С царствованием Мануила Комнина (1143—1180 гг.) соединяется самый блестящий период наиболее показной эпохи истории Византии, отмеченной именем династии Комнинов. Особенностью этого периода нужно признать и то, что он был и последним, можно сказать, завершительным периодом византинизма, последовательно развивавшегося при царях Македонского дома и Комнинов. Искренним чувством, неподдельной скорбью и вместе ясным сознанием переживаемой действительности внушены следующие мысли современника, писавшего пять—шесть лет спустя по смерти царя Мануила: «Кажется, будто в божественном совете было решено, чтобы со смертью царя Мануила рухнул строй ромэйской империи, и чтобы с закатом этого солнца покрыла нас непроглядная тьма» 1). Глубокое чувство невознаградимой утраты при воспоминании о царях Комнинах и сознание безотрадного порядка дел, наступившего после Мануила,—таков, впрочем, общий смысл и других исторических произведений конца XII и начала XIII вв.

Тот же самый писатель—а это не кто иной, как знаменитый митрополит солунский Евстафий—в надгробном слове на смерть Мануила дает понять и реальные причины, постепенно подготовлявшие крах всей политической системы государства. «Кто умел с таким неподражаемым искусством сокрушать врагов одного посредством другого, чтобы приготовить нам невозмущаемый мир и желанную тишину. Он пользовался искусным методом достигать величайших трофеев с возможно

1) Tafel, Eustathii Opuscula, р. 271.

меньшей тратой крови своих подданных, чтобы, подстрекая врагов друг на друга и возбуждая усобицы среди иноплеменных народов, увеличивать этим нашу собственную силу, ослаблять же неприятельскую. Так царская политика поднимала турка на турка, а мы пели торжественный гимн мира; так скифы уничтожали скифов, а мы наслаждались миром. Многие западные народы, заболевшие недугом любостяжания, возвращены к умеренности, а ромэйский мир с изумлением наблюдал, как врачевалась страсть к завоеваниям. Дракон-островитянин (разумеется король сицилийский Рожер), замышлявший извергнуть огонь своего гнева выше кратера Этны, ослабел в своем напряжении, пораженный царскими стрелами, или лучше занятый домашними врагами, которых воздвигла на него политическая мудрость царя» 1).

Самым важным с точки зрения оценки иностранной политики Мануила нужно признать следующее место из превосходной речи солунского митрополита, выяснившего значение иностранного засилья, подготовляемого политикой Мануила. «Язык не может назвать народа, которым бы он не воспользовался к нашей выгоде. Одни поселены в нашей земле на правах колонистов, другие же, воспользовавшись милостивыми пожалованиями, обильно расточаемыми царской щедростью, вступили на службу государству из-за жалованья и стали считать чужую землю своим отечеством, ибо нашли в ней свое счастье. Он перевел в ромэйское государство, ради защиты его, множество военных людей из среды закоренелых наших врагов, привил к их дикости нашу мягкость и образовал такой годный плод, который мог бы произрасти разве в Божьем саду. Разумею здесь не только арабов, печенегов, угров, живущие за Дунаем народы, но и северные племена и обитателей приморских стран, которые попались на царскую удочку. Все они усиливают собой число наших городских обитателей».

Разобраться в летописных и других литературных данных занимающей нас эпохи не так легко главнейше потому, что в них на первый план выставляется внешний блеск,

1) Tafel, Eustathii Opuscula. Manuelis laudatio funebris c. 19.

формальный подъем и международное положение государства,— все это во многих отношениях подкупает наблюдателя. Но если смотреть на период Комнинов со стороны и несколько издалека, то из-за внешнего блеска и политического якобы благополучия выступает и тот мрачный порядок, о котором упоминает митрополит Евстафий. Еще полней отрицательный взгляд на внешнюю политику Мануила выражен у того писателя, которого можно назвать официальным историком последних Комнинов, т. е. у Никиты Акомината. В VII книге своей истории 1), составленной еще до латинского завоевания Константинополя в 1204 году, он рисует прекрасную, можно сказать, образцовую во всей византийской историографии картину внутренней и частью культурной истории того времени. Здесь, между прочим, он дает разгадку увлечения Мануила западной политикой, в чем историк стоял не на стороне общественного мнения. «И совсем несправедливы были делаемые царю упреки в увлечении западными делами, ибо его предприятия не составляли чего-либо странного или неосновательного. Он боялся, чтобы латинские народы, обладающие неодолимой силой, не составили союза и не наводнили нашу империю подобно потоку, который, из малого сделавшись большим, уничтожает нивы земледельцев. По его мнению, византийские войска в сравнении с латинскими были то же, что горшки по сравнению с котлами. Восточные народы, говаривал он, можно и подкупить, и усмирить оружием; западные же враги пугали его своей многочисленностью. Надменные и гордые, они постоянно занимаются войной, идут в сражение закованные в железо, питают к грекам непримиримую ненависть, вражду и досаду». В виду опасности с запада, которую лучшие люди XII века оценивали вполне трезво, наш писатель до известной степени оправдывает меры императора и стоит на его стороне в рассуждении громадных издержек, вызываемых итальянскими войнами и подкупом союзников на западе. Справедливость основной точки зрения царя, говорит Никита, доказали последующие события, когда он оставил здешнюю жизнь, и ладья царства, лишившись мудрого кормчего, едва не утонула 2).

