Сейчас у меня такое настроение, как если бы мне предстояло сесть в лодку и поплыть в море. Лодка маленькая, силы ничтожные, а море безбрежно. И знаешь, что отъедешь не дальше, чем муха залетит, но такое чувство свободы и бесконечности охватывает душу, что точно сливаешься с океаном жизни, и нет ни мысли, ни ощущения своего ничтожества, убожества своей лодочки.

В жизни мысли надежные минуты бывают тогда, когда стоишь перед темой необъятной и духовно близкой.

Для меня есть две таких темы — о жизненной правде учения Христова и о юродстве христианина в жизни мира. Безбрежно все христианство, но это — мой жизненный уголок. Едва-едва лишь задумаешься над этими вопросами, как видишь себя в необъятном, и безбрежном, и бездонном.

Второй вопрос, конечно, только уголок первого, но и он безбрежен, и он глубок достаточно. Сколько бы ни думал, сколько бы ни говорил, всюду — открытое, прекрасное море, волны одна за другой набегают на душу, и чувствуешь, что это не просто вопрос, что это не теория, не наука, не богословие, но самая жизнь, где все связано, сцеплено, как капли воды друг с другом. Жутко и трепетно бывает, когда начинаешь говорить или писать о юродстве, и тотчас встает необозримая, таинственная безбрежность исторических перспектив Божьего Царства, и душа хочет охватить весь мир и всюду увидеть Христов лик в мире.

Сегодня моя дума о Мышкине. Лицо вымышленное, конечно, и настолько загроможденное множеством деталей, что надо писать целые литературные исследования о романе и его героях. А для меня нет более чужой среды, чем литература. Мышкин — бесспорно, литература, но не одна литература, хотя бы по тому одному, что часто-часто при думах о Божием

Царстве в мире вспоминаешь Достоевского и странного человека, явившего миру Христа. Хочется поэтому не думать только, но и говорить о Мышкине. Хочется, но и словно тоскливо на душе, что-то раздражает и отталкивает точно. Думаю, что это — избитость темы. Кто только не говорил о Мышкине! Одни преклоняются в светлом восторге, другие издеваются над всем христианством. А главное — эти имена: князь, Настенька, Аглая, Ганя и прочие фамильярности, это отвратительное сюсюканье. Впрочем, у меня большое эстетическое непонимание, но все равно, я должен считаться с этим и попытаться как-то видеть только общие очертания человека, а не детали романа.

Мне известны два различных типа отношения к личности Мышкина. Одни умиляются и благоговеют — осмелился-де среди мирской суеты быть верным голосу совести и слову Евангелия. Мышкин для них — святой в сюртуке. И если бы это был не роман, и подлинная биография, то Мышкина такие люди легко внесли бы в свои святцы и видели бы в нем предел совершенного самоотречения. Другие злобствуют и почти ненавидят. Для них, будь Мышкин реальной личностью, гораздо естественнее было бы предать его анафеме и отлучить его от Церкви. Пафос их внимания сосредоточивается на совершенной жизненной беспомощности Мышкина и на том влиянии, какое он имел на жизнь. Правда, люди умилялись, но плоды этого умиления были недобрые. Две женских жизни почти погибли. Друг Мышкина — Рогожин дошел до убийства, тема мирской, суетной жизни не только не рассеялась, но еще больше сгустилась, а сила добра еще даже уменьшилась. Это, думают они, не христианство, а пародия на христианство. Мышкин в этом случае хорошая иллюстрация к тому, как беспочвенны и отвлеченны все речи о жизненной правде Евангелия, как гибельно отрывать христианство от мировой культуры.

Вот какие трудности стоят сейчас передо мной. «Идиот» — художественное произведение. Но уже сказано, что литература — вещь для меня чуждая. Стало быть, предстоит богословская оценка литературного произведения. Но не похоже ли это на то, как если бы послания апостола Иоанна оценивать с литературной точки зрения? Конечно, и послания пишутся в литературной форме,

но последняя имеет такое второстепенное значение, что нелепо специально говорить об этом. Конечно, и «Идиот» предметом имеет религиозную жизнь человека, но центр тяжести — не в богословствовании, а в творческом создании цельного типа жизни. И при всем том, вероятно, и богословию можно здесь отвести маленькое место. Вспоминается басня о беседе знаменитого художника о своей картине с сапожником. Последний, как знаток, точно указал дефект в контуре обуви. Художник это принял к сведению, но отказался выслушивать дальнейшие замечания сапожника. Так, быть может, некоторая ограниченная задача стоит и перед богословом, когда он беседует о Достоевском. Лишь бы только не перейти своих границ и не заговорить о том, что выходит за пределы богословия. Итак, начинаю и прежде всего отмежевываюсь как от слепых почитателей Мышкина, так и от его поносителей. Сначала о первых.

