Шмеман А., прот. Памяти Николая Михайловича Зернова (1898-1980)

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

прот. Александр Шмеман

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ МИХАЙЛОВИЧА ЗЕРНОВА
(1898-1980)

25 августа, на восемьдесят втором году жизни, скончался в Оксфорде Николай Михайлович Зернов — один из основателей Русского студенческого христианского движения, богослов, историк Русской Церкви, деятельный участник экуменического движения, профессор истории Восточного Православия в Оксфордском университете, автор многочисленных книг и бесчисленных статей.

Уже одно это перечисление показывает многогранность деятельности Николая Михайловича, богатство его даров, наполненность его жизни, широту его интересов. Каждое из этих его служений заслуживает особого разбора и оценки. Но и разбор, и оценка останутся все же неполными, особенно для тех, кто не знал Н. М. лично, без свидетельства, прежде всего, о нем самом. Я убежден, что из всех даров, полученных нами от него, главным, лучшим даром был он сам, его живой, неповторимый человеческий образ. Я знал многих людей, расходившихся с ним во взглядах и убеждениях, несогласных с ним часто по очень важным вопросам. Но я не знал и не знаю ни одного человека, который, зная его лично, не любил бы его. Потому в этой краткой памятке мне и хочется ответить на — для меня — главный вопрос: что вызывало эту любовь, чем привлекает он к себе столько самых разных людей, почему весть о его кончине вызывает у всех, знавших его, ощущение уже ничем незаполнимой, горестной пустоты?

Сначала, однако, несколько слов о его жизни. В замечательной семейной автобиографии, написанной несколько лет тому назад, Н. М. совместно с братом, сестрой и женой ^* подробно рассказал об истоках, определивших всю его жизнь, — о деде священнике, об отце — московском враче, о детстве и юности, не отрываемых от духовного, культурного и бытового аромата предреволюционной Москвы. Эти московские корни сделали Н. М. навсегда, неистребимо русским, хотя большую часть своей длинной жизни прожил он на Западе, преимущественно в любимой и ставшей

* Том 1: На переломе (Три поколения одной московской семьи). Париж, YMCA-PRESS, 1970. Том 2: За рубежом (Белград, Париж, Оксфорд). Париж, YMCA-PRESS, 1973.

306

ему родной Англии. В «русскости» же этой органически сочетались две традиции. От своего «левитского», священнического корня унаследовал Н. М. неистребимую, кровную церковность, опыт Православия как самоочевидной и всеобъемлющей основы всей жизни, а от отца — живого воплощения добротворной и милосердной традиции русского врача — понимание жизни как служения. Этому двуединому наследию остался Н. М. верным до последнего дня своей жизни.

Очутившись совсем еще молодым за рубежом России, Н. М. поступил на богословский факультет Белградского университета. В отличие, однако, от многих своих сверстников, окончив его, он не принял священства. Словно уже тогда неким внутренним чутьем он знал, что ему, да и не только ему, но и всей семье его,

307

надлежало явить и осуществить образ именно мирянского служения Церкви, мирянства как не просто «светской» части Церкви, свободной от той всецелой самоотдачи церковному служению, которая требуется от «духовенства», а, напротив, как призвания к трудному и высокому подвигу воцерковления всей жизни, просветления всего в ней светом Христовой истины. Действительно, не только к одному Н. М., но и ко всей семье Зерновых можно отнести слова, сказанные когда-то Ю. Ф. Самариным о Хомякове: «Все мы бываем в церкви, Хомяков в церкви жил...». Вот так — Церковью и в Церкви — жила и эта удивительная семья, как бы естественно и самоочевидно претворяя свою церковность в служение людям, в помощь обездоленным, вдело просвещения, христианского свидетельства... Русский Париж тридцатых годов, золотого века русской эмиграции, невозможно представить себе без Зерновых. Без престарелого отца — бессменного председателя Московского землячества, этого средоточия эмигрантской благотворительности. Без брата Н. М. — Владимира Михайловича, присяжного врача сотен обездоленных русских беженцев. Без сестры Софьи Михайловны, неутомимой в заботах о русских детях (приют в Монжероне), безработных (Центр помощи), молодежи (курсы по истории России, русской Церкви, русской культуры). И, наконец, без Коли Зернова...

Во всем своем объеме его служение развернулось в Англии, куда переехал он в 1932 году для работы в содружестве св. Албания и преп. Сергия (общества, созданного для взаимного — на глубине — ознакомления православных и англикан) и где позднее, в 1947-м, стал профессором Оксфордского университета. Об этих годах поистине лихорадочной деятельности — церковной, научной, экуменической* — подробно и живо рассказано в упомянутой выше семейной автобиографии. Скажу только, что Н. М. никогда не стал всего лишь «кабинетным» ученым, не удовлетворился академическим покоем и комфортом Оксфорда. Mutatis mutandis и дух, и метод его служения можно назвать «апостольским». Попризванию, по дарам своим, поубеждениюбыл он и

* ВотглавныйпереченьосновныхкнигН. М. Зернованаанглийскомязыке: Moscow the Third Rome (1937); St. Sergius Builder of Russia (1939); Three Russian Prophets (Khomiakov, Dostoevsky, Soloviev) (1944); The Russians and Their Church (1945); The Church of the Eastern Christians (1942); The Reintegration of the Church (1952); Eastern Christendom (1961); Orthodox Encounter (1961); The Russian Religious Renaissance of the 20^th Century (1963) (в русском переводе: Русскоерелигиозноевозрождение XX века. Париж, 1974). По-русски, кроме указанной автобиографии: Вселенская Церковь и русское Православие (1952).

