Франк С.Л. Сокровище на небесах

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

С. Л. Франк

«СОКРОВИЩЕ НА НЕБЕСАХ»

Глава из неизданной по-русски книги
«С нами Бог»,

Я начинаю с наиболее элементарного и вместе с тем наиболее существенного — с того, что более всего неприемлемо для людей так называемого «положительного» склада ума. Христианство открывает нам совершенно новые горизонты бытия; оно дополняет видимый земной мир — который мы склонны отожествлять с бытием, с реальностью вообще — указанием на некий невидимый, «иной» мир. С точки зрения, так называемого «здравого смысла» это кажется чем-то вроде помешательства, искусственным погружением человеческого духа в призрачную область слов и фантазий. Стоит, однако, раз ощутить реальность этого «иного» мира, чтобы эта оценка, сменилась в нас оценкой прямо противоположной. Дж. К. Честертон справедливо указывает, что это обычное понимание, отождествляющее верующего с «ненормальным», прямо опрокидывает подлинное соотношение. Основной признак помешательства есть не расширение нормального горизонта бытия, а, напротив, его искусственное сужение. Всякая «мания» — будь-тοмания величия, или мания преследования или еще что-либо иное — основана на том, что бесконечная перспектива бытия, во всей ее широте и полноте и связанное с ней сознание сравнительно ограни-

3

ченного места, которое в ней занимает круг наших личных интересов, содержания нашей собственной жизни, подменяется некой искусственно суженной картиной бытия, в которой наш личный маленький мирок кажется центральным или даже исчерпывающем бытие. В этом смысле не верующий, а, напротив, человек неверующий — человек, как бы «не видящий дальше своего носа», отождествляющий. ничтожный круг своих личных впечатлений и земных забот с миром вообще—есть существо не только «ограниченное», но даже прямо ненормальное; это не мешает ему иногда быть практичным, уметь ориентироваться в известных пределах, иметь практический успех в осуществлении своих целей — что, как известно, свойственно обычно всем сумасшедшим. Настоящую разумную перспективу жизни имеет, однако, только человек, способный воспринимать жизнь и реальность в ее целом, т. е. способный во всякий момент дополнять видимый, чувственно данный, физически его затрагивающий небольшой отрезок мира картиной его невидимого, только мысленно сознаваемого целого. В этом, быть может — одно из основных отличий человека, как мыслящего существа, от животного. В этом смысле вера, в качестве способности сознавать «иной», чувственно не данный мир, считаться с ним, понимать его значение для нашей жизни, есть естественное продолжение — только в том измерении — основной тенденции самого существа человеческой мысли, как способности сознавать невидимое. Впрочем, конечно, не имея опыта этого иного измерения бытия нельзя проникнуться этим простым и по существу совершенно бесспорным соображением. В этом смысле бл. Иероним метко сказал что верующие и неверующие «взаимно кажутся друг другу безумцами» — invicem insanire videmur.

Конечно уже из сказанного ясно, что это не есть исключительная особенность христианской веры, а есть скорее существо всякой веры вообще. Даже самая грубая, примитивная вера состоит в том, что человек прозревает позади и в глубине видимых явлений некие незримые силы и реальности, ими управляющие. Каким бы иллюзиям и заблуждениям не предавался при этом человек, такая установка в своей основе глубже, разумнее, проницательнее, чем та слепота, которая под именем «позитивизма» проповедуется и исповедуется так наз. «просвещенным» человеком. Христианство в этом смысле, как и во многих других, только более отчетливо осознает и раскрывает вечное общее существо веры.

Но дело не в том, чтобы просто сознавать невидимый мир, невидимый слой бытия; весь вопрос в том, какое значение мы ему придаем, чем мы в нем интересуемся. Давно замечено, что самая первобытная магия имеет сходство с научным или практически позитивным отношением к миру в том смысле, что предполагаемые

4

ею незримые силы интересуют человека, как силы природы — имеющие определенный земной эффект и могущие быть направлены на пользу земных интересов человека (или во вред его врагов). Точно так-же ветхозаветная религия, по крайней мере в древнейшем ея слое, мыслила Бога в значительной мере и в первую очередь, как огромную, решающую силу, от направления воли которой зависит земное благополучие или земные страдания человека. Где, как в той же ветхозаветной или в античной религии, незримые силы, властвующие над миром, мыслятся, как инстанция законодательная или как инстанция, блюдящая за справедливостью, награждающая праведных и карающая преступных, это вселенское «право» мыслится само, как определяющее начало упорядоченного устройства земной человеческой жизни, т. е. как условие его земного благополучия.

