то каким образом в ней могут запечатлеваться такие великие образы, что она может представлять в своем воображении и города, и обширные области и другие всякие громады? Я желал бы, чтобы ты несколько внимательнее подумал над тем, сколько великого и как много содержит в себе наша память, которая в свою очередь содержится в душе. Какой следовательно в ней есть грунт, какое нутро, какая неизмеримость, если она может все это принять; между тем как вышеприведенное заключение по-видимому доказывает, что она такова же по объему, как и тело? Е. Я не нахожу, что отвечать тебе, и не в состоянии достаточно выразить, до какой степени меня это поколебало; согласившись так скоро с вышеприведенным заключением, я и сам смеюсь над собою, что определил величину души мерою этого тела. А. Так она уже не кажется тебе чем-либо таким, каков ветер? Е. Никоим образом не кажется: потому что если и этот воздух, течение которого, как полагают с вероятностью, производит ветер, может наполнить весь этот мир, то душа может представить в своем воображении такие бесчисленные и такие великие миры, что я не в состоянии и подумать о том пространстве, которое могло бы содержать в себе эти образы. А. В таком случае подумай, не лучше ли полагать, что она, как я сказал выше,

336

 

 

ни длинна, ни широка, ни высока, подобно тому, как согласился ты со мною относительно справедливости. Е. Я охотно бы с этим согласился, если бы меня не приводил в замешательство вопрос: каким же все-таки образом она, не имея сама ни долготы, ни широты, ни высоты, может принимать в себя бесчисленные образы таких больших объемов?

 

Глава VI.

Долгота чистая и простая.

А. Мы, может, быть откроем это насколько то доступно, если предварительно со вниманием разберем отдельно эти три, т. е. долготу, широту и высоту. Итак постарайся представить мысленно такую долготу, которая еще не приняла никакой широты. Е. Ничего подобного я не могу представить себе. Если я нарисую в уме своем нить паутины, тоньше которой мы обыкновенно ничего не видим, я встречу и в ней своего рода долготу, и широту, и высоту; как бы они малы не были, существование их я однако же отрицать не могу. А. Твой ответ довольно не дурен; но когда ты усматриваешь в нити паутины эти три измерения, ты ведь различаешь их, и знаешь, чем они разнятся между собою? Е. Как не знать, что они разнятся? В противном случае разве мог бы я видеть, что они есть в этой нити? А. В таком случае тем же умом, каким ты их различил, ты можешь, и отделив их между собою, представить и одну долготу, но только не представляя себе никакого тела; потому что каково бы тело ни было, оно будет иметь их все. То, представление чего я желаю в настоящем случае узнать в тебе, бестелесно; потому что одна долгота может быть представлена только умом, но в теле найдена быть не может. Е. Теперь я понимаю. А. Итак, если бы ты захотел эту долготу раз-

337

 

 

сечь мысленно продольно, ты нашел бы, что это вовсе невозможно; потому что в противном случае она имела бы и широту. Е. Это ясно. А. В таком случае эту чистую и простую долготу мы назовем, если угодно, линией: этим именем ее называют обыкновенно ученые. Е. Называй как хочешь. Я не забочусь о названиях, как скоро предмет ясен.

А. И прекрасно делаешь; я не только одобряю, но и убеждаю, чтобы ты всегда заботился более о вещах, чем о словах. Так если эту линию, которую ты, полагаю я, уже хорошо себе представляешь, протягивать в одну или обе стороны, насколько можно протянуть ее в длину,— ты увидишь, что у нее нет конца. Или твоя мысль не в состоянии дойти до такого представления? Е. Представляю вполне и как нельзя легче. А. В таком случае ты видишь также, что не может выйти никакой фигуры, если не делать ничего, как только протягивать линии. Е. Что ты называешь фигурою, я пока не понимаю. А. Фигурою в данном случае я называю то, когда известное пространство бывает заключено в линии или в линиях, как, например, если ты делаешь круг

или, соединяешь взаимно концами четыре линии

 

так что ни один конец какой либо из них не остается не соединенным с концом другой. Е. То, что ты называешь фигурою, я как будто уже вижу перед собою; но если бы я также точно видел,  чему это клонится, или что ты намерен из этого сделать, чтобы дать мне искомое знание о душе.

 

 

Глава VII.

Путь к восприятию истины посредством авторитета гораздо короче и безопаснее для большинства, чем путь посредством разума.

А. Я с самого начала предупреждал тебя об этом, и просил терпеливо отнестись к некоторой околичности в нашей речи. Прошу и теперь о том же. Предмет исследуется не маловажный и нелёгкий для познания; а мы желаем узнать его и овладеть им вполне. Ведь иное дело, когда мы верим авторитету, и иное  — когда разуму. Вера в авторитет весьма сокращает дело и не требует никакого труда. Если она тебе нравится, ты можешь прочитать много такого, что об этих предметах написали, как бы из снисхождения, великие и божественные мужи, находя это необходимым для пользы простейших, и в чем они требовали веры к себе со стороны тех, для чьих душ, более тупоумных или более занятых житейскими делами, другого средства ко спасению быть не могло. Такие люди, которых всегда громаднейшее большинство, если желают постигать истину разумом, весьма легко одурачиваются подобием разумных выводов и впадают в такой смутный и вредный образ мыслей, что отрезвиться и освободиться от него не могут никогда, или могут только самым бедственным для них путем. Таким полезнее всего верить превосходнейшему авторитету и соответственно ему вести жизнь. Если ты считаешь это безопаснее, я не только не возражаю против этого, а даже весьма одобряю. Но если ты не можешь обуздать в себе того страстного желания, под влиянием которого решился дойти до истины путем разума, ты должен терпеливо выносить многие и длинные околичные пути, чтобы вел тебя тот разум, который один только должен быть называем

339

 

 

разумом, т. е. разум истинный, и не только истинный, но и точный, и чуждый всякого подобия ложности (если только возможно для человека каким-либо образом достигнуть этого), так чтобы тебя не могли отвлечь от него никакие рассуждения ложные или подобные истине.  Е. Я уже не захочу торопиться. Пусть делает свое дело разум и ведет как хочет, лишь бы только привел.

 

Глава VIII.

О математических фигурах. Из скольких линий образуется фигура. Каким образом фигура может образоваться из трех линий.

А. Это устроит Бог, которому следует молиться или о таких только вещах, или о них-то по преимуществу. Но возвратимся к начатому делу. Тебе уже известно, что такое линия, и что такое фигура. Поэтому я попрошу тебя ответить мне на такой вопрос, именно: думаешь ли ты, что может образоваться какая-либо фигура, если продолжать линию с той или с другой стороны до бесконечности? Е. Полагаю, что это никоим образом невозможно. А. Что же делать в таком случае, чтобы мы могли образовать фигуру?  Е. Ничего, как только то, чтобы линия не была бесконечною, а была проведена кругом, чтобы коснулась себя другою стороною. Иначе я не вижу, каким образом в одну линию заключить какое-нибудь пространство; а если этого не сделается, то по твоему описанию не будет и фигуры.  А. Ну, а если бы я захотел образовать фигуру из прямых линий; можно ли образовать ее из одной линии, или нельзя? Е. Никак нельзя. А. А из двух? Е. И из двух также. А. А из трех? Е. Думаю, что можно. А. Ты, следовательно, прекрасно понял и усвоил, что если нужно образовать фигуру из прямых линий, то менее, чем из трех линий, образовать ее нельзя. Но если

340

 

 

бы тебе представился противоположный этому довод, заставил ли бы он тебя отказаться от этого мнения? Е. Если бы кто доказал мне, что это ложно, в таком случае не останется решительно ничего, о чем я мог бы сказать, что знаю это. А. Теперь ответь мне вот на что: каким бы образом ты сделал фигуру из трех линий?   Е. Соединив их концами.  А. А не кажется ли тебе, что там, где они соединяются, образуется угол?  Е. Это так.  А. Из скольких же углов состоит эта фигура?  Е. Из стольких же, сколько линий.  А. Ну, а сами линии ты провел равные или неравные?  Е. Равные.  А. А углы все ли одинаковы, или один острее, а другой тупее?  Е. И их я считаю также равными.  А.  А могут ли в фигуре, которая и образована из трех равных прямых линий, углы быть неравными; или не могут? Е. Никак не могут. А. Ну, а если фигура состоит из трех прямых, но неравных между собою линий,— могут ли  в ней углы быть равными; или ты иначе об этом думаешь? Е. Решительно не могут.  А. Ты говоришь верно. Но скажи, пожалуйста, какая фигура тебе кажется лучше и красивее; та ли, которая состоит из равных, или та, что из неравных линий?  Е. Кто усомнится, что лучше та, в которой господствует равенство.

 

Глава IX.

Какая фигура превосходнее. Что противолежит углу в треугольнике.

А. Итак, ты предпочитаешь равенство неравенству? Е. Не знаю, кто бы не предпочел? А. Теперь обрати вниманиe, что в этой фигуре, которой придают совершенство три равные угла, противоположно углу, т. е. лежит с противоположной стороны, — линия или угол?  Е. Я вижу ли-

341

 

 

нию.  А. Ну, а если бы углу противоположен был угол, и линии линия; не нашел ли бы ты в такой фигуре, в которой это представилось бы, еще большего равенства? Е. С этим я согласен; но как это может выйти при трех линиях, решительно не понимаю.  А. А при четырех линиях это может случиться?  Е. Вполне может.  А. Стало быть фигура, состоящая из четырех прямых линий лучше, чем из трех? Е. Думаю, что так, если в ней  господствует равенство         .  А. Ну, а думаешь ли ты, что фигура, состоящая из четырех прямых равных линий, может образоваться и так, что в ней не все углы будут между собою равны; или не думаешь?  Е. Думаю, что может. А. Каким образом?  Е. Если два угла будут более сжаты, а два более открыты.  А. Но замечаешь ли, что и два более сжатые, и два более открытые угла взаимно противоположны друг другу?  Е. Совершенно верно и ясно.  А. Следовательно, ты видишь и здесь равенство, насколько могло сохраниться, сохраненным; ибо видишь, что как скоро фигура образуется из четырех равных линий, то уже никак не может быть, чтобы не были равными между собою или все, или два и два угла; и при том те, которые равны, взаимно противоположны друг другу.  Е. Вижу и весьма твердо убежден в этом.

А. А не поражает ли тебя такая и столь постоянная справедливость своего рода даже в этих вещах?  Е. Каким это образом?  А. Да ведь, я полагаю, справедливостью мы называем ничто иное, как равномерность; а равномерность, очевидно, получила название от известного равенства. Но что в этой добродетели составляет равномерность, как не то, чтобы каждому отдавать свое? Отдавать же каждому свое нельзя без некоторого различия. Или ты иначе думаешь?  Е. Это совершенно ясно, и я вполне с этим со-

342

 

 

гласен.  А. Ну, а есть ли, по твоему мнению, какое-нибудь различение, если все между собою равно и ничем решительно взаимно не отличается? Е. Вовсе нет. А. Итак,  справедливость сохраняется только в таком случае, если в вещах, в которых она сохраняется, существует некоторое, так сказать, неравенство и несходство. Е. Понимаю.  А. Следовательно, если мы признаем, что эти фигуры, о которых говорим, несходны между собою, именно одна состоит из трех, я другая из четырех углов, хотя обе образуются из равных линий,— не находишь ли ты, что удержана своего рода справедливость тем, что первая, которая не может иметь равенства противолежащих частей, сохраняет неизменно равенство углов; а в последней, в которой существует такая соразмерность противолежащих сторон, этот закон углов допускает некоторое неравенство? Пораженный этим, я и нашел нужным спросить тебя, насколько тебя привлекла к себе эта истина, эта равномерность, это равенство. Е. Теперь я понимаю, о чем ты говоришь, и не мало тому удивляюсь.  А. А теперь, так как ты справедливо предпочитаешь равенство неравенству, и так как, полагаю я того же мнения и всякий, кто только одарен человеческим смыслом, то поищем, если угодно, такой фигуры, в которой могло бы оказаться высшее равенство. Оказавшаяся такою без всякого сомнения будет предпочтена остальным.  Е. Конечно, угодно; и какая это фигура я очень желаю знать.

 

Глава X.

Высшее равенство в фигурах.

А. Но прежде ответь мне на вопрос: Кажется ли тебе, что из тех фигур, о которых мы по-видимому уже достаточно говорили, превосходнее та, которая состоит из четырех равных линий и из стольких жe равных углов 

343

 

 

потому что в ней, как видишь, есть и равенство линий, и равенство углов; и существует равенство противолежащих частей; потому что, как видишь, линия лежит против линии и угол против угла; чего в той фигуре, которая очерчивается тремя равными линиями мы - не находили. Е. Это так, как ты говоришь.  А. Имеет ли она высшее равенство; или это иначе тебе кажется? Ибо если она имеет его, то мы напрасно задумали искать другую; а если не имеет, то я желал бы, чтобы ты доказал мне это. Е. На мой взгляд имеет: потому что там, где и углы равны и линии равны, я не нахожу возможности отыскать неравенства.  А. Я же думаю иначе. Прямая линия, пока идет к углам, имеет высшее равенство; но как скоро с нею соединяется с противоположной стороны другая линия и делает угол, то не считаешь ли ты этого самого неравенством? Или ты находишь, что та часть фигуры, которая ограничивается линией, отвечает по равенству и сходству той, которая заканчивается углом?  Е. Нет, не кажется; и я стыжусь своей необдуманности. Я увлекся тем, что видел в ней и углы и стороны между собою равными; но кто не увидел бы, как велико различие этих сторон от углов?  А. Обрати внимание и на другое яснейшее доказательство неравенства. Ты видишь без сомнения, что как в этой треугольной, состоящей из равных линий, фигуре, так и в той квадратной есть некоторая средина. Е. Вижу ясно. А. Теперь, если бы из этой самой средины мы провели линии ко всем частям фигуры, нашел ли бы ты эти линии равными или неравными?  Е. Они решительно неравны: потому что те непременно будут более долгими, которые мы проведем в углы                     . 

А. А сколько таких в квадратной фигуре и сколько в треугольной? Е. Четыре в первой и три во второй.  А. А

344

 

 

какие из них меньшие, и сколько таких в той и другой фигуре?  Е. Их тоже число, и они те, которые идут на средину сторон.  А. Ты говоришь, по моему мнению, совершенно верно, и над этим нет нужды далее останавливаться. Для нашей цели достаточно этого; потому что ты, по моему мнению, видишь, что хотя здесь сохраняется и великое равенство, но еще не во всех отношениях совершенное.  Е. Вижу несомненно, и сильно желаю знать, что это за фигура, которая имеет высшее равенство.

 

Глава XI.

Превосходство фигур. Что такое знак. Что такое точка.

А. А какая, полагаешь ты, как не та, которой и окраина отовсюду однообразна, без помехи равенству со стороны какого-либо угла, и от средины которой ко всем частям окраины могут быть проведены равные линии?  Е. Думаю, что я уже понимаю. Мне кажется, что ты разумеешь фигуру, очерченную круговою линией. А. Ты понял верно. Теперь обрати внимание на следующее. Из предшествующего рассуждения мы узнали, что под линией разумеется одна долгота и ей не придается никакой широты; и от того по длине своей она не может быть делима. Полагаешь ли ты, что можно представить какую-либо фигуру без широты?  Е. Решительно нет. А. Ну, а сама широта может ли не иметь долготы, так как бы существовала одна широта подобно тому, как мы выше говорили о долготе без широты; или не может? Е. По моему мнению, не может.  А. Если не ошибаюсь, ты понимаешь также, что широта может быть делима с каждой стороны, тогда как линия продольно не может.  Е. Это ясно.   А. Что же, по твоему мнению, следует ставить выше,

345

 

 

то ли, что может быть делимо или то, что не может? Е. Разумеется, то, что не может.  А. Следовательно ты предпочитаешь линию широте. Ведь если нужно предпочитать то, что не может быть делимо, то мы должны непременно предпочитать и то, что менее делимо. Широта же делима со всех сторон, а долгота только поперек, так как деления продольного не допускает; поэтому она превосходнее широты. Или ты иначе полагаешь?  Е. Разум решительно принуждает согласиться с тем, что ты говоришь.

