С того лета, когда на берегах озера в моих родных краях я написал эту книгу, прошло уже почти пятьдесят лет. Пожилому человеку трудно судить о том, говорит ли сегодня что-либо и кому-либо лирический стиль этой работы, но духовное содержание книги, которое решило предстать здесь в своих юношеских одеяниях, осталось с течением времени неизменным. Тот, кто чутко вслушивается, способен, как и тогда, расслышать в грохоте нашего мира равномерное биение Сердца — возможно, именно потому, что, чем сильнее мы пытаемся заглушить это биение, тем спокойней, упорнее и вернее оно напоминает о себе. И нашей уверенности в своих силах, и нашей беспомощности оно является как ни с чем не сравнимое единство силы и бессилия — то единство, которое, в конечном итоге, и есть сущность любви. И эта юношеская работа посвящается прежде всего юношеству.

Июнь 1988 г. Ханс Бальтазар

ЦАРСТВО

Плен ограниченности... Как и любое другое существо, человек рождается в плену: душа, тело, мысли, одежда — у всего этого есть свои границы, и все это само по себе тоже служит границей. Все, что нас окружает, делится на некое «то» и некое «это»; они отделены друг от друга и друг с другом не сочетаются. Через зарешеченные окна чувственного восприятия каждый из нас всматривается в чуждый мир, с которым он никогда не сольется. Если бы человеческий дух, подобно птице, смог бы пересечь пространство этого мира, он никогда бы не смог сам стать этим пространством, а линия его полета немедленно бы исчезла, не оставив ни малейших следов. Как велико расстояние от одного живого существа до другого! Даже если оба эти существа любят друг друга и протягивают — каждый с берегов своего острова — друг другу руки, их попытка обменяться своим одиночеством, обмануться в поисках единства обречена на столкновение с невидимой преградой, с холодным стеклом, о которое бьются плененные птицы. Никто не в силах вырваться из своего заточения, никто не знает, кто заточен в соседней темнице. Путь, ведущий от мужчины к женщине, от ребенка к взрослому, окутан неясностями — даже в большей мере, чем путь, ведущий от человека к миру животных. Живые существа чужды друг другу, даже если они находятся рядом и — подобно краскам, подобно воде и камню, солнцу и туману — дополняют друг друга, вместе порождая полнозвучную гармонию Вселенной: за многообразие приходится платить горькой ценой разделенности. В самом существовании в роли «отдельного» уже заключено отречение. Сияющее зеркало разбито вдребезги, безграничный образ распылен по всему миру, сам же мир — груда осколков. Но каждый из обломков наделен ценностью, от каждого фрагмента исходит сияние, напоминающее о тайне его происхождения, каж-

дая конечная вещь напоминает о вещах бесконечных: это обещание чего-то большего, возможность некоего прорыва; зов этот столь сладок, что в миг, когда он на мгновение напоминает о себе, когда он прорывается сквозь оболочку и предстает свободным от пепельных одежд повседневного, внезапное желание следовать за ним заставляет пульс биться сильнее: перед нами нечто чудесное и безмерно радостное. Печать истоков, лобзание праначала, залог некогда потерянного единства. Однако зерно этого желания всегда остается непостижимым и таинственным; тот, кто попытается его ухватить, остается ни с чем: в его руках оказывается яблоко Адама, а вовсе не плод Древа Жизни, для которого не существует никаких границ. Небесный образ, растворяясь в легком мареве, с грустной улыбкой ускользает. То, что казалось бесконечным, вновь оказывается среди голых стен, и оба — ищущий и тот, кого он ищет, — возвращаются в свою тюрьму. И вновь мы стоим друг против друга, частное против частного, и о том, чем мы владеем, мы можем друг другу лишь «со-общить». Никакая сила, никакие слезы не в состоянии разрушить нашу темницу.

Но взгляни: вот оно, парящее, раскачивающееся, непостижимо текущее, вот оно — Время. Невидимая ладья, плывущая от берега к берегу. Крылатая колесница, летящая от одного существа к другому. Войди во Время, и оно тронется в путь, унося тебя неизвестно как, неизвестно куда. Вот оно раскачивается, неподвижная почва колеблется под ним, а дорога оживает, вьется дальше и становится подобной чудному течению бегущей вдаль реки. Берега сменяют друг друга: вот леса, через которые несет тебя Время, вот широкие поля, вот населенные людьми города — течение изменчиво и многообразно. Вот оно несется вдаль с легким шумом, вот оно обрушивается стремительным водопадом и снова замедляет свой бег, впадая в озеро. Теперь его движение незаметно; вдоль берегов вода начинает струиться в обратном направлении, пока тяга из середины потока не придаст ей новых сил.

Пространство холодно и неподвижно, но Время наделено жизнью. Пространство разделяет, Время же соединяет всё со всем. Оно струится не вокруг тебя, как будто ты простая щепка на

его поверхности — оно протекает сквозь тебя, ты сам погружен в эту реку. Ты сам эта река. Скорбишь ли ты — доверься времени: вскоре оно заставит тебя смеяться. Смеешься ли ты — это продлится недолго: вскоре смех сменится слезами. Ты переходишь от одного настроения к другому настроению, от одного состояния к другому, от пробуждения ко сну и от сна — вновь к пробуждению. Твои странствия прекратились, ты вновь в состоянии покоя, ты устал и голоден, ты насыщаешься, вновь встаешь и вновь пускаешься в странствие. Ты страдаешь: издалека, еще недостижимое, приближается то свершение, которого ты добиваешься. Но поток несет тебя все дальше и дальше, и вот однажды утром приходит время действовать. Ты чувствуешь себя ребенком и думаешь, что никогда не преодолеешь бессилия собственного детства — детства, в четырех стенах которого ты заперт без окон и дверей. Но взгляни — эти стены сами по себе подвижны и изменчивы, и все твое бытие превращает тебя из ребенка в юношу. Из тебя самого исходят ранее скрытые истоки, они растут подобно цветам, они раскрывают перед тобою новые возможности, и вот однажды ты видишь, что мир вокруг тебя стал взрослым. Время мягко перемещает тебя от одной округлой линии к другой, и по мере твоего движения перед тобой возникают новые перспективы и горизонты: ты начинаешь любить превращения, ты предвкушаешь немыслимые приключения. Ты угадываешь направление, ты чувствуешь, что приближается отплытие и ощущаешь запах моря. И ты видишь: то, что меняется в тебе, меняется и во всем, что тебя окружает; каждая точка, которую ты в спешке пересекаешь, сама находится в движении. Она стремительно сдвигается, и при этом неизвестно куда; в ней свершается ее собственная долгая история, и конечная цель этой истории неведома ей самой. Ты смотришь в ночное небо: величественно вращаются звезды; как виноградными гроздьями, они окружены планетами. Звезды движутся в какую-то заранее им уготованную даль, в неизведанные пространства. Ты разлагаешь атомы, и они приходят в хаотичное движение, как муравьи в потревоженном муравейнике. Ты ищешь постоянства и твердых законов на земле, но и здесь все — лишь

происходящее, лишь история, и никому не ведомо, какими будут облака на будущей неделе.

Но закон все же существует — это таинственный закон изменения, который может познать лишь тот, кто изменяется сам. Ты не можешь вытащить реку на берег, чтобы исследовать ее как рыбу, чтобы понять те правила, по которым она движется. И ты сам можешь научиться плавать, лишь находясь в воде. Мудрые рода человеческого пытаются познать основу бытия, но не могут ничего иного, как только лишь описать одну из волн потока. На созданной ими картине течение застыло; подлинным оно станет лишь тогда, когда будет вновь отпущено в странствие. Многое предприняли эти жаждущие, чтобы сдержать поток; следуя придуманной ими системе, бросая в воду камни, они думали создать Остров Вечности; сердца их раздувались подобно воздушному шару — в надежде ухватить вечность в миг единого блаженного «Сейчас». Но ухватили лишь воздух, разорвались на части или — околдованные некой вымышленной идеей — вообще позабыли жить, и поток двинулся дальше, омывая их останки. Нет, закон заключен в реке, и познать его можно лишь в движении. Совершенство заключено в свершении движущегося. Никогда не думай, что ты «достиг». Забудь то, что осталось позади. Тянись к тому, что перед тобою. В превращениях, в которых ты теряешь некогда тобою схваченное, ты наконец-то превратишься в то, по чему ты тосковал и чего ты жаждал.

Доверься Времени. Время — это музыка; пространство, в котором эта музыка раздается, есть грядущее. Симфония сочиняет саму себя, такт за тактом, и в своем самосозидании черпает из неисчерпаемых запасов Времени. Пространства часто не хватает: слишком мало камня для того, чтобы изваять статую, и городская площадь не вмещает всех собравшихся. Но когда не хватало Времени? Когда было так, что оно исчезло, как ускользнувшая, слишком короткая нить? Время столь длительно, сколь длительна благодать. Предоставь себя благодати Времени. Ты не можешь прервать музыку, чтобы поймать и стреножить ее; дай ей струиться, дай ей улететь — иначе ты не сможешь постичь ее. Ты не мо-

жешь свернуть ее в одно чарующее созвучие, чтобы овладеть ею раз и навсегда. Терпение — вот первая добродетель того, кто хочет слышать. Вторая добродетель — отречение. Ибо — смотри — ты можешь постичь размах мелодии не раньше, чем прозвучит ее последний тон. Лишь теперь, когда музыка отзвучала, ты в состоянии охватить все ее таинственные колебания, все сопряженные между собою арки, все соотнесенные друг с другом округлые линии. Лишь то, что достигло слуха, проникает в сердце. И все же, и все же: ты не можешь — неким невидимым образом — ухватить в единстве Духа что-либо, что ты не пережил чувственным образом в многообразии чувств. Над временным есть вечное, оно посеяно и собрано им — но оно воплощает себя лишь в переменах Времени.

Что мы за странные существа! Мы растем лишь тогда, когда брошены в поток преходящего. Мы можем созревать и обогащаться лишь ценой непрерывного отречения от текущего часа в пользу следующего. Мы должны длиться в длительности. Там, где мы пытаемся остановиться, мы нарушаем жизненно важный закон природы. Когда мы не можем вытерпеть существования во времени, мы впадаем в ничто. Когда мы шагаем вперед, мы слышим голос ветра, веющего навстречу, но остановившись, чтобы расслышать его получше, мы не слышим уже ничего. Время — это и грозное предупреждение, и небывалое обетование: «Дай увести себя, иначе ты не сможешь идти со мной! Дай увести себя, покажи свои пустые ладони, иначе я не смогу их наполнить, иначе я пройду мимо тебя с моими нежданными дарами и оставлю тебя с твоими ветхими пожитками. Поверь мне: ты разбогатеешь лишь тогда, когда откажешься от своей удачи, когда прервешь час своего торжества; разбогатеешь, если сможешь стать бедным, но доступным для всех — стать нищим у врат грядущего. Не сдерживай себя, не связывай себя, не скрепляй себя! Ты не можешь копить Время впрок, учись у него расточительности! Расточи то, что в противном случае другой отберет у тебя силой. И тогда ты, жалкий и ограбленный, будешь богаче королей. Время — это школа порыва, это школа великодушия».

Время — великая школа любви. Если время — основа нашего существования, то это означает, что основа нашего существования — любовь. Время есть льющееся существование; любовь есть изливающаяся в себя жизнь. Время — это беззащитное, отчужденное и необусловленное существование. Любовь отчуждает себя самое и добровольно позволяет себя разоружить. Существование не может ничего иного — таков его закон и такова его сущность, — как только лишь проявлять свою любовь. И, таким образом, ничто не мешает ему самому быть любовью. Мы должны быть терпеливы, даже если мы умираем от нетерпения, ибо никто из нас не в состоянии прибавить себе росту хотя бы на пядь, разве что мы будем расти — расти вместе со Временем. Дрожа от скупости, мы должны отрешиться от того, что нам принадлежит, ибо смертоносное Время спокойно даст соскользнуть нашим пальцам, и сокровища, накопленные нами, уйдут под землю. Тому, чему насильственно научит нас наш последний миг, может научить — при этом мягко и без принуждения — любое другое мгновение нашей жизни: мы должны осознать тайну длительности Времени в качестве сладчайшей основы нашей жизни, осознать ее как предложение неустанной любви. Странно: нам позволено быть тем, к чему мы тщетно стремимся. Самим нашим существованием мы можем осуществить то, чего нам болезненно недостает в сфере нашего знания и наших желаний. Мы хотим самоотречения — и вот, оно дано нам. Мы ищем того, которому мы хотели бы принести себя в жертву — и оказывается, что наша жертва давно принята. И если сердце начинает усиленно биться при мысли о тщетности прожитого нами, то это не что иное, как страх невесты в свадебную ночь перед снятием последних покрывал.

Мы задуманы таким образом, что нам позволено охотно делать то, чего мы делать не хотим. Что может быть блаженнее, какая мысль может быть притягательнее: сам факт нашего существования есть дело любви! И я напрасно стал бы бороться за то, чтобы не быть тем, кем я уже являюсь. И даже если я стану кричать: «Нет! — кричать, напрягая гортань в полную силу, — Нет!» — то в последнем, отдаленном углу пещеры предательское эхо откликнется: «Да! —

произнесет оно, — Да!» Если, после нескольких попыток умереть, мы умираем в последний раз, в этом акте высшей жизни прекращает умирать наше существование. Смертельно лишь одно: быть живым и не хотеть умирать. Каждая охотно умершая смерть есть источник жизни. Чаша любви — смесь жизни и смерти. Чудом является то, что мы не любим: любовь — это водяной знак на пергаменте нашего существования. Мелодии любви следуют органы нашего тела. Тот, кто любит, повинуется жизни, протекающей во времени; тот, кто отказывается любить, борется с течением, и при этом тщетно. Как легко нам дается жест дарящего, когда золотая вода Бытия протекает сквозь нас, как через жерло источника! Как легко самоотречение, когда нас омывает богатство неисчерпаемо изливающегося на нас грядущего! Как легка верность, когда неверное Время надевает нам на палец свое неотторжимое кольцо! Как легка смерть, когда мы ежечасно узнаем, сколь блажен, сколь привлекателен уход! И даже старение — то, чего мы больше всего боимся, то, что связывает и ограничивает нас — взамен окружающего нас тумана дарует нам внутреннюю ясность бедности. Наше существование лишено трагизма, ибо всякий раз, когда мы от чего-либо отказываемся, мы получаем в награду нечто неизмеримо большее; чем ближе человек к абсолютному центру полной бедности, тем глубже становится его владение самим собой, тем надежнее возможность обладания всем тем, что его окружает.

И таким образом, мы можем быть тем, чем мы хотели бы быть. В таинственных водах Времени, в тех водах, которыми мы омываем себя и которые суть мы сами, в этой влаге Бытия растворяется и преодолевает себя то чувство сопротивления, что так глубоко укоренилось в наших сердцах. Под вопросом лишь то, что закреплено и непрозрачно — жесткость, противостоящая каждому духу, каждому оку. Но око обнажено, а дух наделен способностью светиться сквозь преграду, и вот лучи его проникают насквозь и рассеивают упорство. В то время как мы надеваем на себя покров за покровом, стараясь этой броней отгородиться от неумолимых велений жизни, из наших внутренних глубин пробивается источник, который размывает воздвигнутые нами стены и сносит

наши самые прочные крепости. Никто не в силах сопротивляться непрестанному натиску этих волн; день за днем они изматывают нас, песчинка за песчинкой размывают наши опустошенные берега, и в конце концов мы падаем от бессилия. Со временем даже глупейший из нас начинает понимать, что такое Время. Время вторгается в человека и стелет себе в нем свое ложе, оно растирает его своими жерновами — подобно тому, как точит камни поток водопада.

Так ты постигаешь Время, а оно посвящает тебя в свою глубочайшую тайну. В его движении, в его приближении и удалении, ты начинаешь чувствовать ритм. В облике грядущего оно приближается к тебе, переполняет тебя, одаривает тебя сверх всякой меры, но в то же время и грабит тебя, требуя от тебя всего, что у тебя есть. Оно хочет, чтобы ты был одновременно богатым и бедным, все время богаче и беднее. Оно хочет, чтобы ты сильнее любил. И если ты последуешь законам и заповедям своей собственной сути и полностью станешь самим собою, ты будешь жить лишь этим пришедшим к тебе даром (дар этот — ты сам), и в святости вернешь этот дар, ни в малой мере, не сделав его принадлежащим тебе. Твоя жизнь будет одним сплошным дыханием, в спокойно-бессознательном движении легких от вдоха к выдоху и обратно. И ты сам станешь воздухом, вдыхаемым и выдыхаемым в чередовании приливов и отливов. Ты станешь кровью в биении сердца, которое будет втягивать тебя и выталкивать, которое пленит тебя в колдовском сплетении своих жил.

Ты чувствуешь Время, но не чувствуешь этого сердца? Ты чувствуешь поток благодати — теплый, алый поток — который обрушивается на тебя, и не чувствуешь, что ты любим? Ты ищешь доказательства — однако ты сам это доказательство. Ты пытаешься уловить его, это Неизвестное, в снасти твоего знания — и вот, ты сам пойман неотвратимой сетью его мощи. Ты пытаешься постичь — но ты сам уже постигнут. Ты пытаешься одолеть — но тебя самого уже одолели. Ты думаешь, что ищешь — но тебя самого давно и навсегда нашли. Ты ощупываешь себя, пытаясь сквозь тысячи покровов нащупать свое живое тело — и думаешь при

этом, что не чувствуешь руки, что, проникнув насквозь, касается твоей обнаженной души? Ты мечешься в горячке твоего беспокойного сердца и называешь это религией, но в действительности это судороги рыбы, выброшенной на палубу корабля. Ты хотел бы найти Бога, пускай даже ценой несчетных скорбей — и вот, что за поражение! — все содеянное тобою оказалось тщетным, ибо Бог уже давно держит тебя в своих ладонях. Нащупай своими пальцами живой пульс Бытия. Почувствуй Биение, которое в едином и неповторимом акте творения одновременно требует тебя и делает тебя свободным. Биение, которое в неимоверном излиянии существования определяет собою точную меру и точное расстояние: каким именно образом ты должен любить Его как Ближнего и как ты должен склониться перед Ним как перед Всевышним; как это Биение одним и тем же движением одевает тебя из любви к тебе, и из любви к тебе тебя обнажает; как — вместе с даром существования — Оно вкладывает в твои ладони бесценные сокровища, и среди них — самое бесценное: возможность ответной любви к Нему, возможность одарить Его Его же дарами; и, наконец, как Оно же отбирает у тебя эти дары (отбирает не сразу, следующим движением, во время следующего шага) — отбирает, чтобы ты любил не дар, но Дарящего, чтобы ты знал, что даже в дарении ты — лишь одна из волн Его потока. В один и тот же миг существования ты и близко, и далеко; перед тобой в равной мере и твой друг, и твой хозяин, ты в равной мере и дитя, и слуга. Это — самое первичное — никогда не будет преодолено тобою. Ты будешь жить в вечности тем, кем уже был. И даже если твоя добродетель, твоя мудрость, твоя любовь неимоверно возрастут, даже если ты превзойдешь людей и ангелов и вознесешься превыше небес, даже тогда ты не покинешь своей исходной точки. Но как блаженно это самое первичное! Двигаясь вдоль изогнутой линии развития, ты все время будешь соскальзывать назад, к этому исходному чуду — ибо непостижимо и прекрасно бытие любви.

Но жизнь все-таки стремится уйти от своих истоков; она ищет себя самое, она надеется найти себя там, где она укрыта от опасностей, возникших при самом ее появлении. Слишком незащи-

щено ее семя, требующее прочной оболочки, и момент зачатия еще не столь далек от небытия. Но, повинуясь железному закону, все векторные линии возвращаются в пределы своего круга. Жизнь пробуждается, тонкой и протяженной аркой изгибаясь по направлению к себе самой, пытаясь закрепиться на вершине горного хребта. Кровь пробивает себе дорогу через узкие врата возникающей во всей своей неповторимости жизни, она дарует живому существу сердце и мозг, и это существо гордо простирает руки, как будто бы ему самому принадлежит честь сотворения того, что на самом деле пришло к нему издалека, от его рода и от неведомых ему корней. И в то время, как для других солнце лишь начинает свой восход, дорога идет под уклон и опускается в прохладу послеполуденных лесов, где вновь возникает невнятное бормотание — вначале это небольшой ручей, в котором струятся почти исчезнувшие воспоминания минувших дней, но затем постепенно пробуждается неодолимая тяга к прежним временам, просыпаются предчувствия, любовь пересиливает все, и нежданно, в одно мгновение, водопад обрушивается в бездну — в ночь Изначального. Вся совокупность «отдельного» бытия исчезает, исчезает подобно отдельным речным потокам в Едином Океане жизни и смерти. В этом Едином Океане вздымаются и падают волны, плоть бьется о плоть, и все лики и поколения, в том смирении, что не знает себе равных, столетие за столетием, обрушиваются пеной на бескрайние побережья Вечности.

В этом значение нашей жизни: мы должны осознанно доказать, что мы — не Бог. Мы умираем ради Бога, ибо Бог есть вечная жизнь; как мы можем коснуться ее, если не через смерть? Смерть — залог нашей жизни, залог того, что мы соприкасаемся со Сверхжизненным. Смерть — форма преклонения, обряд проскинезы перед троном Творца. И поскольку внутренняя сущность творения заключена в приносимых Творцу хвале, служении и благоговении, в каждое мгновение бытия примешана капля смерти. А поскольку Время и Любовь сплетены между собою, они любят в том числе и смерть, и сущность их не стремится избежать исчезновения. И даже если эта малая жизнь охвачена страхом, если

темное своеволие ее противится смерти, то существование как таковое — погружение в пучины, опускающее жизнь вниз и вновь поднимающее ее — знает своего Хозяина и охотно склоняется перед Ним. Склоняется, ибо предчувствует: осень наступает лишь затем, чтобы подготовить приход весны, а добровольно переносит засуху лишь то в этом мире, что возвещает грядущее его цветение в Боге.

Так творение умирает ради Бога и воскресает ради Него. Мы восторженно стремимся к свету, мы тянемся к нему, рискуя упасть; но огонь, к которому никому не дано приблизиться, удерживает нас от падения. Мы попадаем в пламя, мы опалены им, но оно не убивает, оно становится светом и горит в нас любовью. Это любовь, которой ведомы глубины, любовь, живущая в нас, данная нам как средоточие нас самих, любовь, которой мы живем и от которой питаемся, которая поддерживает нас в пути, любовь, что окутывает нас подобно мантии и использует нашу душу как свой инструмент. И мы — уже не мы: это Господь в нас, Который близок так, что ближе быть уже невозможно, и в этой любви возникает преклонение, властно опускающее нас на колени, бросающее нас в пыль ничтожества. Сердце любви бьется сильнее, его гул протяжнее времени. Его пульсация объединяет двоицу в одном и делит единое надвое. Так протекает наша жизнь в Боге: Он силой вовлекает нас в Свои пылающие недра и властью Своею отрывает нас от тех центров притяжения, что чужды Ему. Но мы — это не Бог; чтобы еще сильнее явить нам силу Своего естества, Он отбрасывает нас от Себя — отбрасывает, не оставляя в одиночестве и бессилии, но — в полноте и силе Своего достоинства — одаряя нас нашим собственным естеством. Бог ревниво призывает нас к Себе, мы нужны Ему ради Него Самого и ради Его собственного достоинства. Но, живущий любовью и преисполненный полнотой достоинства, Он посылает нас обратно в мир. Ибо уход от Бога и возвращение к Нему — к Тому, из Которого все проистекает — все это не предусмотрено ритмом Его творения. И то, и другое едино и разделимо, исход не менее важен, чем возвращение, а служение не менее благодатно, чем тоска по Богу. В исхождении от Бога,

возможно, больше «божественного», чем в возвращении к Нему, ибо наиболее важно не то, что мы познаем Бога, отражая Его свет подобно поблескивающему зеркалу, но — подобно пылающему факелу — являем этот свет. «Я — Свет миру, — говорит Бог, — и без Меня вы не можете сделать ничего. Но и вы — свет миру, неявный свет, однако свет неложный, свет, зажженный от Моего пламени, и вы должны воспламенить мир огнем Моим. Идите во внешнюю тьму, несите Мою любовь, как агнцы перед волками, несите Мое послание сидящим во тьме и в тени смертной. Идите, выйдите прочь из защищенного укрытия; некогда Я принес вас домой — Вас, заблудших овец, истекавших кровью в терновнике, принес на плечах Доброго Пастыря. Ныне же стадо рассеяно и ворота овчарни распахнуты — ныне час вашего посланничества. Прочь — и отдалитесь от Меня, ибо Я с вами до скончания мира. Ибо Я Сам ушел от Отца и, уйдя, был послушен вплоть до смерти, и в послушании стал совершенным образом Его любви ко Мне. Уход сам по себе уже есть любовь, уход сам по себе уже есть возвращение. Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Удаляясь от Меня, как луч удаляется от солнца, как поток от источника, вы остаетесь во Мне, ибо Я Сам есмь сверкающий луч, Я Сам есмь поток, изливающийся от Отца. Отдавать — блаженнее, чем принимать. Как Я излучаю Отца, так и вы должны излучать Меня. Обратите лица ваши ко Мне, чтобы Я мог обратить их к миру. Вы должны оставить пути ваши, чтобы Я вас направил на тот путь, что есмь Я Сам».

В этом — новая тайна, непостижимая для малых мира сего: даже удаленность от Бога и благоговейный холод есть образ и подобие Бога и Божественной жизни. Предельно непостижимое становится подлинной реальностью: именно в том, что ты не-Бог, ты подобен Богу. Именно тогда, когда ты вне Бога, ты в Боге. Ибо это именно так: бытие-противопоставленное-Богу божественно само по себе. Несопоставимостью твоего «Я» ты отражаешь единственность твоего Бога. Ибо в самом единстве Бога заключены отстраненность, отраженность и предвечное посланничество. Отец и Сын противопоставлены друг другу, и тем не менее едины в Духе и

по Своей природе, печать которой скрепляет Троих воедино. Бог есть не только Первообраз, но и Подобие, и отраженный Образ. Не только Единство есть нечто непременное: божественно и пребывание Вдвоем, когда это пребывание объединяется Третьим. Поэтому и мир был сотворен во Втором, и поэтому же он поддерживается Третьим.

Но покуда вечный Образ скрыт покровом, смысл Творения остается непроясненным. Жизнь была бы просто судьбой, время — лишь печалью, любовь — лишь чем-то преходящим, если бы в вечной Триединой жизни не бился бы пульс бытия. Лишь при этом даже из нас самих начинает пробиваться источник жизни, лишь тогда он начинает рассказывать нам о Слове и, сам становясь языком и Словом, передает нам — как Божественное приветствие — то, что мы должны возвестить миру Отца. Лишь тогда снимается проклятие одиночества— снимается, поскольку бытие-в-противопоставлении само по себе божественно, а все сущее — мужчина и женщина, зверь и камень — в своем обособленном бытии не обособлены от всеобъемлющей жизни, но напротив — слиты в ней воедино; они не заперты более в темном плену, откуда гнетущая тоска гонит их навстречу беспредельному; нет, они посланники Бога, и в Его божественном стремлении к расширению границ они соединены в едином Теле, Глава Которого покоится на Отчем лоне.

Бейся же, бейся, Сердце бытия, бейся, пульс Времени! Трудись, орудие вечной Любви... Ты обогащаешь нас и вновь обедняешь. Ты притягиваешь нас к себе, и вновь отторгаешь. Мы же, раскачиваясь на Твоих волнах, привязаны к Тебе навсегда. В величии Своем, Ты бурей проносишься над нами; в Своем безмолвии Ты показываешь нам Свои звезды; Ты переполняешь нас до края и опустошаешь до предела. Но в буре и в безмолвии, в полноте и опустошении, Ты — Господь наш, и мы — слуги Твои.

Он пришел в мир, пришел, наделенный мудростью и знанием Отца, одаренный всеми сокровищами Его бездны, пришел как Выражение Невыразимого. В начале Он — Слово. Отверзнув уста и начав говорить миру об Отце, Он тем самым начал говорить и о Себе Самом, ибо Он — живое Слово, Произносящий и Произносимое одновременно. Он пришел в мир, чтобы открыть Себя как Откровение Отца, и поскольку в это откровение было вложено все Им с собою принесенное, весь смысл Его существования, поскольку Он не хотел быть ничем иным, как только лишь зеркалом Отца и окном в Отчий мир, постольку Его воля, Его сущность совпали с волей и сущностью Отца, и это единение было Духом Святым. Итак, триединым было свершенное, триединым был смысл Откровения, и Троица приняла в Себя сердцевину и сущность всякой истины, цель и источник всех вещей.

Произнесенное Слово Божье было Любовью. Ибо любит тот, кто раскрывается, чтобы сообщить о себе, а Бог совершил это Своим Словом. Само произнесение уже было Божьей любовью, а таким образом — и произнесенное. Произнесение не могло быть ничем иным, как только лишь произнесенным, ибо Слово было у Бога, и Бог был Слово. Источник начал бить, и из струй его возник источник. В этом мире было достаточно старых, вымерших водоемов, новым же было то, что вода заструилась, изливаясь из самой себя. Чаша Божья была преисполнена — настолько, что можно было принять ее за чашу гнева Его; но если Бог посылает грозу, то облака Его гнева грохочут грохотом любви.