1) Nicetas Acominatus, ed. Bonn. р. 265.

2) Nicetas, р. 266.

Если подразумевать под сказанными сейчас словами трагические для империи последствия IV крестового похода, то выражение «ладья царства едва не утонула» мы бы находили весьма слабым. Нам представляется, что правильная эволюция византинизма была покончена с последним Комнином, и что все то, что история Византии привносит во всемирное историческое развитие, должно считаться законченным XII веком. После этого мы присутствуем при тщетных попытках найти утраченные традиции и восстановить оборванный событиями латинского завоевания государственно-культурный порядок, но по нашему крайнему убеждению творчество отлетело от греческого народа, и в литературе, равно как в искусстве, не встречаем пи мысли плодовитой, ни гением начатого труда. В виду сказанного, стройная и последовательно проведенная в период Комнинов система внешней политики должна находить себе соответствие во внутренних отношениях империи, в церковной и гражданской администрации, в культуре и умственном развитии. Страх перед нагаром со стороны западных народов не был таким сильным и живым, чтобы предотвратить наплыв западного культурного влияния, чтобы защитить империю против иммиграции военных и торговых людей, которые проникли в администрацию и в византийские аристократические круги. Последовательно и незаметно менялся весь порядок жизни, и против этих перемен не устоял стареющий византинизм. Вновь повторилось завоевание империи чуждыми народами, но на этот раз ассимилирующая сила оказалась не на стороне ублюдка Римской империи, а на стороне тех чуждых народов, которых Византия не могла победить силой и не была в состоянии подчинить духовными средствами воздействия. Мы должны взглянуть на империю Комнинов с точки зрения намеченных выше проблем.

Семья царей Комнинов является лучшим выразителем культурного уровня рассматриваемой эпохи завершительного периода византинизма. Главная культурная струя влилась в царскую семью от матери Алексея I-го Комнина, высокообразованной и умной Анны Далассины. В царской семье литературные занятия были весьма обычным явлением. Многие из Комнинов оставили в науке и литературе громкое имя, и притом в после-

довательном порядке, из поколения в поколение. Известный автор истории царя Алексея, цесаревна Анна, делает такое замечание о своей матери. «Я помню, как моя мать, когда подадут обед, часто приносила в руках книгу и толковала догматические места святоотеческих писателей, в особенности философа и мученика Максима. И нередко приходилось мне удивляться этому и спрашивать: как ты можешь без посторонней помощи возноситься к такой высоте, когда я дрожу и даже краем уха не смею коснуться таких вопросов, ибо отвлеченность мысли и глубина этого мужа, говорят, доводит читателя до обморока». В особенности в следующем поколении, при Иоанне и Мануиле, литературные занятия в царской семье были весьма обычными. Достаточно сослаться на севастократора Исаака, устроителя монастыря в Фереджнке близ Дедеагача и автора предисловия к Серальскому Октатевху 2). Сам Мануил любил заниматься литературными трудами и писал по богословским вопросам, как увидим далее. Литературные привычки в царской семье не составляли чего-нибудь исключительного, напротив, служили выражением высокой образованности и проникнуты гуманными началами, имевшими применение к практической жизни и отражавшимися в общественности. Нельзя без глубокого чувства благодарности вспомнить некоторые главы из монастырских уставов и уставов благотворительных учреждений, принадлежащих ко времени Комнинов. Таков, прежде всего, Устав монастыря Пантократора, устроенного царем Иоанном и его супругой Ириной, венгерского происхождения. Монастырь был создан частью из государственных целей, чтобы принести благодарение Богу за многократные милости в виде победы над врагами, 'частью в целях фамильных, чтобы заручиться постоянными молитвенниками перед Богом, как за свои грехи, так и членов своего дома, а равно приготовить усыпальницу для себя, для царицы и своих детей. Монастырь имел по штату 80 монахов, из коих 50 занимаются службой при храме, а 30 назначаются для разных служб при монастыре. Не касаясь здесь

1) Anna Comnena, Alexias V. 9 (р. 264).

2) Известия Р. А. И. в Константинополе, т. XII, стр. 28 и сл.