А. Теперь, если угодно, поищем чего-либо в таком роде, что решительно не может быть делимо. Ведь такое будет превосходнее даже самой линии: потому что линия, как ты видишь, может быть рассечена на бесчисленное множество частей. Впрочем,   я предоставляю найти это тебе самому.  Е. По моему мнению, не может быть делимо то, что мы назвали в фигуре срединою, из которой проводятся линии к окраинам. Если бы она была делима, то не могла бы не иметь долготы, или и широты. Имей она одну долготу, из нее уже не будут проводимы линии; а она сама будет линией. Если же она будет иметь широту, то потребует другой средины, из которой к окраинам широты проведутся линии. И то и другое отвергается разумом. Следовательно, она есть то, что не может быть делимо. А. Ты верно судишь. Но не представляется ли тебе чем-либо таким и то, откуда начиняется линия, хотя бы фигуры, о средине которой мы говорим, еще и не было? Я разумею то начало линии, откуда начинается долгота, которую ты должен представлять без всякой долготы. Потому что как скоро ты представляешь долготу, то уже никоим образом не представляешь того, откуда сама долгота начинается. Е. Представляется таким вполне.  А. Итак вот это, что ты, по мо-

346

 

   

ему мнению, уже понял, есть самое могущественное из всего, о чем мы говорили. Оно есть то, что не допускает никакого деления, и называется точкою (puncium), если находится в средине фигуры; а если представляет собою начало линии или линий, или даже конец их, или вообще обозначаете нечто такое, что следует представлять не имеющим частей, и в тоже время не занимает средины фигуры,— называется знаком (signum). Следовательно, знак есть метка без отношения к чему-либо; а точка есть метка, указывающая средину фигуры. Мне желательно условиться относительно этих названий; чтобы не входить в оговорки при рассуждении. Очень многиe, впрочем, называют точкою средину не всякой фигуры, а только круга или шара; но мы о названиях много заботиться не имеем нужды.  Е. Согласен.

 

Глава XII.

Могущество точки.

А. В самом деле, посмотри, какую имеет она силу. Ею начинается линия, ею же оканчивается; мы видели, что из прямых линий не может образоваться никакой фигуры, если ею не завершится угол. За тем, если линия может быть рассечена в каком-либо месте, она рассекается ею; и соединяется всякая линия с линией только посредством ее. Наконец, разум показал, что из всех плоских фигур (ибо о высоте мы еще не говорили ничего) следует предпочитать ту, которая очерчивается круговою линией, по причине ее высшего равенства; а это самое равенство устанавливается не иным чем, как лежащею в средине ее точкою: Можно было бы много говорить о ее могуществе, но я буду умерен, и предоставляю остальное обдумать тебе самому.  Е. Пусть будет и так; я не буду

    347

 

 

скучать над исследованием и более темных вещей; а теперь, по моему мнению, я достаточно вижу великую силу этого знака.

А. Теперь обрати внимание на следующее. Ты узнал, что такое знак, что такое долгота и что такое широта. Что из этих трех, по твоему мнению, нуждается в другом, и в чем именно, и нуждается так, что без него не может существовать.  Е. По моему мнению, широта нуждается в долготе, без которой её вовсе нельзя представить. Затем я нахожу, что долгота хотя и не нуждается для своего существования в широте, но без упомянутого знака (точки) быть не может. Знак же, очевидно, существует сам по себе и ни в чем другом не нуждается.  А. Это так. Но рассмотри внимательнее, действительно ли широта может быть рассекаема со всех сторон, или есть сторона, с которой и она не допускает сечения, хотя допускает его более, чем линия.  Е. Решительно не понимаю, откуда бы она не могла.  А. Думаю, что ты забыл, потому что не знать этого ты никак не мог. Я наведу тебя на мысль так. Ведь ты, конечно, представляешь себе широту не придавая ей мысленно никакой высоты? Е. Так точно. А. Следовательно к широте может присоединиться еще высота; а теперь скажи, может ли присоединиться еще что-нибудь, чтобы могло еще более быть рассекаемо со всех сторон.  Е. Ты замечательно навел меня на мысль. Теперь я вижу, что высота может принимать сечение не только сверху или снизу, но и с боков, и нет вообще никакого направления, но которому она не могла бы быть делима. Отсюда видно, что и широта не может принимать сечения с тех сторон, с которых встает высота.

А. Так как ты, если не ошибаюсь, уяснил себе и долготу, и широту, и высоту, то скажи, может ли не быть двух первых там, где есть высота?  Е. Без  долготы, на

348

 

 

мой взгляд, высота быть не может; но без широты может.  А. В таком случае возвратись к представлению широты, а если ты представлял ее в своем воображении как бы лежащею, то пусть она поднимется на какую-нибудь сторону так, как бы ты хотел провести ее через эту узенькую расщелину, которая замечается между створенными дверями. Понимаешь, что я хочу сказать?  Е. Что ты говоришь, то я понимаю; но что ты хочешь сказать, того быть может еще не понимаю.  А. Я хочу, чтобы ты сказал мне, кажется ли тебе, что поднятая так широта перешла в высоту и потеряла уже название и свойство широты; или остается еще широтою, хотя приведена и в такое положение?  Е. На мой взгляд она сделалась высотою.  А. Помнишь ли ты, скажи мне на милость, как мы определили высоту?  Е. Припоминаю хорошо, и стыжусь уже, что ответил так. Широта, и так как бы поднятая, не допускает сечения продольного сверху вниз: ничего внутри содержащегося в ней представлять нельзя, хотя и можно представлять средину и окраины. По определению же высоты, которое ты, как я припомнил, сделал выше, там решительно нет высоты, где нельзя представить ничего внутри.  А.  Ты говоришь верно, и я желал, чтобы ты вспомнил именно это. Поэтому теперь скажи мне, предпочитаешь ли ты истинное ложному?  Е. Сомневаться в этом — невероятное безумие.  А. В таком случае скажи мне на милость, будет ли истинною линией та, которая может быть рассечена продольно; или истинным знаком (точкою) тот, который может быть рассечен каким бы то ни было образом; или истинною широтою такая, которая, если ее поднять в таком виде, как мы сказали, допускала бы продольное сечение сверху вниз?  Е. Решительно нет.

349

 

 

Глава XIII.

Бестелесная душа созерцает бестелесное. Что такое душа.

А. Видел ли ты когда-нибудь этими телесными глазами такую точку, ила такую линию, или такую широту? Е. Решительно никогда: потому что они не телесные. А. В таком случае если телесное, в некотором удивительном акте познания вещей, созерцается телесными очами, то душа, которую мы усматриваем это бестелесное, по необходимости не должна быть телесною или телом. Или ты иначе полагаешь? Е. Пусть так, я согласен, что душа не есть тело или что-нибудь телесное; но скажи же мне наконец, что она такое? А. Да ты в данном случае обрати внимание на то, вытекает ли из сказанного следствие, что душа вовсе не имеет той величины, о которой у нас теперь речь; к удивлению моему, ты забыл, что вопрос о том, что такое душа, был уже разобран нами. Ведь ты помнишь, что ты сперва спрашивал, откуда она; на этот вопрос я, помню, отвечал двояко: сперва так, как бы дело шло о родине ее; а потом так, как бы она была из земли, или из огня, или из другой какой либо из этих стихий, или из всех, или из нескольких из них. При этом нам уяснилось, что об этом также не следует спрашивать, как и о том, откуда земля или какая либо из остальных стихий, отдельно взятых. Ибо хотя Бог и сотворил душу, но ее следует представлять так, что она не есть ни из земли, ни из огня, ни из воздуха, ни из воды; а имеет свою особую субстанцию; разве только предположить, что Бог, давший земле, чтобы она не была ничем другим, как только землею, не дал душе того, чтобы она не была ничем дру-

350

 

 

гим, как только душою. Если жe ты хочешь, чтобы я определил тебе душу, и поэтому спрашиваешь, что такое душа: то я легко отвечу тебе. Душа, по моему мнению, есть некоторая субстанция, причастная разуму, приспособленная к управлению телом.

 

Глава XIV.

Какую силу имеет душа бестелесная.

Итак лучше обрати внимание на то, откуда возникает сомнение, не имеет ли душа количества и, так сказать, пространственного объема. Как скоро душа не есть тело,— потому что иначе она не могла бы созерцать ничего бестелесного,— то без всякого сомнения она не имеет и пространства, которым измеряются тела; а поэтому не может быть правильным полагать, или мыслить, или представлять в ней такое количество. Тебя приводит в сомнение то обстоятельство, как, не имея сама никакой величины, она содержит в памяти такие пространства неба, земли и моря? Но она есть некоторая удивительная сила, которую ты, насколько присущ уму твоему свет, мог заметить из того, что раскрыто нами. Как скоро разум показал, что нет такого тела, которое не имело бы длины, широты и высоты, и что ни одно из этих свойств не может быть в теле без других двух, а между тем относительно души мы признали, что некоторым внутренним оком, т.е. умом, она может созерцать и одну линию: то я полагаю, что мы признали этим как то, что душа не есть тело, так и то, что она лучше тела. Признав это, мы, полагаю, не должны сомневаться, что она и лучше линии. Ибо если все эти три находятся в теле, как скоро оно есть тело: то было бы смешно, если бы не была лучшею всех этих трех та, которая лучше тела. Но и сама линия, над которую превосходство души дока-

351

 

 

зывается несомненно, потолику превосходит широту и высоту, поколику менее этих двух может подвергаться сечению. Далее, эти две потолику подвергаются большему сечению, чем линия, поколику более ее распространяются в пространстве; линия же не имеет другого протяжения, кроме долготы, по отнятии которой не останется вовсе никакого пространства. Поэтому то, что лучше линии, неизбежно не имеет никакого протяжения, и вовсе не может быть делимо и рассекаемо. Следовательно, мы напрасно, по моему мнению, стараемся отыскать величину души, которой она не имеет, как скоро мы согласились, что она лучше линии. И если из всех плоских фигур самая лучшая есть та, которая очерчивается круговою линиею, а в этой фигуре, по учению разума, нет ничего лучше и могущественнее точки, которая, в чем не сомневается никто, частей не имеет: то что удивительного, если душа не есть телесная, не протягивается в длину, не распространяется в широту, не нагромождается в высоту; хотя тем не менее имеет столько силы в теле, что от нее зависит управление всеми членами и она представляет собою как бы средоточную точку для всех телесных движений?

Но как средина глаза, которая называется зрачком, есть не иное что, как известная точка глаза, в которой однако же такая сила, что с какого нибудь возвышенного места может видеть и охватывать половину неба, пространство которого беспредельно; так не противоречит истине и то, что душа но имеет никакой телесной величины, определяемой тремя указанными измерениями, хотя и может представлять в своем воображении какие угодно громады тел. Но не многим дано посредством самой души созерцать душу, т. е. чтобы душа сама себя видела; видит же она посредством ума. Ему одному предоставлено видеть, что между вещами нет ничего могущественнее и величе-

352

 

 

ственнее тех натур, которые представляются существующими, так сказать, без вспученности. Ведь не без смысла же величина тела называется вспученностью, которая если бы имела большую цену, то слоны несомненно были бы разумнее нас. А если бы какой либо родня их стал утверждать, что слоны мудры (встречал я, хоть и к удивлению своему, но встречал нередко и таких людей, которые спорили и об этом), такой, по мнению моему, согласится, по крайней мере, с тем, что пчелка мудрее осла; а приравнять их по величине значило бы быть более, чем ослом. Но мы заговорили о глазе. Кому неизвестно, что глаз орла гораздо меньше нашего? А между тем, паря в такой высоте, что и при дневном свете мы с трудом различаем его, он ясно видит зайчика, скрывающегося под кустом, и рыбку под волнами, Если же в самых чувствах, которым дано чувствовать только телесное, не имеет значения для дела, т. е. для силы чувства, величина тела: то скажи на милость, следует ли бояться за душу человеческую, которой превосходнейший и почти единственный взор есть сам разум, стремящийся постигнуть ее же саму,— бояться, что она ничто, если тот же разум, т. е. она же сама докажет, что она не имеет никакой величины, занимающей место? Поверь мне, что о душе следует мыслить нечто великое, но великое без всякого представления массивности. Это легче удается тем, которые, будучи хорошо образованы, приступают к этому не из желания пустой славы, а воспламененные божественною любовию к истине; или тем, которые упражняются в изысканиях этого рода, и хотя приступили к ним недостаточно подготовленными наукою для исследований, но терпеливо отдаются на учение добрым и отказываются, насколько это возможно в настоящей жизни, от всяких связей телесных. Не может же допустить божественное

353

 

 

провидение, чтобы благочестивейшие души не имели возможности найти себя самих и Бога своего, т. е. истину, как скоро ищут ее благочестиво, с чистым сердцем и с усердием.

 

Глава XV.

Ставится возражение, что душа растет с возрастом человека.

Если у тебя не остается более сомнений, то покончим уже, если угодно, с этим вопросом, и перейдем к другому. А что об известных фигурах мы говорили быть может пространнее, чем ты желал, то увидишь сам, насколько это будет иметь значение для другого, если признаешь, что настоящему рассуждению это помогло не много. Ибо этот род знаний с одной стороны упражняет душу, подготовляя ее к созерцанию более возвышенных предметов, чтобы, пораженная их светом, и не будучи в состоянии выносить его, она не бежала с удовольствием назад в тот мрак, из которого желала уйти; а с другой — доставляет доказательства, если не ошибаюсь, самые точные; так что когда при помощи их бывает что либо найдено и доказано, то, насколько подобное дано исследовать человеку, сомнение делается бесстыдным. Ибо я в этих вещах сомневаюсь менее, чем в тех, которые видим мы этими глазами, вечно ведущими войну с слизью. Что может быть несноснее и неприятнее для слуха, когда утверждают, что мы превосходим животных разумом, а между тем ту вещь, которую мы видим телесными глазами, и которую некоторые животные даже лучше нашего видят, признают за нечто существующее, а то, что мы созерцаем разумом, усиливаются представить не существующим? Ведь если бы сказать, что последнее таково же, как и то, что мы видим глазами, то и в таком слу-

354

 

 

чае, казалось бы, нельзя было бы сказать ничего более недостойного.

Е. Принимаю это с полною охотою и соглашаюсь с тобою. Но хотя заключение, что душа не имеет телесной величины, для меня так ясно, что я решительно не знаю, как бы я мог опровергнуть эти доказательства и в на ком из них не согласиться, однако меня колеблет следующее. Почему, прежде всего, как с годами растет тело, так растет или кажется растущею и душа? Кто станет отрицать, что мальчики в детстве уступают по способностям даже некоторым животным? Кто также усомнится, что с возрастом их в них некоторым образом растет и самый разум? Затем, если душа распространяется по пространству тела своего, каким образом она величины не имеет? А если бы не распространялась, каким образом она ощущала бы укол, где бы он ни был сделан? А. Ты задаешь точно такие же вопросы, над которыми и я задумывался часто. Поэтому я также готов отвечать тебе, как обыкновенно отвечаю себе. Удовлетворителен ли будет ответ, будет судить разум, который руководит тобою. Каков бы впрочем он ни был, более точного я дать не могу, разве только при помощи Божией придет на ум что лучшее во время самого рассуждения. Но поведем, если угодно, речь по обычаю своему так, чтобы ты под руководством разума отвечал сам себе; и прежде всего рассмотрим, действительно ли то обстоятельство, что человек с возрастом делается способнее в человеческих отношениях и приобретает в них все большую и большую опытность, служит верным доказательством возрастания души с телом. А. Делай, как тебе угодно. И я весьма одобряю этот способ учить и учиться. Не знаю, как это происходит, но когда я сам отвечаю на то, о чем по неведению спрашивал, самое

355

 

 

открытие становится более приятным не только по существу дела, но и по неожиданности, приводящей в удивление.

 

Глава XVI.

Дается ответ на возражение, и доказывается, что душа делает успехи независимо от роста телесного.

А. Итак скажи, думаешь ли ты, что словами — больше и лучше, обозначаются две какие либо вещи, или двумя именами названо одно и тоже? Е. Одно разумею я под тем, что называется больше, и другое под тем, что — лучше. А. К чему из этих двух, по твоему мнению, относится величина? Е. А к тому, разумеется, что мы называем больше. А. Ну, а когда мы признаем что из двух фигур круг лучше квадрата, величина ли нас побуждает к этому, или что другое? Е. Отнюдь не величина, а причиною этого превосходства служит то равенство, о котором мы говорили выше. А. В таком случае обрати внимание на следующее. Находишь ли ты, что душевная доблесть есть некоторое равенство жизни, сообразующейся во всех отношениях с разумом. Ведь если в жизни одно идет в разрез с другим, то это, если не ошибаюсь, оскорбляет нас более, чем если какая либо часть круга находится в большем или меньшем, чем другие, расстояния от центра. Или тебе представляется это иначе? Е. Напротив, я согласен с тобою, и принимаю это сделанное тобою определение доблести душевной. Ибо и разумом должен быть называем и признаваем только разум истинный; и тот, чья жизнь во всех отношениях согласна с истиною, тот только один или по преимуществу живет хорошо и честно; и только так построенный должен быть признаваем имеющим добродетель и ею живущим. А. Ты хорошо говоришь; но полагаю, заме-

356

 

 

чаешь и то, что круг имеет более сходства с душевною доблестью, чем какая либо другая из плоских фигур. Отсюда у Горация, обыкновенно превозносимый великими похвалами, известный стих, в котором он говорит, когда ведет речь о мудром:

 

Сильный, и в себя самого весь свернувшийся и округленный ¹)

И это верно. Ибо как в числе добрых качеств душевных не найдешь ничего, что во всех отношениях соответствовало бы самому себе более, чем добродетель; так и в числе плоских фигур — более, чем круг. Поэтому, если круг превосходит остальные не величиною объема, а некоторою стройностью образования: то тем более следует думать о душевной доблести, что она превосходит остальные расположения душевные не тем, что занимает большее место, а некоторою божественною соразмерностью и согласием в образе действий.