Идея святого в сюртуке есть, если можно так сказать, жизненная идея. Никакого сомнения нет, что есть целый лик таких святых, неведомых церковному народу и не канонизированных Церковью. Но нет никаких оснований думать, чтобы Достоевский хотел в Мышкине представить такой тип. Достоевский хорошо знал всегда, что такое святость в церковном ее понимании. Никто не свят от себя и через себя. Величайшее прекраснодушие ни на шаг не приближает к святости. Последняя для церковного сознания есть наше освящение от Бога, а источником этого освящения является Церковь. Святой и в сюртуке, и в рясе, и в лохмотьях юродивого всегда и неизменно есть член Церкви, живой и активный. В Церкви именно — источник освящения мелкого человека, а святого — в высшей степени. И в Церкви же — источник жизненной силы для самого немощного и слабого человека. Мы знаем святых и калик, и юродивых, но в них мы чтим не это калечество или безумие, но ту силу, которая исходила от таких людей. И сила эта была соборная церковность. И в центре ее — живая связь со Христом. Если бы Достоевский хотел в Мышкине явить святого, то он, бесспорно, представил бы его в перспективе церковности, а между тем Мышкин представлен совершенно изолированным. Он говорил о Христе, немного о Православии, но все это отвлеченно — не показан реальный опыт живой связи с

этим самым Православием, связи с Церковью. Нет даже опыта личного молитвенного подвига, и мне думается, что в этом источник всей внутренней немощности и безотрадности Мышкина. Он имел дар волновать сердца, но не был кормчим, который приводил бы обремененную и унылую душу в стихию Православия. Сам Мышкин часто духовно изнемогал. Конечно, это могло зависеть и от среды и от его болезни, но ведь всякий изнеможет, если не будет у него источника воды живой, восстанавливающей силу души. Такой источник — в Церкви. В ней множество таких сторон и фактов, которые делают сильными и могучими самых слабых и немощных. Укажем кое-что.

Прежде всего — авторитет Христа и авторитет Церкви. Это равно обязательно и для учащихся добродетели, и для учителя. Последний авторитет Мышкина для его слушателей — в его вдохновении. Он вдохновлялся, и этим вдохновением действовал на сердца. Потухает взор, истощается вдохновение проповедника — и всему конец. Самое прекрасное кажется нелепым, противожизненным. Иное было, когда за проповедником стоит лик Христов и многовековая история Царства Божьего на земле. Здесь проповедник и провозвестник сам по себе ничего не значит для силы и влияния слова. И для себя и для других он ничто сам по себе.

Еще, пожалуй, важны эти стороны церковной соборности для самого провозвестника. На Мышкина глядят люди очарованные, а когда он изнемогает, тогда ему не к кому обратиться, не за что ухватиться и не на кого опереться. Простого светильника нет, нет и того, что смогло бы и благословить, и осудить. Положение исключительно трудное и запутанное, пути новые, еще неизведанные. И одному Мышкину не по силам идти таким путем, куда уж тут вести других. И в этом случае в Церкви самый простенький духовник может сделать больше, чем самый мудрый книжник. Главное-то духовнику известно, путь этот самый правый известен. И если даже сбился с него сам церковный учитель, то все-таки может показывать правый путь другим.

А в миру даров без числа, нельзя не растеряться. Изнемогает Мышкин, не знает, на что опереться, не знает, что избрать, что другим посоветовать. И стоит, как слепой, и не видит главного, даже не вспоминает, что есть Церковь, исповедь, духовный опыт, простая духовная беседа.