собственно монастырского Устава, можем остановиться вниманием на той части его, которая посвящена благотворительным учреждениям, основанным при монастыре 1). Такова больница на 50 кроватей, разделенная на 5 отдельных палат: 1) хирургическая на 10 кроватей; 2) глазная и для желудочных заболеваний на 8 кроватей; 3) женская на 12 кроватей; 4—5) два отделения по 10 кроватей в каждом для обыкновенных больных. Эти подробности об организации благотворительных учреждений при монастырях составляют, может быть, самое трогательное, что история сохранила насчет гуманитарных понятий в византийском обществе. Предлагаем вдуматься в порядки, установленные в больнице.

В каждом отделении было по два штатных врача, до три помощника (фельдшера) и по два заместителя последних, по два служителя, т. е. служебный персонал почти равнялся по числу с больными. Во главе больницы было два врача, называемые протоминитамии. Кроме того, был особенный персонал для приходящих больных: два врача хирурга и два по внутренним болезням. Служащие делились на две смены и чередовались через каждый месяц. Старший врач (протоминит) обязан был утром каждый день посещать больницу и лично осведомляться о состоянии каждого больного.—Не будем входить в подробности о хозяйственной организации больницы, об аптеке и выдаче лекарств, все это установлено уставом до самых мелких деталей. Но стоит привести несколько данных о штатном жалованье служащих. Содержание шло денежной монетой и натурой. Начальнику больницы полагался оклад в 7¹/₂ номисм или около 35 р.; кроме того, к этому окладу присоединялось столовых 2 номисмы и натурой 45 модиев хлеба. Старшим врачам несколько меньше—7 номисм жалованья, полномисмы столовых и 38 модиев хлеба. Младшие врачи получали жалованье в постепенной градации от 4 до 6 номисм. Женщина-врач 3 номисмы и 26 модиев хлеба. В большие праздники всем служащим полагались особенные денежные

1) И. В. Безобразов, Материалы для истории Визант. империи (Журнал Мин. Нар. Просв., ноябрь, 1889). Устав монастыря Пантократора издан у А. А. Дмитриевского, Описание литургических рукописей, т. I, стр. LXXX и стр. 682.

выдачи. Очень любопытно и то, что правительство простирало свою заботу на семьи и детей служащих в больнице, для последних устроена школа, в которой дети подготовлялись к врачебному искусству под руководством местных врачей.

При том же монастыре была учреждена богадельня, в которой содержалось 24 бесприютных и немощных. В Уставе точно указано, сколько выдается на содержание их хлеба, вина, бобов и сыра. На одежду полагалось каждому по 2 номисмы. Нечего и говорить, что эти благотворительные учреждения, устройство коих вызвано благочестивыми настроениями ктиторов, снабжены были каждое особой церковью и штатом служащих. Материальное положение как монастыря, так и упомянутых учреждений было обеспеченно богатыми вкладами и жалованными актами на земельные имущества. Устав монастыря подписан царем Иоанном Комнином в 1136 году. Монастырь Пантократора после турецкого завоевания обращен в мечеть Зейрек-килиси-джамиси.

Вторым в собственном смысле фамильным учреждением дома Комнинов был монастырь Богородицы Благостной (Κεχαριτωμένη), построенный и наделенный богатым вкладом царицей Ириной Дукеной, супругой Алексея Комнина, о богословском образовании которой с таким чувством умиления говорить Анна Комнина. Главный мотив постройки монастыря был политический 1). Царица Ирина желала прежде всего засвидетельствовать благочестивую признательность Богородице за покровительство и милость к империи и в частности к царю Алексею.

Некоторыми статьями Устава определяется фамильный характер учреждения, оберегающий интересы вдов и незамужних принцесс дома Комнинов. Монастырь должен был иметь штат в 24 монахини, с течением времени число могло возрасти, но не превышать 40. Первой игуменьей монастыря назначена принцесса Евдокия, «возлюбленная и порфирородная дочь и монахиня». В дальнейшем также предусматривалось вступление в монастырь принцесс дочерей—цесаревны Анны и Марии, и в таком случае в пользу их допускаются отсту-

1) Miklocich, Acta et Diplomata Graeca. vol. V. p. 327.

пления от суровых правил общежития. Монастырь поставлен в исключительные условия, он освобожден от всякой зависимости церковной власти и непосредственно подчиняется царице, по смерти ее—царю. Вообще же высший патронат остается за особами царского дома.