Напротив, для христианства (как, впрочем, еще до него для некоторых ему подобных античных верований, например, орфизма или основной религиозной сущности платонизма) существенно, что самый центр тяжести интереса человеческой души переносится из этого мира в «иной», незримый, «небесный» мир. В человеке пробуждается сознание, что, как бы сильны ни были интересы, приковывающие его, через посредство его тела, к земле, к земному миру, — его настоящая родина, твердая почва, на которой он может укрепиться, находится в «ином» мире, «на небесах», —что настоящее, последнее удовлетворение дают ему блага, которые он может обрести только «там», в незримом лучшем, высшем мире, который прозревает его душа. Таков «идеальный мир» Платона, таково-же «царство Божие», как его возвещает, в качестве «царства небесного», Христос. Это есть то «сокровище на небесах», о котором сказано: «не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут. На собирайте себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут. Ибо, «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Именно эта установка вызывает не только отрицание, но и негодующий протест неверующих. Она неизбежно представляется им каким-то искусственным усыплением человеческого духа, «опиумом для народа», подавлением и отклонением его нормальной, здоровой, земной активности. Такая оценка, конечно, вполне естественна и понятна с точки зрения неверующего при его собственной перспективе жизни. Опыт человеческой жизни — индивидуальной и коллективно-исторической — показывает, что — какой бы вред ни причиняли иногда человеческой жизни некоторые формы или типы религиозной веры в «иной мир» (которые мы должны признать искажениями ея подлинного существа — в общем и це-

5

лом человек обретает в религиозной вере, и именно в ней, основной источник и творческую силу и для земной своей активности. Как это отметил Гете, именно эпохи веры были эпохами творческими и плодотворными, тогда как эпохи безверия были эпохами бесплодными и пассивными. Но для нас сейчас существенно другое. Даже если бы рационалисты были правы, все равно — они не могут переделать человеческое сердце. Человеческое сердце так уже устроено, что оно не может удовлетвориться одними земными благами, более того, что, ища одних лишь земных благ, оно неизбежно сознает себя обреченным на страдания, тоску, разочарование и жизнь становится для него бессмысленной. Для этого достаточно уже сознание и внешней шаткости всех земных благ (хотя бы перед липом факта краткости человеческой жизни, болезней, старения и смерти), и внутренней их неудовлетворительности, поверхностности, легковесности. Неотразимо убедительную жизненную мудрость выражают слова Пушкина:

«Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье;

Но как вино — печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней».

Человеческое сердце — что бы ни думал сознательно сам человек — так устроено, что и центр его тяжести, и точка его опоры находится в ином месте, вне круга его чувственно-телесного бытия·. Оно может сохранить равновесие, только если на его весах чаша, находящаяся в незримой глубине, в «ином» измерении бытия, нагружена; стоит ей быть пустой, как другая, выступающая наружу чаша весов, в лице которой человек есть соучастник «этого» мира, бессильно падает на землю, будучи не в силах держаться сама по себе.

Что этот «иной» мир, открывающийся вере, есть подлинная реальность, — что, если человек опытно находит «там», в незримой глубине бытия, твердую опору своей жизни, то сам этот опыт удостоверяет реальность того, что в нем дано — об этом было достаточно сказано в предыдущем размышлении. Мы уже знаем, что, если неверующий считает эту реальность вымыслом, то это также естественно, как и то, что слепой не верит в реальность света и цветов, или немузыкальный человек — в реальность музыкальной красоты, — и так же мало может соблазнить имеющих очи, чтобы видеть и уши, чтобы слышать. Здесь нас интересует само содержание этого «иного» мира.