Теперь, когда отрок похвальным образом совершенствуется, в чем по преимуществу разумеется это усовершенствование, как не в доблести душевной? Или на твой взгляд это не так? Е. Это очевидно. А. После этого ты не должен думать, будто душа совершенствуется как тело, через рост. Совершенствуясь, она достигает доблести, которой красота и совершенство, как мы признали, зависят не от пространственной величины, а от великой силы постоянства; и если, как ты согласился, иное есть больше, и иное лучше, то усовершенствование души возрастом, по моему мнению, не значит, что она делается больше, а лучше. Если же бы это происходило от величины

__________________

¹) Serm. lib. II, sat. 7 ѵ. 60.

357

 

 

членов, то был бы и благоразумнее тот, кто длиннее или больше. Но полагаю, ты не станешь отрицать, что на деле это бывает иначе. Е. Кто стал бы отрицать это? Однако же, так как и ты признаешь, что душа совершенствуется с возрастом, я удивляюсь, как это бывает, что чуждая всякой величины душа получает что-то, если не от объема членов, то от пространства времени.

 

Глава XVII.

Когда говорят, что душа растет временем говорят метафорически.

А. Перестань удивляться, потому что и на это я отвечу тебе подобным же доводом. Как нет доказательств на то, чтобы величина членов придавала что-нибудь душе, потому что многие, имеющие члены слабые и малые, оказываются мудрейшими некоторых, снабженных большою массою тела: так точно мы видим, что некоторые юнейшие гораздо деятельнее и предприимчивее очень многих старейших. Поэтому я не нахожу оснований думать, чтобы расстояние времени в человеческих возрастах давало приращение как телам, так и душам. Ведь и между самыми телами, которые с течением времени растут и занимают более обширные пространства, более многолетние часто имеют меньший объем, и это не только старческие, которые от продолжительности времени сморщиваются и уменьшаются, но даже и тела детей; между последними мы встречаем меньших по телесному росту сравнительно с такими, которых они старше по летам. Итак, если продолжительность времени не служит причиною увеличения самых тел, но вся сила в этом отношении заключается в семени и в некоторой тайной и трудной для познания естественной мере; то тем менее следует думать, будто от долготы времени душа получает большую долготу

358

 

 

Изучает она многое, как мы знаем, опытностью и настойчивостью.

Тебя, быть может, приводит в сомнение то, что так называемую у грековμακροθυμίαν мы обыкновенно переводим словом longanimitas1) Но нужно заметить, что много слов переносится от тела на душу, равно как и от души на тело. Если Виргилий называет гору недобросовестною, а землю справедливейшею,— именами, как видишь, перенесенными от души на тело, то что удивительного, если и обратно мы употребляем слово longanimitas, хотя долгими (longa) могут быть только тела? А та из добродетелей, которая называется величием души, правильно понимается относящеюся не к пространству, а к некоторой силе, именно к могуществу и власти душевной; и добродетель эта тем высшую заслуживает цену, чем большее она презирает. Но об ней будем говорить после, когда будем рассматривать вопрос о том, как велика душа, в таком смысле, в каком обыкновенно спрашивается, как велик был Геркулес не по массивности членов, а но превосходству подвигов. Ибо такой мы выше установили порядок. В настоящем же случае тебе следует припомнить то, что сказано нами о точке, и сказано в достаточном количестве. Разум учил нас, что она есть самое могущественное и по преимуществу господствующее в фигурах. Могущество же и господство разве не указывают на некоторое величие? А между тем в точке мы не открыли никакого пространства. Поэтому, когда мы слышим или говорим о душе, что она великая или высокая, мы должны представлять не то, сколько она зани-

__________________

¹) Долгодушие; по смыслу соответствует рускому долготерпению; употребляется и в смысле великодушия.

 

 

мает места, а то, какою располагает она силою. Итак, если твой первый довод, по которому тебе казалось, будто душа растет с телом годами, разобран уже достаточно, то перейдем к другому.

 

Глава XVIII.

Способность говорить, которую дитя усваивают понемногу, не следует приписывать возрастанию души.

Е. Все ли мы пересмотрели, что обыкновенно приводит меня в немалое недоумение, не знаю. Может случиться, что из памяти моей ускользнуло что-нибудь. Но разъясним то, что пришло мне на мысль в настоящее время, именно, что в младенчестве дитя не говорит, а выростая начинает говорить. А. Это легко сделать. Ты, полагаю, знаешь, что каждое из них говорит тем языком, каким говорят люди, между которыми оно родилось и воспитано. Это знает всякий. А. Представь же, что кто-нибудь родился и вырос там, где люди не говорят, а передают взаимно друг другу свои мысли посредством мановений и движения членов. Не думаешь ли ты, что и он будет делать тоже, и что тот не будет говорить, кто не будет слышать никого говорящего? Е. Не спрашивай меня о том, чего быть не может. Разве я могу представить кого-нибудь рожденным между такими людьми. А. Неужели ты не видел в Медиолане юношу прекрасного телосложения и в высшей степени деликатного, который однакоже нем и так глух, что и других может пониматъ только по движениям тела, и сам не иначе может выражать то, что желает выразить? Этим он получил особую известность. Я же знал одного крестьянина, который сам говорил и от жены, также говорившей, родил всех детей, четырех или более того (теперь точно не припоминаю) мальчиков и девочек, немыми и глухими. Они были немы, так

360

 

 

как не могли говорить; а так как они замечали делаемые им знаки только глазами, то считались и глухими. Е. Первого я хорошо знаю, а относительно других, которых не знаю, верю тебе. Но что же из этого? А. Но ведь ты сказал, что не можешь представить себе, чтобы кто-нибудь родился между такими людьми. Е. Я и теперь говорю тоже самое; потому что ты согласишься, если не ошибаюсь, что эти люди родились между такими, которые говорили. А. Я не отрицал этого; но как скоро нам известно, что такие люди могут быть, то представ, пожалуйста, что из таких людей мужчина и женщина вступили бы между собою в брак, и заброшенные по какому-нибудь случаю в пустыню, где однако же могли бы жить, родили сына не глухого. Как стал бы он разговаривать с своими родителями? Е. А не иначе, разумеется, как давая и с своей стороны движениями знаки, какие давали бы ему родители. Но очень малое дитя не могло бы и этого делать. Поэтому мой довод остается в своей силе. Получает ли душа с возрастом способность говорить или делать знаки движениями, это не делает большой разницы; потому что и то и другое одинаково относится к душе, которую мы не желаем признать возрастающею.

А. После этого мне кажется, что по твоему мнению и тот, кто ходит по канату, имеет душу большую, чем те, которые этого делать не могут. Е. Это другое дело; в этом всякий увидит искуство. А. А почему же искуство? Не потому ли, что он изучил его? Е. Точно так. А. Так почему же ты не считаешь искусством, если кто-нибудь изучит что либо другое? Е. Напротив, я не отрицаю, что все, что ни изучается, относится к искуству. А. Стало быть тот не научился от родителей делать движениями знаки? Е. Научился, без сомнения. А. В таком случае ты должен согласиться, что и это есть дело своего

361

 

 

рода подражательного искуства, а не увеличения души вследствие возраста. Е. С этим согласиться я не могу. А. В таком случае не все, что изучается, относится к искуству, хоть ты только что и согласился с этим. Е. Непременно к искуству. А. Так тот не научился делать движениями знаки, с чем ты также было согласился. Е. Он научился; но это не относится к искуству. А. Но не задолго же перед этим ты сказал, что то, что изучается, относится к искуству. Е. Пожалуй, я уже согласен, что уменье и говорить и делать движениями знаки относится к искуству, так как мы этому научаемся. Но иного рода те искуства, которые мы изучаем, наблюдая за другими, и иного рода те, которые влагаются в нас учителями. А. Какие же из этих искуств, по твоему мнению, усвояет душа в силу того, что делается больше? Уж не все ли? Е. Думаю, что не все, а именно первые. А. А не из этого ли рода искуств будет, на твой взгляд, искуство ходить по канату? По моему мнению и это искуство приобретается посредством наблюдения за теми, которые так делают. Е. Думаю, что так; но однако же не все, которые видят это и всматриваются с великим старанием, в состоянии бывают усвоить это искуство, а только те, которые отдаются в науку знатокам этого дела. А. Ты очень хорошо говоришь. В том же роде я дам тебе ответ и относительно говорения. Многие греки слышат нас, говорящих другим языком, гораздо чаще, чем смотрят на хождение по канату; однако же, чтобы изучить наш язык, часто, как делаем то и мы, желая изучить их язык, обращаются к учителям. Если это так, то мне кажется удивительным, почему ты приписываешь возрастанию души то, что люди говорят, а не хочешь приписать ему же то, что они ходят по канату. Е. Не понимаю, каким образом ты смешиваешь это. Ведь тот, кто для изучения нашего языка

362

 

 

берет себе учителя, уже знает известный свой язык, который, по моему мнению, он изучил вследствие возраста души; когда же затем он изучает чужой, то это я приписываю уже не увеличению души, а искуству. А. Ну, а если бы тот человек, который родился и вырос между немыми, попав в среду других людей, научился говорить поздно и будучи уже юношею; полагаешь ли ты, что его душа выросла бы в то время, когда он научился бы говорить? Е. Этого я никогда не решусь сказать; и уже верю выводу, и не считаю уменья говорить доказательством увеличения души. Иначе я вынужден был бы признать, что и все другие искуства душа усвояет посредством возрастания. А сказав это, я должен был бы допустить в заключении ту нелепость, что душа уменьшается в росте, как скоро что-нибудь забывает.

 

Глава XIX.

В каком смысле говорится, что душа растет или уменьшается

А. Ты прекрасно понял дело, и настолько верно, что я могу тебе сказать, что о душе правильно говорится, что она как бы растет, когда учится, и напротив уменьшается, когда разучивается; но говорится в переносном смысле, как показали мы это выше. При этом нужно однако остерегаться, чтобы при слове растет не представлять себе, будто она занимает большее пространство; а нужно представлять, что, становясь более сведущею, она приобретает для деятельности некоторую большую силу, чем какую имеет менее сведущая. Большую разницу делает также и свойство того, что она изучает и чем она представляется в некотором роде увеличившеюся. Есть троякого рода приращение в теле. Одно необходимое, которым придается членам естественная стройность. Другое

363

 

 

излишнее, когда что-нибудь через увеличение нормального состояния разнится от других членов. Так бывает, между прочим, когда люди рождаются с шестью пальцами; таковы и многие другие отступления, которые, когда принимают сверх обыкновения чрезвычайные размеры, называются чудовищными. Третье вредное, которое, если случается, называется опухлостью. И в последнем случае о членах говорят, что они выросли, и на деле они действительно занимают большее пространство; но это с потерею здорового состояния. Также точно и в душе есть некоторые приращения как естественные, когда о ней говорят, что она увеличивается почтенными и имеющими приложение к честной и блаженной жизни науками. Когда же мы изучаем такое, что более возбуждает удивление, чем приносит пользу, то такое, хотя в некоторых отношениях и очень выгодно, должно быть вообще признаваемо излишним и относимо к упомянутому второму роду. Из того, что известный игрок на флейте, как рассказывает Варров, доставил такое удовольствие народу, что сделался царем, не следует, чтобы мы должны были зазаботиться об увеличении души своей этим мастерством; также точно, как мы не пожелали бы иметь зубы большие человеческих, если бы услышали, что кто-нибудь, имевший такие зубы, растерзал ими врага. Вредный же род искуств есть тот, который вредит здоровому состоянию души. Уменье, например, с удивительным искуством различать по запаху и вкусу кушанья; уменье сказать, в каком озере поймана рыба или скольких лет вино,— уменье, заслуживающее сожаления. Если какая либо душа, которая, пренебрегши умом, погрязла в чувства, представляется выросшею такими искуствами, то об ней следует сказать, что она только вспухла, или даже что она истощала.

364

 

 

Глава XX.

Не из самой ли себя душа приобретает знания

Е. Допускаю это и соглашаюсь с тобою; тем не менее сокрушаюсь, что душа наша является такою во всех отношениях невежественною и скотскою, какою мы видим  ее, насколько то бывает возможно видеть, в недавно рожденном дитяти. Почему это она не приносит с собою никакого знания, если, она вечна? А. Ты поднимаешь великий вопрос, такой великий, что я не знаю, есть ли другой более великий; и притом такой, по которому мнения наши до такой степени противоречат себе взаимно, что тебе кажется, будто душа не принесла с собою никакого знания, а мне кажется напротив, что принесла все, и что так называемое ученье есть не иное что, как припоминание и представление прошедшего в настоящем. Но не замечаешь ли, что теперь не у места заниматься вопросом, так ли это на самом деле? Теперь мы стараемся, если можно, разъяснить, что она называется малою или великою не по объему занимаемого ею места; о вечности же ее, если она действительна, нам будет уместно рассуждать тогда, когда начнем по возможности отвечать на четвертый, поставленный тобою вопрос, именно: зачем она дана телу? Для вопроса же о такой ее величине не имеет значения, всегда ли или не всегда она была и будет, или что в известное время она несведуща, а в другое сведуща,— как скоро мы доказали выше, что продолжительность времени не служит  причиною даже увеличения тел, и как скоро известно вполне, что с ростом может не соединяться вовсе приобретение знания, а с старостию соединяется часто. Сказано нами и многое другое, по моему мнению достаточное для того, чтобы доказать, что с увеличением тела, которое дается возрастом, душа не делается большею.

365

 

 

Глава XXI.

То обстоятельство, что силы в большем возрасте большие, не служит доказательством возрастания души.

Поэтому, рассмотрим, если угодно, твой другой довод, именно, что душа, которой мы не желаем давать никакого пространства, чувствует прикосновение по всему пространству тела. Е. Я дозволил бы тебе перейти уже к этому, если бы не находил нужным сказать кое что относительно сил. Что же значит, что увеличивающиеся с возрастом тела дают душе большие силы, если вместе с тем душа не делается большею? Хотя обыкновенно душе приписывают доблести, а силы телу, однако я никогда не позволю себе отчуждать их у души, как скоро вижу, что в бездушных телах их нет. Правда, отрицать нельзя, что душа пользуется силами, как и чувствами, при посредстве тела; тем не менее, если тело несет эту службу потому, что живет, никто не усомнится отнести это по преимуществу к душе. Итак, если в детях подрастающих мы встречаем силы большие, чем в младенцах, и если потом отроки и юноши изо дня в день вырастают в своих силах, которые потом уменьшаются по мере устаревания тела; то по моему мнению это служит немаловажным указанием на то, что душа с телом растет и с телом стареется.

А. То, что ты говоришь, не во всех отношениях нелепо. Но я держусь обыкновенно того мнения, что силы зависят не столько от объема тела и возраста, сколько от известного упражнения и стройного образования членов. Чтобы доказать тебе это, я спрошу тебя, полагаешь ли ты, что зависит от больших сил, что известный человек может делать большие прогулки и менее утомляться, чем

366

 

 

другой? Е. Я такого мнения. А. Почему же я, будучи мальчиком, когда упражнялся в птицеловстве, без усталости делал пешком несравненно более пути, чем будучи юношею, когда перешел к другим занятиям, которые принуждали меня более сидеть на месте, если увеличение сил следует приписать увеличению возраста и вместе с ним возрастанию души? Затем, в телах самых борцов учители их искуства весьма умно обращают внимание не на массу или величину, а на известные связки мышц, и на отдельные мускулы, и на всю вообще фигуру тела, взаимно себе в частях соответствующую, и в этом по преимуществу находят доказательство сил. Однако же и это все имеет мало значения, если к нему не присоединится искуство и упражнение. Мы часто видим, что людей огромного роста превосходят низенькие и маленькие, как в движении, так в носке тяжестей, и даже в самой борьбе. Кому неизвестно, что какой угодно победитель на олимпийских играх скорее устанет в дороге, чем какой-нибудь рыночный торговец, которого он мог бы раздавить одним пальцем? Итак, если и силы мы называем великими не все одинаково, а некоторые, наиболее годные к известному делу; если и очертания тел и фигуры их имеют гораздо более значения, чем величина; если и упражнения придают столько, что, как проверилось это очень часто, человек, поднимая ежедневно маленького теленка, достигал того, что мог поднимать и держать его, ставшего быком, не чувствуя большой тяжести, которая прибавлялась понемногу; то силы, обнаруживающиеся в большем возрасте, отнюдь не показывают возрастания души.