И это — далеко не единственное. Другое, и не менее важное, — это среда. Разбудить душу от сна, суеты жизни и оставить ее в тех же условиях — это значит создать только новый источник страданий и разочарований. Рана в сердце — и ничего больше. А человек и без того слаб, и без того изнемогает. Всего лучше — не трогать, лучше глаз не открывать, совесть не пробуждать, если победить тоску не сможете, если приток чистого воздуха не дать душе. Мышкин сам не имеет такой среды и другим не мог ее создать. А в Церкви все — такая среда. Что бы вы и думали о нашем богослужении и храме, но это во всяком случае особая среда. Здесь среди шума и суеты мира — всегда тишина, здесь среди бури страстей и злобы — всегда мир и покой для истомленной души. Это самое малое, что дает храм каждому входящему в него. А для людей веры здесь не только покой душевный, но и высшая радость, источник чистого вдохновения. И как бы ни были плохи церковные люди, все же это иная среда, здесь мир совершенно других оценок, других настроений, других интересов. Все это, конечно, тоже носит на себе печать жизненного базара, но при всем этом здесь есть особенная, своеобразная серьезность в отношении того, что вне Церкви кажется вовсе неважным и ненужным. Здесь ценится то, что вовсе игнорируется в мире, и обратно — вменяется в ничто то, что составляет центр внимания в жизни светского человека. Человек, оторванный от церковной среды, если он верующий христианин, всегда будет тосковать и изнемогать в своем одиночестве, как Мышкин.

Еще третье. Практика таинств и мистических обрядов обща всем религиям. В христианстве, и особенно в Православии, мы имеем удивительную гармонию самой тонкой мистической духовности и самой тесной связи с бытом, с прозой нашей будничной жизни. Здесь символизируется та близость Бога к человеку, без сознания которой не может быть и речи об освящении нашей жизни и нашего труда на земле. Не говоря уже об объективной стороне дела. Для каждого человека веры ясно, что в молитве и таинствах он получает дары жизни. Но и, естественно, здесь всегда живой источник питания, чувства нашего избрания на служение Богу, нашего отделения от мира для особой работы в нем. Поэтому в христианском делании нет места той депрессии, тому угнетению, каким закончилась ра-

бота Мышкина. Как бы ни была низка самооценка церковника, как бы ни было велико его недовольство своей работой, но унынию и угнетению места нет, ибо за мною, немощным и убогим, стоит целый мир подлинных реальных ценностей — и благодатных символов, и духовных даров, и праведных ликов.

Таким образом, мне представляется несомненным, что христианство Мышкина не церковное и тем самым не русско-народное. Вместе с тем так же несомненно, что оно, это христианство, все же русское, самобытно русское. Мышкин не только всем симпатичен, не только подлинно прекрасен, но и как-то особенно близок и понятен нам, дорог, почти любим. Это потому, что он плоть от плоти нашей и кость от кости. Христианство Мышкина — это русско-интеллигентское христианство. Прекрасна в нем искренность, чистота, высокое благородство души. Печальна в нем стихийная неумелость, незаботливость, бессилие, жизненная беспочвенность. В этом христианстве Мышкина есть много подлинно чего-то прекрасного, евангельски чистого, напоминающего евангельские лилии. Это основа, если можно так сказать, пассивной стороны христианства, христианского, и при этом подлинного, юродства.

Но в Евангелии и в жизни Церкви — это юродство неотделимо от всепобеждающей силы. Ее-то и нет в Мышкине, и христианство его поэтому одностороннее. В Мышкине оно прекрасно, и в тиши жизни он мог жизнь прожить, благословляя людей и своим светом светя им. Но тот же Мышкин в условиях жизни сложной и тревожной становится неизбежно бессильным, и его христианство является не столько преображающим окружающую жизнь, сколько раздражающим и мучающим началом, как бы инородным телом в общественном организме, без способности преображения жизни по типу своего идеала. В притче Господа о тесте и закваске мы имеем образ этого преобразующего начала. Закваска имеет преобразующую силу, и потому малая закваска квасит все тесто. Один тарсийский безумец, подлинно юродивый Павел покорил весь мир и построил великий храм Богу Живому. И каждый церковный святой проявляет эту подлинную силу в своей немощи. А Мышкин, искусный и прекрасный, был раздавлен окружающей косностью и плотяностью.

Если не с литературной, то с богословской точки зрения, Мышкин — яркая иллюстрация того, как немощен и бессилен христианин без связи своей жизни с Церковью.

Я не хочу этим сказать, что в Мышкине нет силы христианского духа. Она есть, и это сила такая большая, что если бы ее приложить с ясным разумением, то и дело было бы сделано больше, созидательнее. А без такого разумения и вне опыта Церкви — всюду рассеянность и спутанность. Не только вокруг Мышкина, но и в нем самом, когда он тяжко страдает от сознания своего бессилия, от незнания своего личного пути в мире.

