Часть 3. Перед лицом Cущего

Часть III

ПЕРЕД ЛИЦОМ СУЩЕГО

Глава восьмая

ПРОГРЕСС И ПАДШИЙ ЧЕЛОВЕК

Двадцатый век... Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла,

Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла.

Что ж, человек? — За ревом стали,

В огне, в пороховом дыму,

Какие огненные дали

Открылись взору твоему?

О чем — машин немолчный скрежет?

Зачем — пропеллер, воя, режет

Туман холодный — и пустой?

А. Блок

Возвышая человека как «владыку твари», Библия тем не менее весьма далека от его идеализации. Она одинаково отри­цает как приравнивание его к животному, так и лжегуманисти­ческое его обоготворение. Очевидную раздвоенность природы человека, выраженную в поэтической формуле: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог», Библия связывает с особого рода духовной болезнью, постигшей человечество на заре его сущест­вования. Именно она ослабила и частично парализовала силы, изначально заложенные в ноосферу, отдалила людей от Бога, поставила их в отношения вражды с природой и самими собой 1).

133

Гармоничный ход развития человека был, таким образом, нарушен, чем и объясняется многое в его истории и современном со­стоянии.

Это библейское учение встречает оппозицию со стороны двух направлений: теории однолинейного прогресса и той разно­видности гуманизма, которая считает зло в человеке лишь ре­зультатом неблагоприятных условий жизни.

Надо оговориться, что сама вера в прогресс, в обязательное наступление «лучшего будущего» есть искаженный вариант миросозерцания, выраженного в Библии*). Большинство древних концепций мира исходило из представления о вселенских круго­воротах и циклах, в которых все неизменно повторяется и воз­рождается вновь. В религиях Вавилона и Индии, в философии Платона и Аристотеля Земля и человечество не имеют истории в подлинном смысле слова. Природа мироздания понималась в этих системах как нечто в принципе неизменное, лишенное перспективы возвыситься над своим уровнем. Только в Библии учение об эсхатологическом Царстве Божием открыло динамику человеческого и вселенского восхождения к совершенству 2). Но Писание не изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение добра. Подобно тому как миро- творение являлось противоборством Логоса и Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в чело­веке; оба они имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм между ними становится все более напряженным.

Секулярная же теория прогресса в целом рассматривает историю односторонне: как поступательное и неуклонное усиле­ние положительных начал в человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по мнению «про­грессистов», в основном только вперед, а все темное и злое в человеке с веками идет на убыль. Это воззрение, естественно, исключало возможность высокого духовного уровня первых людей, которое предполагает Библия, и игнорировало ее учение о росте зла в человеческом обществе. Согласно теории прогресса оно не знало никакого падения, а только постепенное усовер­шенствование.

Схема эта, с одной стороны, опиралась на аналогию с эво­люцией жизни. Однако механическое перенесение на историю законов биологии совершенно неоправданно, так как в обществе действуют уже свои собственные законы 3). А с другой стороны, ссылались на сведения о народах, сохранивших «первобытный» уклад жизни, как на доказательство их примитивности, которая предшествовала более высоким ступеням развития.

Вспоминая о своей встрече с огнеземельцами, Ч. Дарвин писал: «Люди эти были совершенно голые и вымазанные краской, длинные их волосы были спутаны, рот покрыт пеной, выступа-

*) См. выше. Гл. V.

134

ющей от возбуждения, выражение лица дикое, ошеломленное и недоверчивое. Они едва ли обладали каким-нибудь искусством и, как дикие животные, питались тем, «что сумели поймать» 4). Именно так, по мнению Дарвина, и выглядели наши отдаленные предки. Только тысячи лет прогресса цивилизации сделали их настоящими людьми.

Библия отнюдь не считает цивилизацию изначальной, не го­ворит она и о том, что первые люди были существами всецело совершенными. Их внутренний мир представлен, скорее, как зерно, заключающее в себе лишь потенцию великого будущего. Но по­скольку из Библии вытекает, что Первородный грех ослабил эту потенцию и открыл простор злу в человеке, первозданное его состояние должно мыслиться более гармоничным, нежели после Падения, хотя в этот исходный период люди с точки зрения цивилизации, по-видимому, были «дикарями». Это вполне согла­суется и с тем, что теперь известно о «примитивных» народах. Выяснилось, что элементарные формы быта и культуры еще не означают элементарности в сфере сознания*). Напротив, переход к более сложным ступеням хозяйства и социального строя нередко даже вел к упадочным явлениям в духовной и нравственной области.

Для защитников теории однонаправленного развития куль­туры от низшего к высшему остается загадкой то важнейшее (и единственное) свидетельство о внутреннем мире доистори­ческого человека, каким является его искусство. Худож­ники, рисовавшие бизонов в пещерах Альтамиры или вырезавшие фигурки из оленьей кости, не могли быть существами духовно примитивными. Экспрессия, сила и лаконизм линий, умение под­черкнуть самую суть изображаемого отличают эти произведения мастеров каменного века. «Искусство первобытных людей по существу вовсе не примитивно — при всей примитивности их хозяйственных форм и всего образа жизни» 5). Эта мысль извест­ного искусствоведа Герберта Кюна получила сейчас всеобщее признание. И что особенно замечательно: это высокое искусство принадлежит древнейшей поре человечества и в следующую эпоху приходит в упадок.

И вообще, духовная культура развивается иначе, нежели материальная цивилизация. Если химия вытеснила алхимию, если древнюю повозку вытесняют современные средства сообщения, то можно ли говорить, что Роден вытеснил Фидия, а Ясперс — Платона?

Биологическая эволюция и техника движутся главным обра­зом вперед; история же духа постоянно обнаруживает явления регресса. Летописи мира знают немало эпох, когда культура и нравственность приходили к самому жалкому вырождению. Кривая роста здесь крайне причудлива и совсем не похожа на

*) См. ниже. Гл. X.

135

линию, победоносно уходящую ввысь. Говоря об одновременном увеличении и добра и зла, Библия дает картину куда более реали­стическую, чем теория прогресса.

И прогрессисты, и христиане верят в грядущее совершенство человечества. Первые ссылаются на науку, которая, однако, не может претендовать на познание тайн будущего. Библия же говорит о Царстве Божием, черпая свою уверенность в победе над злом из Откровения, превышающего обычное земное по­знание.

Второй довод против учения о Первородном грехе строится на вере в гармоничность человеческой природы. Эта вера восходит еще к античным временам. В средние века она выразилась в протесте против крайностей аскетизма, а в эпоху Ренессанса были сформулированы ее главные положения. Типич­ным представителем такого «гуманизма» явился Рабле, которому все человеческое казалось прекрасным и естественным. В XVIII ве­ке «просветители» стали третировать учение о Первородном грехе как «клевету на человека». В это же время Руссо развил свою концепцию о совершенстве человеческой природы, которая иска­жается ростом городской цивилизации. «Естественный человек» был объявлен мучеником, нуждающимся в освобождении. Едва только он скинет с себя бремя условностей, как жизнь его рас­цветет во всем своем блеске и величии. Французская революция (во многом — детище Руссо) провозгласила своей религией братство людей и надеялась изменением общественного строя дать миру вожделенную свободу и счастье. Но на практике, как и в других аналогичных случаях, «братство» обернулось террором. Это и понятно, ибо подлинное братство невозможно без «отцовства», без чего-то высшего, объединяющего людей. В противном случае люди становятся не братьями, а орудиями в руках фанатиков, лжецов и честолюбцев. Это доказала и история социальных движений, которые в XIX веке пришли на смену энциклопедизму; социалисты, отвергнув пасторальную утопию Руссо, усвоили его главную мысль: общественные, экономические и политические — то есть внешние — перемены вполне достаточны для того, чтобы человек обрел самого себя и победил терзающие его злые силы.

Однако в том же XIX веке эти теории обнаружили зияющие пробелы. Убыстрение прогресса цивилизации, улучшение условий жизни не сделало людей более благородными, счастливыми и добрыми. Напротив, чем дальше шел материальный прогресс, тем яснее вырисовывалась мрачная картина духовных кризисов и опустошенности. Тоска по высшим ценностям, страх перед лицом Молоха грядущей технизации и душевного измельчания ощущается во второй половине столетия не меньше, чем его комфортабельный оптимизм. Это отражено и в симфониях Чай­ковского, и в драмах Ибсена, и в философии Э. Гартмана, и в афо­ризмах Ницше, и в романах Достоевского. Человеческая природа

136

оказалась весьма далекой от той мифической «гармоничности» и «доброты», которую предполагали в ней «гуманисты». Даже такой поборник идеи прогресса, как Э. Золя, признавал: «Думать, что счастье будет царить, когда у всех будет хлеб, — какая глупая надежда!»

Постепенно тускнели старые идеалы секулярного гуманизма, а новые оказывались столь жалкими, что едва ли могли запол­нить пустоту. «На этом маленьком судне, — писал Мопассан, — которое качается на море и которое волна может затопить и опро­кинуть, я знаю и чувствую, как ничто не существует из того, что мы знаем, так как земля, плавающая в пустоте, еще более одинока, еще более затеряна, чем эта лодка в волнах. Их значение одинаково, их судьба свершится...»