367

 

Глава XXII.

Откуда у тела большие силы.

Если сравнительно большие тела животных, вследствие того именно, что они больше, имеют несколько больше сил, то причина этого в том, что по закону природы тяжести меньшие уступают большим. Закон этот проявляется не только в тех случаях, когда тела сами собою стремятся занять свое место, как например тела жидкие и земляные — в самом центре мира, который находится в самом низу, а тела воздушные и огненные — наоборот, вверху; но и в тех, когда каким либо метательным орудием, или бросаньем, или толчком, или отражением, они бывают вынуждены чуждою им силою идти не туда, куда стремились бы сами собою. Если ты пустишь с высоты, хотя и вместе, но различной величины два камня, то больший упадет на землю скорее; но если меньший попадет под него и так будет охвачен им, что не выскользнет из-под него, он поддастся ему совершенно и вместе с ним упадет на землю. Также точно если больший будет брошен сверху вниз, а меньший брошен снизу вверх, то там, где они встретятся, необходимо последует отражение и обратное движение меньшего. А чтобы ты не подумал, что это случается потому, что меньшему дано вопреки природе насильственное движение в высоту, тогда как другой направляется с большим стремлением к своему месту,— сделай так, чтобы больший был брошен вверх и встретился с меньшим, падающим на землю; увидишь и в этом случае, что меньший, будучи отражен, получит движение к небу, и когда упадет потом вниз, упадет не в ту сторону, в которую был направлен, а в другую. Также точно если два

368

 

 

камня не по естественному движению, а потому, что брошены будут один против другого двумя, например, сражающимися на войне, столкнутся между собою на средине пролетаемого ими расстояния: кто усомнится, что меньший уступит большему и оба полетят в ту сторону, откуда летел первый и куда брошен последний? Впрочем, хотя это и действительно так бывает, т. е. хотя тяжести меньшие, как сказано, и уступают большим, однако большую важность имеет при этом то, с какою быстротою и силою они движутся друг против друга. Если меньший, брошенный посредством какого-нибудь сильного метательного орудия с большею силою и стремительностью, столкнется с большим, брошенным с меньшею силою или уже ослабевшим в полете, то хотя он и отскочит от последнего, но замедлит его движение, или даже даст ему движение обратное, смотря по силе ударов и по тяжестям.

Предпослав и уяснив это, я прошу тебя вникнуть, не подходят ли под это правило и так называемые силы в животных. Кто станет отрицать, что тела всех вообще животных имеют свою тяжесть? Эта тяжесть, двинутая по известному направлению мановением души, имеет значительную силу вследствие собственной величины. Но мановение душевное для движения тяжести тела пользуется сухожилиями, как своего рода метательными орудиями; а сухожилиям придает большую живость и подвижность сухость и умеренная теплота, влажный же холод, напротив, расслабляет и обессиливает их. Поэтому во сне, который медики называют холодным и влажным, подтверждая такое воззрение на него доказательствами, члены приходят в расслабление, и самое напряжение сил у просыпающихся отличается особенною слабостию; от того нет слабее и бессильнее летаргиков. Но некоторые сумасшедшие, у которых бессонница, вино и острые лихорадки, т. е. все

369

 

 

такое, что вызывает жар, производят крайнее напряжение и жосткость жил, напротив того, как известно, оказывают сопротивление большим силам, чем в здоровом состоянии, и обнаруживают значительную силу вообще; хотя тело их от болезни бывает более худо и сухо. Итак то, что называется силами, слагается из мановения души, из известного механизма сухожилий, и из тяжести тела. Мановение дает воля; оно бывает стремительнее при существовании надежды или отважности, и обессиливается страхом, а еще более отчаянием: потому что в страхе, при котором еще есть место для надежды, силы оказываются обыкновенно большими. Механизм дается соответствующим образованием тела; состояние здоровья видоизменяет его, а упражнение укрепляет. Тяжесть сообщается массивностью членов, приобретаемою возрастом и питанием, а восстановляемою одним питанием. У кого все это получает одинаково значительное развитие, тот возбуждает удивление своими силами, и тем более известный человек слабее другого, чем более у него недостает указанного. Но часто бывает и так, что человек, владеющий меньшею тяжестью тела, в силу настойчивости мановения (воли) и лучшего механизма, побеждает другого, владеющего большею телесною массою. И наоборот, массивность иногда бывает так велика, что при самом незначительном усилии подавляет мелкого противника, не смотря на делаемые им гораздо большие усилия. Но когда уступает не тяжесть тела, и нерасположение и состояние сухожилий, а самое мановение (воли), т. е. сама душа, так что победу одерживает не сильнейший во всех отношениях, а во всем слабейший, и более отважный над трусливым,— я не знаю, следует ли и приписывать ее силам; разве только кто станет утверждать, что и душа имеет свои силы, благодаря которым этот получил большую отважность и са-

370

 

 

моуверенность. В таком случае,— как скоро он у одного есть, а у другого их нет,— это дает понять, насколько душа превосходит тело даже в том, что совершается через тело.

Итак, как скоро у дитяти есть несомненно одно только мановение (воли) притянуть к себе или оттолкнуть что либо; но его сухожилия по причине недавнего и еще несовершенного образования неповоротливы, по причине влажности, изобилующей в этом возрасте, вялы, и по отсутствию всякого упражнения — слабы; а тяжесть до такой степени мала, что не дает сильного толчка даже когда бывает брошена другим, и вообще оказывается способною более подвергаться гнёту, чем производить его: кто, увидев, что все это, не бывшее прежде, принесено годами, и узнав, что годами же даны таким образом силы, сочтет правильным и разумным мнение, будто выросла душа, которая на самом деле только пользуется тем, что со дня на день увеличивается? Такой, если бы увидел сперва, что не далеко летят и скоро падают камышинки, бросаемые со всею силою из слабого лука юношею, скрытым от него промежуточною завесою, а вслед за тем увидел бы, что летят высоко к небу стрелы, уже отягченные железом, пернатые, брошенные сильно натянутою тетивою,— такой, получив уверение, что то и другое сделано человеком с равным усилием, мог бы пожалуй подумать, что этот человек в такое коротенькое время вырос и увеличился в своих силах? Что можно придумать нелепее этого?

Далее, обрати внимание и на то, до какой степени невежественно, если душа вырастает, ставить приращения ее в зависимость от сил телесных, а не считать источником их увеличение познаний в то время, когда как первым она придает со своей стороны только мановение (воли), а последними владеет нераздельно? Затем, если мы думаем, что душа вырастает, когда придаются ей

371

 

 

силы; то должны думать, что она и уменьшается, когда силы отнимаются. Но силы отнимаются в старости; отнимаются и при занятиях научных. А между тем в это то время познания приобретаются и увеличиваются. А увеличиваться и уменьшаться что либо в одно и тоже время разом никак не может. Следовательно то обстоятельство, что в большем возрасте силы бывают большие, не служит доказательством возрастания души. Можно было бы сказать и много другого, но если ты уже удовлетворился, я покончу с этим предметом, и мы перейдем к другому. Е. Я убедился достаточно, что большие силы зависят не от того, чтобы выросла душа. Я не буду упоминать о твоих других основательных суждениях; но полагаю, что сам сумасшедший, у которого силы, как известно каждому, делаются большими, чем обыкновенно бывают у здорового,— сам сумасшедший не сказал бы, что помешательством и болезнью телесною душа возрастает, хотя само тело уменьшается. С этих пор я держусь по преимуществу того мнения, что в сухожилиях заключается все, чему мы удивляемся, когда в ком либо оказываются чрезвычайные силы. Поэтому я прошу тебя приступить уже к тому, к чему обращена теперь вся моя мысль, именно: почему душа, если не имеет такой пространственной величины, какую имеет тело, чувствует его повсюду, где бы к нему ни прикоснуться?

 

Глава XXIII.

Из того, что душа чувствует по всему телу, не следует, чтобы она была одинакового с телом пространства. Что такое чувство, и каким образом происходит зрение.

А. Приступим, пожалуй, к тому, что ты желаешь. Но нужно, чтобы ты слушал меня гораздо внимательнее,

372

 

 

чем по твоему быть может мнению это следует. Поэтому сосредоточься до возможной степени и отвечай мне, что такое, по твоему мнению, это чувство, которым душа пользуется через тело (Ведь это-то собственно и называется чувством)? Е. Я слышал обыкновенно, что есть пять чувств: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание; что сказать тебе больше, я не знаю. А. Разделение это весьма древнее и часто употребляется в речах, обращенных к народу. Но я желал бы, чтобы ты определил мне, что такое самое это чувство,— определил так, чтобы в определении твоем заключались все указанные чувства, и не подразумевалось ничего такого, что не было бы чувством. Если это невозможно, я не настаиваю. Для дела будет достаточно, если ты будешь в состоянии опровергнуть или подтвердить мое определение. Е. Последним я, пожалуй, услужу тебе, насколько могу; хотя и то не всегда без труда. А. Так слушай же. Чувство, по моему мнению, есть то, в силу чего от души не укрывается то, что испытывает тело. Е. Я одобряю это определение. А. В таком случае пристань к нему, как к своему собственному, и защищай его, пока я буду понемногу опровергать его. Е. Буду, пожалуй, защищать, если ты будешь помогать; а если нет, то я уже от него отказываюсь: потому что ты не напрасно, конечно, нашел нужным опровергать его. А. Не подчиняйся до крайности авторитету, особенно — моему, который не существует. «Смей разуметь», как говорит Гораций: пусть разум покоряет тебя прежде, чем страх. Е. Как бы дело ни велось, я решительно ничего не боюсь. Ты конечно не допустишь меня до заблуждения. Но начинай уже; если что имеешь сказать, чтобы откладывание не утомило меня более, чем самые возражения.

А. Так скажи же мне, что испытывает твое тело

373

 

 

когда ты меня видишь? Е. Нечто испытывает несомненно: потому что глаза, если не ошибаюсь, суть части моего тела; если бы они ничего не испытывали, то каким бы образом я видел тебя? А. Но мне недостаточно твоего уверения, что глаза твои нечто испытывают, если ты не объяснишь, что именно они испытывают. Е. Разумеется, не другое что, как самое зрение, потому что видят. Ведь если бы ты спросил, что испытывает больной, я отвечал бы, что — болезнь,— желающий — желание, опасающийся — опасение, — радующийся — радость. Так почему же бы на вопрос — что испытывает видящий, мой ответ — что испытывает самое зрение, был неправилен? А. Но радующийся чувствует радость, или нет? Е. Полагаю, что так. А. То же я мог бы сказать и о других душевных волнениях? Е. Думаю, что так. А. Стало быть, как скоро глаза что-нибудь чувствуют, они то видят. Е. С  этим я никак не могу согласиться: болезни никто не видит, хотя глаза часто ее чувствуют. А. Видно, что твое внимание обращено на глаза; ты следишь за делом хорошо. Итак всмотрись, также ли точно видящий, видя, чувствует зрение, как радующийся, радуясь, чувствует радость? Е. А разве это может быть иначе? А. Но все то, что видящий, видя, чувствует, все то он непременно и видит. Е. Не непременно; а если видя, он чувствует любовь: неужели любовь он видит? А. Осмотрительно и проницательно; радуюсь, что тебя трудно поймать. Но обрати теперь внимание на следующее. Так как между нами решено, что не все то, что глаза чувствуют, и не все то, что, видя, чувствуем, мы непременно видим: то не считаешь ли ты истинным по крайней мере то, что все, что мы видим, то непременно чувствуем? Е. Если бы я с этим не согласился, то каким бы образом могло называться чувством то, что мы видим? А. Ну, а не испытываем ли мы всего того, что чувствуем?

374

 

 

Е. Это так А. Следовательно, если все, что мы видим чувствуем, и все, что чувствуем, испытываем: то мы испытываем все, что видим. Е. Не возражаю. А. Значит, когда мы видим друг друга, ты испытываешь меня, а я взаимно тебя? Е. Думаю так, и признать это меня настойчиво принуждает разум.

А. Смотри же, что из этого следует. Полагаю, что тебе показалось бы величайшею нелепостью и глупостью, если бы кто стал утверждать, что ты испытываешь какое-либо тело там, где нет самого тела, которое ты испытываешь. Е. Нелепость ясна, и я полагаю, что оно так как ты говоришь. А. Ну, а не очевидно ли для тебя, что мое тело находится в одном месте, а твое в другом? Е. Это очевидно. А. Однако же глаза твои чувствуют мое тело; если же чувствуют, то непременно и испытывают; но они не могут испытывать там, где нет того, что они испытывают; а между тем их нет там, где мое тело; следовательно, они испытывают там, где их нет. Е. Хоть я и согласился со всем тем, с чем казалось мне нелепостию не согласиться; однако этот последний вывод нелеп до такой степени, что я согласен скорее признать, что в предшествующем сделал какую-нибудь неосмотрительную уступку, чем самый вывод признать за истинный. Ведь я и во сне не решился бы сказать, что глаза мои чувствуют там, где их нет. А. В таком случае припомни, на каком месте ты вздремнул: разве ускользнуло бы что-нибудь вследствие твоей неосторожности, если бы ты был также внимателен, как не задолго перед этим? Е. Я действительно стараюсь припомнить и снова обдумать все, о чем мы говорили; но не вижу с достаточною ясностью, в уступке чего я должен был бы раскаиваться, кроме разве того, что, когда мы видим, чувствуют наши глаза. Чувствует быть может само зрение. А. Пусть бу-

375

 

 

дет так. Зрение действительно простирается вовне, и через глаза проникает так далеко, что может повсюду осматривать то, что мы видим. От этого бывает, что оно скорее видит там, где находится то самое, что оно видит, но не там, откуда оно выходит, чтобы видеть. В таком случае, когда ты видишь меня, то не ты собственно видишь? Е. Какой безумец скажет это? Во всяком случае вижу я; но вижу простерши зрение посредством глаз. А. Если же ты видишь, то ты чувствуешь; если ты чувствуешь, то ты испытываешь; ты не можешь испытывать что либо там, где тебя нет; там, где ты меня видишь, там нахожусь я; следовательно, ты испытываешь меня там, где нахожусь я. Но если там, где нахожусь я, тебя нет: то я решительно не понимаю, каким образом ты решаешься утверждать, что видишь меня ты. Е. Я говорю, что вижу тебя, где ты находишься, простерши зрение в то место, в котором ты находишься; по признаю, что меня там нет. Если бы я, например, дотронулся до тебя палкою, я дотронулся бы несомненно, и чувствовал бы это; однако же я не был бы там, где дотронулся до тебя. В таком же смысле я говорю, что вижу зрением. Хотя меня и нет там, это однако же не вынуждает меня признать, будто вижу не я.

А. Итак ты не сделал никакой необдуманной уступки: потому что можешь отстоять и глаза свои, для которых зрение, как ты говоришь, есть как бы своего рода палка; и то заключение, что глаза твои видят там, где их нет, не представляется нелепостью. Или это иначе тебе кажется? Е. Оно действительно так, как ты говоришь; потому что мне пришло в настоящее время на мысль и следующее: если бы глаза видели там, где они находятся, они видели бы и самих себя. А. Ты правильнее бы сказал не «и самих себя», а «только бы самих себя видели». Ведь там,

376

 

 

где они находятся, т. е. какое место они занимают, они занимают место одни; и там, где они находятся, нет ни носа, и ничего другого, смежного с ними. Иначе и ты, пожалуй, был бы там, где я нахожусь, потому что мы оба находимся друг подле друга. Если это так, и если бы глаза видели только там, где они находятся, они не видели бы ничего, кроме самих себя. Если же они самих себя не видят, то мы должны согласиться, что они не только видят там, где их нет, но даже там только и могут видеть, где их нет. Е. После этого у меня не остается никакого сомнения. А. Следовательно, ты не сомневаешься, что глаза испытывают там, где их нет. Ибо где они видят, там чувствуют: так как видеть значит чувствовать; чувствовать же значит испытывать; поэтому, где они чувствуют, там испытывают. Но видят они не в том месте, где находятся; следовательно, они испытывают там, где их нет. Е. Изумительно, как все это я признаю за истину.

 

Глава XXIV.

Взвешивается определение чувства.