Вниз стремится вода — это любовь влечет ее за собою, это ее устремленная к земле сила падения. То, что от верха, жаждет не верха, но низа, и требует этого опыта — опыта падения вниз. То, что от верха, хранимо и чисто, оно раскрывается, только падая вниз. То, что от низа, естественным образом тянется вверх: стремление к свету, устремленность ко власти — каждый конечный дух жаждет утвердиться, жаждет обрести свой венец под солнцем бытия. Тот, кто беден, стремится к богатству — к богатству силы, бо-

гатству тепла — через мудрость и сочувствие. И в этом закон мира: все существующее стремится от непроросшего семени к развившейся жизни; еще неосуществившееся, еще только возможное неудержимо пытается обрести свою форму, а спрятанное во тьме пробивается — через почву, через землю и песок — к свету. В этом всеобщем стремлении живые существа сталкиваются друг с другом и друг друга взаимно ограничивают; границы, возникающие между ними в этой игре, в этой битве за существование, подвижны, а пограничные столбы называются обычаями, условностями, семьей или государством. Эта тяга ввысь, эта энтелехия по-своему свидетельствует о том, что Творец в сущности Своей добр — ибо все доброе стремится преодолеть самое себя на пути к самораскрытию, и о том, сколь темна тяга творения к Богу — ибо стремление ее лишено покоя, оно проникнуто голодом и ненасытно опутывает мир, человека и Бога — для того, чтобы умиротворить свою пустоту. И поэтому издавна называют любовь человеческую бедной и скудной, любовью, жаждущей красоты, жаждущей, чтобы в слепоте и опьянении породить нечто достойное любви.

Но Слово явилось свыше. Оно явилось из полноты Отца. В Нем не было стремления, ибо Оно Само было полнотою. В Нем был свет, в Нем была жизнь, в Нем была любовь без страсти — любовь, милосердная к пустоте, решившаяся заполнить собою бездну. Но сущность пустоты состояла в стремлении самой пустоты достичь наполненности: это была ненасытная пустота — пасть, ощерившаяся зубами. Свет проник во тьму, но у тьмы не было глаз для света — у нее был лишь ненасытный зев. Свет пришел для просветления тех, что сидели во тьме смертной, и это означало, что они должны были познать излияние света и сами превратиться в струящийся свет. Это означало бы смерть стремления и воскресение его в любви.

Человек устремляется вверх, Слово же устремляется вниз. Так происходит их встреча — на полпути, в середине, в точке Посредника. Но Слово и человек пересекаются друг с другом, как скрещиваются друг с другом мечи — воли их противоположны. Ибо отношения Бога и человека — не то, что отношения мужчины и

женщины: Бог и человек не дополняют друг друга. Мы не можем сказать: Богу нужна пустота, чтобы явить Свою полноту — подобно тому, как человеку нужна полнота, чтобы пустота его была насыщена. Мы не можем сказать: Бог нисходит, чтобы человек взошел. Если бы речь здесь шла о некоем взаимообмене, то человек, поглощенный Божьей любовью, использовал бы ее как пищу, во утоление своих ненасытных стремлений, воля его к власти одолела бы волю Божью, а лишенное дыхания Слово не одолело бы тьму. И достигнутое человеком было бы хуже исходного, ибо в порочный круг его собственного «я» он вовлек бы не только себе подобных, но и Самого Творца, уготовав Тому роль движущей силы своей эгоистической страсти.

Но если встреча все же произойдет, какой путь должен быть избран? Тьма должна просветиться, слепое стремление должно претвориться в зрячую любовь, слишком разумная воля обладать и развиваться должна просветлеть, став неразумной мудростью саморасточения. Вместо размеренного, минующего Слово восхождения к Отцу следует избрать другую перспективу — вместе со Словом идти в ином направлении, спускаясь по ступеням, неуклонно ведущим вниз, спускаясь, чтобы обрести Бога по дороге к миру, и не искать никакого иного пути, кроме пути Слова, идущего к Отцу. Ибо искупительна лишь любовь, а что такое любовь, известно Богу, ибо Бог есть любовь. Не может быть двух разновидностей любви. Помимо Божьей, никакой иной, никакой человеческой любви. Есть лишь любовь, установленная Богом и возвещенная Словом Его: любовь нисхождения вниз, любовь излияния в пустоту, и в этом сила и правда, данная Им всякой любви.

Но как постичь все это человеку? Его стремление и жажда, тяга всей его природы издревле отвердели в грехе, болезнь его воли, подобно раковой опухоли, разъела его душевную ткань. Бог одарил его сердце богатством, но оно, это сердце, колотится, снедаемое страстями, и само ввергает себя в отчаяние, а каждая попытка вырваться наружу из внутреннего плена обращает его в новое, еще более тяжелое рабство. Покорный принуждению, начинает человек обожествлять свою неволю и пытается крепостными рва-

ми и стенами укрепить твердыню своего «я». Тот, кто пытается объявить войну этому «я», должен быть начеку: приступ за приступом он будет прорываться к цели, и если даже прорвется через подъемный мост, если замок уже будет пылать в огне, и лишь последняя башня будет еще сопротивляться, человек не сдастся, пока не будет взломана последняя дверь, не будет выпущена последняя стрела, а руки не онемеют в последней — не на жизнь, а на смерть — рукопашной схватке.

Но Слово явилось в мир. Оно пришло к своим, но свои его не приняли. Оно просветило тьму, но мрак уклонился от Него. И Откровение любви решилось принять бой не на жизнь, но на смерть. Бог пришел в мир, но явление Его было встречено стеной, что ощерилась копьями и щитами. Капля за каплей начала источаться Его благодать, но мир сделался скользким и непроницаемым, и благодатные капли растеклись. Мир был замкнут герметически. Замкнутый круг совершало кровообращение человеческой жизни, восходя вверх из человеческого лона и нисходя в него же. Замкнутым было человеческое сообщество, закрывшееся в своей самоудовлетворенности: всякое стремление выйти за его границы наталкивалось на эти же самые границы. Замкнутой была религия, заключенная в круг обрядов и ритуалов, молитв и жертвоприношений, даров человека Божеству и ответных воздаяний от Него — религия, доставшаяся в наследство от предков и недоступная прикосновениям нечестивых. Мир был закрыт, мир был отгорожен от Бога со всех сторон, и взоры его были обращены вовсе не наружу, но вовнутрь, а то, что было внутри, было подобно зеркальному залу, где конечное представляется себе прорвавшимся в необозримые дали, видится себе бесконечным и наделенным Божественной самодостаточностью. Лишь тогда обращалось наружу жерло мира, когда было готово поглотить того, кто осмеливался к нему приблизиться.

И тогда Слово увидело, что нисхождение Его не может стать ничем иным, как только лишь смертью Его и разрушением, а свет Его должен быть поглощен тьмою. И Слово откликнулось на объявление войны и приняло бой. Так возник немыслимый по

своей изобретательности план: проникнуть в глубочайшее укрытие смерти, подобно Ионе, погрузившемуся в чрево морского чудовища. Познать последнюю из темниц грешной одержимости и выпить чашу без остатка. Подставить чело под удар неудержимого человеческого стремления к насилию и власти. Бесполезностью Своего служения доказать миру его собственную бесполезность. Через бессилие собственного послушания Отцу показать, сколь бессилен бунт. Превратить собственную подверженность смерти в доказательство того, что на смерть обречено и отчаянное сопротивление Богу. Предоставить мир его собственной воле и исполнить в этом мире волю Отца. Позволить разбить Свой собственный сосуд, чтобы излиться из него Самому. Неизмеримое море горечи наполнить сладостью той единственной капли Крови, что истекла из Божественного Сердца. Непостижимейшим образом все это должно было дополнить друг друга: предельное противостояние, из которого возникает высшее единство; стыд и поражение, которые являют мощь величайшей победы. Ибо слабость Слова уже есть победа Его любви к Отцу, победа примирения с Отцом; эта слабость была деянием величайшей силы, и она смогла объять в себе и превозмочь тщетное бессилие мира. Отныне Слово стало мерой и в то же время смыслом всякого бессилия. Столь глубоко погрузилось Слово, что отныне все, что погружается вглубь, неизбежно погружается в Него. И всякий поток горечи и отчаяния обрушивается отныне в глубочайшие бездны Слова.

Божественен тот воин, которому удается обрести победу в своем поражении. В тот миг, когда ему нанесена смертельная рана, его соперник падает на землю, ибо сражен окончательно — сражен, ибо сражался с любовью и был побежден ею. То, что любовь позволила ранить себя, само по себе уже доказывает, что это любовь. Ненавидящий сражен и осознает таким образом положенные ему пределы: он может вести себя, как и прежде, но со всех сторон окружает его превозмогающая его силы любовь. Все, на что он был способен ранее — злословие, равнодушие, презрение, язвительный смех, убийственное молчание, сатанинская клеве-

та — все это отныне будет обречено на то, чтобы доказывать превосходство любви, которая тем ослепительнее, чем чернее ночь. Жизнь мира, некогда склонившаяся перед смертью, склоняется перед нею все чаще и, сгорбившись от бессилия, должна переступить через ее порог. Но на этом пути жизнь совершает уже совершенное Сыном, ибо Он дарует силу и смысл любому бессилию. Со всех сторон окружены мы границами смерти, и мы — верящие, что можем вытеснить Бога за пределы нашего замкнутого круга или, напротив, втянуть Его в этот круг, — доказываем тем самым лишь исключительность Его любви — любви, что держит нас в своих нерасторжимых руках. Ибо смерть — наша смерть — уже давно стала лишь одним из одеяний, одним из превращений любви.

Но Божественный план, Божественный замысел еще не завершен: на пути к его осуществлению не хватает еще главного звена. Не хватает еще средства, которое позволило бы проникнуть в сердцевину мира, проникнуть с тем, чтобы преобразить ее изнутри; нет еще того талисмана, что мог бы открыть запечатанные врата. И тогда Бог сотворил Сердце и поставил его в середине мира. Человеческое Сердце, знающее все стремления, всю тоску, что доступны сердцу человека, изведавшее все изломы и изменения, все зовы и заблуждения, все горькое блаженство и блаженную горечь — все, что когда-либо испробовало человеческое сердце, это самое неразумное, самое неученое и самое изменчивое из всех Божьих созданий, вместилище всех проявлений верности и всех форм предательства, инструмент, чье звучание богаче любого оркестра и беднее скрежета ржавой решетки, в непостижимости своей искаженное отражение непостижимости Бога. И покуда мир спал, Бог извлек это сердце из ребра этого мира и сделал его органом Своей Божественной любви. Подобно воину во чреве Троянского коня, Бог, снабдив Себя этим оружием, был уже в средине вражеского стана. Ему известно было все, что творится в мире, известно изнутри. Как во сне, слышал Он, как шумит внутри этой раковины кровавое море человечества. Человеческое предательство само было предано, и Бог — как некогда Хаген, поразивший неуязвимого Зигфрида, — знал, где находится един-

ственная точка, в которую можно нанести удар. Ибо в глубинах человеческого сердца раскрыты и объяснены все тайны, и волны крови омывают их, и несут эти тайны во всей их незащищенности и открытости от одного человеческого сердца к другому. И Бог вошел в этот поток.

С этого мига смерть Его была неизбежна. Ибо есть ли сердце, способное защитить самое себя? Ибо, если бы оно было укрыто броней и защищено покровами, то не было бы уже сердцем. Оно не было бы сердцем, если, беззащитно предавшись обрушившемуся на него потоку, не изливало бы жизни, извлекая ее из своих неисчерпаемых запасов, забыв обо всем на свете в ликовании этого излитая. Каждое сердце опьянено кровью, опьянено настолько, что единственное, что занимает его — вновь и вновь пускаться в свой нескончаемый танец. Дикая страсть пожирает его; неутомимо отбивает оно ритм любви, так, что отзвук его тиранического биения даже во сне пронизывает тело и проникает до последних его членов. Сердце и жизнь, сердце и источник, сердце и рождение — все это едино, и когда было дано сердцу время думать о борьбе и защите? Когда члены человеческого тела отказывают и подлежат искушению смерти, именно сердце поддерживает жизнь в том, кто уже потерял сознание. Он должен защитить себя, он должен победить пришедшего извне врага, и безоружное сердце дает ему силы, извлекая их из своих пылающих глубин. Всякая война насыщается сердцем, но само сердце есть мир. Всякая сила исходит из сердца, но само сердце есть бессилие. Всякое здоровье изливается из этой неустанно кровоточащей раны.

Каждое сердце беззащитно, ибо оно есть источник; поэтому любой из врагов целится в сердце. Здесь вместилище жизни, и здесь ее можно ранить. Здесь возникает она, возникает из бездны небытия, во всей своей юной наготе. Здесь можно прикоснуться пальцами к бьющейся артерии бытия, и здесь собственными глазами можно видеть чудесное его возникновение. Красная на красном, распускается роза жизни, и взор погружается в нее, погружается в тайну перворождения. Все излучается из этой порождающей сердцевины; когда излившаяся отсюда кровь, потемнев-

шая и утомленная после долгого и извилистого пути, возвращается по артериям назад и вновь проникается пульсом первоисточника, дремотная теплота ее все еще несет в себе отзвук начала. Каждая из тайн жизни начинается в сердце; тяжело груженные тайнами, уходят корабли из гавани, уплывая вдаль по волнам крови. Но то, что они привозят с дальних островов, то, что нашептывается на ухо по возвращении к первоисточнику, — может ли это быть чем- то новым, чем-то более живым, чем сама жизнь? Жизнь повествует о себе самой, говорит неумирающими ритмами сердца; сон ее и явь, входы и выходы, начала и концы — все это становится жизненным законом всей плоти.

Итак, Слово явилось в мир. Вечная Жизнь обрела Себе место в человеческом сердце. Она решилась жить в этом колышущемся шатре и пошла на то, чтобы позволить ранить Себя. Смерть была, таким образом, делом решенным — ибо источник жизни беззащитен. В вечной Своей крепости, в Своем недоступном свете, Бог был неуязвим, а стрелы греха отскакивали от стен Его твердыни, как будто бы их выпустили из игрушечного лука. Но вот, Бог в доме Своего Сердца, и как легко теперь настичь Его! Как нетрудно причинить Ему вред! Легче, чем человеку: ибо человек — не только сердце; это кости и суставы, это тугие мускулы и огрубевшая кожа. Чтобы ранить человека, поистине нужно иметь злые намерения. Иное дело сердце: что за прекрасная мишень! Что за соблазн! Почти бессознательно ствол ружья направляется в эту сторону. Как неразумен Бог, сколь безрассуден! Он Сам обнаруживает Свое слабое место: ни одна новость не распространилась бы так быстро, как та, что Он явился среди нас в виде Сердца, и каждый может теперь наточить свою стрелу и опробовать свой лук. Дождь стрел, настоящий град стрел падет теперь на Него, миллионы выстрелов направлены теперь в эту маленькую красную точку.

Сердце Его, которое само по себе беззащитно, не защитит Его: ведь у Сердца нет рассудка, и оно само не знает, почему оно бьется. Оно не станет на Его сторону, более того, Оно предаст Его — ибо всякое сердце неверно. Сердце никогда не стоит на мес-

те, оно движется, оно бежит; и поскольку любовь всегда тянется к измене, изменит и Сердце — изменит, переметнувшись к врагу. Ведь это именно то, чего Сердце хочет — пребывать среди сынов человеческих; это именно то, что оно жаждет познать — познать, каков привкус иных сердец. Оно жаждет этого привкуса и готово заплатить за него, приняв эту плату на себя. Привкус же этот не забудется вовеки. Лишь сердце способно пуститься в подобные приключения, лишь оно способно на неразумие, которое лучше не поверять рассудком, о котором лучше просто молчать, которое может быть задумано лишь в союзе с плотью и кровью — все это несмышленость бедного сердца, которое именно из этой своей тайной бедности и из скудного достояния земной своей пашни извлекает такие сокровища, которым дивятся обитатели Неба.

Так пришел Сын в мир, и Сердце Его увело Его Бог знает куда, ибо каждое сердце нетерпеливо стремится сорваться с привязи, нюхом чуя какие-то следы, которых никто, кроме него, не замечает, и все пытаясь мчаться своим собственным путем. Но все же в конце концов они понимают друг друга — Сердце и его Хозяин. Сердце охотно следует воле Хозяина, посылающего его в глубь лисьей норы. Хозяин же охотно идет вслед за Своим сердцем, а оно толкает Его на смертельно опасное приключение — охоту на человека в первобытном лесу темного, боговраждебного мира.

Непостижимое знамение, явившееся посредине мира, между землей и небом! Разнородная, кентавроподобная плоть, в которой сплавилось воедино то, что, казалось бы, во веки веков должно быть отделено друг от друга — отделено дистанцией страха! Божественный океан вмещается в малый источник человеческого сердца; могучий Божественный дуб врастает в малый, хрупкий сосуд земного сердца. И уже не отличить Бога, властно восседающего на троне Своего величия, и раба, что работает до изнеможения и стоит на коленях в пыли. Царственное ведение Предвечного Бога вторгается в неведение человеческого смирения. Все сокровища Божественной премудрости и Божественного знания сложены в крохотной каморке человеческой нищеты. Видение Предвечного Отца доступно представлениям затемненной веры. Скала Боже-

ственной уверенности нависает над потоками земных надежд. Треугольник Троицы коснулся своим острием сердца человека.

Так парит это Сердце между Небом и Землей — подобно узкому горлышку песочных часов, и безостановочно струится сквозь него из верхнего сосуда песок благодати, ниспадая на земную почву. Снизу же, поднимаясь сквозь это узкое отверстие, проникает в верхние сферы некий странный и чуждый небесам аромат, и ничто в мире бесконечной Божественности не остается им незатронутым. Незаметно, но настойчиво пронизывает этот красноватый пар белоснежные обители Ангелов, и неприступная любовь Отца и Сына окрашивается в нежные и исполненные сердечной близости тона. Все Божественные тайны, лик которых был до поры укрыт за шестью крыльями, снимают покровы и, улыбаясь, смотрят вниз, на людей на земле. Ибо оттуда, с земных просторов, светит им лик их двойника — их собственный лик, как бы отраженный в зеркале.

Все единое становится двойным, и все двойное единым. То, что на земле, не есть бледное подобие небесной истины, но самое это небесное, переведенное на земной язык. Если усталый Слуга, утомленный тяжкой ношей прожитого дня, опускается на землю и, молясь Богу, касается земли челом, то в этом смиренном деянии заключено все преклонение Несотворенного Сына перед троном Отца. И деяние Слуги привносит в это небесное совершенство нечто от того усталого, исполненного боли, малоприметного и лишенного блеска совершенства, которым отмечено человеческое смирение. Но никогда не любил Отец Сына столь сильно, как в миг этого усталого коленопреклонения, в миг, когда Он поклялся вознести это Дитя превыше всех небес, вознести Его до высот Своего Отцовского Сердца — вознести это Дитя Человеческое, Которое есть Его Сын, и ради Него, Единого — вознести всех тех, кто Этому Единому и Самому Возлюбленному подобен, тех, на ком — пусть даже в неявном и искаженном виде — отпечатались черты Его Сына. И если Слуга становится игрушкой в руках палачей, если Он коронован терниями, а окровавленный лик Его настолько неузнаваем, что Отец видит больше человеческого

в убийце, которого тут же отпускает на свободу, а ревущая толпа затравливает насмерть Другого — Того, кто уже не есть Его Сын, то никогда вечное величие Отца не достигало более совершенной славы и большего сияния — ибо в неузнаваемом облике Отвергнутого совершенным и ослепительным образом отразилась воля Отца.

Кто может здесь разделить то, что более неразделимо? Кто может отделить величие Бога от рабского облика человека? Кто может различить в этих деяниях Бога на земле звуки человеческого инструмента, из которого извлечено все возможное, и дела благодати, что извлекают из скрипки те звуки, издать которые скрипка ранее не могла? Кто может определить, на что способно человеческое сердце, когда оно, превозмогая самое себя, становится отпечатком Божественного и именно таким образом способно предъявить все то предельно человеческое, что в нем заключено? Кто может указать границу между той человечностью, что заключена в земном сердце, и той, к которой тянется небесная любовь? И кто может сказать, что в этой второй своей небесной бесконечности сердце человеческое не должно более биться, ибо пресеклось его дыхание, ибо оно не достигает более границ этого мира, не достигает Бога, или что Божественному «Я» не хватает места, чтобы поселиться в этом — ставшем безграничным — сердце, и, следовательно, мир также не может легко и без усилий разместиться в нем? Кто столь в себе уверен, чтобы утверждать, что нам достаточно конечного начала, достаточно некоего тайного счастья в каком-нибудь земном уголке, что несколькими годами этого скромного и незаметного счастья довольствуется наше сердце? Кто скажет, что человеческое начало в нас чище именно тогда, когда надежно отделено от Божественного, что оно должно питаться преходящим и должно опуститься до того, чтобы пить свои собственные слезы, упиваясь ими, подобно отборному вину? Кто способен на это, вместо того, чтобы обратить взор на великое Сердце в центре бытия? Кто — вместо того, чтобы воспевать упадок и уничтожение — восхвалит ту любовь, с которой Всевышний взирает на униженность Своего творения, ту сверхчеловеческую

милость, по которой Он притягивает это творение к Себе, даруя кров и пристанище крови и плоти?

Воспой, сердце мое, широту Сердца Мира! Когда Триединое море с грохотом обрушивается с небес, вливаясь в малый сосуд, навстречу ему вздымается снизу иное море — все времена и все страны, все мутные потоки мира, вся черная пена греха, и все это — предательства и трусость, упрямство, страх и позор — рвется наверх и судорожно колотится о Сердце Мира. Оба моря бьются друг о друга, сталкиваясь, как вода и пламя, и на узком пространстве между ними свершается вечная битва между Небом и адом. Тысячу раз должно было разорваться под этим напором Сердце Мира, но оно держится, стоит и побеждает в схватке. Полную чашу Неба и ада осушает оно одним глотком, поглощая стенания бездны вместе с блаженством вершин. Но и в ликовании, и в плаче ни на миг не прекращает оно быть тем, чем было всегда — обычным человеческим сердцем. Это малое Сердце не дрогнет, даже если ему придется противостоять двойному натиску, двойной буре любви и ненависти, двойной вспышке осуждения и милости. Оно не дрогнет и тогда, когда Отец оставит его и, как бы устранившись, присоединится к гонителям — оставит в середине мира, мечущееся в ледяной тьме, опаленное пламенем ада, окруженное всеми немыслимыми гримасами греха, оставит в непредставимом страхе, заживо погребенным, утонувшим в бездонной бездне. Но даже смерть не может убить его, и все воды преисподней не поглотят его. Это Сердце продолжает любить даже тогда, когда Отец отдалился от него, и потому нет ничего более великого, чем это Сердце; чудеса сердца человеческого превосходят Божественные чудеса, но это не просто сердце — это человеческое Сердце Бога.

Не стоит забывать: если человеческая ограниченность способна принять в себя Божественную полноту, это дар Бога, а не некое свойство, изначально присущее творению. Лишь Бог способен сделать конечное бесконечным, не разрушая при этом самого конечного. То, что сердце способно принять Божественные масштабы, есть чудо, но еще большее чудо есть то, что Бог способен ограничить Себя масштабами человека; что разум Господина

вместился в разум Слуги; что предвечное и неизменное ви́дение Отца доступно слепоте раздавленного червя; что совершенное «да», сказанное воле Отца, могло быть произнесено проклятым и до смерти замученным Агнцем; что вечное противостояние любви, соединяющее Отца и Сына в Их объятиях в Духе, превратится в противостояние Неба и ада, противостояние, которое заставит Сына стонать: «Жажду», а Дух превратит в неизмеримый, разделяющий и непреодолимый хаос; что Триединство в искривленном зеркале страдания предстанет как единство судьи и преступника; что вечная любовь способна натянуть на себя маску Божьего гнева; что бездна бытия может соскользнуть в бездну ничтожества.

Но даже эта тайна вмещается в пространство Сердца и может храниться в нем. В глубине его встречаются бытие и небытие. Ему одному известно, как сочинить загадку и как разгадать ее. Оно — это та точка, в которой скрещиваются своды собора. Любую бездну покрывает размах его любви. Любое возражение немеет перед словом его самоотвержения. Это единое сердце, в равной мере принадлежащее Божественной любви, ставшей любовью человеческой, и человеческой любви, ставшей любовью Бога. Это совершенное представление о триединой жизни в Боге и совершенное переживание единства, обретаемого перед лицом Бога. Противостояние и близость неотделимы здесь друг от друга. Слуга — это друг именно потому, что он слуга; друг — это слуга именно потому, что он друг. Здесь ничего не смешивается и ничего не исчезает, а упоение бесконечным не означает насилия над тем, что конечно. Формы и очертания здесь предельно точны и кристаллически прозрачны, а элементы, смешанные в хаосе греха, вновь отделяются друг от друга и очищаются через послушание и благоговение. Отрезвляюще опьянение этой любви и девственно брачное ложе Земли и Неба.

Все это потому, что искупителен не экстаз, искупительно послушание. Освобождает не свобода, освобождают путы. Слово Божье явилось в мир по принуждению любви. Оно пришло как Слуга Отца, как Атлас, державший на плечах своих небо. Тем, что было Им свершено, Оно примирило две враждебных друг дру-

гу воли и, связав их между собою, развязало тот узел, что нельзя было развязать. Оно отважилось все подчинить требованиям Своего сердца и вознесло это сердце ввысь, к совершенно недостижимым вершинам. И по этому приказу достичь недостижимого сердце узнало своего Божественного Господина, узнало счастье и любовь, что сами по себе недостижимы, узнало и подчинилось приказу.

Сердце открылось миру. Приняло мир в себя. Стало Сердцем Мира. Отреклось от себя ради Сердца Мира. Безмолвные покои стали военной дорогой, вниз по которой движутся караваны благодати, а вверх поднимаются длинные шествия плачущих и обнищавших. Здесь все снует в разные стороны, здесь то скопление людей, что бывает только на больших пристанях и торговых сходках. Каждый, кто поднимается сюда, получает свои бумаги и пропускные грамоты: одно-единственное Сердце заменяет здесь сотни тысяч чиновников. Все, что спускается сюда, посчитано и распределено. Никто не должен быть обделен, каждому будет оказана помощь, каждому будет указано, что ему делать, каждый получит детальную карту дальнейшего пути, каждый будет утешен и снабжен пропитанием на дорогу. Неисчислимо число просящих, и каждый случай достоин особого внимания. Ни одна из судеб не схожа с другой, и никакая благодать не безлична. Нити вьются вдаль, ткацкий станок вселенной ткет свой бесконечный узор, жизненные соки струятся по артериям человечества, и какое-то гигантское колесо приводит все это в движение, а некий невидимый пульс гонит все это дальше. Начинается кровообращение любви. Божий заступ вонзается в глубины земли, извлекая влажный ил из подземного мира человеческих душ и сбрасывая этот ил в то Сердце, что в середине мира. Отравленная кровь откачана, очищена и струится дальше в своей юной и розовой свежести. Все измученное, все уставшее погружается в искупительный водоем милосердия, а слабость и отчаяние изливаются в принявшее их Сердце.

Сердце живо своим служением. Оно жаждет славы не для себя, но для Отца. Оно совершает свое служение столь незаметно, что

часто бывает забыто — подобно тому, как мы в деловой суете забываем о собственном сердце. Мы думаем, что жизнь идет сама собой, и никто из нас ни на секунду не прислушивается к своему сердцу, к тому сердцу, что дарует нам час за часом. Мы привыкли к этому тихому биению нашего бытия, к вечному плеску волн, которые из глубин выплескиваются на берега нашего сознания. Мы принимаем это, как принимаем судьбу, как принимаем природу, как принимаем обычный ход событий. Мы привыкли к этой любви. И мы уже не слышим этой руки, что день и ночь стучится в ворота нашей души, мы не слышим этого вопроса, этой просьбы открыть ворота и впустить.