Общий смысл его состоит в том, что он есть единственная подлинная «родина» человеческой души. Человек, будучи стран-

6

ником и беженцем в «этом» мире, сознавая себя в своей основе и глубине чем-то совсем иным, чем этот мир и потому оставаясь в нем непонятным, испытывая себя подвластным в нем холодным, враждебным силам и потому неспособным обрести в нем подлинное удовлетворение своим интимным, заветным потребностям, одновременно имеет сознание своей внутренней связи со своей незримой родиной. Этот «иной» мир был в прежние эпохи религиозного сознания — и отчасти остается и ныне для многих людей — объектом еще большего страха для человека, чем мир земной; человек чувствовал его преисполненным страшных, грозных, губительных сил, в руках которых он сам был бессильной игрушкой, или в отношении которых он сознавал себя бесправным рабом·. Натуралистические религии мыслили все земные опасности и беды человеческой жизни только обнаружением ярости и злобы духов, правящих земными явлениями. Античная религиозность, прозревавшая сходство богов с людьми, мыслила богов существами неизмеримо более могущественными и вместе с тем или равнодушными к людям, играющими ими, как дети игрушками, или даже им враждебными, завидующими всякому их счастью, всякой удаче; и сам сонм богов был подчинен холодной, непонятной человеку, беспощадной и неумолимой воле рока, «мойры»; поэтому красота, сила, совершенство этого небесного или «олимпийского» мира не избавляла человека, от глубокого, безнадежного пессимизма. В ветхозаветной религии Бог есть прежде всего всемогущий самодержец, властитель, перед которым трепещет его раб — человек. Он, правда, может надеяться умилостивить его — либо дарами, либо исполнением его воли —, но именно только так, как раб может надеяться на милость владыки. На это представление, правда, наслаивается другое, более утешительное, по которому Бог есть нечто вроде конституционного монарха, заключившего договор с людьми и обещавшего или милость и покровительство при условии верного соблюдения договора людьми. Более того, Бог начинает мыслиться, как «отец», или как «муж», избравший израильский народ своей женой — словом, как строгий, но и любящий властитель. Но так как ветхозаветный человек имел одновременно опыт, что его слабая природа подвержена греху и не в силах оправдаться перед Богом, то к чувству доверия к Богу и упокоенности в Боге примешивались у него все-же муки нечистой совести, страх неизбежной кары. При более глубоком религиозном прозрении им — как это выражено в книге Иова — овладевало чувство скорбного недоумения и даже протеста: как возможен праведный суд между всемогущим владыкой и бессильным рабом, или зачем Бог карает существо, которое Он создал сам столь слабым и беспомощным?

В этом недоумении и томлении духа уже обнаруживается

7

смутное прозревание гой последней окончательной правды, которую открыло христианство. Бог — средоточие, и носитель «иного» мира — есть не что иное, как реальность самой Правды — той подлинной правды, которую ищет человек, и в которой он находит последнее удовлетворение. Эта Правда совпадает с Добром; ея существо есть Любовь. Бог есть «Отец» — не как строгий требовательный властитель, а как существо, любящее своих детей и озабоченное их благом, радостное и любовно встречающее всех без различия, повелевающее солнцу восходить одинаково над злыми и добрыми и посылающее дождь праведным и неправедным. Спасение и успокоение дается всякому, кто его ищет, дверь в царство Божие — в царство правды, добра и любви — открывается всякому, кто толкается в нее. Отношение власти и подчинения, из которого вытекает чувство рабского страха, здесь сменено отношением заботливой, всепрощающей любви и радостного доверия. Все это есть выражение того основоположного сознания, по которому Бог или «иной» мир, которого Он есть источник и средоточие, есть настоящая родина человеческой души, инстанция, сродная человеку, где человек находит последнее удовлетворение и упокоение. Отныне отношение человека к Богу, сознание неустранимой его связи с иным миром есть не источник страха, чувства бессилия, подвластности, виновности, — а, напротив, источник блаженства, и покоя, «спасения». Все то, о чем томится и чего не находит человек на земле, все то, в чем нуждается человеческая душа в ея исконном, вечном, ничем не стираемом отличии от всех свойств и условий земной реальности — все это человек находит в Боге и Его небесном царствии. Ибо человек в конце концов ищет только одного — сохранить, «спасти» свою «душу» — быть самим собой, прочно обладать благами, составляющими само его существо. Если весь здешний мир не может обеспечить человеку достижение этой цели, то «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?». И, напротив, там — у Бога, в его царствии, — человек имеет «единственное, что ему нужно» — вечное, неотъемлемое и неразрушимое сокровище, дающее полное удовлетворение всем его потребностям — то, ради чего стоит отдать все остальное,