Нигде не выражен с такою отчетливостью индивидуальный характер Комнинов, как в их церковной политике. Мы не имеем в виду, однако, говорить здесь об общих и широких церковных вопросах, стоявших в связи с схизмой, а лишь о тех, которые касались специально константинопольского патриархата. Указать в кратких чертах, какими сомнениями волновалась в XII в. церковь константинопольского патриархата, значило бы наметить самый жизненный вопрос времени и определить действительное настроение византийского общества в изучаемый период. Несколько лет назад нам удалось обратить внимание на памятник чисто церковного характера и воспользоваться им для исторических выводов об умственном и религиозном движении в Византии. Это всем известный Синодик в неделю православия 1), относящийся по своему происхождению к 843 году и подвергавшийся постепенному нарастанию во весь период существования империи. В этом памятнике намечаются три главных наслоения, постепенно превзошедшие в него и покрывшие основной иконоборческий материал: а) эпоха Алексея Комнина; б) Мануила; в) движение XIV в., выразившееся в еретическом учении Варлаама и Акиндина. Всякий раз, как в патриархате нарождались новые веяния, требовавшие применения строгих церковных мер против иномыслий или еретических мнений, светское и церковное правительство прибегало к обычной мере—составлению церковных соборов, постановления коих постепенно увеличивали состав читаемого в неделю православия Синодика. Таким образом, синодик ближайшей ко времени турецкого завоевания эпохи или синодик полного состава представляет в себе полную историю болезни патриархата, в то же время давая живыми кра-

1) Исследование об этом памятнике помещалось в Журн. Минист. Нар. Просв. за 1890 п 1891 гг. Отдельно появилось под заглавием: Очерки по истории визант. образованности. Ф. Успенского. Спб. 1891.

сками написанную картину борьбы из-за богословских, философских и близких к ним культурных вопросов.

Весьма значительная часть отреченных имен и учений падает на время Алексея Комнина; точно также и эпоха Мануила дала важный материал для Синодика. Анна Комнина не находит достаточно выразительных слов, чтобы восхвалить апостолическую деятельность своего отца. «Он один умел употреблять попеременно оружие и слово: оружием побеждал врагов, словом обличал еретиков. Вооружившись на манихеев, он предпринял апостольский подвиг вместо военной экспедиции. Я бы назвала его тринадцатым апостолом, хотя некоторые приписывают эту честь Константину Великому. По моему мнению, его бы следовало поместить вместе с Константином, или уже, по крайней мере, вслед за ним».

Действительно, Алексей нередко и сам 1) вступал в прения о вере и пользовался всеми средствами к очищению церковного учения. Он не только преследовал манихеев, павликиан, богомилов, но в заботах о научном опровержении еретиков поощрял Евфимия Зигавина к составлению истории ересей и опровержению противных православию учений. Не останавливаясь на подробностях, укажем, что самая интересная часть в Синодике, после отдела, касающегося иконоборцев, касается учения Иоанна Итала и вводит нас в историю европейского философского мышления в конце XI в. Как И. Итал свидетельствует о схоластическом западном влиянии, так же отчетливо заметно восточное влияние в космологической системе дуализма, принесенной богомилами. Павликиане и богомилы имели глубокое значение не только в истории Византии, но и на громадной территории, находившейся под византийским культурным влиянием: в Болгарии и Сербии. Так как это было учение антицерковное, ибо богомилы отрицали таинства и видимую церковь со всеми ее обрядами, то понятно, что апостолическая ревность царя Алексея не могла допустить распространения богомильской ереси. В истории Анны Комниной есть неподражаемая страничка 2), рисующая личные сношения монаха Василия с

1) Alexias, XIV, 8 р. 300.

2) Alexias. XIV, 8 p. 352—353.

царем. «Когда молва о богомилах всюду распространилась, и уже многие души захватила эта ересь, не вынесла того царская душа и начала делать расследование об ереси. Допрошенные при дворе богомилы, все сослались на некоего Василия, как на учителя и главного вождя учения. Стали его разыскивать, и тогда обнаружили этого сатанинского архисатрапа, который носил монашеское платье, имел изможденное лицо, лишен растительности на щеках, высок ростом и обладал большим искусством привлекать к своему нечестивому мнению. Император, желая обнаружить тайну мягкими мерами, приглашает к себе этого человека под благочестивым предлогом. Ибо приподнялся с места при его появлении, просил его присесть и посадил за один с собою стол и дал ему полную волю тащить с удочки всю наживку, и, насадив на крючок разные приманки, предоставил ими лакомиться этому прожорливому чудовищу. Всяческим притворством отвлекая внимание этого монаха от подносимого ему отравленного питья, царь выражает желание сделаться его учеником и притом вместе со своим братом севастократором Исааком; что все его слова принимает за божественные изречения и во всем ему будет повиноваться, лишь бы Василий устроил спасение души его. «И вот я, честнейший отец, говорил царь (так он приятными словами подслащал чашу, чтобы тот бесноватый излил свой яд), изумляюсь твоей доблести и прошу тебя научить меня, в чем состоят правила твоего учения, так как наши негодны и не приводят к добродетели». Льстивые слова произвели свое действие.—При всем этом присутствовал и помогал царю брат его и севастократор. Василий изложил основные положения своей ереси. Занавеска отделяла женский покой от того помещения, где находились царь с братом и этот негодяй; между тем, как он излагал свои мысли, находившийся за занавесью писец отмечал сказанное им. Таким образом этот болтун казался учителем, а царь прикидывался учеником, а предмет беседы записывал секретарь. Все явное и тайное изложил этот еретик и ничего не утаил из богоненавистной ереси: и посмеяние нашего богословия, и уничтожение всего домостроительства, и уподобление домов Божиих жилищам демонов и признание тщетным совершаемого у нас

приношения тела ии крови первого архиерея и первой жертвы.—А что было потом? Царь прекращает представление и поднимает занавесь. А там уже был собран сенат и военные чины и собор церковный».