III

Так началось Его нисхождение в мир. «Иди туда, приведи все это в порядок», — сказал Ему Отец. И вот Он пришел, и вот Он смешался, подобно чужестранцу, с суетливой рыночной толпой. Вот Он минует лавки, в которых мудрецы и острословы выставили напоказ свои товары. Взгляд Его падает на лихорадочно дрожащие руки торговцев, которые роются в коврах и драгоценностях. Вот подлинные мудрецы расхваливают здесь ими изобретенное: наилучшие способы обустроить государство и общество, наилучшие руководства по достижению блаженной жизни, летающие устройства, на которых можно достичь абсолютного, люки и спускные сооружения, ведущие в блаженное ничто. Вот Он проходит мимо статуй богов, ве́домых и неведомых, вот Он осматривает хранилища духа, где громоздятся мешки и сосуды (известно, что унаследованный от животных инстинкт прятать и сохранять у человека в крови), вот Он приподнимает занавес хозяйских покоев, за которым предлагается абсент тайного знания, открывающий вход в искусственные райские сады и искусственные преисподние. Он поднимается на гору, с которой видны разные страны, слышит

смех и плач, в каком-то доме видит мужчину и женщину, сплетающихся в страстных объятиях, в то время, как в соседних покоях другая женщина стонет от непосильного труда; мертвых выносят наружу, пронося их мимо детей, идущих в школу. Города строятся на щебне ушедших в небытие древних поселений; вон там свирепствует война, а где-то дальше царят мир и довольство. Любовь смеется от ненависти, а ненависть от жестокости любви; цветы и плесень, невинность и порок прорастают друг через друга, а запахи их столь смешались, что уже неразличимы. Немыслимый, тысячеголовый шум производит толпа, пыль и дым вздымаются вверх, и все это проникнуто сладковатым запахом гниения и упадка. Имени Отца не знает здесь никто. _ζ

Он был Свет, но все вокруг были слепы. Он был Слово, но все вокруг были глухи. Он был Любовь, но никто даже не предполагал, что она существует. Он проходил через толпу, и хотя толпа чуть Его не раздавила, никто не увидел Его. Его Божественный взгляд упал на вот этого юношу или на вон ту девушку, но те не почувствовали этого взгляда и рассеянно смотрели мимо. В блеске всемирной ночи пламя Его казалось более жалким, чем огонь свечи на ветру. Голос Его был слышен так же, как пение птицы, тонущее в грохоте водопада. Два мира пересеклись в Его душе, а окинуть и тот и другой единым взглядом было попросту невозможно. Вот она, эта повседневная жизнь, эта улица, полная людьми, что заняты своим делом — тем или другим. Вот сапожник или пекарь, вот продавец молока, а вот разносчик писем; платье их несет отпечаток тех занятий, что они распределили между собою. Эти люди ввели начальство и установили учреждения, которые должны надзирать за порядком. Некоторые из этих людей называют себя поэтами; они описывают в стихотворной форме свой образ жизни или те настроения, которыми отмечено их существование. Другие люди заняты тем, что регулируют человеческие отношения с Высшим Существом. Многие знакомы между собой и приветствуют друг друга при встрече. И все при этом знают: вместе мы составляем то, что называется человечеством. Поток гордости и чувство неподдельного восторга охваты-

вает их при мысли: мы — некий совершенный круг, смысл и закон которого заключен в нем самом; между нами условлено, что никто из нас не покинет пределы этого закрытого со всех сторон сада; мы снисходительны к недостаткам наших учреждений; в то же время мы полны подозрений в отношении тех, что ставят под вопрос учрежденное нами как таковое; ибо если некоторые частности могли бы в принципе быть лучше, то целое должно оставаться таким, каково оно есть.

Он, однако, смотрел на все это иначе. Он смотрел на них глазами Своего Отца: то, что они называли недостатками, было для Него чудовищной проказой, поразившей лицо и все тело, было зудом, гниением, пожирающим души этих людей, превращающим их в калек. То, что они называли узами, было на самом деле тяжкими неразбиваемыми цепями, которые эти люди тащили на себе, погоняемые демонами; а то, что называлось «трезвым осознанием своих возможностей», было по сути своей лишь безграничным отчаянием. Подобная голодному отупению пустота зияла в их душах, и это была не та пустота, в которой открываются новые пространства, но некая узкая, ограниченная пустота, лишившая этих людей головы и рассудка. Они проходили мимо, облеченные в уродство своей наготы, хотя думали каждый про другого, что тот одет. Они утратили чувство холода, ибо болезнь их была столь коварна, что незаметным образом лишила их всякого чутья. Они были мертвы, они умерли столь основательно, что думали про себя, что живы. Они были так отграничены от Бога и так далеки от Его истины, что думали, что все на самом деле в порядке. Они были столь подвержены греху, что никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что такое грех. Они были столь бесповоротно отвергнуты, что считали себя избранными. Они были столь окончательно обречены на бездну и пламя, что принимали бездну за Бога, а пламя за любовь.

И вот, Он пришел к пределам их страны: как должен Он пересечь эту границу? На каком языке способны эти люди понять принесенную Им весть? Под какой маской должна эта весть укрыться, в каком переводе должна прозвучать, чтобы достичь их слуха?

Каким образом должен Он скрыть отблеск вечности на Своем лице, чтобы не испугать этих людей при встрече? Если же придется замаскироваться и выглядеть так же, как они, все будет еще сложнее. Как можно будет тогда отличить Его от них? Как смогут они понять, что Он совершенно иной? Как сможет Он, облеченный во плоть, требовать от них Божественной веры? Опасно это приключение и невозможна вся эта затея... Они несомненно будут раздражены. Они перепутают все и вся. Речи Его и рассказанные Им притчи будут восприниматься ими как некая новая мораль или план по усовершенствованию мира, Он же Сам — как некий религиозный учитель. А если Он распахнет Свой плащ, и на них упадет луч, исходящий из Его Сердца, они придут в ярость и, вскричав: «Богохульство!» — начнут поднимать с земли камни — до тех пор, пока Он вновь не укроется за маской. И в конце концов они изгонят его — изгонят во имя мирового порядка и страха Господня, изгонят как опасного скандалиста (ведь Он искушает народ!) и покажут тем самым пример всем последующим временам. Пусть будет человеком, как все, или — пусть остается Богом. Они перепутают все и вся. Они будут заискивать перед Ним, будут пытаться втянуть Его в свой круг, использовать Его в своей тяге к власти и совершенству, в своей борьбе за первые места. Там, где Он проявит благочестие, они проявят бесстыдство, а если Он попросит их о любви, о спасительной близости и теплоте, они отстранятся от Него и вытолкнут Его назад — в ад Его Божественного одиночества.

Но, тем не менее, Он хочет предпринять эту попытку. Он советуется со Своим Сердцем, которое поверяет Ему малые радости и горести человеческой повседневности. И вот — вы, люди, вы, странники, — остановитесь! Взгляните сюда и посмотрите это представление! Вечная Премудрость, исследующая Божественные глубины, рожденная пред утренней звездой, задумавшая все миры и пути их, все судьбы и дороги всех творений, — взгляните, как она начинает вдруг лепетать, как она бормочет, подобно какой-нибудь кормилице, как она рассказывает маленькие истории («настоящие» истории, которые, вполне возможно, действитель-

но когда-то произошли): «Жил некий человек, у которого было два сына...» И дети слушают, и хлопают в ладоши, и просят: еще какую-нибудь историю! «Был некогда один крестьянин, и раз пошел он на поле, чтобы сеять...» Еще сто подобных историй, и дети слушают их с раскрытым ртом и с широко распахнутыми глазами, находя все это потешным и забавным. Все человеческое может стать притчей; но сегодня, когда Премудрость стала переодетым Странником среди людей, все, что сотворила она некогда со своих надзвездных высот, превратилось в обычную скамью, на которую она должна подняться, чтобы голос ее был услышан.

Но Странник продолжает, и, чтобы сказки его были услышаны так, как нужно, привносит в них некий чужеродный призвук. Некий привкус, некий аромат Его отчизны. Некий ветер веет в них, ветер, что овевает все сущее, и этот ветер можно услышать, хотя никто не знает, откуда он приходит и куда удаляется. Что- то должно все же тронуть этих людей, заставить их вспомнить о чем-то давно позабытом. Невидимая стрела кротко и незаметно должна ранить их, должна попасть в безошибочно найденную точку. Через жалкий лепет человеческих слов должна проступать далекая музыка Рая, и пониманием должны наполниться паруса этих душ.

Но у них есть уши, и они не слышат. У них есть разум, но они неразумны. Все их чувства ограждены от реального мира. Не только слова Его, но и дела и поступки истолковать они не в силах. Лишь в пределах замкнутого своего круга они могут найти какое- то место для произошедшего, опустив его до доступного их пониманию. Новое понятно лишь тогда, когда оно лишь какая-то часть старого. Люди эти подобны скоту, что видит лишь траву, которую поедает, ибо только траву способно переварить их чрево. Владыка мира все еще держит их на привязи, набросив им покров на глаза. Если в пустыне Он раздает им хлеб, они тупо думают, что нашли, наконец, себе хозяина и плетутся за ним, как стадо горных коз, учуявших запах соли и пота. И Он должен скрываться, спасаться от них бегством, чтобы избавить себя от их жадности и похоти. Но вот проснулись пастыри этого стада и настороженно навострили

уши: они почуяли своего злейшего врага и не успокоятся, покуда Он не станет жертвой их ударов.

Нет, ни речи, ни дела ни к чему не приводят. Вначале нужно создать глаза, которые смогут Его видеть, приделать этим людям отсутствующие у них уши, способные слышать, дать неведомое им осязание, чтобы они могли ощутить Бога, новое обоняние, новое чувство вкуса — чтобы они могли вдыхать благоухание Бога и есть Его еду. Он должен дать им новый дух — новый в самих его основаниях. Но за все это придется заплатить высшую цену: Он должен взять на Себя их смерть и принять на Себя их отупевшие чувства, Он должен лишиться Своего Отца и небесного мира. Сердце Его разрешится от бремени через смерть и ад. Уничтожив себя, это Сердце станет бесформенным морем и позволит им пить из себя, предложит себя как любовный напиток, который наконец-то очарует слишком трезвое сердце человека.

Сердце Мира должно создать свой собственный мир. Глава Мира должен Сам создать Себе плоть. В мире издавна властвовал закон: любовь привлекает то, что прекрасно, то, что тянет к себе, то, что достойно нашей любви. Любое из достоинств возлюбленного способно воспламенить любовь и насытить ее. По мосту врожденных достоинств шествует человеческое влечение. И на этом долгом пути любовь умерла бы, если бы не питалась ответными дарами. Этого хочет природа, ибо Бог одарил Своих детей даром притягивать друг друга.

Но что общего у Бога с грехом? Что за притяжение способно на посредничество между тьмой и светом? Некогда Бог Своим Словом сотворил мир из ничего. Ныне Он должен еще раз породить мир Своей благодати: на сей раз из того, что меньше, чем ничто, — на сей раз из ненависти. Он должен ударом по скале заставить ее изливаться водою. Он Сам должен придумать то, что наделено достоинством достойно принять Его любовь, то, что способно не только любить, но и любить взаимно, то, что, встретившись с силою Слова, способно дать Ему ответ. У Бога нет никакого иного «Ты», в котором Он мог бы раствориться; в Своем одиночестве Он Сам порождает образ Своей взаимной любви. Он

впускает тьму в Свое пламя, Он позволяет стать Своей любовью миру, что не желает знать о Нем. И Невестой Его становится одиночество одной-единственной Плоти.

Это выглядит так, как будто бы солнце взошло над хаосом и принесло свет миру, состоящему лишь из пустыни, камня и льда — ни зверя, ни иного живого существа; ни леса, ни стебля, ни семени — никаких следов жизни, никакой возможности обнаружить ее. И всему этому миру смерти светит Свет Миру. Он светит и продолжает светить, день за днем излучая свои светоносные запасы. С невозмутимым спокойствием восходит и заходит солнце, расточая свою жизнь — и жизнь была свет людям, — пока однажды не случится чудо, и первый нежный росток не пробьется из-под земли, за ним второй, и двенадцатый, и семьдесят второй, пока из благословенной смерти первого семени не родится первый, пока еще тонкий плодородный слой, а за ним первый куст, отбрасывающий первую тень, пока не повеет живительный ветер, и не зазеленеют берега потоков, пока зеленые луга наконец не покроют весь земной простор, и не появится царственно человек, с благодарностью глядя на сияние породившего его материнского света.

Но кто этот свет? Кто отважился на этот тяжкий труд любви? Кто есть свет, просвещающий каждого человека, грядущего в мир? Это Сердце, подобное нашему сердцу, Сердце человеческое, что жаждет взаимной любви. Сердце, подобное всем остальным сердцам, полное несмысленности, непонятных надежд, полное своеволия. Сердце, способное зачахнуть, если оно нелюбимо. Кто в состоянии прожить всю свою жизнь, когда его окружают лишь враги? И даже если сердце, подобно Робинзону, выброшено на безлюдный остров, оно полно воспоминаниями юности, оно насыщает свое одиночество образами давно ушедшей в прошлое дружбы. Человеческое сердце не похоже на Бога; оно не замыкается в себе самом, у него есть свои потребности. Оно бьется, оно пульсирует, оно ищет; чтобы выжить самому, ему необходима чужая кровь. Сердце человеческое не всемогуще, подобно Богу, и оно не может творить единым словом. И сказал Бог: да будет!

И стало быть. Но что может сердце, если не найдет взаимной любви? Что ему делать, если мы не умеем любить?

Все оказалось намного сложнее, чем виделось с высоты небес. Оттуда любовь казалась чем-то, чему невозможно противостоять, и казалось, она заранее обречена на победу. Нужно только дать человеку испить из полной чаши, и вот — жаждущие уже стоят на коленях и молят дать им этого напитка. Они должны почувствовать близость спасения, они просто не могут иначе. С этой уверенностью Он пришел к ним. Теперь же, когда Он стоит, облеченный в грубую плоть, а в груди Его бьется состоящее из плоти Сердце — как чуждо все вокруг, насколько иначе, чем Он думал! Как скрадывают все эти облачения сияние небесного луча!

И как осторожен Он должен быть! Как мягки, как вкрадчивы должны быть Его шаги, чтобы люди не ушиблись, натолкнувшись на Его любовь, чтобы не случилось так, что они поняли Его неверно! Ибо они должны ощутить тепло Его Сердца, должны протянуть руки, чтобы обнять Его. Но не эту любовь имеет Он в виду и, из любви к этим людям, Он должен отстраниться от них, Он должен быть холоден с ними, совершив насилие над собственным Сердцем. Еще труднее то, что Он должен не только даровать Свою любовь тем, кого любит, но обучить их этой любви, немилосердно воспитывать в них милосердие, что присуще Ему Самому, и толкнуть их на то смертельное одиночество, которому Он Сам подвержен. Собственной рукой Он должен вонзить семь мечей в сердце самого любимого Им человека. Расчетливо и совершенно намеренно он должен позволить умереть одному из Своих друзей, что само по себе уже достаточно горько. Тех, кого Он с такими трудами собрал в Своей овчарне, Он отошлет прочь, беззащитных, как ягнят среди волков. Каждого из любимых Им Он должен не только воспитывать — Он должен мучить его, чтобы посвятить таким образом в тайну этой новой любви.

Мир был спасен одиночеством одного-единственного Сердца. Это не было уютным одиночеством затвора, надежно защищающим от жизненных ран; это было одиночество, беззащитно предающее себя сутолоке жизни, одиночество, тихо кружащееся

в ледяной воде невозможного, для которого любовь — это холодный клинок меча и все не заживающая рана. Вокруг тупой и озверелый народ; священники подстерегают Его; ученики упрямы и спорят о том, кто из них первый, а один из Двенадцати предаст Его; в родной стране, в родном городе и даже в родном доме Пророк встречает лишь недоверие; родственники считают Его сумасшедшим. Чтобы настичь Его, убивают детей. Он бросается то в одну сторону, то в другую, ибо никак не может найти Себе места на этом жестком ложе. Вот, Он рвется вперед, Он хочет заставить их любить, Он угрожает им вечной смертью, если они не будут есть Его Плоть. Он открывает Себя трем любимым ученикам в притягательном великолепии Своей изначальной славы, но тут же спешит покинуть ее сияние, ибо они не должны любить Его по принуждению, и никому не позволено построить себе хижину в лучах Его небесного света. Если Он меняется, они разозлены. Подобно гончару, Он вращает Свой кувшин на вертящемся круге, Он изменяет Свое Сердце, чтобы дать его людям заново, предложить его иным, прежде невиданным образом. Напрасно; они не замечают этого. Им уже все и так ясно. Они все оценили, все взвесили, и считают, что Он слишком тяжел. Сколь легка при этом их собственная любовь: мимоходом взглянуть, бездумно увлечься — это просто почти также, как сон и еда. К чему эти неслыханные требования? К чему этот танец на канате, что возмущает дух и превосходит всякую меру? Они отталкивают Его, и Он блуждает среди них, как чужестранец. Посреди Своего собственного мира Бог научился быть Тем, Кем был предвечно — быть одиноким и единственным. Этим одиночеством он спас этот мир.

Но одиночество — это еще не покинутость. Ибо одиноко и солнце в небесах. Но что, если оно уходит во тьму? Если оно само умирает? Всякое сердце живет надеждой. Лишь надежда спасает от головокружения на парящем в воздухе подвесном мосту времени, что раскачивается секунда за секундой над бездной небытия.

Сердце бьется — ради чего? Ради завтрашнего дня, ради прекрасного завтра, и все время кажется, что перед глазами — прямая дорога, ведущая вверх. Да придет Царство Твое. Ибо приблизи-

лось Царство Небесное. Еще совсем немного, дети Мои... Верных друзей пока немного, но не останавливайся, надейся, Мое Сердце: другие не будут противиться тебе вечно. «Симон, видишь ли ты эту женщину?» — слова эти звучат победой. То, что удалось на сей раз, то, что чаша горечи разбита, что льется благоухание вместе со слезами, — все это однажды случится и с тобою, фарисей, хотя, может быть, и слишком поздно. Надежда Божьего Сердца. Царство же Божие подобно горчичному зерну, что меньше (и слова эти произносятся с загадочной улыбкой) любого из зерен сада... И в духе видится Ему дерево, проросшее из Его собственного Сердца; в ветвях этого дерева гнездятся Ангелы небесные, а крона его шумит высоко в свете солнца, и над нею веет ветер Отца.

Но вот взгляд Его вновь падает на землю, и Он пробуждается — как бы вернувшись из далекого сна. Где это Царство? Кто принадлежит к нему? Кто из этих Двенадцати или из этих Семидесяти двух достоин того, чтобы перешагнуть через порог? И где остальные — неисчислимые, которых доверил Ему Отец? Выросло ли оно, это Царство, за время, что прошло со дня Крещения в Иордане? Не отпали ли от Него толпы в час великого обетования? Не предадут ли эти Двенадцать? Не протечет ли Царство между пальцами, подобно улетевшему сну? Каким заклинанием можно его вызвать? Как Мне всего этого добиться? Как склонить хотя бы одно-единственное сердце к тому, чтобы превратить преисподнюю в рай? И Я не могу сказать: Отче! Сотвори Ты это Царство! Ибо Ты доверил это Мне, и взвалил весь мир Мне на плечи. Надеяться — но на что? На Себя ли Самого? Не на силы ли Своей любви? Но хватит ли ее, чтобы устоять до конца? И что будет, если она откажет? Если на Кресте Мне придется признать, что все это было напрасно? И Царство погрузится в ночь, а Сердце разорвется надвое от крика, ибо не может более? Не может, потому что Божья сила, заставлявшая его биться — биться в надежде — оставила его? И когда последние капли воды и крови истекут из него, и в зияющей пустоте оно обратится к Небу, не опалит ли Меня оттуда окрик гневного Судьи, окрик страшной угрозы?

Труден путь к цели, но еще труднее отказ от него. Еще труднее

опыт бессилия и осознание конца. Неправдоподобны цветы благодати, ибо растут только на самых твердых камнях невозможного. Благодать дается даром, но за это «даром» приходится страдать. Ибо в конечном итоге все это даром — как мир, так и благодать. Если Бог прощает, прощение Его дается даром. Ибо какая любовь не расточительна?

Поэтому солнце должно угаснуть, а Божье Сердце сдаться. Оно должно быть столь сильным, чтобы не могло избежать последней слабости. Подобно утлому челну, оно дает течь, и никакой крик о помощи не спасет его от затопления. Ибо мудрость Бога решила добиться победы через гибель и стала поэтому величайшим неразумием. Глупо умереть за проигранное дело. Глупо надеяться, когда все уже давно пропало. Неразумной и недостойной обернулась Божья любовь.

И Вот, нога Его вступает в трясину мира, касается болотистой почвы греха. Волны искушений бьются вокруг Него: Царство еще можно спасти! Поверь в Свою мощь! Доверься звезде, что привела к Тебе волхвов! Прикажи легионам ангелов перенести Тебя через бездну! Сотвори чудо, что навсегда привяжет их сердца к Тебе: дай им хлеба и зрелищ! Согни колени Твоего безрассудного Сердца (как, однако, приятно стоять нажоленях!) и поклонись мне. «Отче! — кричит Сердце в головокружительном падении, — в руки Твои, в те руки, что Я не чувствую, в руки, разомкнувшиеся, чтобы позволить мне упасть, в руки, которые подхватят Меня на дне бездны, в руки Твои предаю дух Мой. Мой Святой Дух».

Сердце стало Духом, и из дуновения Духа родился Новый Мир. Великий шум заполнил собою дом, распахнулись окна и двери, глаза и уши. Треснула изнутри тяжкая броня, и покровы упали с лица. Любовь Сердца любила вплоть до самоуничтожения, и когда Сердце стало невидимым, оно восстало в сердцах тех, что были им спасены. Некогда было оно одиноким солнцем — одиноким в холодной ночи этого мира. Ныне свет его разлился по всему звездному своду. Могло показаться, что в борьбе с тьмой, побужденное хаосом, оно погрузилось в трясину. Но нет врага, что сильнее его, и нет тьмы темнее, чем светлая тьма любви.

Я лоза, вы — ветви. Я корень, сучья и ствол виноградной лозы — невзрачной, изрезанной и уродливой, наполовину ушедшей под землю, укрытой снегом и щепками. Но вы — Мои цветы и плоды Мои. В длинные зимние ночи Я собираюсь с силами; из скудной, покрытой щебнем земли, капля за каплей, Я высасываю безвкусную воду. Но когда над землей бушует ветер и начинает немилосердно палить обжигающее солнце, Я выжимаю Себя ветвь за ветвью, Я источаю Мою бесценную кровь, Мое золотое вино. Кровь и вино — это вы. Я лоза, вы же — вино, которое Я источаю, как слезы. Вначале вы — всего лишь пробивающиеся наружу ростки, напоенные соком и гибкие, как змеи. Вы жаждете свободы и жизни, вы наслаждаетесь ими в свете солнечных лучей, вы хотите оторваться от темного, покрытого жесткой корой ствола и стремитесь обрести ваше собственное существование. Вы выпускаете длинные щупальца, вы хватаете ими, вы вьетесь и сплетаетесь — чтобы притянуть к себе все живое. Вы называете это познанием и любовью. Вьющиеся ростки пытаются обвить собою небо, свет и звезды; жадно тянутся они к Богу, но то, что они могут ухватить своими изогнутыми пальцами, — это всего лишь воздух, всего лишь ничто.

Я лоза, и Я Сам жаждал некогда этой жаждой, ибо из весны рождается лето, а из разочарования возникает премудрость. Но Мой Отец — Виноградарь, и всякую ветвь Моей лозы Он отсекает, если она бесплодна. Неуемная жажда побегов падает на землю под взмахом ножа. И вновь лоза обнажена, а вы большей частью должны иссохнуть и обречены огню. Пылающий металл отсекает вашу тягу к миру и Богу; подсеченная под корень, она дрожит и бессильно валится вниз. То, что еще кажется привычной жизнью, — это тлеющие угли палящей смерти, что поглощает ветвь за ветвью. Но дайте этому огню сжечь ваши ветви, ибо он пылает во Мне и ради Меня. Мне принадлежит суд, и никто не приходит ко Мне иначе, как через огонь. А тот, кто в плену у страсти, не войдет в Царство Небесное.

На стволе появляются также и листья. Блещущие, напоенные соком, они растут, достигая уготованной им величины, они ширятся под лучами стоящего в зените солнца, они становятся плотными и темнеют. Листья — это дыхание древа. Очертания их прекрасны, их резкий и точный рисунок порожден самой их природой; они похожи друг на друга, но ни один не повторяет другой. Обращенные к солнцу, они пьют его свет и передают живительное тепло стволу. Все листья стремятся к свету и, хотя отбрасывают тень, разрастаются так, что каждый из них получает свой глоток света. И стволу, конечно же, необходима работа листьев. В разгаре лета кажется, что именно их труд — это те плоды, что приносятся стволом. В мире много разных творений; блаженной тягой к росту и размножению проникнута их природа. И ни один плод не может обойтись без природы, прежде чем попасть в небесные закрома. Но взгляни — Божье солнце греет все жарче; раскаленным костром пылает август, и уже несколько недель, как не было дождя. Стволу не хватает влаги, чтобы напоить листья; они начинают дрожать, ибо знают, что принесены в жертву. На сей раз не понадобится нож: сама мудрая природа легко и незаметно проводит грань, отделяющую стебель от ветви. И приходит медленная осень, несущая прохладу, и вот, скоро заморозки, и, как просветленный образ потерянной любви, как итог ушедшего лета, красные и желтые цвета начинают играть на виноградных листьях. Воспоминание — тайное отражение того, чего уже нет, взгляд самой жизни, пристально всматривающейся внутрь самой себя. Улетайте, листья, и не сетуйте на ветви. Вы — всего лишь облачение, а не плоть. И всякий урожай есть праздник смерти. Взгляни: Я Сам, лоза этого виноградника, дрожу от непосильной ноши. Пусть листья уйдут, ибо пора подумать о плодах.

На Моей лозе есть еще и цветы: они невзрачны, и их не сравнить с великолепными цветами земли. Они укрыты под листьями, и их ищут шмели и пчелы; они все еще распыляют свою пыльцу и ждут своего часа. И когда всё вокруг начинает покрываться желтым ковром, множатся и наливаются соком ягоды. Это пока неспелые, твердые и кислые ягоды; но наберитесь терпения, пло-

ды Мои: именно Я приведу вас к зрелости. Вначале кажется, что плоды состоят лишь из жесткой кожуры — небольшие созвездия, робко приютившиеся в тени листьев. Вы, плоды Мои, еще не верите в Меня; вы озабочены тем, как вам насытиться редкими дождями и скрывшимся в тумане солнцем. И вы не знаете, что вся сила исходит изнутри, исходит от Меня. Без Меня вы не сможете сделать ничего. Я не говорю: вы не сможете сделать многого; Я говорю: не сможете сделать ничего. Но тот, кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот принесет многие плоды. Я Сам принесу плоды в нем, и он сам есть Мой плод, и Отец Мой прославится тем, что вы принесете многие плоды.

Зачем вы стремитесь к действию, к чему вам нужны поступки? Я лоза, Я — Тот, Кто действует. Чем должно стать Ваше действие, если не вашим созреванием? Дайте сокам Моим войти в вас, чтобы вы стали тяжелыми и золотистыми, и тогда яростная тяга к жизни весенних побегов, летняя благородная опьяненность виноградных листьев — все труды земли созреют вместе с вашими упругими шарообразными формами. Вы можете впитать в себя весь смысл земли, но только лишь через Меня. И если когда-нибудь в небесных обителях это вино будет подано на брачной трапезе Агнца, то в этом вине будет заключен весь мир — мир как дух. Пробуя это вино, сразу же можно определить, на склонах какого холма и в каком году спасения Господня созрел виноград; вкус вина впитает в себя все, что может даровать пейзаж, среди которого стоял виноградник, и ни малейшая капля счастья не прольется мимо. Ибо все обратится внутрь, а границы между живыми существами будут смыты объединяющим потоком, и угаснет брожение алчности, и все, что во мраке, воскреснет в прозрачной ясности.

Я — Воскресение и Жизнь, но не в том смысле, что доступен миру, не в смысле беспомощного круговорота весны и осени — этой мельницы меланхолии, обезьяньего подражания вечной жизни. Вся жизнь и смерть мира есть просто одна большая смерть, и эту смерть Я пробуждаю к жизни. С тех пор, как Я вошел в мир, новые, прежде неведомые соки начали кружиться в артериях, в ветвях дерева природы; силы судьбы, влияние планет, демоны

крови, духи воздуха и земли и все остальное, что еще скрывается во тьме и прячется в складчатой коре мироздания, — все это ныне будет покорено и подчинено высшему Закону. Все формы мира для Меня лишь материя, которую Я одухотворяю. Это не прививка, извне привнесенная в старую жизнь, в сады древнего Пана; нет, Я изменяю ткань мироздания изнутри — изменяю жизнь самой жизни. Все, что умирает, переходит в собственность Моей жизни. Все, что увядает осенью, приплывает к берегам Моей весны. Все, что истлело, удобряет Мои цветы. Все, что противится, уже осуждено. Все, что скупится, уже отчуждено. Все, что окаменело, уже разбито.

Я — не один из воскреснувших, Я — само Воскресение. Тот, кто живет во Мне, тот, кто погрузился в Меня — погрузился в Воскресение. Я — пресуществление. Как пресуществляются хлеб и вино, так пресуществляется и мир во Мне. Каким бы малым ни было горчичное зерно, не успокоятся его внутренние силы, пока оно не разрастется так, что в тени его окажутся все растения мира. Так не успокоится и Мое Воскресение, пока не будет открыт гроб последней из душ, пока Мои силы не коснутся последней ветви творения. Вы видите смерть, вы чувствуете это постепенное движение вниз, к концу. Но сама смерть есть жизнь; возможно, наиболее живая жизнь. Это темные глубины Моей жизни: конец — это начало, а движение вниз — это движение вверх.