А. Ты пожалуй и прав. Но скажи на милость, все ли то мы видим, что узнаем посредством зрения? Е. Думаю, так. А. И думаешь также, что все, что мы узнаем видя, мы узнаем посредством зрения? Е. И это думаю. А. В таком случае почему мы, видя один только большой дым, узнаем, что под ним скрывается огонь, которого мы не видим? Е. Ты говоришь правду, и я уже не думаю более, что мы видим все, то, что узнаем посредством зрения: потому что мы можем, как ты доказал, видя одно, узнавать другое, до чего зрение не достигает. А. Ну, а можем ли мы не видеть того, что чувствуем зрением? Е. Никоим

377

 

 

образом. А. Следовательно, иное дело чувствовать, и иное — знать Е. Совершенно иное: потому что дым, который мы видим, мы чувствуем, а что под ним есть огонь, которого мы не видим, то мы знаем. А. Ты прекрасно рассуждаешь. Но замечаешь, конечно, что когда это случается, то тело наше, т. е. глаза не испытывают ничего от огня, а испытывают от дыма, который они только один видят. Ведь мы согласились выше, что видеть значит чувствовать, а чувствовать значит испытывать. Е. Это так, и я согласен с этим; А. Итак, когда вследствие испытываемого телом впечатления что либо от души не укрывается, то это не всегда извещается одним из упомянутых пяти чувств, а лишь тогда, когда не укрывается самое испытываемое впечатление; потому что огня того мы не видим, не слышим, не обоняем, не вкушаем, не ощущаем, а он не укрывается от нашей души вследствие того, что виден дым. То, вследствие чего он не укрывается, не называется чувством, потому что от огня тело наше ничего не испытывает; а называется познанием через чувство, потому что оно выведено и добыто из испытываемого телом впечатления, хотя и другого, т. е. из усмотрения другой вещи. Е. Понимаю, и вижу прекрасно, что это отвечает и благоприятствует тому определению твоему, которое ты представил защищать мне, как мое собственное. Ведь помнится, ты определил чувство так, что от души не укрывается то, что испытывает тело. Таким образом то, что дает вам видеть дым, мы называем чувством: потому что, видя его, наши глаза, которые суть части тела и тела, испытывают (впечатление от него); но то, что мы узнаем огонь, от которого тело не испытывает ничего, мы не называем чувством.

А. Одобряю твою память и последовательность в суждениях; но эта ограда, защищающая определение, грозит

378

 

 

падением. Е. Это каким образом? А. Думаю, ты не отрицаешь, что тело наше испытывает нечто, когда мы растем или стареем; очевидно также, что этого мы не чувствуем ни одним из своих чувств; однако же это не укрывается и от души. Следовательно, от нее не укрывается ничто, что испытывает тело; и однако же этого нельзя назвать чувством. Видя большим то, что мы некогда видели меньшим, и видя стариками тех, о которых известно, что они были юношами и детьми, мы заключаем, что и наши тела испытывают некоторое того же свойства изменение даже в настоящее время, когда мы разговариваем. И в этом мы, полагаю, не обманываемся. Скорее я готов признать обман в том, что вижу, чем в той мысли, что волосы мои в настоящее время растут, или что тело мое поминутно изменяется. Если это изменение есть (состояние) испытываемое телом, — чего не отрицает никто,— и не чувствуется в настоящее время нами, а между тем и не укрывается от души, потому что не укрывается от нас: то тело, как я сказал, испытывает такое, что от души не укрывается, и однако же то не есть чувство. Поэтому-то определение, которое не должно бы заключать в себе ничего такого, что не есть чувство, оказывается на деле неправильным, потому что заключает в себе такое. Е. Вижу, что мне остается только просить тебя, чтобы ты или дал другое определение, или исправил, если можешь, это: потому что не могу отрицать ошибочности его в силу сказанного, что я вполне одобряю. А. Исправить его легко. Мне хотелось бы, чтобы ты на это решился. Поверь мне, что ты это и сделаешь, если хорошо понял, в чем оно грешит. Е. Да в чем же другом, как не в том, что обнимает чужое? А. Но каким образом? Е. А таким образом, что тело, хоть бы и в юноше, стареется; поэтому нельзя отрицать, что оно

379

 

 

испытывает нечто; а если мы это знаем, то от души не укрывается нечто, что испытывает тело, и однако же этого нельзя восприять никаким чувством: потому чтὸ я в данное время не вижу, что я стареюсь, и не чувствую этого ни слухом, ни обонянием, ни вкусом, ни осязанием. А. Откуда же ты это знаешь? Е. Заключаю об этом разумом. А. На каких же основаниях опирается твой разум? Е. На том, что я вижу других стариками, которые также были юношами, как я теперь. А. А то, что ты их видишь, разве не есть чувство? Е. Кто отрицает это? Но из того, что я их вижу, я предполагаю, что стареюсь и я, хотя этого не вижу. А. Итак, какие же слова, по твоему мнению, нужно прибавить в тому определению, чтобы исправить его, если чувство есть не иное что, как испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, и однако же испытываемое так, что душа знает о нем не через другое какое либо испытываемое ею впечатление или иное тому подобное? Е. Скажи пожалуйста это несколько пояснее.

 

Глава XXV.

Как нужно поверять правильность определения.

А. Сделаю угодное тебе, и с большею готовностью когда ты не спешишь, чем если бы спешил. Но сосредоточь все свое внимание: то, что скажу я, будет иметь значение для очень многого. Определение содержит не более и не менее того, что нужно для уяснения предположенного; иначе оно во всяком случае неправильно. Действительно ли оно не имеет этих недостатков, это разъясняется перестановкою. Яснее ты увидишь это из следующих примеров. Положим, что ты спросил бы меня: что такое человек; а я определил бы его следующим образом: человек есть животное смертное. Из того, что сказанное

380

 

 

мною истинно, не следует, что ты должен признать и определение верным. Прибавив к нему частичку, именно — всякий, ты должен сделать в нем перестановку и посмотреть, останется ли оно истинным и после перестановки, т. е. как истинно то, что всякий человек есть животное смертное, также ли истинно будет и то, что всякое животное смертное есть человек. Увидев, что последнее ложно, ты должен отвергнуть определение в силу того недостатка, что оно обнимает чужое: потому что не один человек есть животное смертное, а и всякое бессловесное животное. Это определение человека обыкновенно исправляется тем, что к смертному прибавляется разумное: потому что человек есть животное смертное разумное, и как всякий человек есть животное разумное смертное, так и всякое разумное смертное животное есть человек. Следовательно, прежнее определение неправильно вследствие большого содержания, потому что содержало и животное бессловесное вместе с человеком; а последнее верно, потому что содержит всякого человека и не содержит ничего более, кроме человека. Оно будет неправильно вследствие меньшего содержания, если прибавишь грамотное. Ибо хотя всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек, однако очень многие люди, которые не грамотны, в этом определении не будут содержаться. Поэтому определение это в первоначальном предложении будет ложно; но если сделать в нем перестановку, оно истинно. Ибо ложно, что всякий человек есть животное разумное, смертное, грамотное; но истинно, что всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек. Но определение будет гораздо неправильнее обоих приведенных, если оно говорит ложь и в первоначальном предложении, и по перестановке. Таковы два следующие: человек есть животное белое; или: человек есть животное четвероногое. Скажешь

381

 

 

ли, что всякий человек есть животное белое или четвероногое, или скажешь в обратном порядке,— одинаково скажешь ложь. Но разница будет в том, что первое определение простирается на некоторых людей, потому что много людей есть белых; но последнее не простирается ни на кого, потому что четвероногого человека нет ни одного. Усвой это на всякий случай для проверки определений, чтобы судить о правильности их, излагая их в виде предложения и делая в них перестановку. Много по этому предмету преподается и другого, многословного и очень темного; я постараюсь познакомить тебя с этим понемногу, когда то окажется кстати.

Теперь обрати свое внимание на известное наше определение, и рассмотрев его, как человек уже более сведущий, исправь. Мы нашли, что, будучи определением чувства, оно обнимает собою нечто, что не есть чувство, и поэтому, если сделать в нем перестановку, не будет истинно. Так истинно, пожалуй, то, что всякое чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, как истинно то, что всякий человек есть животное смертное; но как ложно то, что всякое животное смертное есть человек, потому что и животное бессловесное есть тоже самое; так ложно и то, что всякое испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души, есть чувство, потому что у нас в данное время растут ногти, и это от души не укрывается, мы это знаем, однако же не чувствуем, а узнаем посредством заключения. Чтобы исправить первое определение человека, мы прибавили к нему слово — разумое: вследствие этого прибавления, из него исключены животные бессловесные, которые в нем содержались, и определение в таком виде не обнимало ничего, кроме человека, а человека обнимало всего. Не думаешь ли ты, что таким же точно образом следует прибавить нечто

382

 

 

и к последнему определению (чувства), чтобы этим исключить из него то, что содержится в нем чужого, и чтобы в нем не разумелось ничего, кроме чувства, а чувство разумелось все? Е. Думаю, что так, но что может быть прибавлено, того не знаю. А. Чувство есть несомненно всякое испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; но выражение это не допускает перестановки по причине известного испытываемого телом состояния, когда оно растет или умаляется с нашего ведома, т. е. так, что это не укрывается от души. Е. Это верно. А. Ну, а это испытываемое состояние само ли по себе не укрывается от души, или через что иное? Е. Очевидно, через иное: потому что иное дело видеть ногти большими, и иное знать, что они растут. А. Следовательно, если самый рост есть испытываемое состояние, а эта величина, которую мы чувствуем, произошла от этого испытываемого состояния, но сама не есть это состояние; то очевидно, что мы знаем это состояние не через него же само, а через иное. Мы скорее чувствовали бы это состояние, чем заключали о нем, если оно не укрывалось от души само по себе, а не через другое. Е. Понимаю. А. В таком случае чего же ты задумываешься над тем, что следует прибавить к этому определению? Е. Теперь я знаю, что следовало бы определить так: чувство есть испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся; ибо и всякое чувство есть такое, и все такое, по моему мнению, есть чувство.

А. Если это так, я признаю определение вполне правильным. Но попробуем, если угодно, не грешит ли оно тем другим недостатком, каким грешит определение человека, к которому прибавлено слово — грамотное. Ведь ты, полагаю, помнишь, что сказано было о человеке. Он есть животное разумное смертное грамотное; и что определение это неправильно потому, что оно истинно по переста-

383

 

 

новке, а в первоначальном изложении ложно. Ибо то ложно, что всякий человек есть животное разумное, смертное, грамотное; хотя то истинно, что всякое животное разумное, смертное, грамотное есть человек. Определение это неправильно потому, что хотя и не содержит ничего, кроме человека, однако человека содержит не всякого. Может быть таково же и это определение чувства, которое мы выставляем за вполне верное. Ибо хотя всякое испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся есть чувство, однако не всякое чувство есть именно это. Это ты можешь пояснить себе так. Животные бессловесные чувствуют, и все почти обладают упомянутыми пятью чувствами в той мере, в какой дано им то природою; или ты отрицаешь это? Е. Менее всего.

 

Глава XXVI.

Есть ли в животных бессловесных знание и разум.

А. А не согласишься ли ты с тем, что знание получается лишь тогда, когда какой либо предмет воспринят и создан твердым разумом? Е. Соглашаюсь. А. Но животное бессловесное разумом не пользуется. Е. Согласен и с этим. А. Следовательно, знание на животное бессловесное не простирается; но как скоро что нибудь не укрывается, оно познается; бессловесные животные, поэтому, не чувствуют, если всякое чувство есть испытываемое телом состояние, само по себе от души не укрывающееся. А между тем они чувствуют, как мы согласились в том не задолго прежде. После этого какие же причины могут удерживать нас отвергнуть определение, которое оказалось не в состоянии обнять всякое чувство, потому что в него не входит чувство бессловесных животных?

Е. Признаюсь, я ошибся, согласившись с тобою, что знание получается лишь тогда, когда что либо воспринимается твердым разумом. Когда ты об этом спрашивал, я принял в соображение одних только людей. О живот-

384

 

 

пых же бессловесных я хотя и не могу сказать, чтобы они пользовались разумом; но не могу отрицать у них и знания. Думаю, что собака знала своего господина, если узнала его, как рассказывается, спустя двадцать летъ ¹); о других бесчисленных примерах умалчиваю. А. Скажи, пожалуйста, когда тебе представляются две вещи,— одна, которой нужно достигнуть, и другая, посредством которой ты можешь достигнуть,— какой из них ты придаешь большее значение, и какую предпочитаешь другой? Е. Без всякого сомнения предпочитаю ту, которой нужно достигнуть. А.Из этих же некиих двух вещей, знания и разума, знанием ли мы достигаем разума или разумом знания? Е. Насколько мне представляется, та и другая вещь так тесно между собою связаны, что посредством той и другой можно достигать каждой. Ведь и самого разума мы не достигли бы, если бы не знали, что нужно его достигнуть. Поэтому знание стоит впереди, так как посредством его мы достигаем разума. А. Ну, а самое знание, которое, по твоим словам, стоит впереди, достигается без разума? Е. Я этого не говорил никогда; это было бы величайшим безрассудством А. Стало быть достигается разумом? Е. Нет. А. Ну, так безрассудством? Е. Кто сказал это? А. Так чем же наконец? Е. Ничем, потому что знание врождено нам.

А. Ты кажется забыл, с чем мы согласились выше, когда я спрашивал, думаешь ли ты, что знание получается тогда когда какой либо предмет воспринимается твердым разумом. Помнится, ты отвечал, что человеческое знание представляется тебе таким; теперь уже утверждаешь, что человек может иметь некоторое знание и тогда, когда воспринимает предмет без всякого разума. Кому не видно, что нет ничего более противоречащего себе, как эти два положения—что звание получается только тогда, когда какая

__________________

¹) Odyss. XVII, 291 sqq.

385

 

 

либо вещь воспринимается твердым разумом, и — что есть знание некоей вещи, не воспринятой никаким разумом. Поэтому я желал бы знать, какое из этих двух положений выбираешь ты; потому что и то и другое вместе никоим образом не могут быть истинными. Е. Избираю то, которое только что высказал; потому что с предшествующим я согласился, признаюсь, необдуманно. Ведь когда мы друг с другом ищем разумом истинного, и это делается посредством вопросов и ответов, каким образом разум мог бы дойти до последнего вывода, если бы предварительно не принял что нибудь за верное? А каким образом он мог бы принять что нибудь за верное если бы это что нибудь не было нами узнано? Следовательно; если бы этот разум не нашел во мне чего либо познанного, опираясь на чем он вел бы меня к непознанному, я решительно ничего не узнал бы через него, да и его самого не назвал бы разумом. В виду этого ты напрасно не соглашаешься со мною, что в нас непременно существует некоторое знание прежде разума, от которого сам разум берет свое начало. А. Я сделаю угодное тебе, и как предположил, дозволю тебе исправлять свои ошибки во всех случаях, когда ты будешь недоволен на себя за высказанное с чем либо согласие. Но пожалуйста, не злоупотребляй этим дозволением и не относись небрежно к моим вопросам. Иначе, слишком часто даваемое тобою неправильно согласие на что нибудь, заставит тебя сомневаться и в том, с чем ты согласился правильно. Е. Продолжай лучше начатое. Хоть я и усилю, насколько могу, свое внимание: потому что мне стыдно столько раз отступаться от своего мнения однако я никогда не побоюсь воспротивиться этому стыду и исправить свою ошибку, особенно при твоем содействии. Упрямство не должно быть терпимо из-за того, что желательно постоянно.

Глава XXVII.

Разум и умозаключение ¹).

А. Пусть же постоянство это утвердится в тебе как возможно скорее: так приятна мне высказанная тобою мысль! Но пока будь как можно более внимательным к тому, что я хочу сказать. Спрашиваю у тебя, какое по твоему мнению, различие между разумом и умозаключением? Е. Я недостаточно силен, чтобы указать это различие. А. В таком случае скажи, полагаешь ли ты, что человеку уже юноше, или мужу, пожалуй даже мудрому, если только ум у него здрав, разум присущ без всякого перемешивания, как здоровое, например, состояние телу, если оно не страдает от язвы и от ран; или напротив, как способность, например, ходить, сидеть, говорить, может то проявляться, то не про-

__________________

¹) Ratio et ratiocinatio. Весь этот трактат о разуме и его деятельности будет недостаточно понятен, если не иметь в виду особенностей латинского языка, которыми он непосредственно вызван. Дело в том, что словом ratio у римлян назывался и разум, и деятельность разума, и результат этой деятельности, т. е. и разум, как душевная способность, и умозаключение, процесс разумной деятельности, добытый умозаключением вывод, положение и пр., как следствие познавательной деятельности разума. Чтобы устранить вытекающую из этого спутанность понятий, особенно неудобную в трактате философского свойства, блж. Августин и останавливает внимание своего собеседника на другом, производном от ratio, слове— ratiocinatio, при помощи которого и старается уяснить Еводию недостаточно им понимаемое различие, между разумом и деятельностью разума. За недостатком в русском языке производимого от разума слова, соответствующего латинскому ratiocinatio, мы вынуждены заменить его в переводе словом — умозаключение.