Все изложенное составляет точный факт, переданный не из вторых рук. И этот факт рассказан с тем, чтобы под пером любящей дочери рельефней очерчена была фигура героя-отца, апостолическая ревность которого запутала в хитро расставленные сети простодушного богомила и выдала его головой светским и духовным чинам, присудившим вождя богомилов к публичному сожжению. Мы, конечно, не можем разделять чувства византийской писательницы и не стоим на стороне царя, который принял на себя совсем не подходящую роль. Религиозная миссия царей Комнинов, понятая слишком грубо, приводила их к нарушению элементарной правды и ставила в резкое противоречие с церковными правилами. Современный Мануилу Комнину писатель Никита Акоминат весьма хорошо оценил это увлечение и заклеймил его резким порицанием. Царь Мануил, говорит он, считая себя выше всех людей по мудрости и непогрешимым судьей божеских и человеческих дел, сам усвоил себе и установление догматов и карательные меры относительно тех, кто с ним не соглашался. Но и в этом еще не главное, он шел весьма далеко, касался непостижимых догматов, упорствовал в своеобразном их понимании и перетолковывал смысл писаний применительно к своим целям, внося свои толкования туда, где правильное разумение уже определено отцами, «как будто он всецело обнял своим умом самого Христа и от него Самого яснее и совершенней наставлен во всем, что касается Христа». Эту резкую критику внутренней церковной политики Комнинов мы должны особенно здесь отметить, чтобы показать какой глубокий разлад существовал даже во взглядах и на самую церковность, в которой Византия якобы имела один из твердых своих устоев.

Вследствие оживленной церковной борьбы из-за важных догматических вопросов в XII в.,—и в особенности в царствование Мануила, Синодик получил весьма значительное приращение. За попытку внести новые толкования по догмату

о втором лице св. Троицы подверглись суду и отлучению от церкви: 1) диакон Великой церкви и магистр Михаил; 2) диакон Никифор Василаки; 3) митрополит Драча Евстафий; 4) набранный на антиохийскую патриаршую кафедру Сотирих Пантевген; 5) митрополит керкирский Константин и 6) Иоанн Приник. Все это были лица с высоким богословским и философским образованием, занимавшие притом высшие церковные кафедры, или близкие к епископским места в патриархии. Нужно, кроме того, принять в соображение, что трактуемые указанными лицами богословские вопросы были вполне общедоступными темами, волновавшими общественное мнение почти в такой же степени, как прежде иконоборческий вопрос. Именно, особенностью этой эпохи следует признать то, что церковно-богословские споры не выражали отвлеченных мнений небольшой кучки богословов, но служили знамением времени и коренились, как логические последствия, в умственных движениях предыдущего времени. Изучение философского и богословского движения в XII веке 1) приводит к заключению, что сделанные названными выше богословами несогласные с церковным учением выводы в приложении к природе лица И. Христа или к таинству евхаристии имеют себе объяснение в их философских воззрениях. Сами современники хорошо понимали неуместность обычая допускать до публичного обсуждения божественные вещи, о которых приличнее было бы молчать: того-де требует и необъяснимая природа их, то же внушают и советы св. отцов 2); но отдельные голоса были бессильны против господствовавшего обычая.

Весьма важно установить здесь два обстоятельства общеисторического значения, которые до некоторой степени намечаются из рассмотрения богословских споров и соборных деяний времени Мануила. Прежде всего, не может быть сомнения, Что волновавшие церковь и общество вопросы при Мануиле и при его преемниках, находятся в тесной связи с философскими воззрениями I. Итала и частью могут быть сближены с

1) Главнейше ссылаемся на сочинение Ф. Успенского «Очерки по истории византийской образованности», гл. III.

2) Диалог Сотириха, Migne, Patr. Gr. t. 140, col. 140.

учением богомилов 1). В одном обличительном сочинении против Сотириха, появившемся вскоре после 1156 г., волновавший церковь спор сводится на борьбу аристотелевской и платоновской философии. Заблуждение Сотириха объясняется тем, что он усвоил себе платоновский взгляд на идеи. Из этого естественно заключить, что в занимающих нас спорах церковных партий нужно видеть борьбу между представителями номинализма и реализма на византийской почве. Сотирих и его приверженцы стояли на почве философии Платона, а противники их, на стороне коих была и церковь, держались взглядов Аристотеля 2).