А человек! Каким страшным, уродливым и злобным предстал он перед самим собой. Вспомним пессимистические рассказы позднего Льва Толстого, в которых сквозит мысль о бессилии человека перед собственными темными стихиями. Но никто, пожалуй, ярче Достоевского не вскрыл глубоко ту бездну чудо­вищной душевной извращенности, которая кроется в людях. Он показал, какие уродливые формы принимает стремление людей к самоутверждению. «Человеку надо одного — только самостоя­тельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего». И на­прасны были бы тут ссылки на то, что Достоевский описывает лишь патологические характеры. Если бы это было так, твор­чество его интересовало бы одних психиатров; но оно находит широкий отклик во всем мире потому, что переживания его героев близки большинству людей, что в каждом из нас сидят лебядкины, голядкины, смердяковы. Достоевский перестал льстить чело­веку и сказал о нем правду. И он был не одинок. Не воспевал ли Ш. Бодлер «цветы зла»? Не звучали ли эти же мотивы в поэзии Ж. Лафорга? В те самые годы, когда Достоевский создавал галерею самых своих страшных героев, Артур Рембо написал «Пьяный корабль» — эту бредовую фантасмагорию о жизни и человеке, а Ж. Гюисманс приоткрыл в своих романах завесу над миром диких извращений и кощунств.

Итак, совершилось новое «открытие человека», и оно оказа­лось открытием, могущим привести в отчаяние. Постепенно начали догадываться, что тайна людского зла коренится отнюдь не только в социальной среде, которая, скорее, сама является результатом этого зла.

С каждым десятилетием это становилось яснее, ибо никогда прежде люди не имели столь благоприятных условий существо­вания и никогда прежде духовный кризис не достигал такого катастрофического размаха. А ведь если человеческая природа сама по себе не испорчена, то улучшение материальных условий должно высвобождать все ее положительные качества и давать ей

137

возможность развиваться. Те свойства, которые принято назы­вать «зверем в человеке», под влиянием цивилизации должны, казалось бы, отступать на второй план. Между тем ничего по­добного не происходило и не происходит теперь. Кто осмелится утверждать, что «зверь» проявляется больше в пигмее из итурийских джунглей, чем в нацистском палаче, оснащенном по послед­нему слову техники?

* * *

Невиданное развитие получили в XX столетии пути сообще­ния, человек поистине стал властителем суши, моря и воздуха. Медицина победила множество опасных недугов, техника произ­вела настоящую революцию как в средствах производства, так и в быту. Человек овладел многими тайнами своей планеты и устремился в космос.

С точки зрения гуманистического культа человека эти пере­мены должны были наконец возвести людей на невиданную духовную высоту, ибо было устранено бесчисленное количество факторов, вносящих зло в их жизнь. Даже многих представителей христианства завораживала картина триумфа секулярной цивили­зации. Д. Бонхеффер говорил о «совершеннолетии» человека, который отныне способен решать все свои проблемы без веры. Ему вторит и ряд других богословов. Однако их мышление, при всей своей нацеленности на современный мир, глубоко анахро­нично. Они видят прогресс через призму старого респектабельного оптимизма. Поразительно, что Бонхеффер писал свои слова тогда, когда его страна была одержима неистовством и шла на поводу у безумцев. Это ли называется «совершеннолетием»?..

Панорама нашего века включает в себя не только успехи: урбанизация и техническая революция имеют свою страшную оборотную сторону. Средства массовой информации, несущие лживую пропаганду, оглупление толп, кормящихся сенсациями, бросающихся от моды к моде, — разве это одичание не есть плата за «сладкую жизнь»?

Историк будущего (если верить, что у нашей цивилизации еще есть будущее), изучая XX столетие, найдет много прекрас­ного. Но это прекрасное — вечно; оно проявлялось в людях всегда, даже тогда, когда они не имели телевизоров и ракет. А подлинно новое наших дней ужаснет историю.

Мировые войны, уносящие десятки миллионов жизней, мас­совые убийства мирного населения, тоталитарные режимы, вы­растающие из новых вспышек стадных инстинктов, небывалое озверение и ненависть сословная и национальная; солдаты, в упор расстреливающие женщин и детей; врачи, проводящие каннибаль­ские опыты над людьми; колючая проволока лагерей, за которой заживо гнило и было замучено бесчисленное множество невин­ных; ядерное оружие, сеющее страх и угрожающее самому

138

существованию человечества; радиация, незримой отравой посте­пенно обволакивающая земной шар; примитивность мышления, стиснутого штампами; фантастический рост преступности, коре­нящейся не в тяжелых материальных условиях, а в любви к пре­ступлению; растерянность среди молодежи «потерянного поколе­ния»; невиданное распространение психических заболеваний, садизма, сексуальной мании; патологическая погоня за наживой, захватывающая не только профессиональных предпринимателей, но и самые широкие слои общества, — вот что идет рука об руку с техническим прогрессом.

Поистине сбываются пророческие слова Тютчева: «Не плоть, а дух растлились в наши дни». Нигилисты прошлого века глуми­лись над Апокалипсисом, называя его «произведением сумасшед­шего». Могли ли они предполагать, что эпоху, которую они так ждали, придется описывать терминами этой провидческой книги?

Еще в двадцатые годы Альберт Швейцер писал: «Страшная правда, заключающаяся в том, что по мере исторического раз­вития общества и прогресса его экономической жизни возмож­ности процветания культуры не расширяются, а сужаются, осталась неосознанной» 6). И как это было прежде, литература и искусство не могли не отразить болезни цивилизации: бредовые видения Салваторе Дали, романы Камю, Сартра, Саган, Мёрдок достаточно ясно говорят о ее симптомах.

*  *  *

Но было бы неверно объяснять современную трагедию тех­нической революцией и другими внешними особенностями нашей эпохи. Подобно тому как все доброе и прекрасное в любые времена выходило из сердца человека, так и причины его не­дугов коренятся главным образом в нем самом. Это он оказался способным не только подниматься на великую духовную высоту, но и отравлять все, к чему он прикоснется. Это он смог именем Евангелия создать инквизицию или — террор во имя свободы, равенства и братства. Это он, прославляя разум, повергал весь мир в безумие...

Неудивительно, что многие современные мыслители и ученые, даже настроенные враждебно по отношению к религиозному мировоззрению, вынуждены были отказаться от представлений о человеке как о гармоничном и добром существе. Зигмунд Фрейд и его школа вскрыли это с особенной убедительностью. Психоаналитический метод разверз перед современным человече­ством кошмарную бездну его искаженной, извращенной и больной душевной жизни. Фрейд показал, что человеческий разум еле справляется с мутными волнами подсознательных демонических инстинктов, которые трудно изгнать и которые, даже будучи подавленными разумными усилиями, дремлют в каждом из нас, как спора болезнетворной бациллы.

139

Человек бежит от себя, как бы страшась своего высшего призвания. Его внутренние конфликты, его «неврозы», как назы­вают психоаналитики грех, не есть просто наследие животных предков. Животные убивают, как правило, для насыщения или для защиты. Человек же поистине одержим злом.

«Зло, — говорит Эрих Фромм, — по своей сути чисто чело­веческое явление. Это попытка возвращения к дочеловеческому состоянию и разрушения того, что является по природе человеческим: разума, любви, свободы. Но зло — не просто человеческое явление, оно трагично. Даже если человек возвра­тится к самым архаическим формам своего опыта, он не может перестать быть человеком» 7). Обращая взгляд в прошлое, атеист Фрейд признается, что, по его мнению, «демонологические теории древности и средневековья в конечном счете оправдались» 8).

Работы Конрада Лоренца и других современных зоопсихоло­гов показали, что иерархия подчинения, чувство собственности, национальная ксенофобия имеют свои прообразы в животном мире. Но у человека все эти инстинкты из естественных реакций переросли в уродливый самоубийственный сатанизм. Прогресс технической цивилизации оказывается здесь бессильным или, напротив, только усугубляет трагедию. «Инстинкт хищного зверя, — говорит американский писатель-социолог Роберт Ардри, — который никогда не находился полностью под контролем разума, может теперь, освободившись от всех тормозов, толкнуть нас на бесконечные конфликты вплоть до того момента, пока род Homo Sapiens не вымрет окончательно» 9). Трудно вообразить что-либо более далекое от теории прогресса...

Так рухнули наивные представления об идеальном «естест­венном человеке»; язва, разъедающая нашу природу, стала очевидной даже для людей науки.

Но то, к чему пришли современные психология и социология, уже в древности было известно людям. В коллективном сознании человечества веками жило чувство неудовлетворенности и ощуще­ние тяготеющего над ним греха.

140

Глава девятая

ВЕЛИКИЙ РАЗРЫВ

Высшее, что вообще может быть

сделано для всякого существа, — это

сделать его свободным.

С. Кьеркегор

История религий свидетельствует о том, что даже во вне-библейском мире издавна жила смутная мысль о какой-то траге­дии, создавшей преграду между Богом и человеком и обрекшей людей на умирание. Так, согласно бушменскому мифу человече­ство стало смертным, потому что не поверило Божеству. Подобные же сказания есть и у других африканских племен 1). Шумерийские и вавилонские легенды повествуют о счастливых первобыт­ных временах, когда люди и боги жили в мире; египтяне гово­рили о древнем грехе человека перед Солнцем, который повлек за собой суровое возмездие. Греки считали, что род людской несет на себе бремя вины титанов, восставших против Неба. Можно указать на аналогичные представления и у жителей древ­ней Персии, Тибета и других стран 2). Таким образом, говоря словами Шарля Секретана, следует признать, что «сознательно или бессознательно религии признают некоторый беспорядок, некоторое нарушение, которое следовало бы восстановить» 3). Это

141

ощущение есть один из источников мистического страха и со­знания вины, которые жили в человеке. Общечеловеческое чувство вины перед Богом порождало первые попытки искупить ее. Не с ним ли связано широкое распространение в древности ритуальных запретов? Так называемое табу есть не что иное, как наивная, предпринимаемая вслепую попытка избежать нару­шения высшей Воли 4). Она есть неясный отголосок того перелом­ного момента, когда человек осознал себя отдаленным от Бога.