Что можно назвать смертью после того, как Я умертвил смерть? Не обрела ли отныне каждая смерть смысл и отпечаток Моей смерти? Не в том ли смысл смерти, что она стала раскрытыми для объятий руками, совершенной жертвой, принесенной ради лона Отца? Смерть рушит все преграды, смерть открывает навсегда запертые засовы, и вот вода прорывается сквозь шлюзы на свободу. Все страхи, сопровождающие смерть, — это всего лишь утренний туман, который рассеивается в голубизне неба. И даже медленное умирание человеческих душ — если они наглухо закрываются перед Богом, если окружают себя рвами и стенами, если мир громоздится вокруг них, как кладбище, если любовь проникается запахом тления, надежда увядает, а непреклонная гордыня зме-

иными языками вздымается из бездны, — не выстрадал ли Я все эти смерти, и что сможет сделать этот яд перед лицом смертельного противоядия Моей любви? Ужас превратился в одеяние Моей любви, стал оградой, через которую можно пройти.

Не бойтесь смерти. Смерть есть освобождающее пламя жертвы, а жертва есть превращение. Превращение же есть соучастие в Моей вечной Жизни. Я есмь Жизнь. Кто верит в Меня, кто ест Меня и пьет, тот обладает жизнью — вечной Жизнью, уже здесь и сейчас, и Я воскрешу его в последний день. Способны ли вы постичь эту тайну? Вы живете, действуете, страдаете, но это не вы сами: Кто-то Другой живет, действует и страдает в вас. Вы — созревающий плод, но то, что приводит к созреванию, то, что зреет само, — это Я. Я — сила, Я — полнота, изливающаяся в вашу пустоту и наполняющая ее, но эта полнота сама заполняет себя в пустоте, и потому — вы Моя полнота. Я нужен вам, ибо без меня вы не сможете ничего, но и Мне — хоть Я не нуждаюсь в творении — нужны вы, нужны, чтобы Я мог раскрыть Свою изливающуюся полноту. Так Я живу в вас, и вы во Мне. Я — зерно, что падает в борозды вашего поля и в них умирает, но когда Я восстану из глубин вашей земли, это будут ваши зерна, что восстанут вместе со Мной. И напротив: вы — пшеничное зерно, падающее в борозды Божьего поля, умирающее в Крещении и Распятии, и когда вы восстанете, то будете собранным Мною урожаем. Две жизни явятся на поверхность, но это одна и та же жизнь. Ибо когда колосятся колосья, уже не различить, где труд, совершенный плугом, и где сила проросших хлебов. И зерно, и урожай — одна и та же материя, но урожай — новое качество органической жизни, облагороженной до оснований самого своего бытия. Итак, хотя вы живы, это не вы, но Я живу в вас. Поэтому вы — мой удел, мои плоды, мои ветви. Но и Я — удел ваш, ибо я сдался в ваш плен, и вы располагаете Мною как вашей внутренней сутью. Вы уже не принадлежите себе, ибо стали Храмом Божьим; но и Я не принадлежу более Себе, ибо стал каменоломней, где добывают камень для храма Человечества.

Я лоза, вы ветви. Вы проросли на Мне; удивляет ли вас, что

капля крови из Сердца Моего просачивается во все ваши мысли и поступки? Удивляет ли вас, что помыслы Моего Сердца проникли в ваши мирские сердца? Что внутри вас шепчет непонятный шепот, и что днем и ночью вы чувствуете некий неизбывный зов — зов любви, которая хочет страдать, любви, что спасает вместе с Моей любовью? Удивляет ли вас приходящее к вам желание рискнуть жизнью и отважиться на то, чтобы отдать все ваши силы вашим собратьям и, пожертвовав собственной плотью, завершить то, что не завершили Мои страдания, что не будет завершено до тех пор, пока Страсти Мои не проникнут в каждую Мою ветвь, в каждый член Моего Тела? Ибо, хотя никто из вас не может быть спасен никем, кроме Меня, Я — Спаситель всех лишь в союзе с каждым из вас. Хотите ли вы совершить вместе со Мной великое изменение мира и построить Царство Отца? Хотите ли вы жить со мной единым сознанием — жить сознанием Того, Кто не пытается судорожно удержать Свой Божественный образ, но разрушает его и опустошает, Кто отважился на жизнь в служении и унижениях, кто смирился вплоть от смерти на Кресте? Хотите ли вы? Ибо в вас я должен довести Свое дело до конца, и оно будет совершенным лишь тогда, когда все сердца будут послушно и смиренно биться в Моем, обращенном к Отцу, Сердце? Хотите ли вы? Но этого вы все еще не хотите. Вы все еще отказываетесь от этого. Вы все еще бросаете меня в беде. Вы все еще думаете: это Он Спаситель, а не мы. Это так; Я — Спаситель, и я буду истекать кровью и ис- куплять вас, пока вы всего этого не поймете. И, борясь со Мной, вы уже припали ко Мне в самом разгаре вашей борьбы; одиночество ваше будет рыдать обо Мне, и истлевающая гордыня ваша признает Меня.

Не из-за вас ли Я умер, ветви Мои? Не сделался ли Я слабым, чтобы вы стали сильными? Не страдал ли Я тем одиночеством, той пустотой, которой вы сами оградили себя? И если вы сгорите дотла, до серого пепла, погасив то, что уже не спасти, не будет ли это означать, что Я победил? Разве Я уже не победил? Разве меч, который вы вонзаете в Меня, не тот же самый меч, что исходит из уст Моих и проникает, как живой огонь, между духом и душой,

между суставами и тканями? Разве не Я тот магнит, что все притягивает к себе, даже гвозди, скрепляющие корпус корабля, — чтобы они утонули во Мне? Слишком долго льется Моя благодать в ваши пустые сосуды, и они все еще не наполнены вами; а лоно твое, Иерусалим, Невеста Моя, все еще избегает семени Моего, и ты ведешь себя, как блудница. Но смотри, той слабостью, которой ты ослабляешь Меня, уже ничего не добиться. Когда Я слаб, Я силен. Ослабь себя слабостью Моею, Невеста, и да возрастет в тебе плод плоти твоей, дитя нашей любви. Сколь долго предстоит Мне еще Своими страданиями восполнять твое отречение, сколь долго ты будешь еще перекладывать на Меня эту ношу — ту ношу, что могла бы стать усладой Царства Небесного, если бы мы несли ее вместе? Какая из ветвей откажется от соков, что медленно накапливаются в корнях и, поднявшись вверх по артериям ствола, предлагают себя этой ветви? Или Я должен уподобиться каучуковому дереву, кору которого надрезают, чтобы кровь его хлынула в подставленные со всех сторон сосуды? Сколь долго будет Мое одиночество разлучено с твоим — вместо того, чтобы им слиться вместе в единении одной-единственной любви? Одиночество любви приносит плоды; одиночество противления, даже страдая, эти плоды отторгает.

Не злитесь, ветви, на неприглядный вид вашего ствола. Не пренебрегайте бессилием, которое делает вас сильными. Ибо во Мне действенна смерть, в вас же действенна жизнь. Вы насыщены, Вы разбогатели, вы без Меня добились царственной власти. Если бы это было подлинное царство, то Я царил бы в вас. Но вы сильны, а Я все еще слаб. В то время как вы наслаждаетесь блеском вашего достоинства, Я презираем. Вот и сейчас Я страдаю от голода и жажды, от наготы и побоев. Я бездомный, что порабощен трудом рук Своих, проклятый, что благословляет, преследуемый, что молча терпит, оболганный утешитель, отбросы этого мира. И сегодня, как и всегда, Я — сточная вода, в которой все вы омываете себя. И так же, как и Меня, вы презираете моих учеников и вестников, ибо и на них распространяется тот же закон слабости, и, поскольку источник всякой жизни — в бессилии и позоре, Я уго-

товал для них последнее место — место злодеев, приговоренных к смерти. Но Я, распятый в слабости, живу в Божественной силе; так и они предстанут в Божественной силе живыми перед вами. Ибо взгляните — в них начала биться Моя жизнь, и они — Мои первые созревшие плоды. Как земляничный куст пускает длинные ростки, на концах которых образуются новые корни, а вскоре — и новые побеги, так и Я умножил Свой центр притяжения и сделал выросшие из Меня сердца новыми центрами притяжения. Мои дети становятся отцами, и из крови, что источают сердца Моих апостолов, вырастают новые общины. Ибо Моя благодать всегда плодотворна, а дар Мой состоит в том, что эта благодать должна быть передана дальше. Мое сокровище — расточительность, и тот обладает Мною, кто готов разделить Меня с другим. Ибо Я — Слово, и единственный способ обладать словом — это произнести его.

Я — Глава тела, вы — его члены. То, что Я думаю и чувствую, вы должны показать и сделать. С вашей помощью, руки Мои и ноги, Я хочу преобразить этот мир. В сознании план невидим, но благодаря плоти, шаг за шагом, он обретает свои очертания. Когда Я, Человек среди многих других людей, не привлекая к Себе внимания, проходил селениями Иудеи, кто знал тогда, кто Я такой? Тот Человек был лишь еще не рожденным семенем Меня Самого. Только на Кресте начались родовые схватки Моего рождения и, воскреснув, Я, Свет Миру, явился на свет и пришел в этот мир. После Своего Вознесения Я стал невидим для мира и вошел в него как дух его и душа; достигнув юности и мудрости, Я начал наполнять Своею полнотою дух и душу человека. И ныне Я разделю с вами богатство Моего величия — чтобы Вы укрепили себя Духом Моим и достигли совершенства вашего внутреннего человека, чтобы Я, благодаря вашей вере, поселился в ваших сердцах, чтобы вы, погрузившись в любовь и укрепившись в ней, вместе со святыми смогли бы достичь Моей широты и протяженности, Моих глубин и Моих высот, чтобы ваши глаза стали зрячими перед лицом Моей любви, которая превыше любых ее определений, и чтобы Божья полнота наполнила вас до краев. Тогда Тело Мое

начнет совершенствоваться во взаимном служении его членов, пока все мы не дорастем до совершенного возраста Моей человеческой природы, до зрелых, мужественных форм Моей плоти.

И ныне, прежде, чем Я покину вас, — покину как единственный Человек, Который уходит туда, куда вы не можете уйти со Мной (ибо Я ухожу в самые глубины ваших душ), прежде, чем Я воскресну, прежде, чем раздастся Мой тысячеголосый голос, что станет вашим голосом, станет хором Церкви, Я — этот Единственный Человек — хочу возвысить Свой одинокий голос. И Я молюсь Отцу:

Отче, вот пришел этот час; прославь Сына Твоего, чтобы Сын Твой прославил Тебя! Дай Мне сойти в смерть, дать Моей Крови истечь из Моих вен; позволь Моему Сердцу расшириться до пределов земли, умерев той смертью, что выше жизни. Позволь Мне — через знамение Моих земных страданий — явить величие Нашей любви, которой Ты, Отче, одарил Меня еще от рождения сущности Моей, которую Ты даровал Мне в начале начал, до сотворения мира. Не отклони Моей просьбы явить Тебя везде — вплоть до ужасов ада и самой сущности греха, дабы Ты прославился через Меня в членах Тела Моего и в ветвях Моей лозы, ибо ради этого образовалось наше — Мое и их — нерасторжимое единство. Отче, прежде Ты и Я были едины, они же были против Нас, как Наши враги, и вдали от них Мы советовались друг с другом, как им помочь. Ныне же Я стою среди Наших врагов, став предателем Твоего правосудия, и если Ты хочешь наказать их, то накажи вначале Меня. Я укрываю их, как наседка укрывает своих птенцов. Я встал на их месте. Я посвятил им Себя. Я принимаю на Себя удар молнии, уготованной для них, той молнии, которой Ты уже вооружился в Своей тишине, чреватой грозою. Огонь, которым Ты убьешь Меня, Я исхитил с Твоего Олимпа, чтобы выковать из него сокровища Церкви. Стрелы Твоей справедливости Я перекую в скипетр Твоего милосердия. Ибо, Отче! — что есть Твое правосудие, если не Твоя любовь ко Мне, и что есть гневный взгляд Твоего ока, если не царственное откровение Твоей любви ко Мне? Не Я есмь любящий, но Ты. И все Мое — Твое. И пото-

му взгляни: даже Твои враги здесь, Мои друзья, даже они — Твои. И Я не укрываю их, подобно защитному валу, от Твоего гнева, но Я беру их в руки и возношу их к Тебе — как служащий священник возносит ввысь свой дискос: они Твои, ибо они — Мои, а все Мое — Твое. Они Твои, Ты доверил их Мне, и они хранят Слово Твое. Ибо слова, который Ты дал Мне, Я дал им, и они приняли их. И они поверили и поняли, что Я пришел от Тебя, ибо Мое Слово в них, Я Сам в них, Я един с ними, как Ты, Отче, и Я — едины. И если сейчас Я ухожу, чтобы принести Себя в жертву за них, кому должен Я их доверить, если не Тебе, — доверить их, Мое драгоценное наследство, плод скорбей Моего Воплощения, ягоды Моего виноградника? Для кого Я вырастил их, если не для Тебя, чтобы они некогда, в час, когда Я одолею смерть и ад, наполнили собою полную чашу Царства на вечной трапезе Твоей? Они Твои, защити их от лукавого. И потому, что они все же — часть Меня Самого, и судьба Моя не чужда им, и потому, что Я посвящаю Себя миру и жертвую Собою ради него в таинстве взятого на Себя греха, потому Я прошу Тебя: освяти их ради Истины! Как Ты послал Меня в мир, так и Я отправил их в мир. Принеси же и их в жертву на путях их служения, дабы они, сияя подобно лучам света, ушли во тьму и уходом своим осветили тьму; дабы они, посланные Мною, разделяющие со Мною Мое служение Тебе, странствующие, несущие свет и отдающие себя, осознали свое единство со Мною и Мое единство с Тобой; дабы они познали, что такое Наша любовь, — та любовь, что не бережет себя, но отваживается на разлуку — вплоть до того, что ставит на последнюю меру взаимной оставленности. Ибо Ты, Отче, ныне отпускаешь Меня в путь. И прежде, чем Я забудусь в той тьме, что скоро настигнет Меня, Я повторяю Тебе в последний раз: в облике этой ночи Я опознаю Твою высшую любовь; Я не желаю Себе ничего иного; да будет воля Твоя. И принимая ту свободу, с которой Ты сейчас оттолкнешь Меня, Я поклоняюсь Твоей справедливости и целую Твою руку, что изгоняет Меня — чтобы и они в ночи духа, веруя и ничего не чувствуя, познали дуновение Нашего Духа; чтобы были едины так, как Мы едины с Тобой, и никак иначе; чтобы

они пребывали друг в друге, как Ты пребываешь во Мне, и никак иначе. Только в Твоем Кресте спасение, а утешение в том, чтобы быть оставленным Тобою, и из открытой раны пронзенного Сердца изливается Твоя благодать.

Так Я цвету пред Тобою, Отче, и несу на Себе виноградные ветви мира. Жизнь, что бьется в Моих ветвях — Ты узнаешь ее — это Твоя собственная Жизнь со Мной. То, что нисходит на Меня вертикалью из Твоего Источника, то разрастается из Меня горизонталью по всем просторам-Земли. И то, что было горизонталью Нашей вечной жизни, то кровообращение вечности, что Мы делили вместе с Тобой там, в вышине, стало горизонталью Моего нисхождения в глубины земли. И потому Я, как Посредник, несу на Себе образ Креста. Крест во Мне, и Я буду нести его, ибо Я есмь то, что Я есмь, потому что Ты послал Меня. Я есмь Крест, и тот, кто во Мне, не избежит Креста. Сама любовь есть образ Креста, ибо в ней пересекаются все пути. Поэтому, Отче, Ты придал форму Креста человеку, что простирает свои руки в любви — дабы этим знамением Сына Человеческого судить мир и, направив его к Себе, спасти его.

СТРАДАНИЕ

Я не хочу этого. Я знаю, что я должен, но я этого не хочу. Я притворяюсь глухим, я сворачиваюсь в клубок, я ощетиниваюсь: никто не должен отважиться на то, чтобы прикоснуться ко мне. Остро заточенная стрела Призыва отскакивает от меня. У меня толстая и непроницаемая кожа; Призвание отталкивается от нее, подобно воде, стекающей с утиных перьев. Я настаиваю на своих правах, полученных мною свыше, данных мне силой природы, на не отделимых от меня самого правах, на влечениях и привычках, которые взросли во мне и требуют развития и жизни. Никто не должен оспаривать эти права — даже высшая из властей. И если все же некто отважится на это, он должен знать — я этого не хочу.

Все это близится тихо, почти неслышно, но все же неотвратимо: луч света, дар силы, приказ, который и больше, и меньше, чем просто приказ — пожелание, просьба, приглашение, манящий зов: краткий, как мгновение, постижимый, подобно взгляду, несущий обещание любви, желания, обещание необозримой, головокружительной дали. Обещающий освобождение от невыносимой потерянности собственного «я», приключение, о котором я всегда грезил, совершенное по результатам предприятие, о котором я знаю, что полное поражение означает здесь полную победу. Неисчерпаемый источник жизни, раскрывающийся передо мной, ибо я умираю от жажды. Взгляд спокоен, в нем нет ничего от магической силы, от гипнотического принуждения; это вопрошающий взгляд, и он оставляет за мной право на свободу. В глубинах этого взгляда чередуются тени озабоченности и надежды.

Я опускаю глаза. Я отворачиваю глаза в сторону. Я не хочу сделать смотрящим на меня глазам ничего дурного, я не могу сказать «нет» этому взгляду. Я даю ему время отвернуться, возвратиться в подземелье вечности, потускнеть и стушеваться. Меня нет дома:

«Хозяин просил передать, что сейчас говорить не может». Я даю этому взгляду время опустить веки вечности и вновь укрыться за упавшим занавесом. Всего лишь мгновение, и именно в тот миг, когда я сознаю: «слишком поздно», меня пронзает безымянная скорбь: счастье легкомысленно утрачено, любовь осмеяна, и никто не вернет ее мне назад! Двери темницы захлопываются на замок; я вновь заточен в том месте, которое мне дорого и которое мне столь ненавистно: в себе самом.

Изгнание, вновь изгнание. Все сжимается настолько, что выскальзывает из рук. Вновь счастье в одиночестве — однако нет, это не одиночество. Это одиночество вдвоем — с той тяжелой ношей, с той тяжестью, которая растет и становится невыносимой, которую надо как можно скорее сбросить. Я быстро осматриваюсь по сторонам — на кого можно перекинуть эту ношу? Это срочно, она сейчас раздавит меня, я думаю только об одном — прочь ее! И я сбрасываю ее на ближайшего из ближних. Вновь изгнание, вновь отверженность. Нет — это та же самая, та самая первая отверженность. Отвержен тот, на которого я поверг свою ношу. Я отвергаю одновременно и то, и другое — и благодать, и вину. Поскольку я не способен нести тяжесть благодати, я «из-виняю» себя самого.

Где ты был, Адам? Адам, что сделал ты? Я невиновен, ибо женщина искусила меня. Женщина, что сделала ты? Змей искусил меня. Человек, что сделал ты? Это было Твое творение, Господи, великолепие Твоей природы, этот яд в цветочных листьях, эти шипы, укрытые под розами, эти звери среди цветов... Каин, что сделал ты? Разве я сторож брату моему? Разве я сторож крови моей?

Всеобщий порядок вещей. Закон вселенной. Обычай. Так поступают все. Я тоже, в конце концов, всего лишь человек. «Се Человек». Вот на «Человека» я мою ношу и взвалю.

Жизнь реальна, и правы всегда те, что рассуждают трезво. Но нет сомнений — «час видений» близок, час, когда Иное задевает твое лицо, как пух пролетевшей во тьме полночной птицы; ты вздрагиваешь и пугаешься, волосы души твоей встают дыбом от неосязаемости этого нежданного прикосновения. Значит, это все

же возможно, значит, выход все-таки есть — эта воображаемая дверь, этот желанный путь, невидимый мост над бездной, то, о чем я мечтал ребенком и юношей, то, во что я верил, на что столь безумно надеялся — оказывается, все это возможно. Возможно уже сейчас, уже сегодня! Оказывается, я не оставлен на произвол судьбы, и на меня еще надеются. Обо мне спрашивают, меня хотят видеть, и я, кажется, даже кому-то нужен. Где сохранился отпечаток моего светлого образа — образ того человека, каким я мог бы быть, и каким я все еще мог бы (как мог бы?) стать. Но «часы видений» становятся все реже, а окружающая меня оболочка повседневности нарастает и становится все тверже. Эта оболочка становится моей плотью, а плоть моя — этой оболочкой; мое упорство по отношению к Богу превращается в привычку и становится моей второй природой. Возможно, это привычка греха — дурная привычка! Именно эта привычка, по мере того, как сорная трава опутывает и душит меня, пробуждает во мне все самое отвратительное, и затем — милостивая природа наделяет меня желанием и возможностью оторвать мою грешную душу от Бога. Однако возможно, что это привычка к спокойной жизни, скука упорядоченного существования, приправленного некоторой долей смирения. Монотонность успокоенной совести, к которой примешаны — чтобы придать этому состоянию глубину и основательность — и некоторые остатки совести неспокойной. Бог, знаете ли, снисходителен. Он, знаете ли, благодать. Он не потребует от меня чего-либо такого, что существенно отличается от того, что Он требует от других. Я — этически мыслящий человек. Я никого не убил, не ограбил банк, не поджег чей-либо дом и не привлекался к уголовной ответственности. Я — такой же человек, как все остальные, возможно, даже лучше, чем кое-кто из них. Это несомненно будет доказано на Страшном Суде, где меня нельзя будет обвинить в чем-либо особо предосудительном. Бог свидетель — я всегда руководствовался доброй волей. Я систематически заботился о том, чтобы я сам и моя семья были прокормлены и жили в достатке. День и ночь я трудился, чтобы мои близкие не бедствовали; я стирал, готовил и делал покупки, я шил, гладил,

экономил, запасался впрок и думал о будущем. И в большом, и в малом мы видели благословение свыше. У нас всегда было что поставить на стол. По воскресеньям мы всегда могли вознаградить себя заслуженными развлечениями, а в последние годы мы получали пенсию. И я, однако же, не знаю, что еще... Да, чтобы не забыть: будучи человеком религиозным, я всегда исполнял свои обязанности. Я практикующий христианин. Я хороший католик. По воскресеньям я ходил в церковь. Я отмечал Пасху. Я платил церковные налоги. Я совершал пожертвования. Я читал молитвы утром и вечером. Я частенько и основательно исповедовался. Я постился по пятницам (и это дает мне, в конце концов, некоторую — и санкционированную Церковью! — уверенность в праведности по отношению к Богу). Я причащался каждое воскресенье. Я причащался каждый день.

Я, я, я... Я отгородился от Бога стенами моей религии. Своей «религиозной практикой» я попросту заткнул себе уши, чтобы не слышать Божьего зова. Тихо и незаметно то, что могло бы быть жизнью, превратилось в некий механизм, в котором нашла себе покой моя душа. Жизнь длинна, а постоянное повторение одного и того же действует усыпляюще. Поселившийся рядом с водопадом уже через неделю перестает слышать его грохот. Так и мы' разучились внимательно слушать. Небесные сферы поют над нами, но мы слышим только самих себя и скрежет наших собственных интересов. Все больше проходов замуровывается, все чаще становится само собой разумеющимся то, что зов Бога заглушен, забит и встроен в нами самими придуманную схему нашего же бытия. Птицу держат в клетке, на ночь покрывая клетку платком и лишь днем разрешая птице посвистывать; подобно этому, время от времени я позволяю звучать напевам Божьего Слова. Иногда это какая-нибудь проповедь, какой-нибудь час, посвященный Библии, исполнение «Страстей по Матфею», чтение стихотворения Рильке, а иногда — неопределенное чувство благоговения на фоне какого-нибудь пейзажа. Эти праздничные мгновения жизни, — переживаемые среди хорошо оплаченного комфорта, — удовлетворяют мои религиозные потребности (при этом немало-

важно то, что мне не нужно прикрывать клетку платком!). Груз моей спокойной совести и тяжкое седалище моего доброго сердца придавили голос истины. И он умолк надолго.

Или — я могу перенести исполнение долга на завтра. Взор, который неотступно направлен на меня, всегда говорит «сегодня»: «Именно сейчас Я нуждаюсь в том, чтобы Меня любили». Но я опускаю глаза и говорю: я буду любить Тебя завтра. Завтра Ты увидишь, на что я способен ради Тебя. Завтра я принесу Тебе жертву. Завтра я заплачу Тебе вдвойне, если сегодня, если в этот час Ты отпустишь меня. Розу я сорву сам, пока она не отцвела, но шиповник я дам Тебе. Подари мне весну, и тогда я оставлю для Тебя осень, может быть, даже позднее лето. Но сегодня — отврати Свой взор, и тогда, начиная с завтрашнего дня, Тебе будет позволено все время смотреть на меня. «Я уже иду, я сейчас!» — кричит ребенок в ответ зовущей его матери, продолжая играть в свою игру, думая, что послушание несомненно предполагает право на отсрочку. Обычная человеческая логика. Кто может вдруг порвать со своей собственной жизнью? Почему, Господи, Ты хочешь, чтобы я мчался, перепрыгивая через ступеньки? Ты хочешь все сразу, все мое сердце, всю душу, все мое существо и все силы, в то время какжизнь — процесс постепенный. И Ты — как хороший воспитатель — должен придерживаться этого закона. Сейчас я отдаю Тебе четверть того, что имею; когда мне исполнится тридцать, Ты получишь половину, и так, шаг за шагом, Ты несомненно получишь все сполна. Если я оторву себя от того, что проникло в меня вплоть до глубин моего сердца, я обольюсь кровью, я истеку ею, Господи, и в Твоих руках окажется мертвое тело; или же — я буду все время коситься назад, посматривать на то, что я видимым образом преодолел. Подожди, пока я не испробую всего этого. А когда между зубами у меня останется лишь шелуха, я выплюну ее. Потерпи, покуда волна, что вздымает меня ввысь, не станет ровной гладью, покуда не порвется нежно меня окутывающий покров, покуда не выйдет на поверхность осадок бытия. Говорят, что Тебя легче найти в отчаянии, в расставании с иллюзиями, в темных сторонах жизни. Пройди сегодня мимо меня, но постучись ко мне при сле-

дующем обходе — я буду в то время уже где-нибудь в другом месте. Я не хочу сказать, что Ты должен бросить меня, отнюдь нет; тяни меня, но тяни нежно, лови меня на удочку, если Тебе это нравится, но лови незаметно — подобно тому, как время незаметно превращает нас из отроков в старцев. Играй со мной, подняв меня на Своих ладонях, подобно тому, как мать подымает спящего ребенка из колыбели. И если случится так, что я все же буду страдать от разлуки, уступи мне, сделай мне небольшое одолжение: Тебе будет разрешено забрать меня завтра, если Ты подаришь мне это сегодня. Я даже готов взять на себя Твой Крест, пройти Твой Крестный Путь — пройти его, остановка за остановкой, вплоть до последней жертвы, вплоть до окончательной смерти, но при одном условии: если это случится завтра. Я готов заткнуть уши, я готов уже сегодня, в самый разгар наслаждений, думать об этом и отчетливо представлять себе это: завтра я последую за Тобой. Как приговоренный к смерти при каждом глотке своей последней трапезы думает лишь о том, что свершится завтра, я буду думать о Тебе, намереваясь даровать себя Тебе. Но завтра, только завтра, не сегодня.

Или иначе: сколь много я мог бы предложить Тебе! Почему Ты требуешь столь малого? На что Тебе это небольшое, ничтожное, бесполезное сердце? Разве Ты не видишь, что я могу отдать тебе все? «Полцарства моего отдам я тебе». Не нужно ли Тебе взамен моего состояния? Или моего здоровья? Или Ты удовлетворишься каким-нибудь обетом? Какой-нибудь ежедневной молитвой? Как Тебе, например, эта церковная служба? Нравится ли Тебе этот драгоценный камень или вон тот алмаз? Если взять его вот так, то видно, как он сверкает. Я могу предложить Тебе ткани, вышивку, парчу, а к тому же — благоухания жертвоприношений, всевозможные виды самоотречения и изысканные способы умерщвления плоти. Взгляни, как громоздятся товары на моем прилавке: все это Твое, и, чтобы не показаться скупым, я могу предложить Тебе еще и кое-что другое: я хочу стать страстным почитателем Твоего Сердца, «что столь пострадало за нас». Я хочу каяться, я хочу молиться об обращении грешников и их окаменелых сердец.

Тебе ведь приходится трудно, не так ли? Что за трудные времена! Массовое падение! И даже Твоя Церковь!.. Ну ладно, я подумаю, что можно сделать для Тебя. Но сейчас, извини, мне пора. И, кстати, сердце, что погребено подо всей этой рухлядью и о котором я столь долго распространялся — мы чуть не забыли о нем. Можешь ли Ты одолжить мне его до следующего раза?