Что думал Достоевский, когда писал своего «Идиота», — я не знаю. Нужно думать, что теперь, когда издается 16 томов неизданных его произведений, дневников и переписка, станет совершенно известным и замысел автора, и детали пути осуществления этого замысла. Но вполне несомненно, что автор не имел в виду унижать христианство и в лице Мышкина представлять его бессильным, бесплодным. Достоевскому лучше других было известно явление духа и силы в христианстве и через христианство. Но одно дело Достоевский, а другое — читатели и критики. Для многих из них Мышкин является лучшей иллюстрацией того убеждения, что христианство по самой природе своей проповеди нежизненно, бескровно. Мышкин — яркий показатель того, к чему приводит последовательное и прямолинейное осуществление в жизни заветов Евангелия — быть кротким и не противиться злу. Если хотите сделать христианство жалким и смешным, то будьте только прямолинейными, и вы доведете евангельские заповеди до абсурда, сделаете их орудием разрушения жизни. Мышкин, с этой точки зрения, погиб именно потому, что был наивно прямолинейным в понимании и проведении в жизнь евангельских заветов. Эту точку зрения я и имел, между прочим, в виду, когда показывал оторванность Мышкина от исторических корней христианства, в чем, по-моему, причина его жизненной неудачи. Но теперь от Мышкина я обращусь к среде, в которой он жил и действовал, и этой среде противопоставлено то истинное, что было в образе Мышкина, — христианское юродство как высшая мудрость жизни.

«Идиот» важен для богословской жизни более всего тем, что в нем с художественной силой передана встреча искреннего, христианского настроения со столичным, городским христи-

анским бытом. И ясно до режущей яркости, что нет места Христу и в христианском обществе, разве только в потайных уголках человеческого сердца. Какой бы ни был Мышкин со своей растерянностью и беспомощностью, но ясно, что не в этой его болезненности причина трагического течения жизни его в России. Такими растерянными и взвинченными людьми у нас хоть пруд пруди, и все они больше или меньше беспечально восседают на плечах своих ближних. Причина боли и тоски, какую носил в себе Мышкин и какая заражала окружающую жизнь, — в самом свете, который он носил в своей душе, который жег сердца и совесть чувством непреодолимого разлада между этим светом в нашей душе и непроницаемостью тьмы всей нашей жизни. Точно свет наш, говоря евангельским языком, поставлен под спудом, а не на подсвечнике. Сила «Идиота» — в жизненной правде, и правда эта — то, что Христос свет принес в мир, но люди более возлюбили тьму... потому что дела их были злы. Трагедия и ужас жизни — не в болезненности Мышкина, а в бессилии крыльев всей нашей души, в бессилии самых лучших ее сторон, самых прекрасных и здоровых ее стремлений. Ужас — в том, что вся мнимохристианская жизнь окутана как бы тяжелыми цепями, которые и шагу не позволяют сделать человеку туда, куда влечет его свободный дух. Кроме Мышкина, все — рабы своей эпохи, своего служебного положения, существующей моды, принятого этикета, существующего быта, капиталистического строя жизни. Мышкину, чтобы победить или по крайней мере не быть побежденным, нужно было испепелить весь устой существующего быта и переродить души людей.

Но это же самое стоит в мире как задача всего христианства и всей Церкви. И здесь есть два пути: или сохранить во всей чистоте и неприкосновенности свет евангельской правды, независимо от режущего разлада Евангелия и жизни, или идти путем компромисса и создавать видимость христианского быта из того, от чего и честное язычество способно с ужасом отвернуться.

Первым путем шел Мышкин, и потому так дорог сердцу и привлекателен для нас его образ. Вторым путем шло и идет великое множество людей, и здесь же — те читатели и критики «Идиота», которые в неудаче жизни Мышкина видят доста-

точное доказательство неприложимости к жизни евангельских заветов во всей их чистоте. О Мышкине как-никак можно сказать словами Евангелия, что свет и во тьме светил, и тьма не объяла его. А о всех проповедниках компромиссов приходится сказать, что они более возлюбили тьму. Ведь не Мышкин только — идиот с точки зрения мира, а и все христианство есть безумие. Тысячи лет мы знаем слова Евангелия, но это не только не преобразило, но и не изменило самих оценок его.

Христос на крест взошел, был поругаем и оплеван. Но если злоба поднимает руку человека, чтобы ударить в лицо христианина, то последний либо обязан драться, либо его сочтут трусом, идиотом, юродствующим. И так во всем — и в отношении к врагам, и в отношении к детям, и к моде, и к мнению «света», и к долгу, и к любви. Не сообразуйтеся с веком сим — таков девиз апостола Павла, такова программа жизни и теперь всякого христианина, и в служении атому девизу — жизненная правда и красота образа Мышкина.

27 июля 1927 г.

Страница сгенерирована за 0.18 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com