Невозможность игнорировать это универсальное чувство греховности вынуждает безрелигиозную мысль искать ему «есте­ственное» объяснение. Так, Фрейд предположил, что сознание вины, а вслед за ним религия и мораль возникли в «первобытной орде» после некоего коллективного преступления. Над людьми в то время якобы властвовал жестокий и ревнивый отец клана, приберегающий для себя женщин и изгоняющий подросших сыновей. «В один прекрасный день, — продолжает свою рекон­струкцию Фрейд, — изгнанные братья соединились, убили и съели отца» 5). Воспоминание об этом убийстве и поедании отца положило в конце концов основание тотемизму, табу и первичной религии, в которой отец стал божеством.

Такого рода теория Первородного греха кажется более чем странной, ибо заставляет думать, что подобное событие происхо­дило во всех примитивных семьях, а также что первобытный человек отличался какой-то особенной совестливостью (а ведь, по Фрейду, сама совесть восходит к этому древнему преступле­нию). Трудно в этом случае объяснить и то обстоятельство, что многочисленные отцеубийцы в последующей истории отнюдь не были склонны создавать новую религию или мораль. Одним словом, очевидно, что Фрейд предлагает собственный «научный» миф, который, в свою очередь, нуждается в подтверждениях и толкованиях. Тем не менее уже то, что отец психоанализа принужден был искать объяснение вере в Первородный грех, показывает, что с ней приходится считаться даже противникам религии.

Неофрейдизм пытается предложить более убедительные тео­рии, чтобы пролить свет на это загадочное явление. Эрих Фромм признал сам факт дисгармоничности (или, как говорит хри­стианское богословие, — «поврежденности») человеческой при­роды. Он поставил ее в связь с антропогенезом. По его мнению, человек болезненно переживает свой разрыв с природой, над которой его поднял разум 6). Это уже гораздо ближе к библейскому пониманию, которое считает искажение человеческих связей с миром одним из последствий грехопадения.

Другой психоаналитик, К. Г. Юнг, указывает на глубинные источники мифа о падении. Он говорит о «коллективном под­сознательном», которое, подобно грибнице, связывает человече­ский дух в единое целое 7). В этом скрытом слое запечатлено все прошлое человечества; поэтому мифы должны рассматриваться

142

не просто как продукт фантазии, а как отображение истории всего вида Homo Sapiens. Гипотеза Юнга рассматривает, однако, не самую суть мифа, а лишь условия его формирования и раз­вития.

* * *

В Библии Откровение, данное древнему Израилю, проходит через пласт народного мифотворчества, отливаясь в конкретные образы, имеющие многоплановый смысл. С одной стороны, Писание усматривает в Грехопадении определенное событие, которое, подобно антропогенезу, имело место во времени, с дру­гой же — оно описывает его не как обычный исторический факт, а пользуется символическим языком мифа.

Первозданный человек представлен там как «хранитель и возделыватель» того, что Бог «насадил», как существо, постав­ленное «владычествовать» над остальными тварями (Быт 1,26; 2,15). Это означает, что призванием человека была не празд­ность, но созидание и продолжение дела Божия. Как посланник Логоса в мир вражды человек имел великое космическое предназ­начение. Нам остается лишь догадываться, насколько далеко оно простиралось. Возможно, человек оказался бы в состоянии начать коренную перестройку материи, которая привела бы к началу но­вого космоса, гармоничного и совершенного. Во всяком случае, его воздействие на среду обитания было бы благотворным для всей природы и не несло бы на себе черт разрушительной тирании.

Как назвать это? Цивилизацией духовного типа? Неосуществившимся вариантом истории? Дело не в названии. Не лучше ли оставить старое библейское — Рай, или Эдем?

Согласно Книге Бытия, пока человек был в Эдеме, тварь не противилась ему. Сын Земли и Неба, он трудился для всего мироздания, над которым был поставлен. Поэтому Творец одарил его силами, превосходящими всю природу, а живое единение с Богом должно было постоянно питать и развивать эти силы. То, что до Грехопадения Первочеловек говорит с Богом лицом к лицу, означает его полную открытость Божественному.

Но если человек был бы не в состоянии избрать иной путь, кроме следования воле Божией, если бы он вынужден был следовать добру, то он являлся бы жестко запрограммирован­ным механизмом, марионеткой, а не богоподобным существом. Тем, что движение к Богу и совершенству не зависело бы от его воли, человек принижался бы до уровня бессловесных.

Поэтому Библия и христианство так настойчиво подчерки­вают значение нашей свободы. И это отнюдь не догматическая, недоступная разуму истина: трудно спорить с тем, что без сво­боды человек едва ли был бы человеком. Это признают даже такие поборники детерминизма, как Спиноза, Маркс и Фрейд.

Библия с самого начала указывает на необходимость для

143

человека делать выбор. Об этом постоянно говорят Отцы Церкви и все христианские учители 8). Суммируя их положения, С. Франк пишет:

«Согласились бы мы, чтобы Бог с самого начала создал нас такими, чтобы мы автоматически, сами собой, без размышления и разумного свободного решения, как эта река, исполняли Его веления? И был ли бы тогда осуществлен смысл нашей жизни? Но если бы мы автоматически творили добро и по природе были бы разумны, если бы все вокруг нас само собой и с полной при­нудительной очевидностью свидетельствовало о Боге, о разуме и добре, то все сразу стало бы абсолютно бессмысленным, ибо «смысл» есть разумное осуществление жизни, а не ход заведен­ных часов. Смысл есть подлинное обнаружение и удовлетворение тайных глубин нашего «я», а наше «я» немыслимо без свободы, ибо свобода, спонтанность, требует возможности нашей соб­ственной инициативы, а последняя предполагает, что не все идет гладко, «само собой», что есть нужда в творчестве, в духовной мощи, в преодолении преград. Царство Божие, которое полу­чалось бы «даром» и было бы раз навсегда предопределено, совсем не было бы для нас Царствием Божиим, ибо в нем мы должны быть свободными соучастниками божественной славы, сынами Божиими, а тогда мы были бы не то что рабами, а мерт­вым винтиком какого-то необходимого механизма» 9).

Таким образом, в процессе человеческого развития должна была существовать возможность пойти по ложной до­роге, по-своему оценить себя и свое положение в мире.

Человек, пользуясь данной ему свободой, не только изменил своему призванию, но оказал ему сознательное сопротивление. Библия изображает это в виде посягательства на плоды «Древа Познания добра и зла», а мотивом нарушения заповеди называет желание людей «быть как боги».

В свете ветхозаветной терминологии «познание добра и зла» может быть истолковано как власть над миром 10). Но это не та власть, которая была изначально дана человеку Богом, а власть автономная, утверждающая свои цели и свои мерила для жизни и мысли.

Конкретно Первородный грех можно представить в виде попытки человека повлиять на природу, используя данные ему силы в одних лишь своекорыстных целях. Сам этот акт «первой в истории магии» привел к внутренней переориентации чело­века и внес разлад во все его существо.

Роковая черта была перейдена: человек осознал, что он свободен, что может действовать вопреки Богу. Головокружи­тельная бездна раскрылась перед ним, и тот, кто был создан стать борцом с Хаосом, стал его рабом. Путь к Древу Жизни был закрыт. Законы, властвующие в природе, овладели челове­ком, гармония духа и плоти была нарушена, между Небом и Зем­лей разверзлась пропасть...

144

* * *

Первородный грех есть крушение духа, утвердившего себя не в Боге, а в самом себе. Оно замутнило поток ноосферы, воспрепятствовало ее движению вперед. Объяснить этот порыв назад, этот регресс, это отступление во тьму в рациональных терминах невозможно, здесь порог разума, край бездны.

Мало кто из христианских мыслителей так отчетливо осо­знавал его, как Н. Бердяев. «Грехопадение, — говорил он, — есть религиозно-метафизический, а не моральный факт, оно лежит неизмеримо глубже моральности и частного явления человече­ской психики. Грехопадение совершилось в глубине мистической стихии мира, это таинственный факт метафизической свободы, разрыв бытия и порабощение его частей, а не нарушение мораль­ной законности» 11).

Но и здесь мы должны вернуться к вопросу: был ли человек первым в творении, кто превратил свою свободу в орудие зла? Он ли стал первенцем духовного мятежа и, отступив от Бога, нарушил гармонический строй мироздания?

Согласиться с этом весьма соблазнительно. Ведь так оче­видно, что человек слишком часто проявляет себя как осквер­нитель природы, насильник и разрушитель!

Нередко библейское учение толковали именно в этом смысле. В человеке видели первопричину космического несовершенства, и эта мысль странным образом стала казаться едва ли не аксиомой богословия 12).

Между тем Библия недвусмысленно свидетельствует о том, что не было такого дочеловеческого мира, в котором отсутство­вали бы смерть и взаимное пожирание существ. В Писании, например, нет ни малейшего намека на то, что хищные животные появились лишь, после Грехопадения. Отцы Церкви, комментируя библейскую историю творения, говорят о первозданной природе, в которой есть и борьба, и жизнь одних за счет других 13).

Мы уже говорили, что вера не может принять взгляд, со­гласно которому жестокий мир есть подлинное отражение высшей творческой Воли Логоса.

Сомнения здесь неизбежны. Их прекрасно выразил англий­ский поэт Уильям Блейк в своем мистическом стихотворении о тигре, в котором есть такие строки:

Неужели та же сила,

Та же мощная ладонь

И ягненка сотворила,

И тебя, ночной огонь? *)

В самом деле, религиозное сознание противится мысли о том, что космическое зло проистекает от Бога. А поскольку оно

*) Перевод С. Я. Маршака.