387

 

 

являться? Е. Я полагаю, что здравому уму всегда присущ разум. А. Ну, а то, что мы, спрашивая ли другого, или сопоставляя одно с другим посредством того, с чем согласились и что очевидно само по себе, доходим до познания какой-нибудь вещи,— то всегда ли делается нами или каким бы то ни было мудрым?  Е. Не всегда. Ибо и всякий человек, и человек мудрый, как думаю я, не всегда сам ли с собою или с кем другим, доискивается до чего бы то ни было посредством рассуждения: потому что тот, кто доискивается, еще не нашел; следовательно, если бы он всегда доискивался, то никогда бы не находил. Но мудрый нашел уже по крайней мере (чтобы не упоминать о чем либо другом) саму мудрость, которой, будучи еще глупым, доискивался пожалуй и посредством рассуждения, или каким мог другим способом. А. Ты говоришь верно. Так уясни же, пожалуйста, для себя, что то не есть сам разум, когда мы посредством чего-либо, с чем согласились или что знаем, доходим до чего-либо неизвестного: потому что это, как мы теперь согласились с тобою, не всегда присуще здравому уму; а разум присущ всегда.

Е. Понимаю, но к чему это? А. А к тому, что незадолго перед этим ты сказал, что я должен согласиться с тобою, что мы имеем знание прежде разума, на том основании, что разум, руководя нас к неизвестному, опирается уже на чем-нибудь известном; между тем как в настоящее время мы нашли, что это, когда оно делается, не следует называть разумом: потому что здравый ум не всегда это делает, хотя разум имеет всегда; а это, пожалуй, правильно называется умозаключением, так как разум есть своего рода взор ума, а умозаключение— разумное исследование, т. е. движение этого взора по всему, что подлежит обозрению. Последнее нужно для того, чтобы

388

 

 

найти, а разум — чтобы видеть. Итак, когда этот взор умa, который мы называем  разумом, будучи брошен на какой-либо предмет, видит его, — это называется знанием; а если ум не видит, хотя и напрягает взор, — это называется невежеством или незнанием. Ведь и этими телесными глазами не всякий, кто смотрит, видит; это мы легко замечаем в темноте. Из этого, полагаю, ясно, что иное дело взор, и иное дело видеть; в уме эти две вещи мы называем разумом и знанием. Но, может быть, ты имеешь сказать что-либо против этого, или находишь это различие не достаточно ясным? Е. Я доволен этим различием, и охотно соглашаюсь с ним. А. В таком случае скажи мне теперь, для того ли, по твоему мнению, мы бросаем взор, чтобы видеть, или для того мы видим, чтобы бросить взор? Е. Ни один слепой, конечно, не усомнится, что взор существует ради того, чтобы видеть, а не наоборот. А. Следовательно, мы должны признать, что видеть имеет гораздо большую цену, чем иметь взор. Е. Нужно признать, несомненно. А. Следовательно, и знание имеет большую цену, чем разум. Е. Нахожу это последовательным. А. Полагаешь ли ты, что бессловесные животные лучше и счастливее людей? Е. Пусть Бог хранить от такого крайнего безумия. А. Ты пришел в ужас вполне справедливый; но к этому нас приводить высказанное тобою положение. Ты сказал, что они имеют знание, а не имеют разума. Человек же имеет разум, посредством которого с трудом достигает знания. Но пусть он достигает и легко; что особенного придает нам разум, что мы считаем себя выше бессловесных животных, если они имеют знание, а знание, как, оказалось, следует ценить выше, чем разум?

389

 

 

Глава XXVIII.

Бессловесные животные имеют силу чувства, но не имеют знания.

Е. Я решительно вынужден или не допускать знаний у бессловесных животных, или признать без возражения их действительное превосходство надо мною. Но объясни, же мне, пожалуйста, свойство того, что я упомянул о собаке Улисса: ведь удивление к ней  побудило меня лаять на ветер. А. Да неужели ты думаешь, что это знание, а не просто только известная сила чувства? Чувством превосходят нас многие бессловесные (отыскивать причину этого теперь не уместно); но умом, разумом, знанием Бог поставил нас выше их. Упомянутое чувство в соединение с привычкой, которая имеет великую силу, может различать то, что подобным душам доставляет удовольствие, и может различать тем легче, что душа животных более привязана к телу, которому принадлежат эти чувства и которым она пользуется для жизни и удовольствия, получаемого ею от того же самого тела. Душа же человеческая посредством разума и знания, о которых у нас речь и которые несравненно превосходнее чувств, возвышается, насколько может над телом, и охотнее наслаждается тем удовольствием, которое внутри ее; а чем более вдается в чувства, тем более делает человека похожим на скота. От этого бывает, что и плачущие дети, чем более чужды разума, тем легче различают чувством даже прикосновение и приближение кормилицы, и не могут выносить запаха других женщин, к которым не привыкли.

Поэтому, хотя бы я и прервал одним другое, я с удовольствием занялся бы беседою такого свойства, которая убедила бы душу не погружаться в чувства более,

390

 

 

чем сколько требует того необходимость, а отвлекаясь от них, сосредоточиваться более в самой себе и младенчествовать в отношении к Богу. Последнее и значит, совлекшись человека ветхого, сделаться человеком новым. Начинать этим есть прямая необходимость по причине пренебрежения законом Божиим, и в божественных Писаниях ничего не излагается с такою истиною и таинственностью. Я желал бы поговорить об этом поболее, чтобы, под предлогом советов тебе, понудить и себя самого заботиться лишь о том, чтобы отдать себя обратно самому же себе, у которого я особенно в долгу; а через это сделаться и для Бога, как говорит Гораций, слугою — другом Господину ¹). А последнее решительно невозможно, если мы не преобразуем себя по Его образу, который Он дал для сохранения, как нечто самое драгоценное и любезное, когда дал нам нас же самих такими, что выше нас нельзя считать ничего, кроме Него Самого. На мой взгляд, нет дела, более трудного к выполнению, и нет дела более похожего на прекращение деятельности: не предпринять, не выполнить его душа не может без помощи того, кому она отдает себя обратно. Поэтому—то человек должен преобразовывать себя по милосердию Того, Чьею благостью и властью он образован.

Но мы должны возвратиться к предмету. Находишь ли ты для себя доказанным теперь, что бессловесные животные не имеют знания, и что все то, чему мы удивляемся в них, как имеющим некоторое подобие знания, есть сила чувства? Это действительно доказано; и если по этому предмету остаются некоторые вопросы, которые следовало бы разрешить, я воспользуюсь для этого другим временем; а теперь я желал бы знать, какое ты из этого выведешь следствие?

__________________

¹) Horat. Serm. Lib. II, sat. 7. v. 2. et.3

 

Глава XXIX.

Чем отличаются между собою знание и чувство

А. А какое другое по твоему мнению, как не то, что вышеприведенное определение чувства, заключавшее в себе сперва что то большее, чем чувство, оказывается в настоящее время страдающим противоположным недостатком, потому что не может обнимать всякое чувство? Ибо бессловесные животные имеют чувство, и не имеют знания; а между тем, что не укрывается, то познается; а все, что познается, без сомнения, относится к знанию. Со всем этим мы с тобою уже согласились. Следовательно, или верно то, что чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; или его бессловесные животные не имеют, так как у них нет знания. Но мы признали за бессловесными животными чувство. Следовательно, неправильно определение. Е. Признаюсь, я не нахожу ничего возразить против этого.

А. Но обрати внимание еще на одно обстоятельство, которое должно заставить нас еще более стыдиться за это определение. Ты помнишь, конечно, что треть из указанных тебе недостатков определения, безобразнее которого ничего быть не может, заключается в том, что определение является ложным во всех отношениях. Таково известное определение человека: человек есть животное четвероногое. Кто говорит и доказывает, что всякий человек есть животное четвероногое, или, что всякое животное четвероногое есть человек, тот, несомненно, сумасшедший, если не шутит. Е. Ты говоришь правду. А. Ну, а если окажется, что и наше определение чувства страдает таким же недостатком, не следует ли, по твоему мнению, устранить и выбросить его из головы с большею решительностью, чем что-либо другое?

Е. Кто это станет отвергать?

392

 

 

Но я не желал бы, если это возможно, чтобы ты еще долго удерживал меня на этом предмете и терзал своими вопросиками. А. Не бойся ничего. Дело уже приведено к концу. Или, так как речь идет о различие между бессловесными животными и людьми, ты, быть может, не убедился еще, что иное дело чувствовать, иное знать? Е. Даже очень убедился. А. Итак иное чувствовать, иное знать? Е. Точно так. А. Но мы чувствуем не разумом, а зрением, или слухом, или обонянием, или вкусом, или осязанием. Е. Согласен. А. Все же, что мы знаем, знаем разумом; поэтому никакое чувство не есть знание. А что не укрывается, то относится к знанию; следовательно, то, что какая-либо вещь не укрывается, также точно не относится к какому-либо чувству, как к какому-либо человеку нельзя правильно отнести название четвероногого. Поэтому, то определение наше, принятое тобою, как оказалось, не только входит в чужую область и опускает кое-что свое, но даже вовсе своего не имеет ничего, а содержит все чужое. Е. Что же мы станем делать в таком случае? Неужели ты допустишь, чтобы с этим оно и ушло с твоего суда? Хотя защиту его, как мог, вел я; но самую формулу процесса, которая обманула нас, составил ты. Если я и не мог выиграть дела, я вел его, по крайней мере, добросовестно: этого для меня достаточно. Но ты, который с, одной стороны побудил его смело вступить в тяжбу, а с другой своими опровержениями заставил со стыдом отказаться от нее, - ты что станешь делать, если тебя станут обвинять в злоупотреблении доверием? А. Да разве здесь есть какой-нибудь судья, которого я из-за этого должен был бы опасаться? Я, как частным образом приглашенный юрисконсульт, хотел опровергнуть тебя только для того, чтобы ты запасался нужными свидетелями, и когда дойдет дело до суда, явился на него приготовленным.

393

 

 

Е. Так стало быть есть нечто, что ты можешь сказать в пользу этого определения, которое по необходимости вверил для защиты и охраны мне немощному? А. Разумеется, есть.

 

 

Глава XXX.

Из того, что душа повсеместно в теле чувствует,

не следует, чтобы она разлита была по всему телу.

Е. Что же это такое, скажи на милость? А. А вот что. Хотя иное дело чувство, и иное — знание, однако то свойство их, по которому что-либо от души не укрывается, общее им обоим; как общее и человеку, и бессловесному животному свойство животного, хотя они и весьма различаются между собою. Ибо не укрывается то, что является душе  или через организацию телесную, или через просвет умственный; первое составляет принадлежность чувства, последнее — знания. Е. Следовательно то определение остается неприкосновенным и верным? А. Без сомнения, остается. Е. Так в чем же была моя ошибка? А. Ошибка была в том, что ты, не обдумав как следует дела, отвечал утвердительно, когда я спросил тебя: все ли то, что не укрывается, познается? Е. А как же я, по-твоему, должен был бы отвечать? А. Если что-либо не укрывается, это не всегда есть знание, а лишь тогда, если не укрывается через разум; а если не укрывается через тело, то называется чувством, как скоро испытываемое телом состояние не укрывается само по себе. Разве ты не знаешь, что некоторые философы и мужи весьма остроумные полагали, что даже и то, что понимается умом, не подходит под название знания, если понимание не будет так твердо, что поколебать его в уме нельзя будет никаким доводом?

Е. Весьма благодарен за это. Но так как уже со всею, по моему мнению, тонкостью разъяснено, что такое

394

 

 

чувство, то возвратимся, пожалуйста, к тому вопросу, ради которого мы входили в это разъяснение. В доказательство, что душа имеет такой же объем, как и ее тело, я привел тот аргумент, что, начиная с головы и до последнего пальца ноги, она чувствует прикосновение всюду, где бы ты ни сделал его; это и послужило поводом к тому, что мы перешли к определению чувства, задержавшему нас весьма надолго, хотя, быть может, это и необходимо для дела. Так покажи же теперь пользу этого труда, если она есть. А. А несомненно есть, и при том весьма большая: все, чего мы добивались, сделано. Для того, чтобы усвоить как можно тверже, мы продолжительнее чем ты желал, рассуждали о том, что чувство есть испытываемое телом состояние, не укрывающееся от души; помнишь ли ты по крайней мере то наше открытие, что глаза чувствуют или лучше испытывают известное состоите там, где их нет? Е. Помню. А. Если не ошибаюсь, ты также согласился, или по крайней мере не сомневаешься, что следует согласиться и с тем, что душа гораздо лучше и могущественнее, чем всякое тело? Е. Сомневаться в этом я действительно считаю преступным. А. В таком случае, если тело, в силу некоего соединения с душою, может испытывать известное состояние там, где не бывает, как оказалось случается это с глазами в зрении, то неужели мы душу, благодаря которой обнаруживают такую силу самые глаза, признаем до такой степени грубою и неповоротливою, чтобы от ней укрывалось испытываемое телом cocтояниe, если она не находится там, где происходит самое это испытываемое состояние?

Е. Это заключение сильно поражает меня, и до такой степени сильно, что я становлюсь в полный тупик и не знаю не только что отвечать, но и того, где я сам нахожусь. В самом деле, что я мог бы сказать? что то не

395

 

 

есть чувство,  когда испытываемое телом состояние само по себе от души не укрывается? Но что же такое оно будет, если не это? Или что глаза ничего не испытывают, когда мы видим? Но это крайне нелепо. Или они испытывают там, где они находятся? Но они не видят самих себя, и там, где они, нет ничего кроме них же самих. Или что душа не могущественнее глаз, хотя она то и составляет их могущество? Но бессмысленнее этого ничего нет. Уж не следует ли сказать, что высшую степень могущества составляет испытывать там, где что-либо находится, чем там, где не находится? Но если бы это было верно, зрение не было бы превосходнее остальных чувств. А. А что значит, что глаза например, испытывают какой-нибудь удар, какой- нибудь порез или изменение влаги, — испытывают там, где они находятся, и когда это от души не укрывается, называется не зрением, а ощущением; и потом все подобное глаз может испытывать и в бездушном теле, хотя бы и не было души, от которой испытываемое состояние не укрывалось бы; а то, чего глаз не может испытывать иначе, как под условием, чтобы была присуща ему душа, т. е. то, что испытывает он в зрении, то лишь одно он испытывает там, где сам не находится? Не видно ли из этого всякому, что душа не содержится никаким местом, как скоро глаз, который есть тело, испытывает не в своем месте лишь то, чего никогда не испытывает без души.

Е. Скажи пожалуйста, что же мне после этого делать? Ведь на этих основаниях можно заключать, что наши души не находятся в телах? А если это так, то ведь я же знаю, где я нахожусь? Кто вынудить меня признать, что я не сама душа? А. Не смущайся, и относись к этому с большею бодростью. Это рассуждение обращает нас к нам же самим, и насколько это возможно, отвращает от

396

 

 

тела. Хотя твое заключение, что душа не находится в теле существа живого одушевленного, и кажется нелепостью: однако были, и думаю, есть и теперь весьма ученые мужи, которые так именно думали. Ты понимаешь сам, что это предмет весьма тонкий и требует для своего рассмотрения достаточно очищенного умственного взора. В данном случае подумай лучше, какое можешь представить другое основание, чтобы доказать, что душа длинна, или широка, или что-либо в том же роде: потому что сам видишь, что тот твой аргумент, об ощущении прикосновения, к истине не прикасается и нисколько не доказывает, чтобы душа была разлита по всему телу, как кровь, например, или, если ты прибавить не имеешь ничего, перейдем к тому, что остается.

 

Глава XXXI. 

Части рассеченного червя движутся: не служит ли это доказательством того, что душа распространена по всему телу?

Е. Может быть я и ничего не имел бы, если бы не вспомнил, сколько мы, будучи отроками, удивлялись обыкновенно, как поддергивались хвосты ящериц, отбитые от остального тела; я никоим образом  не могу представить себе, чтобы подобное движение совершалось без души, и не понимаю, как это душа не имеет никакого протяжения, если она может быть рассекаема вместе с телом. А. В ответ на это я мог бы указать тебе на воздух и огонь: эти две стихии удерживаются в теле земном и влажном присутствием души, чтобы составлялось смешение всех четырех; а когда душа исходит от тела, устремляются вверх, и высвобождаясь, движут эти тела тем быстрее, чем неожиданнее они вырываются в свежесделанную рану; а затем движение ослабевает и наконец, прекра-

397

 

 

щается, как скоро убегающее делается меньшим и меньшим, и улетучивается вовсе. Но меня останавливает то, что я наблюдал этими самыми глазами, — наблюдал пожалуй позже, чем можно тому поверить, но на самом деле не позже, чем я должен был наблюдать. Недавно, когда мы были в Лигурии, юноши наши, бывшие в то время со мною ради своих научных занятий, лежа на земле в тенистом месте, заметили многоножное пресмыкающееся животное, т. е. некоторого длинного червя. Животное это вообще известно, но того, о чем я хочу сказать, никогда в нем не наблюдал. Один из юношей, повернув стиль, который случайно имел при себе, рассек животное пополам: тогда обе части тела разошлись в противоположные стороны с такою скоростью ног и с таким неослабленным напряжением движения, как бы это были два животных одного и того же рода. Пораженные этим дивом и любопытствуя знать причину, юноши тотчас же принесли эти два живых куска к нам, на место, где мы сидели вместе с Алишем. С немалым удивлением наблюдали и мы, как они могли бегать по доске в разные стороны, и как один из них тронутый стилем, сворачивался к месту боли, между тем как другой не чувствовал ничего и продолжал свои собственные движения в другом месте. Да чего более? Мы производили опыты пока было можно, и червяка даже  червей уже рассекали на множество частей: все они двигались так, что, если бы это не было сделано нами, и не были видны свежие раны, мы подумали бы, что их столько же и родилось отдельно, и что каждый из них жил сам по себе.