И потом — здесь много всяких других людей. Нельзя ли распределить ношу более равномерно? Если несут все вместе, это, видимо, не так ощутимо. Другим можно играть дальше, почему же я должен идти домой? Другим дано наслаждаться радостями жизни, наслаждаться без скорби и без угрызений совести, почему же именно мне предназначена горечь неспокойной совести? Другие могут грезить в мягких сумерках — они, эти счастливцы, не ведают, что творят; почему же именно меня Ты тащишь на свет и заставляешь предстать пред Твоим взором? Под лучами этого света человек чувствует себя не лучшим образом. Или — может быть, другие? Другие, не я? Разве у Тебя нет избранных Тобою, особых душ, которые созданы именно для этой цели и готовы к ней? Я имею в виду души, подготовленные в «религиозном смысле»? Для них просто удовольствие общаться с Тобой; они знают, как это делается, они специалисты по части любви. От них Ты добьешься большего, чем от меня. Они не откажутся сделать то, чего Ты от них требуешь. Те, что живут в монастырях, вот они-то и годятся для этого. Священники тоже пригодны для этого. Церковь пригодна для этого. «Supplet Ecclesia» — эта стоящая пред Тобою на коленях Церковь. Ну да, конечно, вон там стоит священник у алтаря, стоит рассеянный и усталый, ощущая за своими плечами — там, в пространстве храма — невнимательную паству с ее тупым доверием: «там, впереди, что-то происходит, что как- то (хотя мы не знаем, как) имеет к нам какое-то отношение; там кто-то хлопочет, и он-то уж знает, что делает; это его работа, и он за нее отвечает». Но как может человек, даже если он священник, нести на себе груз всей общины? Он, к счастью, тоже всего лишь человек, всего лишь грешник. Однажды он попытался отдать себя полностью, ничего не требуя взамен. Но все вышло далеко не так,

как он ожидал. Старика не так легко перехитрить, и если дела идут хорошо, он может надеяться и на завтра. Он все еще неплохо разбирается в своем богословии. Ему известно, что один Человек за всех покаялся, за всех пострадал, и будет делать все это дальше. И на Него можно свалить всю эту ношу. «Придите ко Мне, все усталые и обремененные». Он же, священник, может лишь указать людям путь в эту сторону. Его роль профессиональна. Он всего лишь канал, всего лишь посредник. Благодать действует сама по себе — «ex operato». И свершенный труд — не его труд, но Твой труд, о Господи! И на Тебя я его и взвалю. И на Тебе он в конце концов и останется.

Никто не хочет этого. Все отталкивают Тебя. Под этим знаком Ты и явился в мир. Пришел к своим, но свои Его не приняли. Им известно, что Царь должен родиться в Израиле. Им известно место: это Вифлеем, и они объясняют это каждому, кто спрашивает у них дорогу. Но сами они не идут туда. Даже в Вифлееме Ты слишком рядом, и Тебя изгоняют из страны, Тебя отправляют в изгнание. И в Назарете Тебя терпят лишь до тех пор, пока Ты не открываешься. И народ восхваляет Тебя до тех пор, пока Ты умножаешь для него хлеб и рассказываешь красивые истории. И ученики Твои рядом с Тобой, пока им — в слепой надежде на земное царство — удается не слышать Твоих предсказаний о Кресте. Но потом бросают жребий, и начинается игра навыброс. Отбрасывая Твою благодать, они перекидываются ею по кругу. Ты стал предметом в игре, которая состоит в том, что каждый должен перебросить попавший ему в руки мяч дальше — перебросить как можно быстрее. Ты слишком тяжелая ноша именно для тех, кто ближе всего к Тебе. Камень, направленный в Тебя, начинает раскручиваться уже в Новом Завете, уже в Твоей Церкви. В лице одного все мы предаем Тебя. В лице другого, — того, которого Ты избрал Своим Камнем, — мы отрекаемся от Тебя. В лице оставшихся мы оставляем Тебя. И — исторгнутый из Твоей Церкви — Ты достаешься евреям, Твоему древнему народу, Ты попадаешь в ограду Завета, некогда воздвигнутую Тобою над Израилем. Но и здесь Тебя не очень-то жалуют. Завет был вчера; Завет будет и завтра,

когда придет Мессия. Но сегодня нет у нас другого царя, кроме кесаря. И мяч передают дальше, выбросив его из ограды Завета, и он попадает к народу за оградой, к народу язычников. На мгновение кажется, что здесь для Тебя найдется место. «Я не вижу вины на этом Человеке». Но и здесь Ты некстати, и здесь, как всегда, Ты беспокоишь политические сферы. Ты годишься лишь на то, чтобы Тебя перебросили к Ироду, чтобы стать камешком на доске, на которой играют в борьбу за власть. И вот, когда выяснилось, что Ты ни на что в роли чудотворца не годишься, Тебя швыряют в сторону выхода, и чувствительная земная твердь более не выносит Тебя. Прочь, вон Его! Ты истерзан и замучен до смерти теми, что не ведают, что творят. Ты осмеян и подвергнут глумлению теми, что могут, что обязаны ведать то, что творят. Ты предан и оставлен теми, которые ничего иного, как только ведать, что творят, не могут. И Ты извергнут за пределы последних пределов, Ты вознесен как Жертва над отвергнувшей Тебя землею и упираешься в равнодушные небеса.

Ибо и Отцу Твоему Ты более не нужен. Он столь возлюбил мир, что ради его спасения отдал Тебя. Он отказался от Тебя ради мира, Ему сейчас — я клянусь в этом! — Ты вообще незачем. Ты должен Сам увидеть, как Ты справишься с тем миром, что справился с Тобой. Мир округл и завершен. Ты повешен вне этого мира, и Тебе нет в нем места. И поэтому Ты — Царь. И мы все склоняем пред Тобою колена и взываем: «Славься, Царь Иудейский!» Но то, что мы хотим сказать на самом деле, звучит иначе: «Распни, распни Его!» Ибо Ты обуза для всех нас, Ты — невыносимая ноша. Убирайся восвояси, твори Свое дело искупления, на которое Ты Сам вызвался. Распни Его, чтобы мы были спасены Им! Убирайся: «Tolle, crucifige!»

Ты отдаешь Себе отчет, Господи, что за выбор Ты сделал? Ясны ли Тебе Самому последствия Твоей покорности? В хозяйстве природы токсичные останки, продукты секреции животных и людей растворяются сами собой, пот испаряется, дожди и реки смывают грязь, трупы разлагаются, и даже зловонному дыханию больших городов не удается замутить чистоты небес. Ибо нельзя сказать, что материя сама по себе нечиста: она всего лишь меняет свое состояние. Но в хозяйстве сердца все по-иному. Здесь царит зло, не имеющее собственной природы, ибо оно противоприродно. Оно накапливается, превращаясь в горы мусора, ибо само по себе исчезнуть не может, и никакая сила в мире (Тебе известно это, а человеку, разумеется, нет) не в состоянии устранить его. На севере Франции рядом с заводами громоздятся огромные горы шлаков, которые в десять раз выше, чем крыши городов. Эти жуткие кучи, в которых гнездится проклятие, тщетно пытаются стать частью тамошнего пейзажа. И Ты хочешь срыть эти башни, эти горы греха? Ты хочешь выпить море яда, который неминуемо вызывает смерть? Ты хочешь превратить Свое благородное Сердце в очистительные сооружения мира?

Вынесешь ли Ты прикосновение хотя бы одного-единствен- ного греха, Ты, чистейший из чистых? Осторожнее: Ты будешь глубоко потрясен, если один из нас случайно поссорится с Тобой на улице. А если Ты заглянешь к нему в душу и на дне ее увидишь кучи извивающихся червей, если взгляд Твой проникнет на несколько лет в прошлое, и Ты увидишь, как громоздится в нем мелочная, подлая озлобленность, то тогда, уверяю Тебя, Тебе станет дурно. Ибо недостаточно попросту с этим грешником поссориться, выдержать в течение секунды его взгляд, почувствовать его зловонное дыхание на Своем лице. Ты должен попытаться взять его грехи на Себя, провозгласить Себя с ними со всеми единым целым, не просто наблюдать их со стороны, но насладиться их сутью, их озлобленностью изнутри. Тебе придется представить Себе, что это не просто грехи чуждых Тебе людей, грехи, что ни-

как не вяжутся с Тобою, но Твои собственные Грехи. Отныне они, эти грехи, принадлежат Тебе, независимо от того, совершил Ты их Сам или нет. Мне даже не перечислить, что укрывается в душевных глубинах — вначале на уровне того, что допускает понимание, что постижимо и вполне осознанно, и что лишь изредка как-то напоминает о себе; далее — на уровне не вполне осознанного и давно позабытого (ибо человек не может долго нести своего позора и охотно его забывает), и — в конце концов — на уровне бессознательного: всевозможные грехи, на которые человек вообще способен, которым для их осуществления не хватает лишь толчка со стороны — каких-либо обстоятельств, какого-либо события, искушения или дурной среды. Я не могу представить это Тебе во всех подробностях: мы, люди, даже в малейшей мере не способны осознать меру и тяжесть наших грехов. Или мы оцениваем их совершенно извращенным образом, и мелочи, на которые мы попросту не обращаем внимания, тяжким грузом ложатся на весы вечности. Так, человек думает о совершенных им злых делах, но лелеемые им злые мысли кажутся ему совсем неважными, ибо их никто не видит. Но Тебе придется столкнуться еще с одной вещью, которой человек не видит: это пустота. Это недостаток любви. Это неисчислимая и невыносимая нехватка добра, уготованного человеку Богом. Пустота, на которую человек уже не обращает внимания, ибо сам пуст. Но Ты (ибо Ты — полнота любви и действительности) — Ты задохнешься от крика в этой пустоте, Ты окоченеешь среди этой зимы любви. Тебе покажутся особенно болезненными отнюдь не самые тяжкие грехи — они выпуклы и легко опознаются; с ними можно справиться одним решительным и брезгливым жестом. Но что Ты, о Великий, будешь делать со всякой мелочью? Ибо грех, как правило, мал; он ничтожен, ему недоступны достоинство и величие. Грех — мелочность как таковая, причем мелочность сальная и отвратительная. Ты понимаешь, что я имею в виду: все это крохоборство, всю эту бесконечную расчетливость. Насколько далеко я могу зайти, чтобы не бежать потом исповедоваться? Что я могу разрешить своему сладострастию? Где граница между грехом позволительным (вот его-то я охотно

совершу!) и грехом смертным? Все эти торговые сделки с Богом... Таково большинство из нас. Что Ты думаешь об этих наших свойствах, Ты, Сын Любви? Некогда Ты взял в руки бич и ударами его изгнал этих крохоборов из храма Отца Твоего. Теперь же Ты связан, и все они дышат Тебе в лицо и пытаются плеснуть свои нечистоты Тебе прямо в горло. Будь осторожен, не пропусти ни одного из этих «мелких» грехов: каждый из них Ты должен попробовать отдельно — иначе труд Твой не будет завершен. Уже каждый отдельно взятый день отдельно взятого человека есть непрерывная цепь маленьких предательств, невинных булавочных уколов, нанесенных делу любви. Тебе предстоит большая работа. Ведь всех их так много — Отец Твой создал их в неисчислимом количестве, они как песок в океане, их миллионы и миллиарды; они обрушатся на Тебя, как облака саранчи, и ни одному зеленому листу на Твоих ветвях не удастся от них уберечься.

Ты решился на то, чтобы взять на себя их бесчестие. И действительно — ведь кто-то должен взять это на себя! Они сами не сделают этого. Они прекрасно знают, как поступать бесчестно, но думают, что бесчестие их поступков бесследно растворится и утонет в забвении времени. Они ничего не знают о Книге жизни и о памяти вечности. Они стряхивают с себя свой позор и с облегчением идут дальше. И весь этот позор тысячелетий обрушивается на Тебя подобно ливню, подобно необозримому потоку. Эта проказа поражает Тебя миллионы раз, Ты погружаешься в безымянную клоаку. Ибо что такое, в конце концов, стыд? Не так уж тяжело стоять у позорного столба — ведь те, кто снует вокруг него, те, что глазеют на выставленного на позор, все без исключения сами грешники, а кто-то из них, возможно, это даже понимает. Не так уж и трудно раздеться догола среди собравшихся на изысканный ужин — ведь у каждого есть свое собственное тело, скрытое под одеждой. Не так уж трудно обнародовать свои пороки перед всем миром — нам и так известны все мыслимые человеческие преступления, ибо о них можно прочитать в любой ежедневной газете. Но стыд сам по себе, стыд-как-таковой, тот стыд, что пережил каждый и что не хочет более пережить, — вот это что такое? Тебе

придется пережить его. Ты будешь стыдиться перед всем миром, перед мертвыми камнями на Масличной горе, перед всякой тварью, но более всего — перед Твоим Отцом, Ты хочешь погрузиться во все бездны и пробраться в каждую дыру — но Ты Сам бездна и дыра. И не думай, что никто Тебя не заметит. Мы все смотрим на Тебя, мы видим наш стыд на Тебе, и в Твоем лице мы презираем его.

Тебе не удастся избавиться от отвращения, которое Ты сейчас переживаешь. Ибо сейчас отвратителен Ты Сам, все, что может быть пошлого, пронизывает Тебя, и не только Ты Сам, но и все мы брезгливо отшатываемся от Тебя. Мы — это сообщество порядочных людей, а Ты в стороне от него. Мы можем прощать друг другу наши маленькие слабости и вновь снимать друг перед другом шляпы, от Тебя же можно лишь с негодованием отвернуться. Мы — общество, мы — замкнутый круг, и было бы невыносимо даже подумать о том, что существо, подобное Тебе, могло бы принадлежать к нашему кругу.

Настиг ли Тебя, наконец-то, страх? Тот страх, который неведом людям? Это не страх перед грозящим несчастьем, перед какой-нибудь катастрофой — у такого страха есть границы, у него есть объект, на который и направлено сознание человека. И надежда — этот постоянный спутник страха — всегда остается при этом с нами. Возможно, мне еще удастся выбраться из горящего дома; возможно, мне еще удастся добежать до выхода из обваливающейся шахты; возможно, в последний миг меня все-таки помилуют. Но страх, переживаемый Тобой — бесформен. Это океан страха, у которого нет берегов, это страх-как-таковой. Тот страх, что есть корень греха. Страх перед Богом и Его неизбежным судом. Страх Ада. Страх более никогда не увидеть в вечности Отчего лика. Быть навсегда оставленным любовью и всяким творением. Ты падаешь туда, где нет дна. Ты пропал. Ни малейший проблеск надежды не ограничивает этого страха. Ибо на что Тебе еще надеяться? На то, что Отец еще может помиловать Тебя? Он не будет, Он не может, Он не хочет этого делать. Именно ценой Твоей жертвы Он хочет оплатить помилование мира. Мира — не Тебя. О том,

что по ту сторону Твоего страха, речь не идет вообще. Милосердие? Но ведь Божье милосердие — это Ты Сам, и оно состоит в том, что Ты идешь ко дну. Кто-то должен стать козлом отпущения, и это именно Ты. Ты, между прочим, Сам этого хотел. Ты не хочешь, чтобы гнев Божий пал на людей? Тогда он падет на Тебя.

«Отче, — зовешь Ты, — если возможно...» Но как раз именно это сейчас и невозможно. Последняя частица, последняя соломинка этой возможности исчезла. Ты кричишь в пустоту: «Отче!» Лишь эхо отвечает Тебе. Отец ничего не услышал. Ты погрузился слишком глубоко, и кто может Тебя слышать — там, в далеких небесах? Отче, Я — Твой Сын, Я — Твой возлюбленный, предвечно рожденный Сын. Но Отец более не знает Тебя. Тебя разъедает проказа всего творения — как Ему узнать Твое лицо? Отец перешел в стан Твоих врагов. Вместе они составили план войны против Тебя. Он так возлюбил Твоих убийц, что предал им Тебя, Своего Единородного. Он отдал Тебя, как оставляют потерянные позиции, Он дал упасть Тебе, как Блудному сыну. Ты вообще уверен, что Он еще есть? Есть ли Бог? Если бы Бог был, то была бы и любовь, Он не мог бы быть этой сплошной жестокостью, жестче, чем железная стена. Если бы Бог был, Он должен был бы по крайней мере явиться в Своем величии, Ты должен был ощутить хотя бы дыхание Его вечности. Тебе было бы позволено хотя бы коснуться края Его одежд — коснуться в тот миг, когда Он соизволил перешагнуть через Тебя и, Тебя не заметив, вытереть о Тебя ноги. О, сколь желанно было бы для Тебя это попирающее прикосновение Его почитаемой Тобою ноги... Но вместо того, чтобы ощутить на Себе сияние Божьего взора, Ты пристально всматриваешься в чернеющую пустоту невидящих зрачков. И тогда Ты отшатываешься прочь, в сторону людей, чтобы изведать — ибо вечная любовь мертва, и железный холод мирового пространства одолевает Тебя, — животное тепло их любви. Но люди спят. Пусть спят — пусть спит даже Твой любимый ученик. Им никогда не понять, что Бог более не любит.

Как луч света мысль эта пронзает Твою душу: пусть Я паду, если это необходимо, чтобы Он любил людей. Если Я должен

стать выкупом, то вечная тьма — это не слишком уж высокая цена за вечный свет — Мой вечный свет! Тот свет, что они унаследуют вместо меня. Отче, да свершится воля Твоя в них и во Мне! Воля Твоей любви в них, воля Твоего гнева во Мне... Но Ангел, поддерживающий Тебя, вновь Тебя оставляет, и слева к Тебе приближается Сатана. Он показывает Тебе мир. Вот человечество после искупления. Можешь ли Ты выдержать то, что видишь? Понимаешь ли Ты, что перед Тобой? Я скажу Тебе, о чем идет речь: труд Твой, попросту говоря, был напрасен. «До Рождества Христова», «после Рождества Христова» — все это, по большому счету, одно и то же. Мы ждали потоков благодати, мы думали, Бог прольет Свой обещанный нам Дух, и Царство святости явится в конце времен. Но не изменилось ровным счетом ничего. Один-два из учеников Твоих будут рассказывать, что Ты существуешь, люди на какой-то миг остановятся, чтобы послушать и подивиться этой новой сказке, и какое-то время будет казаться, что Церковь Твоя наделена этим даром — даром новой духовной жизни, посланной свыше силой, способной преобразить этот мир. Но вскоре мир начнет раскрашивать Церковь своими красками, и Церковь разукрасит ими — обычными красками этого мира — свои ланиты, и ее будут спрашивать, а чему новому она может, собственно говоря, научить. У нее начнут проверять документы. От нее потребуют не тех доказательств, что можно найти в книгах, и вовсе не доказательств того, что ее миссия легальна. Нет — речь пойдет о доказательстве ее силы. И поскольку она позволит вовлечь себя во всеобщие грехи, и поскольку грехи христиан окажутся тяжелее, чем грехи язычников и иудеев, голос Церкви охрипнет: она начнет заикаться и не придумает ничего лучшего, чем произносить глупые, бесполезные и елейные речи. И ее будут преследовать, ибо она обманула мир несбыточными обещаниями, и преследование это будет справедливым. Но обман этот падет на Тебя, ибо это Ты основал эту Церковь, это Ты послал ее на служение. Тебя обвинят в том, что люди утратили свою детскую веру в богов и, впав в отчаяние и разочаровавшись в Тебе, впали ныне в окончательное безбожие. Видишь ли Ты теперь, что Ты наделал Своим искупле-

нием? Ты хотел даровать свет глазам слепых, но теперь они, став зрячими, стали виновны вдвойне. Перед тем, как распять Тебя, они не ведали, что творили. Их грех не отличался от врожденной жестокости диких зверей, они были самой природой. Теперь же — они ведают, что творят; Ты сорвал покров с таинства вечной любви, Ты поставил их перед лицом триединой Божественной бездны, Ты сделал их посвященными в тайну Божественной икономии. И теперь их грех — это мятеж против любви. То, что было позволительно, то, что можно было простить, благодаря Тебе стало непростительным и смертоносным. Раньше они стреляли в небеса стрелами из игрушечного лука, Ты же дал им в руки настоящие, отточенные и ядовитые стрелы, которыми они попадают в самый центр Божественного Сердца. Ты просчитался. Ты думал, что несешь искупление, на самом же деле Ты удесятерил тяжесть греха. Сотнями различных способов они будут искать в Тебе повод для греха. Твое учение начнет их раздражать, каждая из произнесенных Тобою фраз станет для них камнем преткновения. И по праву, как Ты Сам будешь вынужден признать, ибо сказанное Тобою непонятно и опасно для народа. Всякое заблуждение и _s всякое безумие будет ссылаться на Тебя и оправдываться сказанным Тобою. Подобно фуриям, они будут рвать Твое Евангелие на части и швырять друг в друга его окровавленными обрывками. Те, кто верен Тебе, будут и впредь грешить против Твоего искупления — ибо Божья любовь заметно подешевела, и в исповедальных автоматах за мелкую монету раскаяния можно получить от Тебя отпущение грехов. Понимаешь ли Ты, что Ты наделал? Ты сделал грех легким. Твое искупление — просто издевательство: оно искупило людей для греха! От Тебя надо держаться подальше, Тебя надо обходить стороной, ибо Ты — искуситель человечества. Ты опасен для любого, кого Ты встретишь на пути. Ты — зловредная болезнь. Поверь мне, людей надо предоставить их природе и их инстинктам. Все, чего Ты достиг, это данная Тобою людям неспокойная совесть.

Нет, они правы, когда отвергают Тебя. Того, что Ты им предлагаешь, они не хотят, ибо все это влечет за собой неизмеримые по-

тери. То, что им нужно, — это хлеб и любовь, причем та любовь, что им уже известна, и которой Ты, девственник, не знаешь: ни на что большее они не способны. Религия Твоя не нужна народу. Стоя на своих кафедрах, Твои священники будут провозглашать то, чего Ты требуешь от человека, но никто придерживаться Твоих требований не будет, и многие будут поражаться тому, насколько Ты чужд миру. Многих, очень многих Ты перевернешь с ног на голову; Ты извратишь их совесть настолько, что они перестанут понимать, что от них сейчас требуется.

Однако я вижу здесь еще и Твоих избранников, этих особо Тебе близких друзей, этот «свет очей Твоих». Вот они — Твои святые. Я не буду сейчас рассматривать их под увеличительным стеклом, не буду считать те годы, в течение которых они отбивались от Твоей любви руками и ногами, пока Ты наконец-то не взял силой твердыни их душ. И что же Ты дал им взамен? Крест, Твой крестный путь! Отец Твой отдал Тебя в качестве выкупа, теперь же Ты Сам расплачиваешься ими. Твоя любовь жестока. Что это за искупление? Ты что, не можешь Сам нести Свой Крест за всех? Ты настолько слаб, что за Тобой его должен тащить кто-то другой? Ты Сам вызвался, Ты, велеречивый Атлант, нести на своих плечах всю тяжесть мира. Ты переоценил Свои силы: на кратком пути Ты падаешь целых три раза, и Симон тащит за Тобою Твое бревно. Не можешь ли Ты наконец-то оставить призванных Тобою в покое? Ты отдаешь их на съедение диким зверям, Ты заставляешь их гореть живыми факелами. Их будут медленно, по-сатанински замучивать насмерть в концентрационных лагерях. Но этого Тебе мало: Ты предаешь их всем мыслимым демонам, Ты тащишь их в ту же самую яму, полную отвращения и страха, Ты сделал их, как говорит Твой Апостол, сором и отбросами мира, посмешищем всего творения. Своей плотью они должны дополнить то, чего недостает Твоим страданиям, ибо Ты не вполне понял, что значит страдать.

Ибо дело в том, что для страдания необходимо большое и сильное сердце. Но Твое Сердце стало малым и слабым, оно стало столь бессильным, что Ты Сам не можешь узнать его. И чтобы

страдать, надо уметь любить. Но Ты более не любишь. Твоя любовь, что возвышенно звучала мощным колоколом, превратилась в колотушку, в которую бьют в церквях на Страстную Пятницу. А было бы так легко страдать, если бы можно было любить... Но любовь у Тебя отобрана. Единственное, что Тебе осталось, — это пылающая пустота и то ничто, которое эта пустота за собой оставляет. Как бы Ты радовался, если бы Тебе было позволено из адской бездны любить отвергнувшего Тебя Отца, любить Его долго и вечно! Но любовь отобрана у Тебя. Ты ведь хотел отдать все! Это невеликое искусство — отдать все, если сохраняется любовь. Лишь тогда это становится серьезным, когда любовь сама отдает себя. Любовь была сердцем Твоего Сердца, хлебом души Твоей, вечным дыханием Тебя Самого. Ты жил любовью, у Тебя не было никаких помышлений, кроме любви, Ты Сам был любовь. Ныне она отнята у Тебя: Ты задыхаешься, Ты голодаешь, Ты отчужден от Себя Самого. Ты умираешь настоящей «смертью от любви», ибо любовь хрипит и бьется в последних судорогах.

Так все это и должно быть. И должно быть скрыто от людей, и люди не догадываются об этом. Они проходят поверху, как будто все это темные подземелья и каналы, страшные катакомбы под землею больших городов. Там, наверху, сияет солнце, павлины распускают перья, и юность проходит в легких, развеваемых ветром одеждах... И никому не известна цена.

VII

Если у тебя в доме есть огонь, храни его в несгораемом очаге и укрывай его, иначе довольно искры, и ты не успеешь оглянуться, как станешь жертвой пожара вместе со всем, что у тебя есть. Если внутри тебя — в твоем несгораемом сердце — Владыка мира, окружи Его оградой и обращайся с Ним осторожно, иначе Он начнет предъявлять к тебе всякие требования, и ты не будешь знать, куда Он тебя погонит. Держи поводья крепко. Не выпускай

руля из рук. Бог опасен. Бог есть пламенеющий огонь. Бог все это в твоем случае уже предусмотрел. Пускай Он Сам предостережет тебя: «Тот, кто возложил руку на плуг и оглядывается назад, тот недостоин Меня. Тот, кто не любит Меня больше отца и матери, больше возлюбленной и больше отчизны, больше себя самого, тот не достоин Меня». Будь внимательнее: Он большой притворщик; Он начинает с малой любви, с небольшого огня, и ты не успеваешь опомниться, как Он охватывает тебя целиком, и ты у Него в плену. И если ты дал уловить себя, ты пропал, ибо там, наверху, нет никаких границ. Он — Бог, Он привык к бесконечности. Он засасывает тебя вверх, как циклон, он швыряет тебя вверх и вниз, подобно водяному смерчу. Обрати внимание: человек создан в определенных измерениях, в определенных границах; но Этот не знает никаких измерений. Он — искуситель сердец.

Взгляни на Него: вот Он стоит там, на ступенях храма, среди клокочущей толпы. Вот Он раскрывает руки и возвышает Свой голос, чтобы потрясти человеческое сердце в его сокровенных глубинах: «Кто жаждет, пусть придет ко Мне, и кто верит, пусть пьет из Меня. Ибо сказано в Писаниях: Источники воды живой изливаются из Него». Остерегайся этого напитка! Действительно, Он сказал однажды некой женщине: «Каждый, кто пьет воду из земного источника, возжаждет вновь. Но тот, кто пьет воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек». Остерегайся, ибо было также написано: тот, кто пьет из источника мудрости, будет жаждать опять, и жажда его будет сильнее, чем прежде. Я боюсь, что именно ему суждено узнать, что такое настоящая жажда, и чем ненасытнее он будет пить, тем невыносимее будут возрастать его страдания. Поставив себя под власть законов безграничного, этот человек начнет страдать от головокружения. Будь осторожен, Он приглашает тебя потерять душу, чтобы приобрести ее. Он имеет в виду любовь. Он требует от человека невозможного. Он не видит, что человек создан для счастья в определенных пределах: один-два года вместе с любимым существом, прогулка по полям или просто блюдо земляники. Какая-нибудь книга, картина, скамейка в тени деревьев. Приятно потрескивающий камин. Прогулка холодной

ночью. Упоение битвы. Величие чьей-либо смерти. Во всем этом есть некий вечный смысл, но непременно облеченный в форму некоторого законченного мгновения. Это всегда самодостаточно и невыразимо. Подобно плоду, мир созревает и наливается спелостью, чтобы, исполнясь Божественного смысла, упасть к ногам вечности. Спроси об этом у поэтов.