145

существовало до человека, источник его нужно искать и не в нем, и не в Творце.

Ответ на этот вопрос дает Библия. Она говорит о том, что человек отступил от Бога, поддавшись искушению Змея. Это он внушил людям, что, нарушив заповедь, они станут «как боги».

* * *

Символ Змея достаточно прозрачен. Прежде всего, он связан с представлением о существе низменном, коварном и в то же вре­мя грозно-могущественном. Змея подкрадывается незаметно и жа­лит внезапно; она обладает завораживающей силой. Исконный страх перед змеями живет до сих пор в подсознании человека. В то же время в мифологии древних Змей был распространенной эмблемой языческих божеств. В древних космогониях он олицет­ворял Бездну. Змей был богом плодородия и одновременно — разрушения и Хаоса 14). Вот почему ветхозаветный автор обратился к образу Змея.

«Христианское богословие, — отмечает С. Трубецкой, — сла­галось в борьбе с ересями. Еврейская религиозная мысль развива­лась в упорной и тяжелой борьбе с язычеством — иноземного и отечественного происхождения» 15). В библейском сознании богоот­ступничество ассоциировалось с языческим соблазном, и Змей как атрибут богов плодородия стал символом зла, противления истин­ному Богу. Аналогами Змея в Библии являются чудовища Хаоса, но там они, как и Змей, не боги, а тварь, возмутившаяся против Создателя. В Апокалипсисе «древний Змей», Дракон и Сатана — синонимы. Об этой силе Христос говорит как о «князе мира», с которым Он пришел бороться.

Таким образом, Библия, как подчеркивает один из современ­ник богословов, говорит о «сверхисторических, сверхчеловеческих демонических факторах, действующих в более обширной Вселен­ной и препятствующих достижению божественных целей» 16). Именно поэтому христианство имеет основание говорить о совер­шившемся до человека космическом Грехопадении.

Все аспекты, все планы мироздания связаны между собой. Оно представляет собой целостную систему «неба и земли, видимого и невидимого». В ней нет ничего абсолютно изолиро­ванного.

«Мир, — говорит Н. Бердяев, — есть иерархический организм, в котором все части между собой связаны, в котором то, что со­вершается на вершинах, отражается на низинах... Миф о диаволе символически отражает событие, совершившееся на самой верши­не духовного мира, в высшей точке духовной иерархии. Тьма пер­воначально сгустилась в высшей точке духовной иерархии, там сво­бода впервые дала отрицательный ответ на Божий зов, на Божию по­требность в любви своего другого, там творение вступило на путь

146

самоутверждения и самозамкнутости, на путь разрыва и нена­висти» 17).

Именно в такой мир противоборства и вступил человек. Но вместо того чтобы ускорить торжество сил Логоса, он внял голосу искусителя. Писание называет Сатану «отцом лжи» и «человеко­убийцей», ибо обман, ложь в исполинских масштабах стали ору­дием против высшей Правды. «Будете как боги», — говорил Змей и обольстил, обманул человека. Отпадение не сделало людей бо­гами, а, напротив, подорвало их  первозданные силы, отделив их от Древа Жизни. Закон распада и смерти настиг и покорил человека.

Но если тайна космического зла остается для нас едва улови­мой в глубинах духовных миров, то человеческий грех постигается нами — участниками его разрушительной работы — непосредст­венно в опыте.

В бессилии перед страстями, в «воле к власти», терзающей дух человека, в его ложном самоутверждении — вновь как бы разыг­рывается драма Первочеловека. И не отражается ли предмирное Грехопадение в нашей горделивой мечте создать мир по своему плану и замыслу? Не есть ли «карамазовский бунт» — уверенность, что мы сотворили бы Вселенную лучше, чем Бог, — лишь слабое эхо предмирного Бунта? Не звучит ли в наших умах, как и в первые дни, змеиный шепот: «Будете как боги»? Дерево познает­ся по плоду, отец лжи — по своему воздействию на людей...

* * *

Но здесь возникает новый вопрос, который был поднят еще в раннехристианскую эпоху, а впоследствии с особой резкостью по­ставлен Л. Толстым. Если грех поразил первых людей, то почему власть его распространилась на последующие поколения? Какое отношение к нам могут иметь отдаленные предки, жившие на заре существования человека?..

«Юридическое» толкование Первородного греха и его послед­ствий, которое говорит о «наказании потомков за грех отцов», не только бессмысленно, но и кощунственно. Ведь даже человек с его несовершенным чувством правды понимает, что подобное наказа­ние безмерно жестоко и противоречит евангельскому откровению о Боге.

Ничего не может здесь разрешить и ссылка на наследст­венность. Ведь привлекать природные механизмы для пони­мания духовной проблемы — не меньшее кощунство.

ИИтак, пусть от Бога отпали один, два, сто человек — почему их отпадение должно переживаться миллиардами их потомков как свое собственное? Зачем первым преступникам дана была такая безмерная власть над человечеством, что из-за них его неотврати­мо постигла болезнь греха и трагедия богооставленности? Какое отношение имеем мы к ним, чтобы нести на себе последствия их падения?

147o:p>

Из этого тупика нет выхода, если принимать библейское уче­ние в грубо юридическом и буквальном смысле. Но все меняется, если мы обратимся от буквы к духу и постараемся уяснить, что стоит в Писании за именем «Адам».

* * *

Под влиянием изобразительного искусства представление об Адаме обычно связывается с первым человеческим существом, обитавшим в прекрасном райском саду. Но искусство в данном случае лишь внешне воспроизводит библейскую символику, не рас­крывая ее смысла. В Библии же «Адам» обозначает нечто гораздо большее.

Прежде всего слово это в качестве собственного имени упот­реблено священными писателями только четыре раза, в прочих же случаях оно имеет нарицательное значение и буквально переводит­ся «человек». В Книге Бытия (1,26) слово «Адам» явно имеет множественный собирательный смысл, который преобла­дает и в других частях Библии 18). Адам мыслится не столько как отдельная личность, сколько как олицетворение всего человечества. Подобное сведение группы к одной фигуре вообще свойственно библейскому способу мышления. В Писании много раз говорится об Иакове, Мицраиме, Ассуре как о лицах, хотя в действитель­ности речь идет о народах.

Философское осмысление ветхозаветного «Адама» впервые предложил Филон Александрийский, который говорил о нем как о духовном существе, включающем все человечество. В каббале «Адам Кадмон», Ветхий Адам — «идея», целостный принцип человечес­кого рода 19).o:p>

В христианстве эта традиция была продолжена и развита. Апостол Павел учил о двух Адамах: Ветхом и Новом. Второй есть не что иное, как Церковь, глава которой — Христос 20). Во II веке Климент Александрийский писал, что множественности людей предшествовало их духовное единство в Адаме 21). Согласно св. Гри­горию Нисскому «сотворенный человек не имеет особого имени, это всечеловек (Разрядка моя. — А. М.), то есть заключаю­щий в себе все человечество» 22).

Этот «Адам» был создан единственный раз, и именно в нем был запечатлен «образ Божий». «Это, — замечает св. Григорий, — природа*), понятая как целое» 23). Она существует и поныне, вопло­щаясь в индивидуумах, но сохраняя при этом свое единство.

Мысль о человечестве как целостном «Адаме» отражена и в богослужебных текстах Церкви. В них постоянно говорится о Христе, который пришел в мир спасти «Адама». Видеть в подоб­ных словах одного лишь Первочеловека нет оснований.

Точно так же и философская интуиция, и наука открывают

*) То есть человеческая природа.

148

это существенное единство человека. О нем говорят и биологичес­кие, и социальные, и психологические узы, связующие вид Homo Sapiens. О. Конт называет его Великим существом. Сознание це­лостного «Адама» отражено в творчестве Вяч. Иванова и А. Сент-Экзюпери. Юнговское понятие о «коллективном подсознательном» также указывает на глубинную связь общечеловеческого духа. Аналогичные процессы, происходившие в умственной жизни раз­деленных между собой народов древности, есть косвенное тому подтверждение. Вся метаистория есть история единого Адама.

«Под Адамом, — говорит Вл. Соловьев, — разумеется не от­дельное только лицо, наряду с другими, а всеединая лич­ность (Разрядка моя. — А. М.), заключающая в себе все при­родное человечество» 24). Мысль Соловьева продолжает С. Булгаков. Он пишет: «Адам не имеет индивидуального лица в том смысле, в каком мы его теперь понимаем. Он не есть только порядковая величина». Человек един. Индивиды в его духовном организме есть «только всплески, ипостасные явления единой человечности» 25).

Богословие связывает эту тайну едино-множественности ноо­сферы с учением о богоподобии человека. Подобно тому как един­ство Сущего открывается в предвечном саморазличении Троицы, так и человек в его идеальном состоянии объемлет в себе ипоста­си отдельных индивидуумов. «Существует только одна человечес­кая природа, — говорит В. Н. Лосский, — общая всем людям, хотя она и кажется нам раздробленной грехом и разделенной многими индивидами» 26).

Каким бы путем ни совершился антропогенез, постиг ли этот таинственный переворот одно существо или несколько — «Адам» как таковой остается единым.

Мы все пребываем в этом единстве и в нем увлечены на лож­ный путь. Сущность Грехопадения — не в чьей-то отдельной вине, а во всеобщем человеческом отпадении, ибо, как говорит апостол Павел, в нем (то есть Адаме) «все согрешили» (Рим 5,12). Именно поэтому мы несем на себе печать трагического разрыва бытия и можем сознавать себя участниками Грехопадения. Оно соверши­лось на уровне, превышающем индивидуальное сознание, но охва­тывающем весь вид в целом. Поэтому каждый рождающийся в мир человек причастен греху, будучи «клеткой» общечеловеческого духовного организма.