С этим сознанием, что «сокровище на небесах» настолько ценно, настолько удовлетворяет единственную истинную потребность человека, что человек, жертвующий для него всеми земными благами, обретает все же безмерно больший выигрыш, тогда как, наоборот, человек, пренебрегающий им ради земных благ, наносит ущерб самому себе, губит сам себя — с этим сознанием связана особая парадок-

8

сальность христианской веры, вечно возбуждающая насмешку или даже негодование неверующих. Дело в том, что по самому смыслу христианской веры обладание «сокровищем на небесах» сохраняет всю свою ценность несмотря на то, что это ни в чем не изменяет внешнего трагического положения человека в плане его земного бытия — более того, несмотря на то, что эта вера, в силу своего антагонизма обычной земной установке, обрекает человека на одиночество, непонимание и гонение со стороны «мира сего». Сознание коренной противоположности между силами «иного мира» и силами «мира сего» ведет к открытому, категорическому признанию, что внешний земной успех не есть мерило внутренней силы и правды духа, а скорее напротив, мерило его неправды и бессильной плененности, и что истинное блаженство, покой, удовлетворенность человеческой души совершенно независимы от благоприятных внешних, земных условий его жизни, а скорее сполна осуществляются именно через внешние лишения и страдания. Неверующий склонен видеть в этом утверждении одну лишь ложь и лицемерие, гибельные для задачи реального улучшения человеческой жизни. Надо открыто признать, что он в этом часто бывает правым, поскольку утверждать это гораздо легче, чем подлинно испытывать и осуществлять, т. е. потому что такое утверждение легко может выразиться в лицемерии и невнимание к нуждам ближних. Это, однако, нисколько не меняет того, что подлинное опытное восприятие и усвоение этой истины делает ее совершенно самоочевидной для того, кто ее действительно испытывает. Нет даже надобности быть «христианином», — достаточно серьезно и внимательно воспринимать внутренние, душевные или духовные условия человеческого существования, чтобы сознавать истину, что такие блага, как душевный покой, просветленность, мужество, радостное настроение духа безмерно ценнее всех внешних благ жизни, по крайней мере мыслимы и при их отсутствии и по меньшей мере часто затруднены страстной погоней за внешними благами, которые при этом обнаруживают свою иллюзорность и обманчивость. Христианское учение о «сокровище на небесах» в конечном смысле только разъясняет, углубляет, прочно утверждает это сознание, которому учит уже простой, только серьезно и ответственно вое. принимаемый опыт жизни, простая жизненная мудрость. И не следует здесь полагать абсолютно непроходимую грань между жизнью, посвященной небесным благам, и земной жизнью человека. Напротив, обладание «сокровищем па небесах» очевидно облагораживает, просветляет, нравственно совершенствует и тем самым вообще улучшает и земную жизнь человека. Однако, существенно здесь помнить, что это его действие так же непроизвольно, как непроизвольно благотворное действие солнечного света на мир. Суще-

9

ство и ценность света измеряется не этим косвенным его действием; они лежат в нем самом, в ясности и радости, которые он дарует даже и там, где земные силы ему противодействуют.

Само это признание внутренней, имманентной ценности, «сокровища на небесах», совершенно независимой от его внешней полезности для земной жизни есть показатель, благородства и подлинного самосознания человеческого духа. Правда, сознание спасительной силы «сокровища на небесах» связано с упованием на его грядущую окончательную победу над «миром» — залог которой есть вера в воскресение Христа, убеждение, что -божественная Его природа сильнее темной, разрушительной силы смерти, т. е. сильнее всех бессмысленных, слепых сил природы. Но до этой чаемой окончательной победы, т. е. в пределах существования мира в его нынешнем устройстве, в нынешнем «зоне», спасительная сила и правда «небесного» сокровища сказывается, именно в его внешней немощи; ея торжество, а потому и истинное блаженство человека обнаруживается именно в страдании и лишениях. Конечно, именно эта парадоксальность христианской веры, как я уже только что указал, таит в себе опасность, что проповедь ея легко может выродиться на практике в равнодушие к земным страданиям, в моральную пассивность, даже в лицемерное оправдание неправды. Этот риск неизбежен в силу упомянутого уже мною принципа çorruptio optimi pessima. И как тоже уже указано, здесь не существует внешнего, осязательного воспринимаемого мерила, чтобы отличить правду от неправды. Внутреннее мерило здесь только одно: подлинность веры в «сокровище на небесах» практически обнаруживается в том, что человек применяет ее прежде всего в отношении самого себя. И ограждение правды от ее вырождения в неправду дано здесь в том, что вера в «сокровище на небесах» есть тем самым вера в абсолютную божественную цельность всякой человеческой души в самом ея конкретном бытии, т. е. в ея земном -воплощении, коротко говоря, есть любовь, к ближнему во всей конкретности его жизни и жизненной нужды. Действенная забота о том, чтобы накормить голодного, приютить бездомного, одеть голого есть реальный показатель моей веры в небесное сокровище, в его ценность для меня при всех земных лишениях.