Но для нас Он несомненно опасен. С Его стороны было неразумно так скомпрометировать Себя, ибо слова Его звучат как откровенный призыв к мятежу: «Огонь Я пришел низвести на землю, и как бы Я хотел, чтобы он разгорелся». Если бы Он оставил при Себе избыток Своих душевных сил или, скажем, ограничился разовым представлением Своего искупительно-любовного фейерверка перед глазами изумленных зрителей, можно было бы не возражать. Мы могли бы благодарно Ему похлопать, устроить Ему «бурные аплодисменты, переходящие в овацию», поблагодарив Его за столь неожиданный и к тому же бесплатный подарок, выданный творению по торжественному поводу. Мы могли бы гордиться тем, что арена человеческого сердца, видевшая немало выдающихся акробатов, достигла своих вершин благодаря Божественному сальто-мортале. Но Он не хочет, чтобы все было, как прежде. Он выставляет напоказ Свои смертельные прыжки как объект для подражания, Он заставляет людей покидать свои пределы ради подобных авантюр, смертельная опасность которых несомненна. Его огонь должен разгореться в других. То там, то здесь Ему удается взорвать чью-либо душу, подобно динамиту, после чего в округе вдребезги разлетаются стекла и вздрагивают фундаменты домов.

Что нужно сделать, если возникает опасность большого пожара? Прежде всего, эту опасность нужно изолировать. Нужно лишить ее питательной среды, и, если возникает необходимость, просто снести окружающие кварталы. В горящем лесу прорубается просека, в горящей степи прорывается ров. И мы тоже должны оградить Его стеной. Создайте вокруг Него безвоздушное пространство, в котором не смогут дышать ни огонь, ни любовь! Придушите Его — но только тихо и спокойно.

Поймайте Его на слове, это самый надежный способ: «Царство Мое не от мира сего». Вот вам и подходящий ключ! Его царство не от мира сего, оно — не этот мир. Сколь возвышенно! Сколь небесно! Он — Владыка иного, высшего Царства! Возвеличьте Его, отправьте Его в это высшее Царство! Предоставьте Ему Его Царство, и Он должен будет предоставить нам наше. Совершенно не нужно указывать Ему по-хамски на дверь. Сделайте это предельно респектабельно: выпроводите Его с честью, проводите Его с благодарностью в самом лучшем и невинном смысле этого слова. Не спорьте с Ним, напротив — соглашайтесь с Ним во всем: и с тем, что Он пришел свыше, а мы — снизу, и с тем, что Он — свет миру, и тьма не объяла Его, и с тем, что Он пришел, чтобы вернуться назад к Отцу. Ибо вы должны понять: Ему нужна Ваша близость, Он хочет поселиться в вас и смешать Свое дыхание с вашим. Он хочет быть с вами во все дни до скончания века. Он стучится в каждую душу, Он притворяется малым и незаметным, чтобы вмешиваться во все ваши дела и заботы. Он входит неслышно, чтобы никого не беспокоить, чтобы остаться неузнанным, чтобы присутствовать инкогнито на этой суетливой земной ярмарке. Он ищет доверия, ищет знакомства, он нищенски выпрашивает у вас вашу любовь. И здесь уместно проявить твердость. Нельзя переходить границ положенного. Он Бог и должен таковым оставаться. Он не смеет унижаться подобным образом. Необходимо самым богобоязненным образом напомнить Ему о Его обязанностях перед Самим Собой. Если Он возникает перед вами из устроенной им засады и пытается овладеть вашим сердцем при помощи одной из Своих всем хорошо знакомых ухваток, и сердце ваше вдруг начинает судорожно биться, нужно как можно быстрее склониться перед Ним и произнести как можно более смиренно: «Господи, отойди от меня, ибо я — человек грешный». Согласитесь, что это вполне подобающая дистанция. А если Он с болью взглянет на вас и молчаливо попытается явить вам Свое одиночество, не сдавайтесь, продемонстрируйте Ему свою непреклонность и скажите: «Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой»; вторую

часть цитаты* можно опустить. Если же вы сами пригласили Его к себе, ведите себя сдержанно. Не опускайтесь до того, чтобы, потеряв всякую дистанцию и уподобясь какой-то шлюхе, омывать Ему ноги, давать Ему поцелуи и умащивать Его главу маслом! Если Он захочет сесть на последнее место, надо сказать Ему: «Друг мой, пересядь вперед!» — и передвинуть Его на почетное место. Поклоняйтесь Ему, как тогда, когда Он преобразился на горе, постройте там хижины для Него Самого и для Его ревнителей и следите за тем, чтобы Он не спустился снова вниз.

Все это гораздо проще, чем вы думаете. Все это предельно религиозный образ мыслей, и разве Бог требует от Вас чего- либо, кроме религии? Речь идет о признании «бесконечного и качественного различия» между Богом и миром. Как понимать это — диалектически ли, в либеральном ли духе, — это уж решайте сами.

В общественной жизни все это несложно. Здесь не требуется ничего иного, как только строго придерживаться некогда проведенной разграничительной линии. Царство Его не от мира сего. Поэтому Он ничего не потерял в мире наших мирских забот. Оставьте Ему Его храмы, и Он оставит нам наши банки, наши фирмы, нашу политику, наши школы, памятники нашей культуры, нашу родину. Создайте для Него заповедник, этакий национальный парк Его соборов, и мы обязуемся не валить там деревьев и не охотиться, мы обязуемся прокладывать наши дороги так, чтобы они огибали эту запретную зону, в которой Ему должно быть позволено разводить редких высокогорных животных и выращивать причудливо изогнутые карликовые сосны на фоне горных ледников. Если какой-нибудь из наших ученых (скажем, специалист по философии религии) случайно забредет в Его сады, найдет там пару-другую редких растений, что растут там на каждом шагу, если он принесет эти растения домой и подвергнет их классификации в соответствии с новейшими достижениями

* «...Но скажи только слово, и исцелится душа моя» — возглас народа на Божественной литургии римского обряда. Ср. Матф. 8, 5-13. — Прим. пер.

современной психологии, то эта попытка установить контакт не будет ему поставлена в вину. Но более ни слова об этом! Следите за тем, чтобы в вашем государственном устройстве все шло в соответствии со всеобщими законами разума, человечности, общего блага и здорового чувства самосохранения. В сфере частной морали бескорыстная любовь к ближнему в определенной мере допустима, но нация и государство как таковое должны быть основаны на прочном фундаменте общественных интересов — иначе они тут же развалятся, превратившись в недостижимую утопию. Итак — ни слова о Нем в ваших учреждениях, ни слова о Нем в ваших передовицах, ни слова о Нем на ваших мирных конференциях! Миру — мирово. Деятельность духовных лиц целесообразно ограничить сферой церковных интересов; ни в коем случае им не должно быть дано право вмешиваться в общественные дела! Этим, на самом деле, вы окажете огромную услугу им самим, ибо политика всегда лишь портила Церковь, компрометируя ее и мешая ее влиянию. Было бы разумно позаботиться о том, чтобы в школах светские дисциплины были тщательнейшим образом изолированы от дисциплин религиозных. Если религия — всего лишь факультатив на фоне двадцати других предметов, опасность того, что она будет посягать на основы, крайне невелика. Любой школьник сразу же поймет, что речь идет о малозначительном и лишенном практического смысла предмете, и что его изучение никак не отразится на оценках в аттестате! И, таким образом, молодежь сразу же на вашей стороне. Напротив, в кризисные времена (чтобы не дошло до опасных беспорядков!) не повредит, если возросшие религиозные потребности населения будут направлены в сторону воздвигнутых на оживленных улицах священных учреждений, где каждый — почти бесплатно — мог бы духовно освежить себя. Подобная политика — это часть общественной гигиены; к тому же она избавляет вас от необходимости копаться в мутных водоемах религиозных проблем. И вот ваш главный лозунг: иммунитет против бацилл религиозности! В качестве прививки и противоядия рекомендуются церковные учреждения. И тогда все у вас будет в порядке.

Необходимо внести ясность в вопросы культурной жизни. Книжный магазин, торгующий религиозной литературой, должен быть узнаваем уже издалека. В тех же магазинах, куда всякий может зайти без стеснения, книги подобного рода не должны выставляться напоказ. В области искусства следует следить за тем, чтобы объекты религиозного поклонения обозначались только подобным образом и никак иначе. Произведения же светского искусства не должны окружаться некой неясной «религиозной атмосферой». Художники религиозного направления поступят правильно, если создадут нечто вроде замкнутого профессионального цеха. По мере возможности необходимо поддерживать христианские образовательные учреждения, которые пытаются представить свое вероисповедание как отдельную культуру — таким образом очищается культурная атмосфера как таковая. Отделение философии от богословия, природного порядка от христианской веры, мира греха от сферы искупления, гуманности от Креста — все это должно рассматриваться обеими сторонами как выдающееся достижение Нового Времени, как поистине спасительный путь. Сообщества, которые в силу своей природы нарушают эти направленные на защиту общественного здоровья законы, должны быть запрещены как государственно опасные. Напротив, следует поддерживать объединения, которые считают, что христианство в силу своей святости не годится для улицы, что оно слишком чисто, чтобы смешиваться с миром, что его подлинное место — в украшающих наши улицы и стоящих под охраной государства «сакральных пространствах», в этих благочестивых реликтах Средневековья (поощряйте туризм!).

Но всего этого мало. По-видимому, Он все еще сохранил власть над внутренним царством человеческой души. Его вытеснили из общественной жизни, но Его искусительная сила все еще действует в частной сфере человеческой совести. Удвойте вашу бдительность! Здесь необходимо наблюдение за каждым в отдельности. Путеводной нитью пусть вам послужат привычки подавляющего большинства христиан: их инстинкт несомненно подсказал им самый верный путь. Уж они-то нашли золотую се-

редину между запросами повседневной жизни и обращенными к ним тоталитарными требованиями. Организуя повседневную жизнь, соорудите где-нибудь в уютном уголке небольшую капеллу. Воздвигните там алтарь, а перед алтарем поставьте скамеечку для коленопреклонений. И пусть Он там и пребывает. Там можно не только наносить Ему парадные визиты во время воскресного Богослужения; там можно посещать Его ежедневно, забегая на минуту-другую. Скажем, ежедневно по пять минут. Для вас — это целительная утренняя гимнастика вашей души, для Него — это знак того, что вы Его не забыли и с Ним считаетесь. Вы можете попросить Его, чтобы Он благословил ваши повседневные дела, и таким образом перекидываете мост между Ним и вами. Помимо этого, вы можете выразить Ему ваши «добрые намерения» и пообещать Ему провести этот день Ему «во славу». После этого немедленно прочь, не оставляя ключа от святилища в замочной скважине и тщательно этот ключ оберегая! Говоря всерьез, следите, чтобы Он не покушался на ваши частные интересы. Не позволяйте никому приставать к вам с библейскими изречениями и с благочестивыми текстами, в которых написано, что вы должны непрестанно молиться и все время общаться с Ним. Нет, это только помешает вашей работе, которая несомненно нужна как Богу, так и природе. Скажите Ему, что вы искренне признательны за то, что Он среди всего прочего занимается вопросами вашего искупления, что Он отпускает вам грехи и сообщает вам необходимое количество благодати, и вам доставило бы удовольствие, если бы в самом конце вы могли бы еще раз воспользоваться плодами Его усилий. Но до этого еще есть время, а в данной момент вы Ему ничем не можете помочь.

Но победа одержана еще не во всех направлениях. Разрыв между молитвой и повседневной жизнью — это всего лишь начало. Еще остается время самой молитвы, когда ты остаешься с ним с глазу на глаз. Время добровольного или вынужденного испытания совести. Время, когда Его непостижимый взгляд вновь направлен на тебя, а не до конца угасший огонь вновь может разгореться. Время, когда тебя охватывает страх перед самим собой,

когда тебя сжимает внутренняя тоска по чистоте и совершенству, и слезы уже совсем рядом. Это опасные мгновения. Это время искушения любовью. Будь тверд. Не превращайся в бабу. Повторяй себе, что из всех этих нежностей ничего путного не выйдет. Эти сентиментальные поползновения несвойственны твоему характеру. Разве тебе не известно, что подобные настроения проходят бесследно, как уплывающие вдаль облака, а в конце концов все остается, как прежде? Нет, твоя религия не должна строиться на всех этих зыбких и расплывчатых вещах. В Нем, по-видимому, действительно есть какие-то сентиментальные стороны, но достаточно того, что они изображены на картинках твоего молитвенника. И если ты не можешь оторваться от Его взгляда, молись до тех пор, пока ты не перестанешь видеть Его. Это вполне возможно. От Бога можно отмолиться — отмолиться от Бога, что рядом с тобой, чтобы молиться Богу, Который где-то далеко. Молиться столь истово, чтобы раствориться в собственных словах и уже не иметь ни времени, ни сил слышать голос Самого Бога. Его можно забрасывать просьбами до тех пор, пока Он не умолкнет со своими. Тебе нужно от Него столь много, что Он не успеет сказать тебе, что Ему нужно от тебя. Выполняя свои религиозные обязанности, или, — что звучит еще благороднее, — добровольно упражняясь в благочестии, ты сможешь избежать необходимости слушать Его назойливый голос. Поверь мне, лучше этого способа нет ничего, и если ты будешь последователен, то рано или поздно тебе удастся вместо Его религии создать свою собственную! И ты наконец-то обретешь покой. Все будет свершаться во имя Христианства и благочестия. Самое существенное состоит в том, что ты теперь надежно защищен от Него. Скажи Ему, что Он — Бог, и что Ему и так все известно, и что нет необходимости обсуждать с Ним какие-либо частности. Или скажи Ему, что ты, в конце концов, всего лишь человек: это тронет Его и вызовет у Него сострадание. Или скажи Ему, что ты исполнен безграничного доверия к Его благодати, и, поскольку Он — твой Спаситель, ты уверен, что все будет хорошо. Это вопрос Его чести как Искупителя, и тем самым ты обезоружишь Его. Продемонстрируй Ему наивное,

детское благочестие — целостное и неповрежденное. Взгляни на Него ничего не ведающими невинными глазами (о, этот «чистый взор творения»), и Он не откажется посвятить тебя в Свои запутанные тайны. Царство Его — не от мира твоего. Оставь Его в Его недосягаемой тьме; твоему свету не нужно пытаться понять ее.

После всего этого остается еще Церковь как таковая — Его прибежище. Церковь — и церкви. Здесь Он собрался с силами, здесь сосредоточено оружие Его благодати. Здесь нужно разбить Его окончательно. Тогда нет у Него никакого пристанища, тогда у Него потеряна последняя почва под ногами, и Царство Его воистину не среди нас. Но утешьтесь — эта битва почти уже выиграна. Все идет к тому, что Он окружен уже и в Церкви. Ибо здесь, и прежде всего здесь, Он хотел общаться с людьми по-человечески. Здесь Он изобрел чудо Своей Евхаристии: Он в тебе, и ты в Нем. Нескончаемое брачное пиршество между Ним и тобою, брак, в сравнении с которым единение мужа и жены — лишь малый и бедный опыт. В этом одеянии Хлеба и Вина Он хочет пребывать среди нас во плоти, пребывать, чтобы участвовать в радостях и горестях человеческих. Но напомните Ему о разделяющей нас благочестивой дистанции! О символическом значении Евхаристии! Научите Его хотя бы немного мыслить эсхатологически! В конце концов, мы пребываем во времени, Он же — в вечности. И чтобы Он понял, что мы имеем в виду, извлеките Его из Его дарохранительницы! Мы хотим думать о Нем более духовным и возвышенным образом! Да будет духовным присутствие Его, да будет духовным Царствие Его! И все эти уж слишком человеческие наслоения — все эти статуи, исповедальни, скамейки, образа, картины Крестного Пути, облака ладана: прочь все эти скандальные напоминания о Его близости! Да будет прозрачным воздух между Ним и тобой! Долой это двусмысленное, полу-человеческое, полу-Божественное посредничество, долой этот чувственный полусвет! Разве Он не воскрес из мертвых, разве не восседает одесную Отца? Не слишком ли рано придет Он, чтобы судить живых и мертвых? Отнесемся ко всему этому трезво и, отправляясь на Трапезу, не забудем прихватить церковный песенник и надеть на голову цилиндр.

Кроме этого, можно спрятать Его за иконостасом. Там, в глубине, невидимые простым народом, свершают свой обряд иереи, и оттуда доносится лишь отдаленное пение и бряцание кадила. Там свершается трисвятая мистерия, образ и подобие небесной литургии, и любое прикосновение к этой тайне было бы кощунством. Народу же довольно уходящих ввысь образов. На них, на этих образах, огромные святые, бестелесные и недоступные, в одеяниях с иератическими складками, отрешенно воздевают ввысь свои изможденные руки. К ним можно обращаться в молитвах, их можно просить о предстательстве. Фаворский же свет, в высях которого восседает на троне Господь, может ослепить. Лишь немногие, десятилетиями спасавшиеся на Афонской горе, были удостоены экстатического приближения к этому свету. Поистине достойна восхищения красота этих икон, ибо открывающийся в них духовный мир освобождает нас от навязчивости Его любви.

Что касается вас, добрые католики, то вы называете Его пленником дарохранительницы. Там Он под надежной стражей, в холодном золотом ларце, ключ от которого спрятан где-нибудь в ризнице, в каком-нибудь сундуке. Итак, Он пленен и должен быть доволен, если в течение дня к Нему приходят двое-трое пожилых людей, чтобы помолиться по четкам. «Знаешь ли ты, что такое пустыня и одиночество?» Там, снаружи, люди спешат по своим делам; они несутся со своими папками, школьными сумками и корзинами для покупок, минуя церковь, что, подобно мертвой стене, рассекает пестрые ряды торговых витрин. Никто из этих людей не думает о Нем — не думает, потому что Он никому не нужен. Стучат пишущие машинки, дымят фабричные трубы, школьники решают математические задачи, у домохозяйки большая стирка: все идет своим чередом, все это замкнутое в себе кровообращение, в котором Ему нечего делать и в котором Он попросту не предусмотрен. Где-нибудь во время вечерней Мессы звонит колокольчик, отмечая пресуществление Святых Даров; звонит — для кого? Служитель прибирает в церкви, алтарь прячется под покровом, и мертвая тишина обнимает Того, Кого считают мертвым.

Но в дарохранительнице есть свои преимущества. Известно,

где Его держат, и, следовательно, известно, где Его нет (со «всевидящим оком» Бога справиться гораздо легче). Спрятавшись в укромном углу, Он ткет пряжу искупления. И раз в году или, может быть, двенадцать раз Ему делают любезность, Ему позволяют продемонстрировать дело Его любви на примере какого-нибудь человека. Человек этот принадлежит к числу «практикующих» христиан, которые то ли сами «практикуют» (увенчать того, кто изобрел это слово!), то ли позволяют «практиковать» Ему.

Несколько раз Он пытался вырваться из Своего заточения. Однажды Он дал понять, что Ему бы пришелся по нраву праздник в честь Евхаристии. И мы извлекли Его наружу и стали раз в году носить Его по улицам и полям, а молчаливо снявшие шляпы зрители безучастно стояли по сторонам. Тогда Он вновь явил нам Свое Сердце — израненное терниями, вознесенное на Крест, и пламя, которое Он уже не мог удержать, вырвалось из Его Сердца наружу. Мы установили еще один праздник. Мы посвящаем Ему свои дома, и лик Его сияет с разноцветных литографий. Все это грешит против хорошего вкуса. Об этом не принято говорить вслух, но по крайней мере люди образованные в этом вопросе единодушны: вся эта история заметно отдает безвкусицей. Было бы намного лучше оставить ее во тьме — там, хоть и в забвении, она была бы надежно защищена от профанации. Но как только эта история выходит на свет, как сахарной пудрой, она покрывается слоем сладковатой пошлости. Напомаженные кудри ниспадают на плечи, а от болезненного выражения глаз становится дурно.

Нет, было бы лучше, если бы Он в будущем отказался от подобных попыток вырваться наружу. Пусть будет доволен Своей судьбою в качестве Искупителя. Мы же исключительно рады, что Он выбрал Себе именно эту профессию. Но нужно проследить за тем, чтобы Он устроил Себе мастерскую где-нибудь за пределами наших городских ворот.

Он стоит на уличных перекрестках и предлагает всем Свое Сердце. Ибо написано о Премудрости, что она выходит на площади городов и дарует себя в виде трапезы — дарует бесплатно. Все пробегают мимо. Никакого спроса. Он просчитался. Все это до-

статочно серьезно: человек, тот самый человек, что не устает твердить о том, как он нуждается в любви, безоговорочно отвергает любовь, которую ему предлагают. Он уклоняется от объятий. Некий внутренний голос остерегает его: не связывайся с Ним — это слишком опасно! Скажи Ему, что ты искренне сожалеешь. Скажи Ему, что ты сегодня купил дом в деревне, что ты нанял пахотных волов, что ты взял женщину в жены, и что тебе на первое время этого достаточно. Ты действительно искренне сожалеешь. У птиц есть их гнезда, и у лис есть их норы, но Сын Человеческий — и именно об этом ты искренне сожалеешь! — не имеет ничего. Ни друга, ни человеческого сердца, где Он мог бы приклонить Свою Божественную главу.

VIII

Ты в темнице, и я тоже. Я знаю, Господи, что Ты попал в эту темницу из-за меня, и только лишь потому, что я остаюсь в своей темнице, Ты остаешься в Своей. Наши тюрьмы неотделимы друг от друга, и обе они — это одна и та же тюрьма. Если бы Тебе удалось освободить меня из моего плена, Ты освободился бы Сам; стены, разделяющие нас, упали бы, и мы смогли бы насладиться нашей общей свободой. И я тоже, скорее всего, мог бы освободить Тебя — освободить тем, что освободил бы себя самого, и в этом случае мы были бы также свободны. Но все это лишь «если бы». Это именно то, чего Ты не можешь, и чего я сам тоже не могу.

Мне известна Твоя тайна: Ты хочешь разделить со мной мою судьбу. Но я погребен в моих собственных глубинах, и я не могу взорвать врата этого ада. Ты думал, что вдвоем будет легче, и Сам вызвался, чтобы помочь мне. Ты похоронил Себя в моих пещерах. И поскольку мое одиночество одиноко, оно стало и Твоим. И ныне каждый из нас томится в ожидании другого, отделенного стеной. Мне известно, что вина лежит на мне, и что Ты невиновен. Ты сделал все, что было возможно. Ты страдал, Ты расплатился

за меня, Ты заплатил за все — заплатил вперед, все до последней капли. Но остается нечто, чего Ты не можешь, и именно этого не могу и я. Я должен был бы.., но я не могу. Я должен этого желать, но я не желаю. Я хотел бы желать этого, но я не желаю хотеть. Что все это такое, как все это происходит? Я не понимаю этого. Речь идет о том, что Ты устранил грех и искупил его. Ты не просто покрыл его, но уничтожил, и в глазах Бога он более не существует. Но грех — это именно то, что я имею в виду: я не хочу того, чего хочет Бог. И я не знаю, как преодолеть мое сопротивление. Я не знаю, как разрушить пленившие меня стены моей тюрьмы.

Понимаешь ли Ты, Господи, о чем я говорю? Не так уж легко объяснить все это. Ибо я сам не вполне понимаю, как все это происходит, как все это связано между собой. Когда я начинаю размышлять об этом, все превращается в чащу, в которой заблудилась моя душа — заблудилась, подобно заблудшей овце в зарослях терновника. Но я попытаюсь рассказать Тебе все это.

Вначале все очень просто. Я просто вижу, что я не могу того, чего мне бы хотелось. При этом я знаю то, что я должен делать. Ты говорил мне об этом, священник говорил мне об этом, и я сам себе об этом говорил. В этом смысле все на своих местах. Не на своем месте лишь моя воля, моя возможность хотеть. Нет, у меня, разумеется, есть воля — воля, что способна желать; но у меня есть и другая воля (та же самая!), что не желает. «И я не понимаю, что творю, ибо я творю не то, чего хочу, но то, что ненавижу. И если я совершаю то, чего не хочу, то совершаю не я, но живущий во мне грех. И я знаю, что во мне, то есть, во плоти моей, нет добра, потому что, хотя я и желаю добра, я не могу творить его. Я не творю того добра, которого желаю, я творю зло, которого не желаю. Живущий во мне внутренний человек радуется Божьему Закону, но в членах тела моего царит иной закон; он противостоит закону моего разума и делает меня пленником того греховного закона, что управляет телом моим. Бедный я человек! Кто избавит меня от этого смертного тела?»* И вот, воля моя разрывает меня на части,

* Ср. Рим 7, 15—24. — Прим. ред.

и именно тогда, когда я хочу, я не хочу. И поэтому я взываю к Тебе из темницы моего не-желания: сделай так, чтобы я желал!

Но можно ли так молиться? Ты можешь дать мне все — любое просветление, любую благодать. Но желать этого и сделать решительный шаг должен я сам. Я лежу на ложе собственной похоти, и эта похоть отвратительна мне, и я хотел бы порвать ее путы и приподняться. Но то, чего мне при этом не хватает, — это обычная решимость, само действие, которое нужно для этого совершить. Могу ли я сказать стоящему рядом со мной другу, что хочет помочь мне: решись на это вместо меня? Он может дать мне совет, принести мне пищу, что укрепит меня, может протянуть мне руку. Но может ли он передать мне этот миг свободы, эту искру подлинной воли? Нет, действие может родиться лишь во мне самом. Но этого я не хочу. Не хочу, ибо люблю свою похоть, мне сладка ее горечь, я не могу пойти на то, чтобы лишиться ее. И если я заставлю себя какими-нибудь внешними способами, если я попросту свяжу себя, душа моя не сможет расстаться с нею. Если я какое-то время не грешу, то лишь потому, что не было подходящего повода.

Часто мне кажется просто неприличным приставать к Тебе с нескончаемыми просьбами, к которым я сам не могу отнестись всерьез. В то время как одна из моих изможденных рук умоляет Тебя: «Избавь меня от скверны!» — другая начинает ныть: «Пощади меня и оставь мне ее — мою возлюбленную скверну!» Просьба за просьбой вздымаются к Тебе ввысь, и нет среди них ни одной искренней и настоящей. Когда я говорю, другой голос все время звучит во мне, откликаясь дьявольским эхом: «Да придет Царствие Твое! — да придет царствие мое! Да будет воля Твоя! — да будет воля моя! Хлеб Твой насущный дай мне! — хлеб мой насущный дай мне!» Если бы я был святым, то голос бы мой утих, и я смог бы любить Тебя всем сердцем и всей своей волей исполнять закон Твой. Но я рассечен пополам, и моя молитва неполноценна, как и моя воля. И я боюсь, что Ты не можешь исполнить моей просьбы, что Ты отвернешься от меня и извергнешь меня из уст Своих.

И теперь я перехожу к самому худшему, и заросли становятся уже просто непроходимыми. Если мне не удается целое, то я дол-

жен быть способен разобраться с ним по частям. Ты хотел бы, чтобы я продвигался вперед, Ты хотел постепенно укреплять и насыщать меня. Сделанные мною небольшие шаги могли бы — вместо того, чтобы внезапно и полностью преобразить меня, — медленно и неуклонно приближать меня к поставленной цели. Но это не произошло. Мне кажется, что все как раз наоборот. Когда в юности я почувствовал, что тело мое развивается, я начал верить в то, что существует также развитие в духе. Мечта о Рае овладела мной, хотя при этом я не знал, мечта ли это о будущем, или о прошлом. Некий манящий и зовущий к себе образ вставал предо мною. Я не знал, как достичь его, и это было на самом деле неважно, ибо я верил, что все пути мои, даже те, что уводили меня в сторону, должны были в один прекрасный день привести меня к нему — привести совершенно нежданно. Это был некий мираж в пустыне. Бег жизни постепенно начал замедляться, потом остановился на одном месте, и чарующий образ потускнел и расплылся. Он превратился в дальнюю звезду, в удаленный идеал, недосягаемость которого стала неотъемлемой чертою его красоты. Он стал как бы затонувшим городом: в тихую погоду очертания этого города угадывались с палубы корабля, но сам он был покрыт водорослями и тиной, и под их покровом можно было различить лишь одно-два бесформенных и темных здания. Все заросло, как в замке Спящей Красавицы. Я начал думать, что этот образ — одна из уловок жизни, придуманная затем, чтобы скрасить безнадежность существования лишенной надежд на спасение посредственности. Начиная с этого времени я, сам того не сознавая, впустил отчаяние в свое сердце. Я понял, что никогда не достигну цели. Я взвесил себя и нашел себя очень легким. Я осознал, сколь глубокие корни грех пустил в моей душе, и ясно увидел, что мне никогда не удастся удалить их. Для этого надо было бы обладать врожденной смелостью души, решительностью и тягой к действию, а как раз этого мне и недоставало. Я не находил у себя ни одной мысли, ни одного поступка, которые не были бы покрыты сыпью моей мелочности, моей мещанской природы. Ничто мне не было столь отвратительно, как присущая мне ограниченность, которая заставляла меня ограничивать все, что меня окружало.