Тем не менее как в космогенезе силы Хаоса не в состоянии были прервать процесс становления, так и человек не целиком по­корился демонизму и злу. Извращение путей не привело к его окончательной гибели. В нем сохранился здоровый корень, жажда совершенства и познания, стремление к добру, тоска по Богу. В этой неполной утрате первоначальных даров и заключен залог дальнейшего поступательного движения Адамова рода.

Да, поистине жизнь наша — «юдоль плача» и «лежит во зле», но даже и в этом несовершенном и скорбном мире осуществляет свою созидательную цель божественный Логос. Само страдание,

149

сама дисгармония вызывают в человеке протест, побуждают искать пути их преодоления. В борьбе и преодолении куется человеческий дух.

Христианство не считает страдание добром. Христос утешал страждущих и исцелял болящих. Но на таинственных путях Промысла даже зло может обернуться добром. Недаром многие мыслители говорят, что только в «пограничных ситуациях», перед лицом смерти, отчаяния и страха выявляется подлинная челове­ческая сущность. Величайшие победы духа рождены были в горни­ле страданий. На этом пути Бог не оставляет человека одиноким, укрепляет его, озаряя его труд и борьбу светом Откровения. И наконец, творящий Логос Сам входит в мировой процесс, сое­диняясь с Адамом через Воплощение. Он страждет и умирает вместе с ним, чтобы привести его к пасхальной победе.

«Мужайтесь — Я победил мир», — говорит Христос. «Победа, победившая мир, — вера наша!» — восклицает Церковь устами апостола Иоанна, прозревавшего Царство Божие.

Только Бог созерцает творение в его бесконечной красоте. Мы же, живущие на земле лишь краткий миг, не в состоянии охватить всю грандиозность замыслов Творца. Такова основная мысль Кни­ги Иова. Однако, даже ограниченные рамками своего бытия, мы в какой-то степени предвосхищаем Грядущее как сознательные соучастники вселенской драмы, в которой человек, проходя через борьбу, страдания и поиски, возвращается в дом Отчий...

Первое искушение человека было для него пробным камнем: Адам внял голосу Змея и захотел идти его путем богопротивления. Но и после этого великого разрыва, когда врата Рая закрылись, связь Неба и Земли не прервалась. Бог продолжал присутствовать в жизни человека, который в сумраке своих блужданий не уставал искать Его.

150

Глава десятая

ЕДИНЫЙ

Динамический элемент первобытной

культуры следует искать скорее в

сфе­ре непосредственного религиозного

опы­та, чем в сознательных рациональных

поисках.

К. Даусон

Религия появилась как результат ослабления непосредствен­ной связи человека с Богом. В сущности, она была вызвана к жизни стремлением людей перебросить мост между ними и Зап­редельным. По-видимому, вначале она еще отражала какие-то черты исходного состояния человеческого сознания; но этот ран­ний период духовной истории едва различим в сумраке прошлого.

В самом деле, сотни веков, протекших до изобретения пись­менности, во многом остаются для нас загадкой. Глиняные череп­ки, наконечники для стрел, каменные рубила и кухонные отбросы рассказывают о быте доисторического человека, о его занятиях и жилище, но они молчат о главном: о самом человеке. Остатки скелетов, обломки черепов помогают восстановить внешний облик первобытных охотников, но не картину их внутренней жизни.

Гораздо больше говорит о ней палеолитическое искусство. Оно есть немой свидетель, доказывающий, что древнейшие люди не были чужды духовным и творческим поискам.

151

Вот они глядят на нас через тысячелетия, грубо сделанные из камня и кости маленькие идолы. Что вложил художник в эти изоб­ражения, какие мысли о жизни и смерти, какие чувства и верова­ния связывал с ними?..

Некоторый свет на загадки духовного прошлого человечества может пролить изучение миросозерцания тех народов, которые как бы не имели истории и которые в наш атомный век живут в веке каменном. В прежние времена их считали низшими существами — переходной ступенью между человеком и обезьяной — и перено­сили это неверное представление также на древнего человека. В частности, им нередко отказывали и в наличии религии 1). Утверж­дение о существовании народов, будто бы лишенных религии, было одним из существенных аргументов против христианского миро­созерцания в устах поборников старого рационализма и просвети­тельства.

Географические открытия, начавшиеся с XVI века, ввели в по­ле зрения европейцев множество народов и племен, стоявших на низком уровне материальной цивилизации. Но путешественники, посещавшие новооткрытые страны, оказывались зачастую весьма поверхностными, а порой невежественными наблюдателями, и они-то и повинны в создании мифа о безрелигиозных народах. Часто здесь имели место поразительные курьезы, связанные с незнанием языка и культуры туземцев или с узким пониманием термина «религия». Например, русский путешественник XVI века В. Атла­сов писал о жителях Камчатки: «А веры никакой нет, только одни шаманы», тогда как именно присутствие шаманов свидетельствова­ло о наличии у камчадалов религии. Подобные ошибки были свой­ственны и исследователям нашего времени. Так, некоторые авторы, описывая культуру племени кубу, обитающего в болотистых лесах Суматры, отрицали у него всякие религиозные представления. Но более тщательные исследования показали, что это мнение ошибочно 2).

В настоящее время среди ученых всех направлений уже никто не настаивает на существовании безрелигиозных народов. Исклю­чение составляет запоздалая попытка объявить таковым народ, последний представитель которого умер почти сто лет назад.

Речь идет о жителях острова Тасмания, которые стояли на крайне низком уровне материальной цивилизации. В результате жестоких и некультурных методов колонизации этот народ окон­чательно исчез с лица земли. Тасманийцы во всех отношениях остались очень мало изученными. Пользуясь этим, один из марк­систских авторов объявил их безрелигиозным народом. Главный его аргумент — отсутствие в тасманийском языке таких слов, как «Бог», «Дух», «святой» и т. д. 3). При этом он ссылался на словари тасманийского языка, которые сам признавал весьма несовершен­ными.

Остается лишь удивляться столь поверхностной аргументации. Кроме того, по данным авторитетных исследователей, у тасманий-

152

цев не только существовали понятия, обозначающие демоничес­кие силы, но и имя некоего высшего Существа: Тиггана-Марабуна 4).

Упомянутый автор, отвергая мистический характер этих слов, пытался объяснить их происхождение чувством страха перед ночью и хищными животными 5). Между тем известно, что на остро­ве Тасмания нет и никогда не было ни одного животного, опасного для человека 6).

Итак, попытка «открыть» безрелигиозный народ является со­вершенно несостоятельной и продиктована соображениями, стоя­щими далеко от науки.

Но если подобные попытки оставлены по отношению к наро­дам исторических времен, то атеисты продолжают настаивать на том, что безрелигиозность якобы характерна для человека камен­ного века. Его объявляют «стихийным материалистом» 7). При этом не выдвигается решительно никаких серьезных доказательств. Ведь если наличие религии устанавливается предметами культа, найденными археологами, то отсутствие этих предметов никак не может доказать отсутствие религии.

Для того чтобы обойти эту трудность, прибегают к неправо­мерному расширению понятия «человек». Так, В. К. Никольский говорит о безрелигиозном периоде, имея в виду питекантропов и синантропов 8). На самом же деле даже неандерталец не явля­ется человеком в полном смысле слова и применение к нему термина «Homo» носит чисто зоологически-родовой характер 9). Впрочем, и у него многие исследователи предполагают зачатки культа 10).

* * *

Наиболее распространенной до настоящего времени гипотезой о первоначальной форме религии являлась теория анимизма (от латинского «анима» — душа), которая была разработана анг­лийской школой исследователей во главе с Эдуардом Тайлором (1832—1917). Согласно этой теории первобытный человек, раз­мышляя над своими сновидениями, пришел к выводу о наличии в нем некоей духовной сущности; такую же духовную сущность он предположил и во всех окружающих предметах. Так возникла вера в духов, из которой развивались все прочие виды рели­гии, а позднее всего — вера в Единого Бога. Этот взгляд был раз­вит Тайлором в книге «Первобытная культура», вышедшей однов­ременно с дарвиновским «Происхождением человека» 11). Тайлор полагал, что открытый им тип примитивной «детской философии» коренится в психологии всех людей и что все народы в своей религиозной эволюции должны были пройти эту «анимистическую» стадию.

Непосредственное изучение психологии примитивных народов показало, что теория анимизма необоснованно переносила евро-

153

пейские особенности мышления на мысль доисторического чело­века. «Факты из жизни первобытных народов, — пишет выдаю­щийся французский исследователь Люсьен Леви-Брюль (1857— 1939), — показали, что эта теория ни на чем не основана. Прими­тивная мысль ориентирована совсем иначе, чем наша, прежде всего она напряженно мистична» 12).

К теории анимизма примыкает и другой крупный английский ученый Джеймс Фрэзер (1854—1941), автор многотомного труда по мифологии и истории религии «Золотая ветвь» (первое издание появилось в 1890 году). Он внес в тайлоровское понятие о «на­чальной религии» второй элемент помимо веры в духов: магию и культ.

