Шестов Л.И. Aurea mediocritas

Разбивка страниц сделано по: Л. Шестов, Сочинения в 2-х томах

том 1,Москва, 1993

ЛЕВ ШЕСТОВ

Aurea mediocritas.

С той простотой и естественностью, с какой Гораций при жизни радовался о своем памятнике:

Exegi monumentum aere perennius,

Regalique situ piramidum altius,—

с той же естественностью — совершенно не свойственной почти ни одному из современных писателей — знаменитый римский поэт воспевал и «золотую середину». Я убежден, что и сейчас многие поэты всей душой чтят середину—но никто в этом не признается и не посмеет называть ее золотой. Так что и тот, кто хотел бы жить по рецепту Горация, либо не знает, как это сделать, либо, если знает, предпочитает свое знание держать про себя. И уже наверное, если бы решился быть откровенным, не осмелился бы сослаться на бога солнца и песен Аполлона. А Гораций не побоялся:

Quondam cithara tacientem

Suscitat Musam neque semper arcum Tendit Apollo.

Ведь золотая середина — идеал древних. Да и мы в своих теориях недалеко ушли от этого идеала. Κοινωνὶα του ἀπειρου καὶ πείρατος, соединение беспредельного с пределом—то, что является в равной степени основой и платоновской, и аристотелевской философии,—разве мы взамен этого нашли что-либо другое? Нет, не нашли: каждый, кто захочет быть правдивым, должен будет это подтвердить. Когда мы говорим о разуме, относительном или абсолютном,—мы всегда имеем в виду золотую середину, в терминах Платона κοινωνὶα του ἀπειρου καὶ πείρατος. Мы чувствуем себя уверенными только там, где возможна обозримость. Где же нет предела, там нет обозримости, там нельзя знать, что будет, и приходится допустить возможность каких угодно превращений и неожиданностей, даже совершенно для нас неприемлемых. Стало быть, сколько бы человек ни открещивался от золотой середины, если только он не хочет допустить, что с ним может произойти нечто такое, о чем он сейчас и догадаться, хотя бы даже приблизительно, не может,—его слова никак нельзя принимать за чистую монету. Тут альтернатива: либо полная неизвестность, либо ограниченность, ко-

104

торая на непринужденном языке древних называлась такими словами, как умеренность, середина и т. д. Нашему уху претят все эти выражения? Aurea mediocritas в нашем словоупотреблении звучит насмешкой? Конечно. А все-таки мы не можем обойтись без «меры», и безмерное для нас, как и для греков или римлян, есть синоним уродливости. Для того чтобы этого не было, для того чтобы безмерное получило те права, которые в свое время присвоила себе mediocritas, для того чтобы говорить о золотой безмерности — нам нужно то, чего у нас нет и чего, пожалуй, никогда не будет. Что нужно? Нужно связать свои надежды с уродливостью и неизвестностью. Видеть в них не конец, а начало, не отрицание, а утверждение. Впрочем, я плохо выразился. Слово «нужно», к которому мы так привыкли, тут не годится, ибо всякая норма, обеспечивающая будущее, возвращает нас к Горацию. Лучше сказать: бывает так, что уродливость и неизвестность начинают неодолимо влечь к себе человека. Гораций в том же стихотворении говорит:

Sperat infestis, metuit secundis

Alteram sortem bene preparatum
Pectus.

T. e. бывалый человек надеется в бедах и в счастии не забывает об изменчивости судьбы. В противоположность Горацию можно сказать: бывают такие беды, после которых хочется не счастия, а новых бед, еще более страшных; бывают такие удачи, после которых человек уже не то что не может, а не хочет ограничить свои требования какими бы то ни было пределами. Ни в первом, ни во втором случае он не знает, что выйдет из его требований. Но ему и знать не нужно. Он знает — выражаясь парадоксально,—что вся его сила в незнании. И что вся слабость смертных в их знании. И в самом деле, неужто мы не вправе надеяться, что нас минет чаша всезнания, не самая страшная, но самая тошная, если дозволено здесь применить это слово, из чаш, уготовленных живым существам? Шопенгауэр утверждает, что человеку приходится выбирать между скукой и страданиями: уйдешь от скуки — тебя постигнет страдание, и наоборот. И это, по-видимому, верно. И, по-видимому, те, которые много или даже все знают (есть такие), выбрали первый удел. Философ же, который не согласится принять скуку —а настоящий

105

философ примет что угодно, только не скуку,— что такому философу делать? Отвечать на этот вопрос после всего вышесказанного, полагаю, нет уже нужды.

106