Из плена этой ограниченности я обратился к Тебе — не стесненному никакими условиями, и тут все стало подлинным кошмаром. Я чувствовал Твою бесконечность, я знал, что Ты не даруешь мне подлинного самоотвержения, что Ты не потребуешь от меня полета в мир Твоего Божественного света. Как неопровержимая улика, мне явилась неприглядная суть моей природы. Чем чаще пыталась Твоя благодать облегчить мою ношу и перенести меня на руках через поток, тем тяжелее и неподатливее я становился. Я знал, что у Тебя ничего не выйдет. Разумеется, Ты вновь и вновь прощал мне мои грехи, на краткий миг освещая меня Своим незамутненным солнечным светом. Но тяжесть моей природы вновь неудержимо тянула меня вниз. Одновременно со мной вокруг меня стала расти моя тюрьма: окружающим я демонстрировал беззаботное веселье и умудренное смирение; внутри же меня, в глубоких подземельях отчаяния, поселился ленивый, боящийся выползти наружу сброд: упущенные возможности, отвергнутые дары благодати, непрестанная хандра. От всего этого исходил запах отверженности. Доходило до того, что даже легкий намек на то, что Ты можешь позвать меня, мгновенно порождал безоговорочное «нет» моего нежелания. Лучше все, что угодно, чем, спотыкаясь, идти по этому позорному пути. И когда Ты пытался снаружи взорвать двери моей темницы, я, в холодном отчаянии, противостоял Тебе изнутри. Моя маска срослась с моим лицом. Я, как и прежде, был христианином, я верил во все, во что полагалось верить, я делал то, что делали все остальные, но для спасения я был уже потерян. В лучшем случае можно было сказать, что я был где-то в далеком потустороннем мире — в ожидании огня, который сожжет мою пожизненную тюрьму и извлечет мои затвердевшие стены из ее решеток. Я уже начал сожалеть, что некогда встретил Тебя.

Я запутался во лжи. Если я говорил себе: я могу, я хочу, то сразу же, наученный многократным опытом, понимал: все это не так. На статую, что Ты решил вылепить из меня, не хватило глины. Но если я говорил себе: я не могу этого и не хочу, это было грехом, ибо я шел путем лжи. Два мерила нес я в своих руках: оба

были взвешены и проверены, но противоречили друг другу. Часто я думал, что язычникам легче, чем христианам, ибо они могут совершенствоваться, не расставаясь со своей наивностью и не впадая в искушение. Христиане же, которых Ты силой бросаешь в пространства Твоего мира, за исключением немногих избранных, распяты на кресте позорной раздвоенности и не принадлежат ни земле, ни небу.

И в конце концов мне показалось, что я понял: иначе быть попросту не может — ибо все Твои творения конечны, у всех у них есть свое измерение и свой предел, и когда их встречает бесконечность бесконечной любви и требований этой любви, именно она, эта бесконечность, становится для них тюрьмою. Конечному существу свойственен страх разорваться на части при встрече с Богом, и потому это существо замыкается в себе, когда Бог приближается к нему. Это всего лишь благочестивое заблуждение — полагать, что мы тоскуем по какому-то бесконечному, что освободит нас от нашей ограниченности: опыт учит нас совсем другому. Вместо того, чтобы перенять у Бога меру Его бесконечного, мы навязываем Ему меру нашего конечного. Шаг за шагом мы с оружием в руках защищаем свою землю. Мы выдвигаем условия, на которых готовы заключить мир: насколько я могу отступить от Тебя, настолько я готов пустить Тебя дальше. Будь доволен моим предложением и не пересекай мою границу. Ты можешь лишь уничтожить меня, лишь сломать стрелки часов. Если Тебе чего-то не хватает, возьми это в закромах Твоей бесконечности, которой нет у меня. Лишь до этой черты, и ни шагу дальше! Ты должен знать, что мерило, которым я себя измеряю, — это некая определенная «ступень совершенства», которая очерчена мною исходя из ясно Тобою сформулированных запретов и более чем многочисленных добровольно мною совершенных дел христианской любви. На этом я стою, твердо решившись не слушать никаких неясных и бесформенных призывов (к тому же призывов отправиться куда- то в мир неопределенного!). Поскольку я — всего лишь член Твоей Церкви, было бы справедливо, если бы Ты требовал от меня лишь какой-то части, не настаивая на целом. Это Твоя задача — из от-

дельных человеческих элементов построить Царство Божие во всей его полноте! Все же человеческие совершенства ограничены человеческим измерением.

В конце концов, Ты Сам создал меня для того, чтобы я жил в темнице — я говорю о темнице моего «я». Здесь я живу, здесь я двигаюсь, и здесь я — это я сам. И я люблю это свое «я», ибо «никто не ненавидит плоти своей». Мне знакомо это пространство, оно освещается моими мыслями, мои чувства наполняют его ценностями этого мира, а мои желания раздвигают его границы. В микрокосмосе этого пространства заключен весь мыслимый макрокосмос. Только благодаря этому замкнутому пространству я могу познать мир или даже Самого Тебя, и все должно быть размерено в соответствии с законами этого пространства. Как глаз различает только цвета, как ухо различает только звуки, я могу различать вещи только в их отношении ко мне. Даже любовь — это закон моего «я»; благодаря любви мое «я» плодотворно, оно наделено творческой тягой к необычному; на любви основана его трансцендентность. И даже если кажется, что мое «я» в тоске стремится сломать свою решетку, то и это — часть его жизни, то, что обогащает его существование и делает его достойным любви. ^s Это «Я сам» — самый высокий и самый неповторимый дар, что я когда-либо получил из рук Твоих, Господи. И теперь Ты Сам вновь подвергаешь этот дар сомнению, вновь пытаешься отобрать его у меня. Нет, в этом случае я должен защищаться. Нет, я отнюдь не рвусь наружу из себя самого. Что мне экстаз, что мне «растворение» в природе или в любимом человеке, если я не смогу больше воспринимать их? Как я могу даровать Тебе мою любовь, предложить с любовью мое «я» Тебе, если у меня нет больше этого «я», если я отчужден от себя самого — а ведь, кажется, таковы были Твои тайные цели? Оставь мне мое «я», и тогда Ты обретешь его! Это мой любимый затвор, и я не добиваюсь никакой свободы! Я завоевал себе эту темницу моих страданий, и я освоился с ней — со всей ее скудостью, со всей тяжестью в ней пережитого. Если этого требует природа, возьми мое тело (я знаю, что Ты вернешь мне его назад во всей его первоначальной красоте!), но не

отбирай у меня мою душу! Ты не можешь требовать от меня невозможного, настаивать на том, чтобы я выбрался наружу из себя самого, чтобы я стал чужим самому себе, чтобы я, подобно вору, выпрыгнул в полночь из собственного окна — выпрыгнул на верную смерть! Отче, не обнажай свой нож надо мною! «Мы не хотим совлечь с себя одежды, но хотим облечься в них, чтобы то, что смертно, перешло в жизнь». Если Ты разделишь меня надвое, как отделяют одну половину морской раковины от другой, я погибну.

Сын Мой, время, что прошло сегодня между полночью и утренними заморозками, когда Меня потащили на второй допрос, Я провел в твоей темнице. В одиночестве, избитый и опозоренный, Я сидел в оковах на шесте и думал о тебе и о предстоящем дне. Я испробовал твою тюрьму и не избежал ее гнилого, сладковато-горького запаха. Я прошел по всем камерам, где томились противящиеся Божьей свободе, я заглянул в каждый угол. Я спустился вниз, в самые глубокие твои глубины, и там, среди темного позора твоей немощи и твоего сопротивления, я устроил Себе жилище. Как малый корень разрушает самые прочные камни, так Я незаметно расшатал стены твоего пленения. Всеми силами твоего отчаяния ты все еще противишься Моей любви, но твои парализованные руки уже начинают оживать. Шаг за шагом ты поддаешься Моему напору.

Я не стану открывать тебе ту тайну, силой которой я преодолел твое отчаяние. Ребенок, уставший от напрасных слез, наконец-то засыпает. Он не вспомнит на следующий день ни своего сопротивления взрослым, ни своего безутешного горя. Великое волшебство заключено в этой стертой памяти: вот открыта новая страница, вот начинается новая глава. Можешь ты или нет, сейчас об этом никто не спрашивает. Самое главное — то, что Я это смог. Когда в одиночестве ты размышлял о своей глубокой неудаче, ты сам разделился надвое, ты сам распался на части. Твоя целостность, что возникла из отчаянных объятий сладострастия и раскаяния, была лишь видимостью. Тихо, так, что ты этого сам не заметил, я расколол тебя пополам, и тем самым даровал тебе целостность.

Ты более не думаешь о движении вперед, и это хорошо, ибо это движение было бы для тебя не более, чем продвижение к себе самому. В действительности ты бы не сделал вперед ни шагу. Теперь же оставь свои сетования: пусть мертвые погребают своих мертвецов. Отврати свой взгляд от убожества твоих оков и переведи его — этот пристальный и настойчивый взгляд — на Мое убожество. Ты увидишь то, во что ты не хотел поверить. Твоя тюрьма стала Моей тюрьмой, а Моя свобода — твоей свободой. Не спрашивай, как это произошло, просто благодари и радуйся. И мертвое тело не будет тлеть вечно; рано или поздно оно начнет разлагаться, вода и подземные черви изменят саму его ткань, и, когда пройдут годы, на месте его окажется здоровая, плодородная земля. Ты конечен, и это верно; поэтому твое сопротивление тоже конечно, и в конце концов Я разберусь с тобою. Твердый кокон падает на землю, подобно опадающим листьям, за которыми скрываются цветы. Броня раскалывается, и бабочка выкарабкивается наружу. Слепая и ничего не понимающая, она сидит на краю листа, в то время как кровь постепенно наполняет лоскуты ее крыльев. И стоит бабочке почувствовать, что крылья становятся упругими и начинают сверкать, она, не раздумывая, так, как будто бы она всегда это умела, оставляет свой лист и начинает свой полет.

А то, что ты говорил о собственном «я», это глупость. Ты не был бы Моим творением, если бы не был создан открытым. Всякая любовь стремится покинуть самое себя и устремляется наружу — в необъятные пространства свободы. Она ищет приключений и забывает при этом о себе самой. Я не говорю, что ты мог бы освободить себя сам, ибо именно для этого к тебе пришел Я. Я не говорю и того, что свобода любви была заключена в тебе самом, ибо это Я дал тебе эту свободу. Отец привел тебя ко Мне.

Ты свободен. Ангел слегка подталкивает тебя, с твоих суставов сваливаются оковы, ворота рушатся сами собой, и вы вдвоем проскальзываете мимо уснувшей стражи вперед — на свободу. Ты все еще думаешь, что это сон. Стряхни его с глаз твоих. Ты свободен и можешь идти, куда хочешь.

Но обернись: братья твои все еще томятся в заточении. Смо-

жешь ли ты наслаждаться свободой, пока они страдают? Не хочешь ли ты помочь Мне, чтобы они избавились от оков? Не хочешь ли ты разделить со мной Мою темницу?

Отойди от меня, ибо я человек грешный. Почему я все еще говорю с Тобою? Дыхание из уст моих настигает Тебя, подобно яду, и оскверняет Тебя. Уйди и развяжи этот немыслимый узел. Было время, когда я был грешником среди других грешников, и мне было позволено на лету хватать дар Твоей благодати, дар моего покаяния. Я хватал его, как нищий хватает медный грош, брошенный в его круглую шляпу, и я мог купить себе хлеб и суп, и я мог жить благодаря Тебе. Мне было дано распробовать счастье раскаяния. Мне было позволено жевать горькую траву сокрушения о грехах, и это было милостью Твоей благодати: блаженная горечь услащала мою горькую вину. А нынче? Что делать мне? В какую дыру мне бы пробраться, чтобы Ты больше не видел меня, чтобы я более не чувствовал себя ношей на Твоих плечах, чтобы мое разложение более не тяготило тебя? Я согрешил прямо Тебе в лицо. Тот рот, что тысячу раз касался Твоих уст — Твоих Божественных уст! — поцеловал уста мира сего и произнес: «Я не знаю Его». Я не знаю Его, Этого Человека. Если бы я знал Его, я бы не смог предать Его — предать столь естественно, столь беззастенчиво. А если я все же знал Его, то уж всяко не любил. Ибо любовь подобным образом не предает, она не отворачивается с самым невинным выражением лица: любовь не забывает любовь. То, что я — после всего того, что произошло между нами, — попросту продал Тебя, доказывает лишь одно: я не был достоин Твоей любви и сам не обладал любовью. То, что я говорю Тебе, не высокомерие, и не смирение — это просто правда: довольно, и еще раз довольно. Я не хочу, чтобы еще один луч Твоей чистоты еще раз заблудился в моей преисподней. Это прекрасно, когда любовь снисходительна

100

к низости, но невыносимо, когда среди низостей она сама становится низкой. Это предательство, и оно необратимо. Это клеймо, которое останется навечно, и никогда мои глаза не смогут более встретиться с Твоими. Эти тридцать сребреников я швырну на пол в Храме, но не перепутай, прошу Тебя, этот шаг с раскаянием. Здесь неуместно это высокопарное слово. Душа моя сжимает губы, чтобы ни одно слово не выскочило из них. То, что я сделал, заслуживает лишь одного слова, и оно криком поднимается к небесам; было бы лучше, чтобы оно взывало к аду. Сотвори мне эту последнюю милость и отвернись от меня: я не могу больше видеть этого оплеванного лица. Омой его и оставь меня там, где я сейчас, там, где мне следует быть. На этот раз я знаю, кто я такой. На этот раз бесспорно.

Тебе известно, что сказал Твой Апостол: «Тех, что некогда были просвещены, что попробовали от даров небесных, что стали причастниками Духа Святого, что вкусили блаженное Божье Слово и ощутили силы будущего века, но затем отпали, нельзя вновь обновить покаянием, если они вновь распинают в себе Сына Божьего и глумятся над Ним. Если земля в изобилии пьет нисходящий на нее дождь и приносит злаки тем, кто ее возделывает, то она получает благословение от Бога. Но если она рождает лишь тернии и колючки, она негодна и подлежит проклятию, и конец ее — огонь»*. Слишком много навоза израсходовано на то, чтобы удобрить это бесплодное дерево, которое просто пытается доказать Тебе, что излишние заботы до добра не доводят. Сруби его — и не стоит более говорить о нем.

Люди изранили Твое Сердце, из него изливаются вода и кровь, и люди пили и исцелились, они омыли себя и очистились. Я же сделал нечто совсем иное. Я прицелился, чтобы нанести меткий удар в самое средоточие любви. Я убил любовь. Отдавая себе отчет в том, что я делаю, я попал в самую главную точку любви, я повредил ее жизненно важный, ее самый ранимый нерв. Она ушла в небытие, ее больше нет. Мертвое тело висит на Кресте, а я сижу

* Ср. Евр 6,4—8. — Прим. ред.

101

в стороне и размышляю о своем позоре. Я — сын скверны. Я злоупотребил Твоим Крестом и Твоими объятиями. Все израсходовано до последней капли. Все — и возвращение блудного сына, и овца, пропавшая в терновнике, и потерянная драхма: все растрачено навеки. Можно разыграть эту сцену заново, повторить двадцать или пятьдесят раз, но однажды она станет скучной и потеряет свою соль. И вновь внимаю я Твоему Апостолу: «Если мы познали истину, но добровольно совершаем грех, то нет у нас более жертвы, принесенной за грехи. Нам остается лишь в страхе ожидать суда и ярости огня, что готов поглотить противящихся. Подумайте — если тот, кто при двух или трех свидетелях отрекся от Закона Моисеева, без снисхождения наказывается смертью, то сколь более тяжкому наказанию подлежит тот, кто ногами попирает Сына Божия, кто не считает святыней Кровь Завета, которой сам освящен, кто оскорбляет Духа благодати? Мы знаем Его, Сказавшего: Мне отмщение, и Я воздам его. И далее: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живого!»*

Существует сообщество Святых. Существует также сообщество грешных. И, возможно, это одно и то же сообщество. Длинная цепь, нескончаемая волна, что катится через дни и через века, этот кровавый поток вины, тернистая дорога, на которой люди соскальзывают вниз и вновь карабкаются вверх. Единая жизнь — жизнь в горячем грехе и в горячем раскаянии — пронизывает всех этих людей, и где-то в глубинах этого темного потока из праведного и грешного страдания пульсируют капли и Твоей Крови, Господи. И Ты спасешь их.

Я изгнан из этого сообщества грешных. Застывший и окоченевший, прикованный к неподвижной глыбе, я скорчился в стороне от них, и грех мой не сопоставим ни с чем. Если другие поддаются слабости, Ангел Божий плачет у них в сердце. В моем сердце нет этого Ангела. Если другие падают, некий тайный сосуд разбивается внутри их, и горькая тоска изливается из него, как будто бы ее льют на жертвенник. Но во мне уже нет ничего, что

* Ср. Евр 10, 26—31. — Прим. ред.

102

могло бы разбиться — все окаменело и неумолимо запечатано. Если другие грешат, они могут молиться. Но какую же молитву должен я произнести, чтобы в ответ не услышать победоносный хохот ада? Как мне после этого верить? Что я должен сказать Тебе? «Прости меня»? «Я хочу любить Тебя»? Опыт показывает, что это неправда. В душах других все еще раздаются скорбные стоны сострадающего Святого Духа. Во мне же все онемело; это, видимо, то, что называется «хулой на Духа Святого». Другие падают на колени перед Крестом. Я же оказался по ту сторону Креста. Другие еще не потеряны для воспитания Господня: «Благо, что Ты унизил меня, и так я познал оправдания Твои». Для меня это уже пройденная школа, и в моей вине уже не найти положительных сторон. Моя вина совершенна, самодостаточна и с любой стороны неоспорима — этакая сфера из огня и металла.

Оставь меня одного. И Твоя Мать пусть тоже не прикасается ко мне. Вам с Ней нечего на меня смотреть. Не расточайте на меня Вашего сострадания — ему здесь не место. Пусть со мной случится то, что должно случиться. Тому, что висит справа от Тебя, Ты пообещал рай. Я желаю ему этого от всего сердца. Он это заслужил. Он не ведал, что творил. Будьте счастливы вместе в ваших вечных садах. Но не мучайся ради меня. Я — это тот, что слева. И более не мучай меня Своими муками. Постарайся забыть обо мне.

Была ли это вспышка молнии? Был ли различим в разорвавшейся на единое мгновение тьме плод, повисший на Кресте, недвижимый, с застывшими, отрешенными глазами, бледный, как червь, возможно, уже мертвый? Это несомненно Его тело, но где же Его душа? На какие безбрежные побережья, в какие безводные морские глубины, на дно какого темного пламени отправилась она? Те, что окружали его виселицу, внезапно поняли: Он ушел. Необозримая пустота, не одиночество, но пустота исходит от повешенного тела, и нет ничего сильнее этой фантастической пустоты. Мир со всеми его очертаниями ушел, он разорвался, как завеса — сверху донизу, разорвался бесшумно. Он пошел ко дну, распылился, лопнул, как мыльный пузырь. Нет более ничего,

103

кроме того, что есть Ничто. Больше нет тьмы. Мир мертв. Любовь мертва. Бог мертв. Все, что было, было сном, который никому не снился. Настоящее — это только прошедшее. Будущее — это ничто. Стрелка часов исчезла с циферблата. Более нет борьбы между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью. Все сравнялось друг с другом, и опустошенность любви погрузилась в опустошенность ада. Одно целиком пронизывает другое. То, что было внизу, достигает предельного верха. Нирвана.

Была ли это вспышка молнии? Были ли различимы в разорвавшейся на единое мгновение безграничной пустоте очертания некоего Сердца, несомого смерчем через внемирный хаос, влекомого, подобно сорвавшемуся с ветви листу? Или оно само, обретшее крылья, мчалось вдаль, ведомое своей собственной, никому не видимой тягой — единственное, что уцелело в пространстве между бездушными небесами и покинутой землей?

Хаос. По ту сторону Неба и Ада. Бесформенное Ничто по ту сторону границ Творения. Бог ли это? Бог умер на Кресте. Смерть ли это? Мертвых не видно. Конец ли это? Нет более ничего, что имеет конец. Начало ли это? Начало чего? В начале было Слово. Что за Слово? Что за непонятное и бесформенное Слово? Но взгляните: что это за легкое сияние, чьи неясные линии нерешительно начинают вырисовываться в бесконечной бездне? У него нет ни формы, ни четких очертаний. Нечто безымянное, нечто более одинокое, чем Бог, оно выходит на поверхность из последних пустот. Оно — это никто. Оно — прежде, чем все. Начало ли это? Оно невелико и неопределенно, будто некая малая капля. Это, возможно, вода. Но оно не течет. Нет, это не вода, оно мутнее и непрозрачнее, оно гуще, чем вода. Но это и не кровь: кровь красного цвета, кровь — это жизнь, кровь говорит внятным человеческим языком. Оно не вода и не кровь, оно древнее, чем вода и кровь, это, видимо, капля древнего Хаоса. Медленно, неправдоподобно медленно эта капля начинает оживать. Непонятно — то ли это движение, порожденное усталостью на самом краю смерти, то ли это самое начало — но начало чего? Спокойно, спокойно! Придержи дыхание своих мыслей. Еще только ранние проблески

104

дня, и еще рано думать о надежде. Еще слишком слаб этот зачаток, чтобы журчать о любви. Но взгляни: он шевелится. Слабый, но упорный ручеек. Еще слишком рано, чтобы говорить об источнике. Он течет, затерянный среди Хаоса, вне всякого направления, еще не найдя равновесия. Но все сильнее. Источник среди Хаоса. Бьющий из абсолютного Ничто. Истекающий из себя самого. Это не начало Бога, Который в Своей вечности и могуществе Сам определяет Свое существование — как Свет, Жизнь и триединое Блаженство. Это и не начало Творения, которое мягко и сонно соскальзывает с рук Творца. Это начало, которое нельзя ни с чем сравнить. Как будто бы Жизнь возникает из Смерти. Как будто бы усталость — столь усталая, что никакой сон не в силах подкрепить ее, как будто бы последняя степень утомленности на грани полного истощения: все это начинает течь, ибо течение — это, возможно, самый точный символ усталости, а все сильное и прочное в конечном итоге растворяется в воде. И не родилось ли все — тогда, в самом начале, — из воды? И этот источник среди Хаоса, эта струящаяся усталость, не есть ли это начало некоего нового Творения?

Волшебство Великой Субботы. Источник еще не обрел своего направления. Не остаток ли это до конца излившейся любви Сына, которая — после того, как последний сосуд разбился и старый мир ушел — в темном Хаосе ищет себе новый путь к Отцу? Или она струится — пусть бессильно и неосознанно — навстречу новому, еще не возникшему, не появившемуся и не имеющему очертаний Творению? Или это самозародившаяся протоплазма— первое зерно нового Неба и новой Земли? Все сильнее бьется источник. Конечно же — он истекает из некой раны, он подобен кровотечению, он — плод этой раны, он дерево, растущее из нее. Но рана уже не болит, страдание уже осталось позади и стало тем, что было когда-то в прошлом, вчерашним истоком бьющего ныне источника. То, что изливается сегодня, — это не страдание, которое надо пережить, это уже пережитое страдание. Это не жертвенная любовь, но любовь, уже принесенная в жертву. И только рана все еще остается здесь: зияющая рана, разверстые

105

врата, Хаос, Ничто, из которого изливается этот источник. Никогда более не закроются эти врата. Как первое Творение вечно новым явилось из ничего, так этот второй, еще не рожденный, только лишь охваченный новым пробуждением мир возникает из этой — более никогда не закроющейся — раны. Всякая форма будет впредь обретать свои очертания в этой кромешной пустоте, всякое здоровое начало будет черпать свои силы в творческой мощи этого зияния. О вы, победные врата жизни! Несчетные воинства благодати, облеченные в золотые доспехи и вооруженные огненными копьями, выступают из-под ваших ввысь уходящих сводов. О ты, неисчерпаемый источник бытия! Поток за потоком струи Крови и Воды исходят из твоих незапечатанных глубин, исходят, крестя сердца язычников, исцеляя истомившиеся души, орошая пустыни вины, обогащая сверх всякого богатства, сверх всякой меры исполняя всякое желание и заполняя собою любое готовое принять их сердце.

109

ПОБЕДА

Х.

Никто не видел часа Твоей победы. Никто не стал свидетелем рождения мира. Никто не знает, как ад Субботы превратился в свет Пасхального утра. Нас спящими перенесли на крыльях через бездну, спящими мы получили пасхальную благодать. И никто не знает, что с ним произошло. Никто не знает, чья рука коснулась его щеки, когда тусклый мир внезапно засиял яркими красками, и он поневоле должен был улыбнуться тому чуду, что случилось с ним.

Кто может объяснить, что это означает: Господь есть Дух? Дух есть невидимая реальность, которая свидетельствует о себе очевиднее, чем все, что порождено нашими чувствами. Дух есть невидимое благоухание Рая, возникающего внутри нас. Дух есть невидимое огромное крыло, которое узнается по дуновению ветра и по тому внезапному влечению, которое охватывает нас, стоит лишь пуху этого пера слегка нас коснуться. Дух есть Параклит — Утешитель, и в Его нежности слово раскаяния немеет и остается невысказанным, подобно тому, как растворяется в свете солнца иней; огромный, легкий, как шелк, белоснежный покров покрывает твою плоть, и под этим покровом как бы сами по себе распадаются приросшие к тебе одежды отчаяния. Дух — волшебник: Он может сотворить в тебе то, чего в тебе нет, может заставить исчезнуть то, что кажется неотменимым; посреди пустыни он творит сады, птиц и источники, и то, что сотворено Его волшебством — вовсе не мираж, но несомненная истина. И вместе с истиной Он создает для тебя веру. Ты веришь Слову, ты видишь, ощущаешь и осязаешь. Ты чувствуешь новые, возрастающие в тебе органы, ты касаешься гладкой кожи, с которой чудом исчезли раны. Ты живешь в царстве чуда, ты проходишь по нему, как дети проходят по пространству сказки — осчастливленный и всепонимающий.

110

И все, что было вчера, становится как бы сном, который трудно припомнить, а весь старый мир, как картина, заключен в раме, висящей на стене нового жилища.

Еще совсем недавно ты, захлебываясь от слез, стоял на коленях у пустого гроба. Тебе было попросту ясно: Господь мертв, и та сладостная жизнь, что соединяла Его и тебя, мертва. То, во что пристально упирается твой взгляд — это пустота пещеры. Холодом и ужасом веет из твоей души, и они влекут тебя туда, где Умерший обрел свой покой, где ты омыл Его благовониями и укутал саваном твоего благоговения — того благоговения, которому уже нечего больше ждать. Тебе хочется продолжить твое служение у Его Гроба, ты не отказываешься от молитвы, не отказываешься от пустых обрядов в церквях — от этого безнадежного служения твоей мертвой любви. О, нет! что значит теперь Воскресение? Кому это известно среди тех, которые сами не воскресли? Что значит теперь вера? Она запечатана вместе с Гробом. Что значит теперь надежда? Свинцовой тяжести помысел без сил и желаний. А любовь? Ну, возможно, всего лишь сожаление, опустошенная скорбь безутешной ненужности, усталость, которая уже не может скорбеть. Итак, взгляд твой направлен в пустоту. Ибо Гроб на самом деле пуст, пуст ты сам и потому уже очищен, и лишь то, что ты в остолбенении, мешает тебе обернуться и взглянуть назад. Ты глядишь перед собою, хотя за спиной у тебя стоит твоя жизнь! Она зовет тебя, ты оборачиваешься к ней и не узнаешь ее, ибо отвыкшие от света глаза не способны уже ничего распознавать. И вот, внезапно раздается слово, и это слово — твое имя. Твое собственное, дорогое тебе имя, звучащее из уст любви, твое бытие, воплощение тебя самого, ты сам — сошедший из тех уст, которые только что считались устами Умершего. О слово, о имя, о собственное имя мое! Слово, обращенное ко мне, слово, прошептанное с улыбкой и столь много обещающее, светоносный поток, вера, надежда, любовь! Одним ударом молнии я превращен в новое существо, я есмь, я могу вернуться к себе самому, чтобы в этот же ликующий миг склониться ниц перед самой Жизнью.

«Я — Воскресение и Жизнь!» Тот, кто верует в Меня, тот, кого

111

Я касаюсь, кто слышит свое имя из уст Моих, тот жив и воскрес из мертвых. И сегодня — день твоего рождения, самый новый и самый юный день из всех дней твоих, и дня более юного у тебя более не будет, ибо сегодня по имени тебя окликнула сама Вечная Жизнь.

Теперь я знаю, кто я, теперь я могу быть собой, ибо моя Любовь любит меня и доверяет мне. Это «Ныне», в котором сошлись воедино наши имена, есть день моего рождения в вечности, и никакое время не сможет это «Ныне» стереть: здесь поставлена исходная точка. Здесь миг Творения и начало начал. Пустая форма заливается колокольным металлом, а ветхий покров, окружавший меня снаружи и хранивший мою пустоту, распадается на части. Отныне я буду звонить и, вознесенный в высь колоколен, буду нести благую весть. «Иди и возвести братьям своим!» Я уже вижу, как нетерпеливо бьются твои крылья, лети, Мой голубь! Лети, Мой пасхальный вестник, возвести братьям своим! Ибо в этом — Воскресение и Жизнь: нести благую весть, поддерживать ее огонь. Быть пригодным для рук Моих — пригодным для возведения Царства Моего в сердцах человеческих, чтобы Сердце Мое продолжало биться в этих сердцах. И если они, эти сердца, не поверят тебе, то это будет, как в тот раз, когда не поверил ты. Однако ты просвещен светом Жизни, из твоих глубин сияет убежденность Жизни; ты сможешь обратить ко Мне окаменевшие чувства этих сердец.