Все прочие теории, считающие первоначальным верованием политеизм, очень близки к анимистической. И теория фетишиз­ма 13), которая объявляет первыми объектами поклонения мате­риальные предметы, и психоаналитическая, выводящая религию из подавленных психических комплексов 14), и тотемическая, связывающая религию с родовым сознанием 15), и многие другие концепции сходятся в одном: у истоков религии они видят лишь суеверное поклонение духам, богам, силам, то есть поли­теизм, а возникновение монотеизма относят к самым поздним историческим временам, связывая его с установлением единодер­жавной царской власти 16). Показательно, что этот тезис настолько укоренился в умах, что даже ученые-мыслители религиозного на­правления готовы были с ним согласиться как с непреложным вы­водом науки 17).

* * *

Какими же материалами пользовались авторы теорий изна­чального политеизма в своих попытках проникнуть в сущность первобытного мышления? Мы находим у них широчайшее приме­нение сравнительно-религиозного метода. Рели­гиозные представления народов, которые стояли на стадии «дикос­ти», послужили главным источником для конструкций Тайлора, Фрэзера и большинства других исследователей. Проводимые ими аналогии между обычаями, верованиями, традициями у народов разных стран и эпох дали богатую пищу для их теорий и привели к торжеству тезиса об исконном многобожии.

Однако следует помнить, что и Тайлор, и Фрэзер оперируют материалами, полученными из вторых рук 16). Данные, которые они используют в своих трудах, оказываются далеко не всегда досто­верными и равноценными. Работая в своих кабинетах, они были бесконечно далеки от того мира «первобытной культуры», который исследовали. Кроме того, познанию западными учеными первобыт­ных культур долго препятствовала разобщенность циви­лизаций. В самом деле, трудно оспаривать тот факт, что наро­ды и культуры различных стран еще во многом чужды друг другу.

154

Главным образом это относится к взаимоотношениям между на­родами так называемого Средиземноморского круга и Несредизем­номорского. Для европейца так же трудно понять китайскую му­зыку, как и примириться с женскими модами в деревнях Цент­ральной Африки. С другой стороны, европейская культура содер­жит немало странного для неевропейских народов, как о том сви­детельствует материал, собранный в книге Ю. Липса «The Savage Hits Back» («Дикарь дает сдачи», 1937). Поэтому, чтобы проник­нуть в дух чужой культуры, а особенно в ее религию, недостаточно проводить поверхностные параллели между случайно собранными фактами. Только ученые, которые многие годы прожили среди «дикарей», вошли в их быт, насколько это возможно, сроднились с их психологией, могут авторитетно свидетельствовать о прими­тивных верованиях.

Особенно важную роль в данном случае играет овладение языком туземцев. H. Н. Миклухо-Маклай считал, что даже его долгая жизнь среди дикарей мало что дала в деле изучения ре­лигии из-за несовершенного знания языка. «Я откровенно сознаюсь, — говорил он, — что мое продолжительное пребывание между туземцами берега Маклая — главным образом вследствие далеко для этой цели не хватающего языка — было недостаточно для того, чтобы достигнуть вполне удовлетворительного понимания миросозерцания и примитивной формы так называемых религиоз­ных идей у папуасов» 19). Множество поспешных и неправильных выводов в отношении «примитивной религии» было сделано путе­шественниками, которые не обладали осторожностью и объектив­ностью Миклухо-Маклая.

Другой причиной непонимания является недоверчивое отно­шение туземцев к европейцам, которые пренебрежительно выска­зывались об их верованиях. Но в тех случаях, когда исследова­тель (основательно знакомый с местным языком) приобретал до­верие дикарей, они посвящали его в сущность своей религии. О том, насколько трудно проникнуть в религиозные тайны тузем­цев, свидетельствует экспедиция Пьера Доминика Гэсо в середине нашего века. Каких только мытарств не пришлось претерпеть пу­тешественникам, чтобы их допустили к созерцанию ритуалов африканского племени Тома! Они подверглись мучительной опера­ции татуировки, согласились на все условия, проявили максимум уважения к местным традициям. Но все было тщетно. Туземцы едва разрешили им снять фильм о некоторых обрядах, не допустив их до главных.

Известный исследователь Гренландии К. Расмуссен, много лет проживший среди эскимосов, рассказывал о своей попытке позна­комиться с их религией через расспросы туземца Игьюгарьюка, считавшегося заклинателем. Это оказалось не так легко. Только после длительной «психологической атаки» Игьюгарьюк, по сло­вам Расмуссена, «так определенно утверждавший, что он не закли­натель духов и ровно ничего не знает из древней истории своего

155

народа, переменил фронт, почувствовав ко мне доверие и поняв, как серьезно отношусь я ко всем этим вопросам. Поэтому, мне удалось с его помощью заглянуть в глубины эскимосской культуры» 20).

В. Скит, исследователь племени семангов (Малайя), пишет: «Хотя я имел много бесед с семангами, как с западными, так и с восточными, на тему об их религии, они высказывали полное неве­дение относительно какого-либо высшего существа, пока в один прекрасный день один из них не воскликнул в необычайно до­верчивом тоне: «Теперь мы по правде готовы рассказать тебе обо всем, что мы знаем!» — и сейчас же принялись сообщать мне све­дения о Та-Понн (то есть Хозяине Понн), чрезвычайно могущест­венном и добром существе, которое описывалось ими как Созда­тель мира» 21).

М. Вановерберг рассказывает аналогичный случай. Он рас­спрашивал негритоса Масигуна о том, кто сотворил человека, но тот ничего не мог сказать на эту тему. Однако впоследствии из разговора выяснилось, что соплеменники Масигуна оставляют пос­ле охоты часть мяса в жертву существу по имени Никав. «Никав» по-ибанагски означает «Хозяин», «Господь». Вановерберг заинте­ресовался им.

«— Вы говорите — Никав, а кто этот милый? (Я умышленно употребил это выражение, скорее умаляющее или даже слегка презрительное.)

— Кто он? (И тут выражение его лица показало глубокое изумление перед моим невежеством.) Ну, тот, конечно, кто пос­тавил на место Землю (И в этой связи он сделал широкий жест и вытянул руку, двигая ею слева направо)» 22).

Необходимо также учитывать, что у многих народов расска­зывать о тайнах религии непосвященным и тем более нетуземцам запрещено. Австралийский юноша, например, проходит длин­ный цикл испытаний «до тех пор, пока не сочтут его достойным подвергнуться одному из высших обрядов: лицезреть самые свя­щенные символы и ритуалы тайной жизни и узнать о существо­вании Великого Всеобщего Отца» 23).

Таким образом, понимание духа первобытной религии евро­пейцами встречает существенные препятствия: 1) в разобщен­ности народов; 2) в скрытности туземцев и в их отноше­нии к своим религиозным тайнам; 3) в недостаточной подготовлен­ности исследователей и их плохом знании языка.

* * *

В XX столетии культурная изолированность народов стала ослабевать. Несмотря на то что наш век явился веком насильст­венных переворотов, войн и жестокостей, контакты между народа­ми и культурами все же необычайно укрепились и возросли. Для современного зрителя пещерная живопись Альтамиры, наскальные

156

изображения доисторической Сахары, египетская скульптура и древнерусские иконы — не просто памятники прошлого, они при­обрели жизнь подлинных произведений искусства: европейцы восхищаются выставками мастеров Африки, Индии, Мексики; рит­мичные мелодии африканских и индейских танцев вошли в плоть и кровь современной музыки Европы и США. Азия, Африка и европейские страны интенсивно обмениваются культурными цен­ностями и начинают понимать друг друга. Культура «дикарей» уже не кажется мертвым пережитком каменного века, интересным лишь для специалистов.

Армия ученых, миссионеров, исследователей устремляется в те заповедные миры, где люди еще живут жизнью наших дале­ких предков. Многие белые на десятки лет поселяются среди «дикарей» и собирают обширные материалы об их верованиях и обычаях, завоевывают доверие туземцев, проникают в их тайны 24). Русским читателям должны быть известны подобные подвижники науки и гуманизма из таких книг, как «Аку-Аку» Т. Хейердала, где рассказывается о патере Себастьяне Энглерте, и «Дикари жи­вут на Зацаде» Э. Лундквиста, который говорит о жизни ученых- миссионеров среди современных людоедов.

Результаты самоотверженного труда исследователей превзо­шли все ожидания. Перед европейцами открылся новый удиви­тельный мир богатейшей духовной культуры тех, кого еще совсем недавно не хотели признавать настоящими людьми.

И прежде всего рухнула легенда о пресловутом «стихийном материализме» дикарей. Например, вся жизнь такого примитив­ного народа, как австралийские аборигены, оказалась сплошной мистерией. Цель и смысл своей жизни австралиец видит в обще­нии и в конечном соединении с незримым духовным миром, который для него гораздо более реален, чем мир материальный. «В религиозном опыте примитивных, — пишет американский этнограф Поль Радин, полвека работавший среди индейцев, — мы находим все градации и оттенки переживаний, которые сущест­вуют в развитых или высших религиях; мы находим здесь подлин­ных мистиков наряду с рационалистами, конформистами, рево­люционерами — потрясателями основ, идеалистами и прагматиста­ми» 25). А знаток австралийских аборигенов Дж. Элькин считает представления о том, что примитивный быт якобы не дает воз­можности развиваться духовной жизни, в корне ошибочными. «Белые, — пишет он, — склонны недооценивать философские спо­собности примитивных народов, однако отсутствие одежды и сложного хозяйства вовсе не означает отсутствия мысли. Прими­тивные народы могут уделять созерцанию больше времени, чем мы, и мы заблуждаемся, считая, что когда австралийский  абори­ген, по-видимому, сидит без дела и смотрит в пространство, то он ни о чем не думает» 26).