Весьма любопытно, кроме того, что господствовавшая в империи национально-церковная партия признавала отринутые, в данном случае платоновские, воззрения — чуждыми византинизму, и именно заимствованными с запада. Так, наименее популярный в империи философ XI в., учение которого, тем не менее, оставило в Синодике большой след, был Иоанн Итал, каковым прозванием современники желали отметить именно чужеземца. Точно также на соборе 1166 г., занимавшемся расследованием учения о славе Христа по поводу сомнений в толковании текста «Отец Мой болий Мене», выяснилась иноземная струя, отравившая чистый источник туземного благочестия. Виновник неправославного учения, Димитрий, из азиатского селения Лампи, оказывается впавшим в ересь потому, что неоднократно исполнял посольские поручения на запад и к итальянским народам и возвращался оттуда с поврежденными чувствами. Прибыв из немецкой земли, он начал гласно совращать народ к ереси и потом изложил свой взгляд письменно и представил царю. Царь, ознакомившись с книгой, сказал: «закопай поскорей эту книгу в землю, дабы не сделаться виновником погибели многих. Что касается меня, я твердо убежден в своем взгляде и не думаю, чтобы меня кто мог переубедить». Но Димитрий не послушал доброго совета и стал показывать многим свое сочинение, так что

1) В особенности Диалог Сотириха и Alexias р. 354. 10—11.

2) Это отчетливо показано в опровержении на Сотириха, составленном Николаем Мефонским (Δημητρακόπουλος, Bibl, ecclesiastica I, р. 293, 321; его же Λόγοι р. 13; Успенский, Очерки, стр. 222.

все стали спорить и заниматься вопросом о славе Христа. Чтобы дать понять, как царь Мануил принимал близко к сердцу богословские вопросы, приведем несколько строк из Киннама 1). «Видя, что почти все склоняются к мнению Димитрия, он начал приглашать к себе то одного, то по-двое— и многих склонил к своему мнению». Но как достигалось это, видно из того, что все стали избегать этих секретных переговоров и говорили между собой: если не теперь, то по смерти ему не избежать анафемы. Но царя это не остановило. Я предлагаю вам всем поединок, говорил он сомнительным архиереям, вооружайтесь все, и я буду сражаться с вами один не физической силой, а словом. Кто, продолжал издеваться царь, отнимал у вас свободу слова? Разве вам оказано было насилие; разве случалось, чтобы кому запрещено было говорить пред моим престолом?»

Намеченные выше указания на следы схоластической философии в Византии и на борьбу номинализма и реализма в применении к догматике следует признать самым существенным в предшествующем изложении. К сожалению, весьма мало затронут в науке вопрос о том, в какой мере Византия принимала участие в развитии средневековой схоластики и в какой степени возможно вести речь о взаимных влияниях востока на запад и обратно. Нельзя не приписывать важного значения тому, что в византийских литературных памятниках новые философские веяния объясняются заимствованиями с запада.

Несмотря на резкую противоположность в характере западных и восточных народов, которая хорошо была сознаваема в Византии, роковая необходимость привлекала запад к востоку. «Посмотрите, говорит историк, на этот жестоковыйный народ: какой у него дерзкий и надменный вид, выбритый подбородок, жадная к убийству рука, раздувающиеся ноздри, раскрытые широко глаза, ненасытные челюсти, быстрая и отрывистая речь». Выраженный здесь взгляд на «латинянина» или «франка» находит себе выражение и в искусстве. Так, в иллюстрированной библии Константинопольской серальской

1) Cinnami, Histor. VI. 2 (р. 252).

библиотеки художник придал указанные черты западным народам в той миниатюре, которая изображает типы людей после потопа.

Комнины открыли широкий доступ в империю и в высшее служилое сословие западным пришельцам и в то же время воспринимали латинские учреждения, перенимали чуждые обычаи и охотно женились на иностранках: немках, француженках и венгерках, которые привозили с собой родственников, часто остававшихся на службе в Константинополе и входивших в состав придворной и служилой аристократии. Образование в Сирии и Палестине латинских владений вследствие больших крестоносных движений XII века неизбежно ставило византийцев в непосредственные отношения к французам, итальянцам и немцам и способствовало проникновению в Константинополь и большие города империи западных мод, обычаев и взглядов и неудержимо воздействовало на изменение строя государства и настроений высшего общества, подготовляя шатание консервативных устоев Византии. Стоит напомнить хотя бы блестящего представителя семьи Комнинов Андроника, занимавшего престол по смерти Мануила, его похождения при дворах христианских владетелей Сирии и Палестины, его близкие знакомства с мусульманскими эмирами, где он был почти всегда желанным гостем. Андроник столько же отличался приверженностью к западным обычаям, любил турниры и рыцарские состязания, как и Мануил, хотя между ними была громадная разность по политическим воззрениям. Еще больше новая струя западных идей вливалась в консервативную Византию при посредстве итальянцев, главнейше венецианцев, которые, вследствие торговых привилегий, уступленных им царями, занимали в Константинополе исключительное положение, жили в особом квартале и пользовались большим влиянием среди высших кругов населения. Со времени Алексея Комнина венецианцы сделались охраной империи и служили ей своим флотом.