Все это, однако, не умаляет и не устраняет принципиальной парадоксальности христианства, согласно которой незримое благо бесконечно ценнее всех земных благ, и блаженство человека — достижение им подлинной цели его жизни — осуществляется несмотря на его страдания в мире и даже именно через эти страдания. В этом отношении, как и в других, христианская вера только окончательно уясняет — поясняет открытием реального основания — истину, которую всегда исповедывали подлинные мудрецы, начи-

10

ная с Сократа, и над которой всегда глумились и будут глумиться невежды.

Здесь мы снова, с другой стороны, встречаемся с соотношением, которое я уже отметил в общей форме в предыдущем размышлении. Истина веры — теперь мы можем сказать точнее: христианской веры — будучи истиной универсальной, т. е. выражая само общее, исконное существо человеческого сердца — есть тем самым истина, некоторым образом устраняющая или по меньшей мере ослабляющая саму противоположность между «верующими» и «неверующими» в обычном смысле этих понятий. Когда мы наталкиваемся на правдивое выражение глубокой скорби, безнадежной меланхолии в оценке человеческой судьбы (как это, например, характерно для античной мысли и в незабываемо-прекрасных словах выражено у Гомера, Пиндара, Софокла), — сердце наше бывает непосредственно потрясено его правдой. И после Христа, как и до Него, жизнь человека в мире полна скорби, безнадежности, трагизма. Sunt lacrimae rerum. Кому открылась правда христианства, гот знает, что Христос спас мир в неком одном — правда, глубочайшем и основоположном — плане, и тем дал нам вечную радость и покой; но в другом, эмпирическом плане мир «продолжает страдать, «вся тварь», как говорит апостол «стенает». Поскольку неверие состоит в простом констатировании этого факта, в скорби о нем, в неудовлетворенной жажде подлинного, окончательного, всеобъемлющего торжества правды и добра — неверие и право и праведно; оно само есть лишь обратная сторона, как бы изнанка веры. И, напротив, поскольку вера везде к самоудовлетворенности, к пассивному покою, к заглушению нравственной скорби и заботы — она есть неправда, т. е. не есть истинная вера. Где дух усыплен, где он перестает остро воспринимать различие между правдой и неправдой, добром и злом, где он внутренне не готов во всякое мгновение стать на защиту правды против неправды — там он чужд Христова Духа, хотя-бы люди этого не ведали. В том, чего хотят, что любят, чего жаждут скорбящие неверующие, они, сами того не ведая, следуют за Христом; они только не понимают отчетливо смысла Его откровения,,, не ощущают ея очевидности, не восприняли радости, которую оно несет.

Все они подобны тем ученикам Христа, которые после Его смерти, считая Его дело безнадежно погибшим, шли в Эммаус в глубочайшем унынии; как только голос Его досигает их слуха, у них начинает гореть сердца». Так правда Христова во всей ея парадоксальности имеет силу для верующих и неверующих — только бы они ее искали. Таково, в сущности, свойство всякой подлинной правды: она помогает всем, имеет силу для всех. Так медицинская правда, кото-

11

рую ведает знающий и умелый врач, спасает всякого больного — к того, кто верит в медицину к согласен с врачом, и того, кто ему не верит и возражает, — только бы он сам хотел исцелиться и отдался в руки врача. Всякий, кто ищет правды и тоскует по ней, ищет Триста и тоскует по Нему, ибо Христос и есть Правда; более того, он уже имеет в своем сердце Христа, хотя сам того не знает.

В таком имении, а не в признании какой-либо отвлеченной богословской доктрины, состоит подлинное существо веры.

С. Л. Франк.