Искусство современных так называемых дикарей есть отраже­ние их богатой духовной жизни. Во многом оно аналогично искус-

157

ству каменного века, произведения которого создавались, очевидно, не только в целях эстетических. Есть все основания полагать, что творчество древнейших художников стояло, подобно творчеству нынешних примитивных племен, под знаком религии. Статуи, рез­ные фигурки и пещерные росписи были культовым искусством, и можно думать, что вера играла в их жизни такую же решаю­щую роль, как и у австралийских аборигенов или бушменов.

* * *

Современные этнографические исследования привели к заме­чательному открытию: понятием о единой высшей Силе обладают многие народы, находящиеся на начальной стадии цивилизации. Это открытие опрокидывает традиционные представления старой анимистической школы. «Схема, — говорит крупнейший этнограф В. Копперс, — которая и поныне доверчиво преподносится в кол­леджах и согласно которой религия началась с поклонения камням и деревяшкам, а затем, через почитание деревьев и жи­вотных, развилась в культ божеств с получеловеческими, полузвериными чертами и, наконец, поднялась до божеств с чисто челове­ческим обликом, — схема эта стоит ближе по научному уровню к Геродоту, чем к современному исследованию» 27).

Например, карликовые народности: бамбути Конго, бушмены, андаманцы и др. сохранили нам в своем материальном быте черты наиболее древних этапов человеческой истории 28). Они не обрабатывают землю, не занимаются скотоводством, не строят по­стоянных жилищ. Их жизнь проходит в непрестанном кочевье, охоте и собирании готовых даров природы. Некоторые из этих на­родов не знают огня, а остальные добывают его путем трения. Нет никакого сомнения, что именно такой образ жизни вели перво­бытные охотники на заре человечества. Можно не без основания полагать, что духовный облик этих народов, отделенных от циви­лизованного мира стеной тропических лесов и саваннами, должен в какой-то степени воспроизводить мышление палеолитической эпохи. И что же мы находим? Пигмейские народности характе­ризуются чертами, которых никто не мог ждать от «дикарей».

«В области социальной жизни мы находим у них прежде всего вполне определенное устройство отдельной семьи. У них развитая моногамия, и брак значительно более подходит к идеалу неразрыв­ной связи, чем у позднейших народностей. Замечается также на­стоящая нравственная упорядоченность, признание различия морального добра и зла. Правда, эти первобытные на­родности обнаруживают свою истинную человеческую природу в том отношении, что у них нередко случается нарушение морали — и было бы нелепым преувеличением не признавать этого. Еще хуже было бы, однако, в угоду каким-либо теориям отрицать, вопреки всем почти единогласным показаниям наблюдателей, что нравственность этих народностей во всех отношениях лучше и вы-

158

ше, чем у большинства других диких и культурных народов. Отно­сительно их религиозных верований достаточно сказать, что на­родности эти обладают настоящей, вполне разработанной религией, с определенными верованиями, определенным культом, состоящим из молитв и жертвоприношений, и некоторыми моральными уче­ниями. Далее мы можем добавить, что религия эта хотя и проста, но все же сравнительно столь же чиста и высока, что положитель­но является еще вопрос — могут ли считаться некоторые свойст­венные ей черты антропоморфизма препятствием к тому, чтобы признать ее настоящим этическим монотеизмом» (Разрядка моя. — А. М.) 29).

Таким образом, у истоков культуры и религии стоит мировоз­зрение, которое прежними авторами относилось к самым поздним этапам. И чем менее народ затронут прогрессом материальной цивилизации, тем более сильны в нем исконные черты духовной жизни: вера в верховную Силу, нравственность, моногамия и др. Впрочем, как мы увидим далее, не только пигмеи, но и большинство народностей сохранили в своей религии следы первобытного монотеизма, что окончательно укрепило новые позиции этногра­фов.

* * *

Этот вывод этнографии не был неожиданным. Еще в прошлом столетии его предвосхитили Фридрих Шеллинг (1804) и извест­ный исследователь мифов Макс Мюллер. Последний оперировал с материалами, касающимися первоначальных форм религии у исто­рических народов, и пришел к выводу, что исходной формой веро­ваний был, как правило, монотеизм. Эти материалы использовал Вл. Соловьев в своей ранней работе о происхождении язычества 30).

Факты, закладывающие прочный фундамент для пересмотра представлений о первоначальных формах религии, были системати­зированы в капитальной двенадцати томной работе Вильгельма Шмидта (1880—1954) «Происхождение идеи Бога» («Der Ursp­rung der Gottesidee»). Шмидт — крупнейший лингвист и этнограф, католический священник, профессор Венского и Фрейбургского университетов. Он специализировался по языкам Полинезии, Океа­нии и Австралии, открыл ряд неизвестных науке папуасских язы­ков на Меланезийских островах, изучал культуру аборигенов Но­вой Гвинеи, Малакки, Того и др. Шмидт руководил центром этнографических исследований и основал научный журнал «Антропос». Школе «Антропоса» принадлежит заслуга развенчания мифа о какой-то психической неполноценности примитивных народов. «Дикари, — пишет один из ее сторонников, — встречаются только в нашем цивилизованном обществе, их порождает цивилизация» 31).

Следует отметить, что данные о современных примитивных народах не дают, разумеется, достоверной картины религии камен­ного века. Эта картина никогда не может быть полностью вос-

159

становлена. Критики Шмидта указывали, что вера в высшее Бо­жество у «дикарей» почти всегда переплетена с представлениями о других богах и духах 32). Но этого и следовало ожидать, ибо ны­нешние «примитивные» религии не есть застывший реликт, а несут на себе печать сложного религиозно-исторического разви­тия. Этнография не может доказать прамонотеизма; она лишь показывает, что вера в Единого не есть продукт поздней истории, а присутствует на самых ранних стадиях духовного сознания.

Обилие и убедительность собранного школой Шмидта мате­риала таковы, что даже марксистские археологи вынуждены при­знать, что «спорить со Шмидтом и критиковать его отнюдь не легко», потому что труды его и его сотрудников «буквально подав­ляют обилием фактического материала, собранного в различных частях света» 33).

Бросим хотя бы беглый взгляд на эти факты.

У австралийских племен обнаружено в самой различ­ной степени понятие о высшем Существе, хотя оно часто бывает отодвинуто на задний план пантеоном богов и духов. Племя аранда называет его Алитвира, племя лоритья — Тукура. У обитателей Виктории знание о Боге, который сотворил все и называется Бунджил, открывается только посвященным. «У племен нгарито и деддора женщины не знают его имени и называют его Папанг — Отец» 34). У племени кайтиш — это небесный Отец Атнау. У юго- восточных племен — это Байаме и Бунджил. В некоторых случаях верховное Божество выступает как учредитель мистерий и зачина­тель цивилизаций 35).

Что касается Африки, то, по словам известного советского этнографа С. А. Токарева, «здесь почти повсеместно находим пред­ставление о небесном божестве» 36). Давид Ливингстон, миссионер и путешественник, который тридцать лет провел в девственных лесах Черного континента, говорил, что проповедникам христианства нет необходимости говорить туземцам о Боге, так как они уже давно знают о Нем. Зулусы называют его Иммана и другими именами 37). По понятиям племени тиндига, высшее Божество Ишоко есть источник нравственных законов. Пигмеи-бамбути чтут единое На­чало под именем Отец и Мать. У других пигмейских народов Африки мы находим понятие о Верховном Божестве, именуемом Квмвума, что значит «Творец», «Господь». «Квмвума они не счи­тают жестоким и грозным властелином, каким его представляет большинство племени банту, а справедливым, беспристрастным владыкой, который карает за проступки, но помогает в беде». При этом замечательно, что с внешней стороны религия негриллей отличается удивительной простотой. «В отличие от населения бан­ту, негрилли не имеют тайных обществ, не имеют церемоний с тотемистическими танцами или масок тотемов как принадлеж­ностей культа» 38). Бушмены, которые живут в условиях быта едва ли не более примитивного, чем африканские пигмеи, имеют веру в высшего Духа, которого они называют Тора. Тора — «это вели-

160

кий Некто, он выше всех вещей... Тора сотворил все, но они (бушмены) не знают, где он живет»39). Другие имена Бога у бушменов — Гау, Хише, Хуве, Эробе. Он также называется Цгана. «Цгана сделал все вещи, и мы молимся ему», — рассказал молодой бушмен путешественнику, но тут же добавил, что гораздо больше известно о нем посвященным 40).

У племени тсонга есть смутное понятие о высшем существе Тило, к которому не обращаются с молитвами, предпочитая культ духов. У баганда «последним из богов почитается Катонда. Его на­зывали Творцом богов и людей, а также всего мира. Ему был выстроен храм в отдаленном округе, и культ его мало поддержи­вался» 41).

Это очень характерная черта. Понятие о Боге в Африке почти не связано с его особым культом или связано в слабой степени. Так, у племени базима культ Иммана явно заслонен поклонением богам. «Почти во всех случаях, — отмечает Токарев, — небесное божество — не предмет культа». Как бы оно ни называлось: Ньямби — у банту, Мулунгу — у восточноафриканских племен, Энгай — у масаев, кулункулов и зулусов, — оно стоит как бы на заднем плане. Этнограф Б. Оля, много лет работавший в республи­ке Берег Слоновой Кости, пишет, что в религиях тропической Африки «Отец Вселенной ведет чисто мифическое существование, тогда как руководством мира занимается божество, представленное в литургии... Их можно рассматривать, как две ипостаси одного и того же божества. Активно действующий бог с более материальны­ми интересами не противостоит Создателю» 42).