Одним из самых крупных воздействий западной культуры на византийское государство было перенесение в восточную империю феодального строя. Новейший историк средневековой

Греции афинский профессор Ламброс 1) приписывает этому расчленение империи, последовавшее в конце XII и начале XIII вв.

Население столицы, а частью и всей империи, представляло· смесь народов разного происхождения. В политике императоров XII в. господствует обычай раздавать пустопорожние земли и целые области иностранцам, переводить и водворять военнопленных главнейше на окраинах, на востоке и западе. Эта помесь в особенности была заметна в столице. Множество торговых людей всякого рода являлось в Царьград для купли и продажи; империя подвергалась многообразному и систематическому воздействию со стороны соседей, как западных, так и восточных. Никита Акоминат весьма рельефно выставляет чрезмерное влияние иностранцев в империи. «А как царь легко отдавался в руки постельничим и евнухам, а равно слугам из иноземных народов, полуварваров, у которых слюна брызжет изо рту прежде, чем послышится слово, то и этих людей он делал богачами, так что они владели такими сокровищами, как вельможи. Совершенно полагаясь на них,, как на своих вернейших и преданных слуг, он не только поручал им важнейшее должности, но и вверял судебные дела, в которых не всегда могут разобраться и опытные законоведы. Если нужно было в провинции произвести перепись, такого рода люди предпочитались своим. Когда же ему давали в помощь благородного грека, то лишь с той целью, чтобы он делал перепись и обозначал предметы, подлежащие обложению, а варвар был главным распорядителем сбора и прикладывал печать к мешкам, которые следовало доставить царю. Подозревая и удаляя от себя ромэев, как воров, он осчастливливал корыстолюбивых варваров и благодетельствовал жалким и презренным людям, а в туземцах вместо честности и верности возбуждал противоположные чувства. Ромэи понимали, что царь им не доверял, и делали только то, что им приказано». В другой главе у того же писателя находим несколько пикантных мест о внутренней правительственной системе. «Принято за правило давать жалованье на содер-

1) Λαμπρоς, Ἰστορία τῆς Ἑλλάδος VI. 143.

жание военным людям и делать им частые смотры, чтобы видеть, хорошо ли они вооружены и заботятся ли они надлежащим образом о лошадях... Но этот царь все деньги, какие должны были идти на содержание воинов, собирал в свою казну, голод же войска врачевал так называемыми пожалованиями париков1), на самом же деле злоупотребляя мерой, изобретенной прежними царями и применяемой в исключительных случаях за особенные военные заслуги. При таком порядке вещей лучшие воины утратили соревнование в опасностях, ибо то, что побуждало их выказывать воинскую доблесть, не было уже, как прежде, чем-то особенным, а сделалось доступным всем. И сельские жители, имевшие прежде в каленном ведомстве своего господина, стали испытывать величайшие страдания от ненасытной жадности солдат. Тогда всякий получал право набирать военный отряд и записывать в военную службу. Тогда портные, бросив свое ремесло, конюхи, кирпичники и кузнецы приходили к вербовщикам и за персидского коня или несколько золотых монет без испытания начислялись в стратиотские списки и немедленно снабжались царскими грамотами, которыми за ними записывались участки хорошей земли и плодоносные нивы вместе с ромэйским населением, обязанным им службой. Бывало, почтенной наружности грек, хорошо знакомый с военным делом, вносил подать негодному полуварвару, между тем как имел перед ним такие преимущества, что казался Ахиллом по сравнению с ним. Соответственно такому беспорядочному положению в военной системе испытывали крайние бедствия наши провинции: одни из них на наших глазах подвергались грабительским набегам чужеземцев и поступали в их владение, другие же, словно вражеская земля, терпели всяческие бедствия от наших собственных начальников» 2).

В приведенных местах лучшего историка описываемой эпохи обращают на себя внимание намеки на внутреннюю административную систему и на военный строй при Мануиле. Можно пожалеть, что писатель ограничился только намеками в такой

1) Nicetas, р. 272, ἰᾶτο τὸ δίψος τῶν στρκτευμάτων ταῖς λεγομέναις παροίκων δωρεαῖς.

2) Nicetas, VII с. 4 (p. 273—4).