Но что сказал я в ту пору этим юношам, когда они с напряженным вниманием обратились ко мне, то я опасаюсь в настоящее время сказать тебе. Мы уже настолько продвинулись вперед, что не ответь я тебе иначе

398

 

 

так чтобы это служило в пользу защищаемого мною мнения, существенное положение наше, подкрепленное таким долгим рассуждением окажется рухнувшим, будучи проточено одним червяком. Тем я приказал, чтобы в своих научных занятиях они, как начали, так и продолжали держаться определенного порядка; что в свое время им будет удобнее приступить к исследованию и изучению этого, если бы то оказалось нужным. Но если бы я захотел изложить то, о чем, по удалении их, я рассуждал с Алишем, когда каждый из нас со своей собственной точки зрения припоминал виденное, высказывал предположения, задавался вопросами: то нам пришлось бы говорить гораздо более, чем сколько говорили мы с самого начала со всеми отступлениями и околичностями. Впрочем, я не скрою от тебя что думаю. Если бы в то время мне не было уже известно многое касательно тела, вида, присущего телу, месте, времени, движения, о чем весьма тонко и темно рассуждается по поводу этого же самого вопроса, я бы склонился признать победу за теми, которые говорят, что душа есть тело. Поэтому, насколько могу, я еще и еще убеждаю тебя, не предавайся безрассудно книгам или рассуждениям людей слишком болтливых и до крайности доверяющих этим телесным чувствам, пока не исправишь и не утвердишь стези, которые ведут душу к самому Богу; чтобы научные занятия и труды еще легче, чем бездействие и праздность, не отвратили тебя от этого таинственнейшего и спокойнейшего убежища ума, от которого он странствует в настоящее время в удалении, пока обитает здесь.

Теперь же, в противовес тому, что, как я чувствую, приводит тебя в крайнее недоумение, выслушай из многого не то, что тяжеловеснее, а то, что короче; я не мог выбрать того, что для меня вероятнее остального, а мог выбрать то, что более подходяще для тебя. Е. Говори, по-

399

 

 

жалуйста, как можешь скорее. А. Прежде всего скажу следующее. Если причина, от которой при рассечении некоторых тел это происходит, неизвестна нам, из-за этого одного мы не должны еще приходить в смущение до такой степени, чтобы считать ложным то многое, что перед тем казалось тебе яснее света. Ведь может случиться, что причина этого неизвестна нам потому, что она скрыта от самой природы человеческой; или быть может она и известна какому-нибудь человеку, но он не может быть нами спрошен, или если бы и был спрошен, не мог бы удовлетворить нас, так как мы не владеем нужными для того способностями умственными. Неужели вследствие этого у нас должно быть отнято то, что мы с противоположной стороны изучили самым основательным образом и что признаем за самое истинное? Если же все то верное и несомненное, что отвечал ты на мои вопросы, остается неприкосновенным, то нам нечего по-детски бояться упомянутого червячка, хотя бы мы и не в состоянии были представить причину его живучести и множественности. Ведь если бы ты имел о ком-нибудь твердое и несомненное убеждение, что он человек добрый, и застал бы его на пару с разбойниками, которых преследовал при чем по какой-нибудь случайности он умер бы прежде, чем мог быть от тебя спрошен: ты, хотя это для тебя навсегда осталось тайною, придумал  бы скорее какую угодно причину его сообщества и пиршества со злодеями, чем злодейство и соучастие в злодействе. Так почему же и в данном случае, когда множеством вышеприведенных доказательств, которые и сам ты обсудил основательнейшим образом, для тебя уяснилось, что душа не содержится в определенном месте и потому не имеет никакого такого количества, какое видим мы в теле, — почему ты для объяснения, от чего некоторое животное, бу-

400

 

 

дучи рассечено, живет во всех частях, не предположишь другой какой-нибудь причины, только не той, чтобы душа могла быть рассекаема вместе с телом? Если этой причины мы открыть не можем, то не следует ли скорее искать истинного, чем верить ложному?

 

Глава XXXII.

С рассечением тела душа не рассекается. Куски рассеченного тела могут жить, хотя бы душа и не была рассечена. Затем о количества души в отношении доблести и могущества.

Затем я спрошу у тебя, думаешь ли ты, что в наших словах иное есть звук, и иное то, что обозначается звуком? Е. По моему мнению и то и другое одно и тоже. А. В таком случае скажи мне, откуда происходит самый звук, когда ты говоришь? Е. Кто усомнится, что он от меня происходит? А. Стало быть от тебя происходит и солнце, когда ты называешь солнце? Е. Ты спрашивал меня о звуке, а не о самом предмете. А. Следовательно иное звук, и иное предмет, который обозначается звуком; а ты сказал, что то и другое одно и тоже. Е. Пусть, я уже согласен, что иное обозначавший звук, и иное предмет, который обозначается. А. В таком случае скажи мне, можешь ли ты, зная латинский язык, употребить название sol (солнце) так, чтобы звуку не предшествовало представление о солнце? Е. Никак не могу. А. Ну, а если прежде, чем название это вылетит из твоих уст, ты, желая его высказать, несколько времени пробудешь в молчании, не будет ли содержаться в твоей мысли то, что потом услышит другой выраженным в голосе? Е. Это очевидно. А. Но ведь солнце имеет огромную величину; так нельзя ли и понятие его, которое

401

 

 

ты содержишь в мысли до произношения слова, представлять длинным, широким, и т. под.? Е. Никак нельзя.

А. Теперь скажи мне: когда вырывается из уст твоих само название, и я, слыша его, представляю себе солнце, которое представлял ты до произношения и при самом произношении слова, а теперь быть может представляем мы оба, — не кажется ли тебе, будто само название как бы получило от тебя то значение, которое передано мне посредством ушей? Е. Кажется. А. Следовательно, если самое название состоит из звука и значения, звук же относится к ушам, а значение к уму: то не полагаешь ли ты, что в названии, как бы в некотором одушевленном существе, звук представляет собою тело, а значение — душу звука? Е. На мой взгляд ничего нет более сходного. А. Теперь обрати внимание на то, может ли звук имени быть разделен на буквы, между тем как душа его, т. е. его значение, не может? Ведь несколько прежде ты сказал, что в нашей мысли оно не представляется тебе ни длинным, ни широким. Е. Вполне с этим согласен. А. Ну, а когда этот звук разделится на буквы, удерживает ли он, по твоему мнению, свое значение? Е. Каким образом отдельные буквы могут иметь то значение, какое имеет составленное из них название? А. Ну, а когда с разделением звука на буквы теряется значение, не кажется ли тебе, что делается нечто похожее на то, что бывает, когда из растерзанного тела исходит душа, и что с названием случается как бы некоторый род смерти? Е. Соглашаюсь с этим, и при том так охотно, как ни с чем в этой речи.

А. Итак, если из этого сравнения ты достаточно уяснил для себя, каким образом душа с рассечением тела может не рассекаться, то вникни теперь в то, каким образом могут жить самые куски тела, хотя бы душа

402

 

 

и не была рассечена. Ты уже согласился, и согласился, по моему мнению, справедливо, что значение, составляющее как бы душу звука, когда произносится имя предмета, само по себе никоим образом не может быть делимо, между тем как звук, представлявший собою как бы его тело, может. Но в имени sol звук делится так, что ни одна часть его не удерживает никакого значения. Поэтому на буквы его, по разложении тела имени, мы будем смотреть как на члены, лишившиеся души, т. е. потерявшие значение. Но если найдем имя, которое, будучи разделено, может иметь какое-нибудь значение и в отдельных частях, то ты должен будешь согласиться, что рассечение в последнем случае не непременно производит нечто подобное смерти: потому что рассматриваемые отдельно члены покажутся тебе имеющими какое-нибудь значение и как бы дышащими. Е. Разумеется, соглашусь, и жду с нетерпением, чтобы ты произнес такое имя. А. Изволь. По соседству с солнцем, об имени которого у нас выше шла речь, мне припоминается lucifer ¹) если рассечь это слово между вторым и третьим слогом, оно в первой своей части, когда мы скажем luci ²), будет иметь некоторое значение, и, следовательно, этою большею половиною тела будет жить. Последняя часть также имеет душу; потому что когда тебе приказывают принести что-нибудь, ты слышишь эту часть ³). Разве ты мог бы повиноваться, когда кто-нибудь скажет тебе: Fer codicem  ⁴), если бы слово fer ничего не значило? Когда это слово присоединяется к luci,

_________________

¹) Утренняя звезда, планета Венера.

²) Luci  - форма дательного падежа от lux– сеять.

³) Fer – повелительная форма от глагола fero– несу.

⁴) Принеси, подай книгу.

403

 

 

 

оно произносится lucifer, и значит звезда; а когда отсекается от него, все же нечто значит, и потому как бы удерживает жизнь.

Но так как все, что подлежит чувствам, находится в известном месте и времени, или точнее — занимает известное место и время, то чувствуемое глазами разделяется по месту, а ушами — по времени. Как вышеупомянутый червяк, будучи целым, занимал более места, чем его часть; так и когда произносится слово lucifer, требует более продолжительного времени, чем если бы говорилось только luci. Поэтому, если последняя часть слова живет значением при том уменьшении времени, какое сделано известным разделением звука, хотя самое значение остается нераздельным (потому что протяжение во времени имеет не оно, а звук), то также точно следует полагать, что и по рассечении тела червяка, хотя часть его, по тому самому, что была часть, и жила в меньшем месте, однако душа отнюдь не была рассечена и в меньшем месте не сделалась меньшею, хотя при целости животного владела разом всеми членами, простиравшимися на большое пространство. Ибо она владела не пространством, а телом, которое приводила в движение; так же точно как известное значение слова, хотя протяжения во времени не имеет, однако как бы одушевляло и наполняло все буквы имени, имеющия каждая свою меру и протяжение. Этим подобием, которое, чувствую, тебе нравится, в настоящее время, пожалуйста, и удовольствуйся. Рассуждения же более тонких, для которых потребовались бы не подобия, по большей части обманывающие, а самое дело, в настоящий момент не жди: потому что с одной стороны пора закончить такую длинную речь, а с другой — чтобы проникнуть в предметы этого рода и постигнуть их, душа твоя должна предварительно усвоить многое другое, чего у тебя не достает;

404

 

 

только тогда ты можешь со всею ясностью понять, действительно ли оно так на деле, как говорит о том некоторые ученейшие мужи, т. е. душа сама по себе делима быть не может, но через тело — может.

Теперь же, если хочешь, выслушай от меня, или лучше — узнай через меня, колика душа не по объему места и времени, а по силе и могуществу: потому что таковы, если помнишь, наши первоначальные предположения и распорядок. О числе же душ, хотя по твоему мнению и это относится к тому же вопросу, я не знаю, что тебе сказать. Скорее я сказал бы, что об этом вовсе не следует спрашивать, или что по крайней мере тебе следовало бы подождать с этим вопросом, чем сказать, что число и множество не относится к количеству, или что по отношению к такому темному вопросу я в настоящее время не могу ничем помочь тебе. Ведь если бы я сказал, что душа одна, ты бы зашумел, что в одном — она блаженна, в другом несчастна, и что одна и та же вещь в одно и то же время не может быть и блаженною и несчастною. А если бы я сказал, что она одна и в то же время их много, ты стал бы смеяться; а я не имел бы под руками ничего, чем мог бы во время сдержать твой смех. А если бы я сказал только, что их много, я посмеялся бы сам над собою и скорее выдержал бы твое, чем свое неудовольствие на себя. Поэтому выслушай от меня, то, что по моему мнению ты можешь выслушать с пользою; а что для обоих или одного из нас так тяжеловесно, что может подавить, того не желай ни поднимать, ни налагать. Е. Согласен вполне, и надеюсь, что, насколько будет по силам моей душе, ты изложишь то, о чем на твой взгляд можно говорить со мною с пользою для меня.

 

Глава XXXIII.

Сила души создает семь степеней могущества ее в теле, в ней самой и пред Богом. Первая степень души. Вторая степень души. Третья степень души. Четвертая степень души. Пятая степень души. Шестая степень души. Седьмая степень души.

О если бы мы оба могли спросить об этом какого либо ученейшего, и не только ученейшего, но красноречивейшего, и во всех отношениях мудрейшего и совершенного человека! Как прекрасно в своей речи и рассуждениях он разъяснил бы, какую силу имеет душа в теле, какую сама в себе, и какую у Бога, к Которому она, будучи весьма чистою, весьма близка, и в Котором имеет для себя высшее и всяческое благо! Теперь же, когда мне недостает такого другого человека, тебе я однако же решаюсь предложить свои услуги. Выгода та, что в ту пору, как я, неученый, буду объяснять, какую силу имеет душа, я без опасения испробую, какую силу имею сам я. Прежде всего однако же я урежу твои слишком широкие и безграничные ожидания: не думай, что я буду говорить о всякой душе, а только — о человеческой, о которой одной мы должны заботиться, если обязаны заботиться о себе. Итак, во-первых, она, как это легко видеть всякому, животворить своим присутствием это земное и смертное тело; собирает его в одно и содержит в единстве, не дозволяя ему распадаться и истощаться; распределяет питание равномерно по членам, отдавая каждому из них свое; сохраняет его стройность и соразмерность не только в том, что касается красоты, но и в том, что касается роста и рождения. Все это, впрочем, может казаться общим человеку с деревьями: потому что и о последних мы говорим что они живут, и видим и утверждаем, что каж-

406

 

 

дое из них в своем роде сохраняет себя, питает, растет, рождает.

Взойди, поэтому, на другую ступень, и посмотри, какою силою располагает душа в чувствах, где жизнь проявляется очевиднее и яснее. Ибо не следует обращать внимание на то нечестие, вполне грубое и более деревянное, чем самые деревья, которое оно берет под свое покровительство,— нечестие, которое верит, что виноградная лоза чувствует боль, когда с нее срывают кисть, и что деревья не только чувствуют, но и видят и слышат, когда их рубят; для разбора этого святотатственного заблуждения будет другое место. Теперь, как я предположил, обрати внимание на то, какую силу обнаруживает душа в чувствах и в самом движении существа более наглядно одушевленного,— в чувствах и в движении, в которых у нас нет ничего общего с теми, которые прикреплены (к месту) корнями. Душа простирается в ощущение, и в нем чувствует и различает теплое и холодное, шероховатое и гладкое, твердое и мягкое, легкое и тяжелое. Затем, вкушая, обоняя, слушая, видя, она различает бесчисленные особенности вкусов, запахов, звуков, форм. И во всем этом то, что соответствуем природе ее тела, она принимаем, и стремится к тому, а что противоположно этой природе, то отвергает и того избегает. В известный промежуток времени она отвлекается от этих чувств, и восстанавливает их чувствительность как бы посредством праздников своего рода, перебирает сама про себя целыми рядами и на разные манеры образы вещей, которые через них получила; все это и составляет собою сон и сновидения. Делая разные телодвижения и бродя туда и сюда, она нередко находит удовольствие в самой легкости движения, и без труда приводит члены в гармонию; для соединения полов делает чтὸ может, и

407

 

 

общением и любовью двойственную природу обращает в одну; склоняет не только к рождению, но и к ласканию, бережению и кормлению детей. Силою привычки привязывается к вещам, через среду которых проводит тело, и которыми тело поддерживает, и отрывается от них, будто от членов, с болью; эта сила привычки, не разрываемая самою разлукою с вещами и промежутком времени, называется памятью. Но всю эту силу, как согласится каждый, душа проявляет и в бессловесных животных.

Итак поднимись на третью ступень, которая составляет уже собственность человека, и представь эту память бесчисленных вещей, не приросших силою привычки, а взятых на сохранение и удерживаемых наблюдательностью и при помощи условных знаков; эти разные роды искусств, возделывание полей, постройки городов, многоразличные чудеса разнообразных сооружений и великих предприятий изобретения стольких знаков в буквах, в словах, в телодвижениях, в звуке всякого рода, в живописи и ваянии; столько языков у народов, столько учреждений, то новых, то восстановленных; такую массу книг и всякого рода памятников для сохранения памяти, и такую заботливость о потомстве; эти ряды должностей, властей, честей и чинов в быту ли то семейном, или в государственном внутреннем и военно-служебном, в светском ли то или в священном культе; эту силу соображения и вымысла, потоки красворечия, разнообразие поэтических произведений, тысячи видов подражания ради потехи и шутки, искусство музыкальное, точность измерений, науку вычислений, разгадку прошедшего и будущего на основании настоящего. Велико все это и вполне человечно. Но все это богатство еще обще с одной стороны душам ученым и неученым, с другой—добрым и злым.