Следы древнего понятия о Едином найдены и у народов Юго- Восточной Азии: Полинезии, Океании и Малайи. У андаманцев он известен под именем Пулуга, и опять-таки ни­какого культа этого Пулуги нет 43). Творцом, Тангорой, называют его в Новой Зеландии. При этом характерно, что среди племен, стоящих на более высоком уровне цивилизации, понятие о Высшем Боге почти совершенно исчезло.

Что касается народов Америки, то они называют Творца Тахмахнауис — Великий Дух, а в других случаях Хавенейу — Держатель небес. Молитвы Великому Духу у индейских племен поражают своей чистотой и искренним чувством 44).

Иногда высшая Сила рисуется индейцам как нечто неопреде­ленное.

«Дакотский вождь объяснил Д. Уолкеру, что формы, которые мы видим, не суть реальной формы, а их «тонвапи», то есть про­явления божественной силы. Это перекликается с воззрениями маорийцев, согласно которым каждое создание обладает вечным элементом тойора, а Тойора Вселенной — это душа Верховного Бога. По словам одного исследователя, сверхъестественная Сила представляется индейцам-тлинкитам «безликой громадой, непости­жимой по природе, но, когда она является людям, она может появляться в любом аспекте» 45).

161

С этим очень сходны представления «примитивных» народов Сибири и Севера. На языке эвенков, гиляков, эскимосов одно слово означает Бога и мир. Буга эвенков — это и Вселенная, и высшее Духовное Существо 40). И здесь, как и в других странах, мы нередко сталкиваемся с явлением отмирания монотеизма: на­пример, Ульгень, высший Бог алтайских племен, считается дале­ким от человека, не вмешивающимся в его дела 47).

Мы не будем больше приводить примеров. Их слишком много. Остается подвести итог. Его можно сформулировать словами авст­рийского историка Леопольда Шредера:

«Если мы ближе всмотримся в религиозные представления примитивных народов, то нам в глаза бросится замечательное обстоятельство, идущее вразрез с господствующими теориями о происхождении религии из почитания душ или природы. Это именно широко распространенная, если не всеобщая, вера в Выс­шее Благое Существо, которое по большей части представляется Творцом... И напрасно кто-нибудь старался бы обессилить это до­казательство веры в Высшее Благое Существо указанием на воз­можность европейского и исламского влияния, так как такую веру мы находим у народов, которые, еще не имея никаких интимных соприкосновений с европейцами или магометанами, боязливо охра­няют себя от таких сношений, даже питают ненависть к этим на­родам» 48).

Мистическая интуиция, приводящая душу в трепет перед не­постижимым и таинственным Началом, — основа всякой «естест­венной» религии и, разумеется, первобытной.

«Любые сомнительные теории, — говорит Р. Отто, — пытаю­щиеся объяснить происхождение религии анимизмом, магией либо народной психологией, с самого начала обречены на провал, на блуждание в потемках, на потерю искомой реальной цели, пока все они не признают, что этот фактор нашей природы, изначаль­ный, единственный в своем роде и ни из чего не выводимый, есть существенный фактор, важнейший импульс, лежащий в основании всего процесса религиозной эволюции» 49).

При этом необходимо признать, что вера в духов и богов — это лишь одна сторона миросозерцания первобытного человека; для него духи только проявления, за которыми стоит Единый Дух. Сущность первобытной религии заключается в «неясной и недиф­ференцированной интуиции трансцендентного бытия» 50). Если «ди­карь» не может еще четко сформулировать свое богопознание, то это отнюдь не снижает его реальности и ценности. И перво­бытные охотники на мамонтов, так же как и современный человек, постигали всем своим существом высшую Реальность, сокрытую за миром преходящих явлений. Их мистическая интуиция была не слабее, а, может быть, даже сильнее, чем у современного человека: они были ближе и к природе, и к Богу. «Истинную мудрость можно обрести лишь вдали от людей, в великом уединении», — говорил Расмуссену его друг эскимос.

162

Однако, признавая возвышенный характер первобытной рели­гии, мы не должны упускать из виду регрессивных ее эле­ментов. Они связаны с тем, что человек в религии стал делать упор на своекорыстных целях, и в первую очередь стремился полу­чить охрану и помощь от божественных сил. «В новое время, — пишет об африканских пигмеях Г. Бутце, — образ Бога постепенно бледнеет в представлении бамбути и уступает место божествам вто­ростепенным, олицетворяющим силы природы» 51).

Этот процесс разложения первобытной религии отражен и в Библии, которая не ограничивает Грехопадение одним только мо­ментом. Ее первые десять глав в символических картинах показы­вают постепенное отдаление человека от Бога, своего рода этапы богоотступничества. Каин, исполины и строители башни все больше теряют связь с Небом, противополагая Ему свою злую волю.

Характерно, что, по Книге Бытия, Каин старался с помощью преступления и лжи вырвать у Бога благословение, предназна­чавшееся брату. И действительно, в душе древнего человека возникает скрытая глухая враждебность к Высшему, переме­шанная с завистью и рабским страхом. Он готов, как Прометей, похитить огонь с неба и одновременно ползает в пыли среди своих табу и суеверий. Следы этого «бунта на коленях» есть почти во всех дохристианских религиях.

Божество в глазах древних нередко представлялось как враг, соперник и конкурент. В желании овладеть Его силами и поста­вить их себе на службу заключена самая суть магии, прото­типом которой был Первородный грех. Магия исходит из мысли, что все в мире, в том числе и Божественное, связано жесткой причинно-следственной связью, что определенные ритуалы могут дать в руки человека рычаг управления природой и богами. В этом магия, как показал Дж. Фрэзер, была предшественницей науки 52).

В магизме более всего выразилось эгоистическое само­утверждение человека, его воля к власти. Он все больше при­леплялся к плотскому, посюстороннему. Поэтому обожествленная природа — Богиня-Мать — легко вытесняла Бога из его сердца. Человек ждал от нее пищи, побед, наслаждений и готов был поклоняться ей и ее детям — богам. Таковы корни натуралисти­ческого идолопоклонства.

Но отношение человека к природе было двойственным. Он не только молился ей, но и настойчиво требовал. И если его требование оставалось без ответа, он поступал как насильник, он наказывал и истязал своего идола.

Книга Бытия говорит о нарушении гармонии между человеком и природой в результате Первородного греха. Оскверненная грехом Земля рождает «тернии и волчцы». Людям приходится добывать себе пищу «в поте лица». Начинается долгая война за покорение

163

матери-природы; и после каждой победы сына она будет мстить ему.

Только теперь, в техническую эру, выявляются страшные последствия этой войны. Вместе с угрозой ядерных джиннов, вы­пущенных на свободу, «гибель среды» становится апокалипсисом XX века. Призрак планеты, превращенной в пустыню, уже встает перед человеком-триумфатором.

Чем-то это восстание против Отца и овладение Матерью на­поминает фрейдовский «комплекс Эдипа», только выросший до масштабов истории. Кроме того, и сама ритуальная система магиз­ма наводит на мысль о навязчивых действиях, присущих неврозу. Однако происхождение магических церемоний нельзя объяснить только болезнями души: здесь недуг скорее духовный. Природный детерминизм падшего мира человек перенес на отношение к Бо­жеству. Он искал механических способов и приемов, которые мог­ли бы заставить незримые существа подчиниться ему, ибо главный двигатель магии — самость, этот извечный антипод любви.

Отчуждение от Бога вело к разобщению и в человеческом роде. Первобытные и архаические общества — это чаще всего «закрытые» группы, враждебные всем прочим. В них царили боязнь «чужаков» и ненависть к ним, да и в наши дни эти инстинк­ты дают о себе знать. Во многом люди жили по волчьим законам борьбы за существование. Личность была чаще всего оттеснена на задний план; племя диктовало все: правила, веру, образ жизни. И только колдун или вожак стоял над этой «человеческой стаей», постепенно превращаясь в новый объект идолопоклонства*). Иными словами, первобытное язычество создало прообраз  тота­литарного строя.

В следующих книгах мы проследим, как будет происходить этот постепенный рост магизма, который на многие тысячи лет замедлит ход духовной истории человека. Мы увидим, как живое чувство Бога будет заглушаться натуралистическими культами, как эти культы и вера в магию создадут почву для материализ­ма с его полным отказом от всего, что выходит за рамки чувст­венного 53).

Но одновременно мы узнаем и о другом.

Грехопадение не смогло уничтожить образ Божий в Адаме. Поэтому активность человека будет проявляться и как подлинное творчество. Ноосфера окажется не только разрушительной, но и созидательной силой. Она внесет в ландшафт Земли плоды разума, а следовательно — смысл и цель. Цивилизация будет, выражаясь словами Булгакова и Тейяра, очеловечиванием природы. В хозяйственной и культурной деятельности человека явит­ся — пусть бледное и несовершенное — предчувствие нового Эде­ма, о котором возвестят пророки Библии.

*) См.: T. II. Магизм и Единобожие. Гл. V.

164

И в отношениях к Творцу Адам не останется до конца ослеп­ленным враждой, недоверием и корыстью. В нем пробудится тоска по Небу, по божественной Любви и свободе богосыновства. Как река, остановленная наносами, прокладывает рукава в дельте, что­бы направить свои воды к морю, так и дух будет искать пути, ве­дущие в дом небесного Отца.

Единый Бог снова начнет возвращаться в сознание человека. Сначала Его будут считать лишь главой пантеона, но постепенно образ Его станет проясняться, освобождаясь от языческой копоти.

В конце концов отзвуки первоначальной интуиции Единого и новые духовные поиски приведут к великим мировым религиям и восстанию против тирании магизма. А эти религии, в свою оче­редь, явятся прелюдией и подготовкой к Новому Завету, который откроет миру Сущего в лице Богочеловека.

165