важной области, которая, действительно, обусловливала и подготовляла наступившую после Мануила реакцию и в которой надо полагать разгадку разгрома и распадения империи при императорах из дома Ангелов. Для читателя, имеющего достаточные средства оценить внешние дела Мануила, подкупающие показным блеском, и его сношения с разными европейскими и азиатскими дворами, сопровождавшиеся брачными союзами и пышными приемами в Константинополе многих коронованных особ и принцев, может показаться несколько неожиданным прямой переход к развалу империи, к распадению ее на мелкие куски. Никита Акоминат, которого не ослепил блеск царствования Мануила, дает нам ключ если не к полному объяснению проблемы, то по крайней мере к постановке некоторых частей ее. Нельзя, конечно, не остановить внимания на слишком сильном проникновении иностранцев, захвативших много мест в военной и гражданской администрации. Но историк не останавливается ни на одном конкретном факте и не позволяет проверить сделанных им обобщений, между тем никто не мог бы так точно изобразить положение дела, как Никита Акоминат. Ясное дело, что ослабела творческая сила в самой господствующей в империи нации; и прежде греки не отличались большой силой ассимиляции подчиненных или соседних племен, а теперь, когда само правительство слишком много чуждых элементов восприняло в свою среду, национальные эллинские тенденции по необходимости уступали место попеременно получавшим преобладание чуждым направлениям: итальянскому, армянскому, турецкому и, наконец, иерусалимско-антиохийскому.

Вопрос об иноземных влияниях—далеко не праздный, и с ним нужно считаться тому правительству, которое хочет жить не интересами только нынешнего дня. В конце XII в. греки значительно утратили в своей способности влиять на соседей и ассимилировать их. Весьма вероятно, что потери на окраинах как в Азии, так и на Балканском полуострове, по необходимости должны были вызвать дух индифферентизма в местных интеллигентных кругах, каковой подготовлял легкую готовность подчиниться чуждой власти.

Возвращаясь к приведенному месту Никиты Акомината, мы находим у него указания на действительные мероприятия

правительства, касающиеся военной системы. Если мы правильно понимаем намек, то он приводит к обнаружению в византийском государстве начал феодализма в первичной стадии его развития. Так как рыцарские склонности к войне, любовь к турнирам и к обществу латинских рыцарей слишком ясно отмечаются на всем протяжении царствования Мануила, то мысль о феодализме всего ближе подходила бы к указанной обстановке. Самый важный для нас намек Никиты заключается в выражении: голод войска врачевал пожалованиями париков. Смысл этого выражения тот, что военная система при Мануиле основывалась на начале пожалований земельными участками, населенными париками, т. е. крестьянами, сидящими на чужой земле. Но что обращает на себя внимание, это то, что отмечаемый писателем порядок начинается гораздо раньше Мануила. Так называемая ирония или пожалование служилым людям населенных земель и других доходных статей впервые становится известной в XI веке. При Мануиле построение земельных отношений на системе пронии и зависимости земледельческого класса может считаться уже вполне законченным и проведенным во всех областях. Любопытно, что, когда латинские рыцари IV крестового похода начали организовать свои новые владения, в большинстве случаев они воспользовались практикой, установившейся при Комнинах 1).

Накануне IV крестового похода центральное правительство несмотря на кажущуюся силу, было весьма слабо, так как в провинциях нарождались местные политические силы, к которым тянуло население. В той части империи, которая после латинского завоевания осталась под властью царей, ирония является государственным учреждением, которым закрепляется за правительством крестьянское население. Межевые описи, дарственные и запродажные грамоты и судебные акты свидетельствуют о помещичьей и феодальной роли в сельском быту местного прониара 2).

1) Tafel und Thomas, Urkunden IL p. 57. Omnes-dehemus in suo statu tenere, nichil ab aliquo amplius exigentes, quam quod facere consveverant temporibus graecorum imperatorum.

2) Подробности в статье Ф. Успенского «Значение пронии» в Сборнике в честь В. И. Даманского. СПБ. 1883.

Намеченный порядок вещей не зависел, впрочем, от· выбора Комнинов, он подготовлялся постепенно вследствие того исторического процесса, который происходил в это время на западе и от которого Византийская империя, находясь в постоянных сношениях с южной Италией, не могла остаться в стороне. Что касается реформ в военном деле, они вызывались крайне настоятельной необходимостью: азиатские фемы перестали доставлять империи нужных для военной службы людей, так как турки-сельджуки овладели почти всей Малой Азией; европейские фемы не в состоянии были удовлетворять требованиям правительства Комнинов вследствие неспокойного положения в Болгарии и почти беспрерывных войн на границе с Сербией и Угрией.

Вот почему Евстафий Солунский и ставит в особенную похвалу Мануилу привлечение на службу империи иноземцев. «Заботливость поистине царская не только сохранять подвластные народы, но и приумножать их число. Похваляемый ныне превзошел всех, доселе царствовавших». Хотя трудно было нанятыми или союзными военными отрядами удовлетворять недостаток военных людей, и, хотя Мануил ввел в военное сословие военнопленных и выкупленных на свободу рабов, но в общем при нем войско приняло характер не национальный, а это угрожало вредными последствиями, против которых еще в V веке предупреждали императоров патриотические писатели.

Такова эпоха иностранного засилья накануне завоевания империи крестоносцами IV похода.

Страница сгенерирована за 0.17 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com