408

 

 

Подними, поэтому, глаза выше и вспрыгни на четвертую ступень, с которой начинается доброта и все то, что действительно заслуживает хвалы. Начиная с этой ступени, душа осмеливается предпочитать себя не только своему, хотя и составляющему некоторую часть мирового, но и самому мировому телу, и не считать его блага своими благами, а по сравнении с собственным могуществом и красотою, отделять и презирать их; и затем, чем более любит себя, тем более удаляется от нечистот, очищает себя от всякого пятна и старается всячески о возможной красоте своей и убранстве; борется против всего, что становится ей на пути, чтобы отклонить ее от ее предположений и намерений; высоко ценить общество человеческое и не желатъ другому ничего такого, чего не хочет себе; повинуется авторитету и заповедям мудрых, и верить, что через них говорит ей Бог. Этому светлому стремлению души присущ еще труд, и великое и весьма тягостное столкновение со скорбями и прелестями этого миpа. Ибо с самым делом очищения соединяется страх смерти, чисто не великий, но часто весьма сильный. Не велик он бывает тогда, когда в простоте сердца верится (ибо видеть, действительно ли оно так, можно душе только вполне очистившейся), что все управляется божественным провидением и правдою так, что смерть не может несправедливо прилучиться никому, хотя бы ее нанес человек несправедливый. Но боязнь смерти становится сильною и на этой уже степени, когда дело очищения тем менее представляется прочным, чем заботливее о нем стараются, и кажется меньшим от того самого, что по причине страха уменьшается спокойствие, крайне необходимое для исследования вещей таинственнейших. За тем, чем более душа в силу самого успеха своего, чувствует, как велико различие между нею чистою и оскверненною, тем более опа-

409

 

 

сается, что, когда она сложит это тело, Бог ее оскверненную может потерпеть еще менее, чем терпит она сама. А нет ничего труднее, как бояться смерти, и в то же время воздерживаться от прелестей этого миpa, как требуют того самые опасности. Но такова сила души, что она может успевать и в этом при помощи правды высочайшего и истинного Бога, которою весь этот мир поддерживается и управляется, которая делает и то, что не только все существует, но и так существует, что существовать лучше решительно не может. Этой правде с великим благочестием и твердою надеждою она и вверяет себя в столь трудном деле своего очищения, чтобы она помогла ей и усовершила ее.

Когда это совершится, т. е. когда душа будет свободна от всякого тления и омыта от скверны, тогда наконец она чувствует себя исполненною величайшею радостью, нисколько не боится за себя, не испытывает никакой тревоги за свое положение. Это составляет пятую степень. Ибо иное добиваться чистоты, иное иметь ее; и иное совершенно дело очищать себя оскверненную, иное не дозволять снова оскверняться. На этой степени душа чувствует свою силу во всех отношениях; а когда почувствует это, тогда с некоторою великою и невероятною самоуверенностью устремляется к Богу, т. е. к самому созерцанию истины, и это составляет высочайшую и таинственнейшую награду, ради которой столько понесено труда.

Но это действие, т. е. стремление души к уразумению того, что существует истинным и высочайшим образом представляет собою высшее созерцательное душевное состояние. Совершеннее, лучше и нормальнее его нет для души. Эта степень состояния будет, поэтому, шестою. Ибо иное дело очищать самый глаз души, чтобы он не смотрел напрасно и бесцельно, и не видел превратно; иное —

410

 

 

сохранять и укреплять его здоровье; а иное обращать ясный и прямой взор на то, что подлежит рассмотрению. Те, которые хотят делать последнее прежде, чем будут очищены и получать исцеление, до такой степени болезненно поражаются этим светом истины, что не только не находит в нем ничего доброго, но даже, напротив, находя в нем весьма много дурного, отказывают ему в названии истины и с некоторым сладострастием и жалким наслаждением, проклиная врачевство, погружаются обратно в свой мрак, который болезнь их может выносить. Поэтому-то по божественному вдохновению и вполне правильно говорит Пророк: Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей (Пс. 50,12). Дух правый, по моему мнению, делает то, что душа в изыскании истины не может уклоняться от прямого пути и заблуждаться. А такой дух не обновится в ней прежде, чем сердце не будет чистым, т. е. прежде, чем самое помышление не устранится и не очистится от всякого пожелания и всякой нечистоты вещей смертных.

А что скажу я тебе об этих радостных, об этом наслаждении высочайшим и истинным благом, о тихом мерцании света и вечности, присущих этому видению и созерцанию истины, которое составляет седьмую и последнюю степень души, да даже и не степень, а некоторое постоянное пребывание, в которое восходят теми степенями? Об этом сказали, насколько сочли нужным сказать, некоторые великие и несравненные души, о которых мы думаем, что они видели и видят это. Со своей стороны с полною уверенностью скажу тебе одно: если мы будем с полным постоянством держаться того направления, которое предписывает нам Бог и которого мы решились держаться, то мы достигнем при помощи силы и мудрости божественной той высочайшей причины, или высочайшего ви-

411

 

 

новника бытия, или высочайшего начала всех вещей, или иным образом, более соответственно, называемой вещи, постигнув которую, мы действительно увидим, что все под солнцем суета суетствующих ¹). Суета есть ложь, а под суетствующими разумеются или обманутые, или обманывающие, или те и другие вместе. Но вместе с тем мы будем в состоянии распознать, какое различие между этим и тем, что существует истинно, и каким образом и это все сотворено однако же Богом Творцом, и как оно, будучи в сравнении с тем ничтожно, рассматриваемое само по себе кажется удивительным и прекрасным. Тогда узнаем, как истинно то, чему повелено нам веровать; как прекрасно и в высшей степени спасительно мы были воспитываемы матерью церковью; как велика была польза того молока, о котором апостол Павел сказал, что он дал его в питье младенцам (1 Кор. 3, 2). Принимать эту пищу, когда кто кормится матерью, в высшей степени полезно; но принимать тогда, когда кто вырос уже, стыдно; отвергать ее, когда она нужна, достойно сожаления; порицать же ее когда бы то ни было или ненавидеть — злодейство и несчастье; а приготовлять и надлежащим образом раздавать ее — дело в высшей степени похвальное и полное любви. И в этой телесной природе, как скоро она повинуется законам божественным, увидим такие смены и чередования, что самое воскресение плоти, которому частью верят с большим трудом, частью вовсе не вверять, признаем за несомненное до такой степени, что для вас не будет вернее восход солнца после захода. Наконец и таких, которые смеются над человеком, воспринятым

_________________

1) Vanitas vanitantium. Так цитуетбл. Августин эти слова Екклесиаста и в других случаях. О чем сам говорит в Retract, lib. I. cap. VII. п. 3

 

 

 от могущественнейшего, вечного и неизменного Сына Божия в образе и начаток спасения и родившегося от Девы, и над другими чудесами этой истории, и таких мы станем презирать, как тех детей, которые, видевши живописца, рисующего с лежавших перед ним картин, в который он подсматривал, думают, что человек иначе и не может рисовать, как только подсматривая при рисовании в другую картину. При этом в созерцании истины, насколько каждый в состоянии ее созерцать, такое наслаждение, такая чистота, такая неподдельность, такая несомненная достоверность, что каждый полагает, что кроме этого он никогда ничего не знал, хотя и казался самому себе знающим; и так как душа не встречает препятствий к тому, чтобы отдаться истине всецело, то смерть, которой она прежде боялась, т. е. полное бегство и отрешение от этого тела, обратится в предмет желания, как высочайший дар.

 

Глава XXXIV.

Один Бог лучше души, и поэтому один Он должен быть предметом почитания.

Ты слышал, как велика сила и могущество души. Сказать коротко: если следует призвать, что человеческая душа не есть то, что есть Бог; то также точно следует заключить, что из всего созданного нет ничего ближе ее к Богу. Поэтому в церкви кафолической существует божественное и превосходное предание: «Никакое творение ни должно быть чтимо для души» (с особою охотою говорю теми же словами, какими мне это и было внушено), а должен быть чтим только сам Творец всех существующих вещей, из Которого все, через Которого все, в Котором все, т. е. неизменное начало, неизменная мудрость, неизменная любовь; единый истинный и совершенный Бог, Который всегда был, всегда будет, никогда не был иначе

413

 

 

 (чем есть), никогда не будет иначе; Которого ничего нет таинственнее, и ничего присущее; Которого трудно найти, где Он есть, а еще труднее найти, где Его нет; с Которым не могут быть все, и без Которого не может быть никто (и так далее, если мы люди можем сказать о Нем что-либо более невероятное, но тем не менее более подходящее и более приличное). Итак, сего единого Бога должна чтить душа, чтить, не давая ему определенных очертаний и без смутных представлений о Нем. Ибо необходимо, чтобы то, что душа чтит, как Бога, она представляла лучшим, чем сама она. А лучшим души не следует считать ни природы, ни земли, ни морей, ни звезд, ни луны, ни солнца, ни всего вообще, чего можно касаться или что можно видеть глазами, ни того наконец, чего видеть мы не можем. Все это даже далеко хуже, чем какая бы то ни была душа, как убеждает в том точный разум, если только любители истины решаются со всевозможным постоянством и тщательностью следовать за ним по пути несколько необычному, и от того трудному.

Если же в природе вещей есть что либо иное, кроме того, что познается чувствами, и вообще, кроме того, что занимает какое, либо определенное место, над чем всем мы признали превосходство души; итак если есть что либо иное из сотворенного Богом, — одно из этого хуже души, другое равно ей. Хуже, например, душа бессловесного животного; равны, например, ангелы; но лучше ее ничто. А если есть что либо из этого лучше ее, это зависит от ее греха, но не от природы. Но грех делает ее не до такой степени худшею, чтобы душу бессловесного животного следовало ставить выше ее или уравнивать с нею. Итак, она должна чтить только Бога, который один есть творец ее. Человека же, какого либо другого, хотя бы мудрейшего и совершеннейшего, и вообще

414

 

 

какую бы то ни было душу, причастную разуму и блаженнейшую, она должна только любить, подражать ей, и отдавать ей приличное по заслугам и чину. Ибо Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши (Втор. 6, 13). Родственным же душам, заблуждающим и падающим, мы обязаны, насколько то возможно и заповедано, подавать помощь, представляя дело так, что и это самое, когда делается хорошо, делается через нас Богом. Ничего не должны мы считать за свое, увлекаясь жаждою пустой славы: одного этого зла достаточно, чтобы низвергнуть нас с высоты в преисподнюю. И ненавидеть мы должны не подавленных пороками, а самые пороки, и не грешащих, а самые грехи. Ибо мы должны желать оказывать помощь всем, даже оскорбившим нас, оскорбляющим или вообще желающим оскорбить. Это истинная, это единственная религия. Примириться через нее с Богом относится к величию души, о котором у нас речь, и которое делает ее достойною свободы; ибо освобождает от всего Тот, служить Которому в высшей степени полезно для всех, и в служении Которому, совершенно угодном, заключается единственная свобода. Но я вижу, что переступил уже границы своего первоначального предположения, и много наговорил тебе без всякого с твоей стороны вопроса. Впрочем, не жалею об этом. Так как это рассеяно по множеству церковных Писаний, то мы не некстати свели его в одно; понять это, однако же, вполне нельзя, разве только кто-нибудь мужественно подвизаясь на четвертой из указанных семи степеней, сохраняя благочестие и приобретая здоровье и силу для восприятия этого, исследует все подробно с особою тщательностью и проницательностью: ибо всем означенным ступеням присуща своя отличительная и особая красота. Более правильно мы называем их действиями.

 

Глава XXXV.

Действия души по семи вышеизложенным степеням

носят различные названия.

Вопрос идет о могуществе души, и может быть так, что все это она делает одновременно, но ей кажется, что она делает лишь то, что делает с затруднением или, по крайней мере, со страхом: потому что она делает это с бόльшим вниманием, чем остальное. Итак, если снова всходить снизу вверх, первое действие, при преподавании, называется одушевлением; второе- чувством; третье- искусством; четвертое- доблестью; пятое- покоем; шестое- вступлением; седьмое- созерцанием. Могут быть они названы и так: из тела; через тело; около тела; в себе самой; к себе самой; к Богу; у Бога. Можно и так: прекрасное из другого; прекрасное чрез другое; прекрасное около другого; прекрасное к прекрасному; прекрасное в прекрасном; прекрасное к красоте; прекрасное пред красотою. Обо всем этом, если тебе покажется что нужным разъяснить, ты спросишь после. В настоящее время я хотел обозначить это столькими названиями для того, чтобы ты не затруднился, когда другие то же самое называют другими именами и употребляют даже иное деление, и чтобы из-за этого ты не отвергал того или иного. Одно и то же совершенно правильно и с полною основательностью может быть называемо и разделяемо бесчисленными способами; а при таком обилии способов, каждый пользуется тем, какой находить для себя более подходящим.

 

Глава XXXVI.

Затрагиваются остальные вопросы о душе. Какая религия есть религия истинная.

Итак высочайшей и истинный Бог законом ненарушенным и неизменным, которым управляет все создан-

416

 

 

ное им, подчинил тело душе, душу Себе, а через это и все Себе; и не оставляет души ни в каком действии ее, или наказанием, или наградою. Он призвал за самое прекрасное, чтобы существовало все, что есть, и существовало так, как оно есть, и распределялось бы по степеням природы в такой порядок, чтобы никакое безобразие ни с какой стороны не оскорбляло взоры, осматривающее целое, а всякое наказание и всякая награда душе своею соразмерностью всегда придавали бы нечто правильной красоты и предначертанному для всего порядку. Душе дано свободное произволение. Усиливающееся опровергнуть это своими пустыми доводами слепы до такой степени, что не понимают, что, по крайней мере, эти пустые и святотатственные вещи они говорят по своей доброй воле. Но свободное произволение дано душе, однако же, не так, чтобы, предпринимая, что либо в силу, она ниспровергла в какой либо части божественный порядок и закон. Ибо дано оно мудрейшим и непобедимейшим Господом всякой твари. Но видеть это дано немногим; и способным к тому делает каждого только истинная религия. Эта истинная религия есть та, которая через примирение воссоединяет душу с единым Богом, от которого она как бы оторвалась через грех. Овладевает же она душою и начинает вести ее в упомянутом третьем действии; в четвертом ожидает; в пятом преобразует; в шестом вводит; в седьмом пасет. Все это делается в одном случае, скорее, в другом медленнее, соответственно степени любви и заслуг той или другой души; и все это делает Бог в высшей степени справедливо, правильно и прекрасно, как бы ни вздумали распоряжаться собою те, относительно которых Он это делает. Что же касается вопроса о том, насколько приносит пользу освящение детей—младенцев, то вопрос этот весьма темный; однако следует верить,

417

 

 

что некоторую пользу приносить. Разум найдет это, когда такого рода исследование будет полезно (хотя я предпочел уже отложить на будущее время для своего исследования и многое другое, как нужное для познания). А это будет в высшей степени полезно, если исследование будет совершаться под руководством благочестия.

Если это так, то кто имеет право досадовать на то, что душа дана телу для приведения его в движение и управления им, как скоро такой и столь божественный порядок вещей не мог устроиться лучшим образом? Или сочтет себя в праве задавать вопросы о том, какою она делается в этом смертном и бренном теле, когда она и смерти подвергнута справедливо за грех, и может и в самом теле стать высоко по своей доблести? Или какою она будет по смерти, когда наказание смертию должно по необходимости оставаться, если будет оставаться грех, а добродетели и благочестию будет наградою сам Бог, т. е. сама истина? Поэтому прекратим наконец, если угодно, нашу, слишком длинную речь, и приложим неусыпное и благовейное старание о соблюдении божественных заповедей. Другого убежища от стольких зол нет. Если же я сказал что-нибудь более темно, чем ты ожидал, то постарайся, запомнив это, спросить о том в другое более удобное время. Нам не откажет в помощи, если будем просить Его, Тот, Кто свыше является учителем всех. Е. И этою речью я до такой степени приведен в восторг, что считал святотатством прервать ее; и если ты находишь, что пора прекратить разговор, и если тех трех оставшихся вопросов ты счел нужным в настоящее время коснуться, лишь коротко,— я отдамся в этом на твой суд, и в последующем исследовании столь великих предметов буду не только соображаться с временем, в виду твоих занятий, но и заботиться о том, чтобы самому быть более подготовленным.