308

до конца остался проповедником, свидетелем и потому, как и апостолы, неутомимым путником. Он объездил весь мир, читая лекции, «свидетельствовал» — в Европе, Америке, Австралии, Индии. Неутолима была его жажда все новых и новых встреч — со странами, культурами, людьми. И, однако, проповедь и свидетельство его были всегда о том же, о тех трех, органически для него связанных, реальностях, которыми он не просто жил, а подлинно горел: о Православии, о христианском единстве и о России, ее трагической судьбе и подлинном лике.

__________

Такова внешняя канва его жизни. Жизни, которую в своем описании его последних дней и смерти жена его, Милица Владимировна, назвала счастливой. Назвала, думается мне, как бы непроизвольно, своей любовью к мужу услышав это верное по отношению к нему слово. Ибо действительно самым привлекательным, самым покоряющим в Н. М. было, по-моему, именно это неизменно изливавшееся на него счастье. Счастье не внешнее — бытовое и самодовольное, от успешности и, в целом, благополучной жизни. А то — детское — счастье, которое огромное большинство людей так рано растрачивают и теряют. Счастье, прежде всего, от детской, никогда не дрогнувшей, никогда не поколебавшейся веры, от знания, что этой, самой главной и глубокой, радости никто не в силах отнять. И потому счастье от опять-таки детского — восхищенного и радостного — восприятия природы, «заморских стран», людей: всего того в мире, что так щедро вводил, ниспосылал в его жизнь Бог.

Я убежден, что именно это счастье, укорененное в религиозном опыте Н. М. и этим опытом светившееся, и было главным, что привлекало к нему людей. Оно было источником, в нем самом, его удивительного интереса к людям, к каждому человеку, встреченному на жизненном пути. Я говорю «удивительного», потому что не было в этом интересе того, что так часто определяет отношение «учителей» и «профессоров» к людям, — интереса к ним в ту меру, в какую люди эти — их единомышленники и последователи. И потому и те, кто, войдя в жизнь Н. М., не становился его единомышленником, оставались навсегда его друзьями, «ближними» в полном, евангельском смысле этого слова, и общение с ним не переставало быть для них радостью, приобщением к той жизни, что так явственно и до самого конца жительствовала в нем.

Эта же «детскость» Н. М. была источником той доброты его,

309

что сказывалась больше всего в отсутствии в нем обидчивости, злопамятства, обличительства, какой бы то ни было «партийности». В те годы среди православных шли горячие споры об «экуменизме», о целях и методах его, о степени «дозволенного» и «недозволенного» в отношениях православных с инославными. В этих спорах Н. М. занимал одну из крайних по своей широте позиций и потому сам был постоянным объектом всяческих обличений и часто очень резкой критики. Но я не знаю и не помню ни одного случая, когда бы он обиделся лично, на резкость ответил бы резкостью, употребил бы тот злобно-обличительный тон, который в наше несчастное время церковных разделений кажется иным условием «истинного православия». Он не любил полемики, словно против самого естества его был всякий только отрицательный, только полемический подход, «суд и расправа», и влекло его к себе только положительное, то, о чем можно радоваться и благодарить Бога. И было это не от релятивизма и равнодушия к истине, как инсинуировали тогда иные из его противников. Напротив, при всей своей широте и мягкости был Н. М. человеком мужественным, не боявшимся идти «против течения», иногда даже своего «течения», когда этого требовала его совесть.

И если я и продолжаю считать некоторые из его «экуменических» идей ошибочными (например, об «общении в Таинствах» с инославными), то хочу засвидетельствовать и вот о чем: он был одним из тех, очень немногих, православных участников экуменического движения, для которых разделение между христианами было постоянной личной болью и страданием. Для многих других, думаю — для большинства, «экуменизм» был своего рода академической проблемой, учеными спорами ученых. Для Н. М. он был жизненной драмой, отсюда — его нетерпение, горячность...

Что-то в его трудах, в его идеях отсеется. Но навсегда останется образ его как носителя и проповедника Православия светлого, радостного, любовного, может быть, нужно добавить — Православия русского, Православия не только «обличающего», но и милующего... В одном из рассказов Чехова старенький, опустившийся, запрещенный священник говорит самодовольному и горделивому «обличителю»: «...наказующие всегда найдутся, ты бы милующих поискал...». Вот таким милующим был и Н. М., таким останется и в нашей благодарной памяти и, верю, в памяти России.

310