Иди и неси весть Мою! И когда эта убежденность вырывается наружу, начинает веять Дух Господень. Он сверкает повсюду, как гроза с ясного неба, он сверкает перед впавшими в уныние и в единый миг возносит эти души ввысь, вливая в них Свое раскаленное пламя. И когда они, опьяненные этим счастьем, пытаются объять Его взглядом и ощупать Его руками, Он, удаляясь от них, указывает им на их подлинный путь: «Иди и неси весть Мою!» И начинает кружить их в вихре, от которого перехватывает дыхание. И в конце концов однажды вечером они собираются, охваченные пламенем, в их трапезной, и, исполненные Его любви, делятся друг с другом своими повествованиями, и вот, когда их

112

речи еще не закончены — взгляни! — Он стал среди них и сказал им: «Покой да пребудет с вами!»

Покой, которого не знает мир, и которого он не может дать. Покой, который превосходит все мысли и чувства, тот покой, что столь стремительно заливает собою и верх, и низ, что сердца их могли бы разорваться от перенапряжения, если бы он не был покоем. О огнь из безмолвия, о буря из тишины! Так прост этот Божий Рай, что может стать трапезой, на которой подают пчелиные соты и запеченную рыбу. Этот Рай может быть столь земным, что может обернуться рыбной ловлей поутру на Генисаретском озере, когда плещут волны, первый солнечный луч пробивается сквозь туман, а на берегу стоит человек и зовет, и подает знак, чтобы сети бросили справа, и был полный улов. Пока сохнут камни, на побережье уже накрывают на стол; и поскольку никому не приходит в голову задаваться вопросом, кто этот чужестранец, безмолвие нарушается лишь плеском волн. Покой, что не требует вопросов: это Господь. Все просто настолько, как будто бы никогда не было ничего иного. Как обычно, Учитель благословляет хлеб, и всем хватает хлеба после того, как его преломили. Как будто бы не было ни Креста, ни мрака, ни смерти. Покой да пребудет с вами. Как будто бы никогда предательство, ложь и бегство не отягчали их сердец. Покой да пребудет с вами, не тот покой, что дает мир, но тот, что Я даю вам. Да не смущается и не стыдится сердце ваше. Ибо вот, взгляните: Я победил мир.

И ты, Симон Петр, сын Ионин: любишь ли ты Меня? Любишь ли ты Меня, душа, что трижды отреклась от Меня? Разве не любил ты Меня всегда, разве не было это любовью, когда ты следовал за Мною, в то время, как другие разбежались по безопасным углам, разве не было это любовью, когда, замерзая, ты стоял у ночного костра, почти лишившись чувств, в смятении и оцепенении? Ты пытался согреться, но какое тепло могло добраться до твоей окоченевшей души, которая отреклась, не ведая, что с ней происходит? Не ведала, потому что вы все должны были оставить Меня, чтобы Я смог один проделать Свой путь, тот путь, по которому может пройти лишь Одинокий. Отреклась, чтобы горькие рыдания под

113

крик петуха полностью сделали твою душу Моею. Все это теперь вдали и вряд ли видимо — новая страница открывается сегодня. Не только смерть побеждена мною, и не только грех, — не в меньшей мере побеждено приносимое ими бесчестие, красная краска стыда, горькие дрожжи твоей вины, раскаяние и твоя тяжкая совесть: взгляни — все это исчезло без следа, быстрей, чем тает снег в лучах пасхального солнца. Ты смотришь Мне в глаза, смотришь так непринужденно, с такой свободой и со столь невинным выражением лица, чуть ли не с притворством маленького мальчика, который хотел бы под невинным взглядом упрятать свою проделку. Твой взгляд столь легок, как весенняя мелодия; как и небо над нами, он пронизан столь ясной голубизной, что Я поневоле должен верить тебе: да, Господи, Ты знаешь, что я люблю Тебя. Это Мой пасхальный подарок тебе, Петр, — твоя спокойная совесть, и ты должен принять этот подарок со спокойной совестью, ибо в день Моей победы Я не хочу видеть ни одного отягченного сердца. Что значит это преувеличенное раскаяние, эта злосчастная попытка выглядеть несчастным? Предоставьте фарисеям точные и благочестивые обмеры вины и раскаяния, пусть они измеряют тяжесть греха и ее соответствие глубине и силе покаяния; все это принадлежит Ветхому Завету. Я взял на Себя вину, позор и отягченную совесть; ныне же рожден Новый Завет — рожден в невинности Рая, через новое рождение от воды и Духа Святого. Столь непреодолимо сияние новорожденного мира, что душа ваша, хоть и пытается наперекор всему, но не в состоянии вернуться к пережитому в мире ушедшем. Может ли чашечка цветка противостоять солнцу, которое обрушивает на нее потоки света и тепла? Может ли она оставаться закрытой — хотя бы потому, что вроде бы недостойна взглянуть в глаза божественному свету? Если родители прощают своим детям, если друзья прощают друг другу, оставаясь при этом людьми, которым не подвластен акт сотворения, то как же Я, ваш Творец, не сотворю этого в день Моего восстания из мертвых?

Подойди и ты ко Мне, Фома, выйди из подземелья твоих скорбей, протяни свою руку и взгляни на руки Мои. Протяни свою

114

руку и вложи ее в ребра Мои. И не воображай, что твое слепое страдание очевиднее Моей благодати. Не пытайся укрыться за крепостными стенами твоих мук. Ты думаешь, что видишь больше, чем остальные, доказательства у тебя в руках, ты касаешься себя самого — твоего собственного, облеченного в белое и черное ветхого человека, и все в этом человеке кричит: невозможно! Ты видишь это расстояние, что можно измерить локтем, — это пространство между злодеянием и раскаянием, между тобой и Мною. Кто сможет бороться с тем, что столь очевидно? Ты отступаешь назад, к своему горю — хоть оно, по крайней мере, принадлежит тебе; переживая свою скорбь, ты чувствуешь, что еще живешь. И если кто-нибудь попытается протянуть к ней руку и вырвать ее с корнем, он вырвет твое сердце из твоей груди — столь сильно ты сросся с твоей болью. Но тем не менее — Я воскрес. Но та мудрая старческая боль, в которую ты погружен — ты полагаешь, что именно в ней твоя верность, и что в ней ты пребываешь со Мною, — несвоевременна. Ибо сегодня Я юн и счастлив. А то, что ты называешь верностью — лишь своенравие. Есть ли у тебя мерило в руках? Может ли твоя душа быть строительным отвесом для того, что возможно Богу? Может ли твое сердце быть часами, на которых написано, что за приговор вынес тебе Бог? То, что тебе кажется исполненным глубокого смысла, есть неверие. Но ты изранен, и поскольку открытая боль твоего сердца проникла в глубь гортани твоей, протяни ко Мне руку твою и ощути биение иного Сердца. Пережив это, твоя душа найдет смирение, а накопившаяся в ней темная желчь прорвется наружу. Я должен преодолеть тебя. Я не могу избавить тебя от того, что тебе так дорого — от твоей скорби. Отдай ее Мне — даже если это будет стоить тебе твоей души, а твоему внутреннему «я» покажется, что оно умирает. Отдай его Мне — это «я», живущее тем, что не может жить, тем, что болеет, тем, что не может умереть: пусть все это пройдет, и тогда ты снова будешь жить. Ты влюблен в скорбные тайны этого «я» и думаешь, что оно непостижимо, но ты просвечен насквозь и постигнут, ибо вот, смотри: если твое сердце обвиняет тебя, то Я все равно больше, чем твое сердце, и Мне ведомо все. Отважься

115

на прыжок во Свет, не думай, что мир глубже Бога, не думай, что Мне не разобраться с тобою. Крепость твоя осаждена, запасы исчерпаны, ты должен сдаться. Что может быть проще и слаще, чем открыть ворота, в которые войдет Любовь? Что может быть легче, чем упасть на колени и произнести: Господь мой и Бог мой?

Царство мое растет в каждом из вас. Вы не видите его, Моего Царства, или догадываетесь о нем по малым его осколкам. Но Я — Царь, Я — средоточие сердец, Я — глубочайшая их тайна; Мне внятно все, даже то, что предельно строго укрыто от посторонних взглядов. Вы видите лишь внешние покровы, под которыми люди скрываются от себе подобных. Но Я смотрю в их души изнутри — из центра, перед которым они беззащитны и для которого полностью открыты. И там, в этой глуби, прячут они свое истинное лицо. Там сверкает их золото, там покоится их бисер. Там сверкают Образ и Подобие — чеканные признаки их благородства. Там укрыты те очи, что непрестанно всматриваются в лик Отца. Там бодрствует лампада перед алтарем, даже когда плоть — внешняя душа — лишь дремлет. То, что снаружи выглядит неловким, неудачным и вывернутым наизнанку, внутри предстает чистым, трогательным и доверчивым. И если они действительно любят и творят друг другу добро, то свет исходит от их скрытого лика, их улыбка касается Меня, и Я вижу в ней то, что не всегда открыто для одного из них. Все доброе в них, даже ими самими не оцененное или скрытое под маской стыдливости, возвращается ко Мне. Даровав им непостижимую красоту души, Отец Мой укрыл ее от них, дабы они не влюбились в это сотворенное Им зеркало; нет ничего ближе к Богу, чем эта поразительная красота, и она, не скрытая покровами, стоит перед очами Моими. О, поверьте Мне, разве не прекрасно видеть все это — миллионы лишь Мною исчислимых сердец, кружащихся в гигантской сфере, подобно огромной красной розе страданий, вокруг Моего Собственного Сердца, с трудом дышащих навстречу Свету? Сколько борьбы, сколько опасностей, сколько слепой отваги, сколько взглядов с надеждой на помощь, неизменный страх, преграды, промедле-

116

ние, преткновение, падение, восстание вновь и снова движение вдаль — и все это направляется ко Мне. Вот лишь одна-единственная жизнь: бесконечно сплетающаяся цепь, история, которая сочиняется заново каждую минуту, приманка, отважные обещания, предчувствие, затем внезапное просветление, возникшая еще не осознанно решимость, мечтательное странствие, вновь сумерки, туман, остановка (мысль о том, что одному жить, возможно, лучше), несколько шагов назад, колебания, легкая обескураженность — что все это было такое? Возможно, Мой голос? Вслушиваться, осознать, раскаяться или — в то же время — сознательно не слышать, упрямо уклониться от пути, прилечь, прикидываться мертвым (иногда годами) — до тех пор, пока новый призыв, как молния, не пронзит слух — внезапная вспышка, извлекающая из сонного состояния и заставляющая — после стольких потерянных лет — поспешно пуститься в дорогу. И все это тысячекратно, все повторяется, и каждый раз — у каждой души — совершенно иначе: мир в начале пути, Царство в становлении, постройка небесного Иерусалима, переселение народов в Рай: и вновь все это направляется ко Мне. И каждая душа — это подарок Мне от Отца; Я могу обратиться к каждой из них, Я могу расточить Себя Самого ради нее, могу простереться дорогой под ее стопами и стать Вратами Жизни на исходе ее судьбы. Между Мною и каждой из судеб заключен этот завет— девственная связь святого брака. Для каждой из них Я есмь Все, есмь Высшее и Непременное. Я — отец, мать, друг и супруг. Для каждой души Я готов стать исполнением желаний, когда она разочаровалась в том, что любила, а все лжевлюбленные в нее отвернулись. Когда перед Моими глазами жизнь изливается как мера драгоценного нарда или рассыпается, как связка жемчуга, всякий раз заново разыгрывается сцена с разбитым алебастровым сосудом, слезами и вырванными клочьями волос. Произошедшее у Источника Иакова или у Симона Фарисея, разговор с той женщиной у Храма (это незабываемо), взгляд Прокаженного, что вернулся, чтобы поблагодарить Меня, взгляд юноши, который пробудился из мертвых, уже лежа на катафалке — то, как он оглядывал себя (это было уже за городскими

117

стенами, он пристально разглядывал людей, а они его, он увидел свою мать, а уже потом Меня, и стал догадываться, в чем дело); вид Моего друга Иоанна, там, внизу, у Креста, когда он прильнул ко Мне всем своим существом и подставил Мне свою душу будто чашу; и, наконец, ничем не исчерпанное пребывание с Моею Матерью — когда я сидел на лоне ее и рос — и Ее медленное превращение в Подругу и Невесту. И все это было даровано Мне (о, благодарю Тебя!) от начала мира, ибо уже Патриархи жаждали того, чтобы увидеть Мой День, и они увидели его, и были им утешены. Позже — неизмеримое число святых, которых Я — столь же неисследимыми путями благодати — привел к тому, что они отдали Мне всю свою душу. Но и те — другие, там, глубоко внизу, в тумане — те, которым мало что досталось от благодатного солнца Отца, те, что многотрудными путями карабкаются вверх ко Мне, задыхаясь от тяжести собственной вины и от не менее тяжелой собственной судьбы, эти «маленькие люди», этот простой, подобный необозримому стаду народ: немногие из них знают обо Мне, большая же часть тупеет во тьме, Меня не узнавая. Для слепых очей их Я — всего лишь некое смутное сияние (так было с тем слепым, которого Я исцелил, и который при первом прикосновении сказал Мне: я вижу людей, которые движутся, как деревья); но стоит им оказаться в утренних сумерках, они начинают улыбаться и охотно движутся вперед. Но все то, к чему эти люди стремятся, все, что они изобретают, — все это Мое, и все направлено к Моему Центру, и ничто из этого не утеряно для Царства Моего. Все, что они увидели в Моем Первообразе и превратили в статуи, дома и мосты, все, что они, услышав отзвук Моего голоса, превратили в музыку, все контуры и краски, на которые они разложили Мой белый свет (люди часто плачут, столкнувшись с прекрасным, ибо в этом прекрасном — Я сам, и Я, хоть они этого и не знают, — Сам касаюсь их сердец), все, что из глубин их творческого предчувствия предстало как произведение искусства и, по замыслу художника, стремится далее — непредставимо далее, чем в состоянии выразить эти бедные наброски, эти корявые линии, все это — в своем невидимом продлении — должно быть направ-

118

лено к Моему Центру. И все, что люди — чтобы облегчить свою жизнь — придумали в виде человеческих сообществ, союзов, наций и государств, придумано ради Меня, есть лишь некая тень Города с двенадцатью жемчужными воротами и поставляет Мне камни и бревна для постройки Царства Моего.

И даже поклоняясь своим идолам, они должны служить Мне. Даже те, что отрицают Меня и преследуют, вынюхивают Мои следы в мусорной куче своих просвещенных идеалов. Я — Путь, Истина и Жизнь для всех, даже если они не знают пути, каким идут, и не чувствуют, куда этот путь ведет, даже если истина для них — мешанина из загадок, а то, что они называют жизнью, — жалкий отзвук, изломанное отражение жизни во Мне. Дорога в Эммаус — как часто Я шел ею, сопровождая тех, что не узнавали Меня, что никогда не слышали Моего Имени; но горели сердца их, пока Я истолковывал им Книгу Жизни, и — что таить — Мое Собственное Сердце горело в радости этого странствия.

И далее — жизнь среди бедных, когда они укладываются в своих холодных каморках, ничего не зная о грядущем дне, и сетуют на жизнь, разрываясь между жалобой и смирением... Прикасаясь невидимой рукою к их душам — чтобы смыть это невольное, но, увы, столь понятное противление воле Отца и открыть им путь к полному, хоть и болезненному, смирению. И следующим утром, сопровождая их по дороге на фабрику, к безрадостным повседневным трудам, которые суровостью своей так напоминают Мои Собственные труды... Входя в больничные палаты, навещая братьев, что страдают, не ведая, что тем самым трудятся вместе со Мною над делом рук Моих... Ступая по полям сражений, где в трех шагах от рая в судорогах исходит чья-то жизнь... Проходя через подземелья греха и разложения, пытаясь смягчить царящее там отчаяние и открывая там укрытые мусором сокровища, что жаждут очистительного огня... Все, чего Я касаюсь, станет зрячим, все, что Я благословляю, обретет голос, все, на что Я бросаю взор, приподнимается в надежде. Я никого не разочаровываю, ибо Я достаточно богат, чтобы заполнить всякую пустоту, достаточно счастлив, чтобы превзойти любое счастье мира, достаточно

119

силен, чтобы увлечь за Собой все самое растленное. Торжественно и безгранично Царство Мое — как Я могу не любить его? Кто же не любит собственную плоть? Эта Плоть Моя — Церковь, и через Церковь — весь мир. Кто с легким сердцем не отдал бы свою жизнь за такую Невесту? Ибо все, что чрез Меня было сотворено и без Меня было бы ничем, есть семя Моего Слова и целомудренные уста для Моих лобзаний.

И все же это не предел моего счастья. Царство Мое не есть Царство Мое. Все, что принадлежит Мне, принадлежит Отцу. Всех вас, тварные братья Мои, Я люблю по воле Отца Моего. Вы — это добыча, которую Я несу из победоносного похода, чтобы бросить ее перед троном Его. Поверьте мне, Отец любит вас; Он любит вас столь сильно, что не пощадил Меня и отдал Меня за вас. Это Он действует, Я же — всего лишь Его деяние. Он задумал, сотворил и основал, он избрал вас и даровал вам предназначение, Он возлюбил вас и, поскольку вы еще были грешниками, привлек к Себе, ибо вы — как помилованные Им — возвестите величие силы Его. Его есть Царство, и потому вы должны молиться: да приидет Царствие Твое. Да свершится не моя, но Твоя воля. Царство, что Я воздвиг в страхе и крови, то Царство, что основано в нынешний Пасхальный День, я возвращаю Ему в руки Его. Я кладу это Царство как дань к Его стопам. Счастье воина, добывшего царство силою меча, чтобы одарить им свою невесту, — что значит оно в сравнении со счастьем, что переживаю Я, передавая Отцу полноту мироздания? Но впрочем, всякий дар исходит свыше — от Отца Светов, и ничего не может быть дано Ему, чего бы Он Сам ранее не даровал бы дающему. И Сам Я — отблеск Его великолепия и зеркало Его Сущности — есмь только через Него. И если Он обнимает Меня в Духе Святом, и вместе со Мною — все Свое творение, то что же принимает Он в Свои объятия, если не то, что Сам изливает, если не источник всякого добра? И в этом и есть Мое счастье — то, что Я — Его собственность, то, что Я — сияние Его света, то, что Я — сквозь тьму этого мира — неколебимо возвращаюсь в лоно Его. Но Я возвращаюсь богаче, чем некогда ушел. Не исходит ли Дух Святой, в Котором Мы едины, от Нас

120

Обоих? Было ли совершенно Божество, если бы Я не выдыхал Его? И мир — не принимает ли он во Мне творящего соучастия в этом Творении? Не позволено ли миру, подарившему себе самое себя, с руками, полными даров, приблизиться к одаривающему всех Отцу? Разве не может зерно Царства собственной, ему некогда сообщенной силою, принести полноценный урожай, свой шестидесяти- или стократный плод? Подобно лучу, плененному в пространстве между двумя зеркалами, блаженство Мое колышется между двумя полюсами счастья: не владеть Самому ничем, что не принадлежало бы Отцу Моему и даже в Собственной Своей ипостаси быть Его даром Мне Самому — так, чтобы во всем, что Я есмь, видеть лишь Его благость, — и Собственною силой строить для Него это Царство, строить в неизведанных Им скорби и смерти, — и передать Ему в исходящем от Нас Обоих Духе Святом Вселенную, подобную несокрушимому кристаллу, сверкающую под солнцем. И то, и другое есть блаженство: исчезнуть, чтобы Он мог явиться, и явиться, чтобы, как Слово Его, возвещать Его же. И Я, и мир, мы пленены этой волнообразной игрой Любви, и нет более ничего, кроме все более и более великой чести, воздаваемой все более и более великому Отцу.

Фома, ты вложил свои пальцы в Мое открытое Сердце. Нащупала ли там твоя душа, что это значит: Я кроток и смирен Сердцем? Разгадал ли ты, ученик Мой, ту глубочайшую сердечную тайну, что в самом деле у Меня на сердце и переполняет Меня до краев? Если бы вы, друзья, поняли бы это, то разве побрели бы, со смущенным духом, в горечи и печали, по бесконечной дороге в Эммаус, ломая себе голову над тем, почему Я должен был страдать и умереть, почему не является Царство Мое, почему ваша надежда — ваша по-детски наивная надежда — разбилась, подобно игрушке, и — хоть вы не перестаете ежедневно чинить ее — раз-

121

бивается вновь и вновь? Вот, смотрите, Я Сам сейчас разобью эту вашу надежду — надежду на скорый приход Царства, на троны справа и слева от Меня, на седалища роскоши, на торжествующую Церковь, владычествующую над народами от Востока солнца до Запада, надежду на то, что вы называете миром Христовым в Царстве Христовом и что на самом деле — лишь ваше желание тишины и ничем не омраченного покоя в царстве мира сего. Ты хочешь, Фома, чтобы тебе черным по белому растолковали, что Я воскрес, ты хочешь видеть это, но не хочешь поверить в Царство. Ты хочешь видеть раны, вместо того, чтобы пережить их и вместе со Мной удостоиться победы Царства.

Где Я одержал победу, если не на Кресте? Не ослепли ли вы, полагая, подобно иудеям и эллинам, что Голгофа была Моим падением, моим банкротством? Не полагаете ли вы, что лишь позже, тремя днями позже, Я освободился от Собственной смерти и, с трудом выбравшись из пасти Ада, явился среди вас? Взгляните — вот Моя тайна, и нет другой тайны ни в Небе, ни на Земле: Мой Крест есть спасение, Моя Смерть есть победа, Моя Тьма есть свет. Тогда, когда Я был подвешен в муках, и в тяжести, тесноте и тщетности Моих страданий ужас прорывался в Мою душу — и все вокруг потемнело, и лишь яростные крики толпы подымались ко Мне воем и скрежетом, а Небо молчало и было запечатано, как уста того, кто всеми презираем, и через Мои раны — через открытые врата Моих рук и ног хлестала кровь, и с каждым биением пульса слабело Мое Сердце, и силы истекали из Меня ручьями, и во Мне оставалось лишь бессилие, смертельная усталость и бесконечное ощущение провала, — и, наконец, приблизилась эта тайная, эта окончательная точка на грани бытия, и далее — падение в бездну, полет в бездонную пустоту, убывание, кончина, исчезновение: та чудовищная Смерть, которой умер лишь Я один (вы — благодаря Моей Смерти — избежите всего этого и никогда не узнаете, что это означает: умереть), и все это было Моею победой. Покуда Я падал вниз, — все еще падал, — вверх уже поднимался Новый Мир. Покуда Я был в слабости, превосходившей всю мыслимую слабость, крепла Церковь — Моя Невеста. Покуда

122

Я терял Самого Себя, безоговорочно сдался, оставил покои Собственного «Я», был изгнан из тайной щели Самого Себя, изгнан без пристанища — даже без пристанища в Боге, Я пробудился в сердцах Моих братьев. Не говорил ли Я вам: семя должно пасть в землю и умереть, и принесет оно многие плоды? Если же не умрет, то останется одно. Но что происходит во время этой смерти? Семя перестает быть семенем, его жизненные силы начинает использовать корень, стебель же потребляет их целиком, и когда через год под солнцем и ветром колышутся полные колосья, кто скажет: куда девалось семя? Кто думает о его темном пути в черной и влажной земле, пропуская сквозь пальцы золотистые зерна? Семя истощило себя и воскресло в колосе: оно равно себе и не равно. И так происходит миллионы раз на каждом поле, происходит заново каждый год: вот притча о Моем Царстве и о Моей любви.

Но вы, дети Мои, чего хотите вы? Я вижу, что вы уже вооружились лестницами, чтобы карабкаться по ним наверх. Наверх — любой ценою. Вы невелики ростом, вы карабкаетесь вверх по дереву, чтобы увидеть Меня, и часто это дерево — Я Сам. Одна из Ваших лестниц называется молитвой, созерцанием или углублением, и вы предполагаете таким образом уловить Меня. Другую лестницу вы называете добродетелью, у нее много высоких перекладин, вы проворно карабкаетесь по ней и коситесь друг на друга, пытаясь понять, у кого из вас это выходит лучше. Даже смирение провозгласили вы добродетелью и упражняетесь в нем, как другие упражняются на музыкальных инструментах. Мои святые слова об умерщвлении, о внутренней бедности, о терпении в страданиях, пример Моего рождения в хлеву и смерти на Кресте — все это постоянно у вас на устах. Вы называете крестом любое мелкое неудобство, неизбежные в жизни ограничения — жертвой. Даже Мой Крест вы используете как лестницу, чтобы добраться по ней до исполнения ваших желаний. Вы, возможно, страдаете, но лишь для того, чтобы позже чего-либо таким образом добиться. Ваше честолюбие распространяется и на власть, данную Церкви: вы хотите, чтобы Церковь была великой, прекрасной и всеохватной, и, если у вас самих нет власти, вы с удовлетворением наблюдае-

123

те, как она пасет народы, подобные стадам. Как упорна в вас эта тяга к власти, сколь жива она, хоть и в прикровенном виде, среди тех, кто во Имя Мое умер для мира, как сладостна песнь древнего змия: вы познаете и будете, как боги! И некоторые ищут последнего места лишь потому, что оно в неявном смысле является первым. Подумайте: не разочарованы ли вы тем, что мир забывает вознаградить ваше смирение аплодисментами? Ведь вы настолько цените ваш духовный сан, что оцениваете религию других лишь по тому, приветствуют они вас или нет. Вы ищете святости, и это значит, что у вас нет ее. Святой (Я свят) не стремится к святости. Незнающий, беспечальный, не думая о себе, он склоняется перед братьями, чтобы омыть их усталые стопы; забывая о собственном голоде и жажде Бога, он усаживает их за стол и обходит их всех, чтобы услужить им.

О ком Я — замерзающее в хлеву дитя — думал, лежа в яслях, если не о вас? О чем говорил Я в сиянии Фавора с Моисеем и Ильей, если не о страданиях, принятых за вас? Ради кого испросил Я знамение от Отца, если не ради вас? Во имя кого Я, сбиваясь с ног, прошел бесконечные четырнадцать крестных Стояний, если не ради вас же? И Божество Мое, и объятия Отца Моего: ради кого Я бросил все это, если не для вас? Хотите ли вы следовать за мной? Хотите ли вы называться Моими учениками? Тогда пусть ведет вас то чувство, что одухотворяло Меня Самого: ибо Я, Бог по природе Своей, не силился сразу же быть Богом, но напротив: Я опустошил себя и изничтожил, Я принял облик раба, Я стал подобен человеку; в повседневных человеческих одеждах Я умалил Себя, умалил в предельном послушании — вплоть до смерти, вплоть до смерти на Кресте. Вы говорите Мне: Учитель, Ты пришел свыше, Ты был богат и сверх того не можешь приобрести ничего; Ты был Бог — как можешь Ты искать Божественной жизни? Мы же, напротив, ничтожны, и все в нас требует чего-то большего, и то, что мы хотим обладать Богом, — это наше врожденное стремление, данное всякой твари. Так говорите вы, и не знаете, какого вы духа. Вы жаждете Богоподобия? Тогда взгляните на Меня. Тогда идите путем Моим. Вы думаете — Мне ничего не

124

надо было приобретать, ибо Я уже был Богом. Но тогда тот ли это Бог, Которого Я проповедовал Вам? Ничего не желающий, самодостаточный Бог мудрых мира сего? Вот их философия, но Моя любовь к вам опозорила ее — ибо Мне недостаточно было быть только Богом: я верил в то, что в Моей полноте без остатка исчезнут Ваши изъяны; Я не хотел иных доказательств Своей Божественности, кроме отказа от нее — ради того, чтобы стать вашим слугой. Что глядите вы поверх Меня на Отца? Я Ваша Дхаммапада*, и никто иной кроме Меня, Я — дверь, а кто лезет через стену, есть вор, и пусть попробует он украсть для себя жизнь вечную!

Вот что было самым Божественным в Боге — и Мне было предназначено явить это — Бог был настолько свободен, что смог отказаться от Себя Самого. Ваше стремление к полноте Вы зовете любовью. Но кто знает сущность любви, если не Бог, Который Сам есть любовь? Любовь не в том, что вы любили Его, а в том, что Он любил Вас, в том, что Он отдал душу Свою за вас — Его братьев. Вечная Его благость состояла в том, что в Своей напрасной любви к вам Он захотел расточить Себя. В том состояло Его надмирное единство, что в тайне Хлеба и Вина Он тысячекратно умножил Себя — умножил, подобно снегу и песку морскому, умножил, чтобы насытить вас Божественной жизнью. В том состояло Его самоудовлетворение, что Он голодал и томился жаждой и в облике членов Своего Тела изведал бедность, позор, темницу, наготу и болезни. В том, братья Мои, состоялась Его победа, что Я победил собственное Божество и смог в образе раба явить Господа, а в очертаниях греха открыть смысл Любви. В том, что Я познал, как быть в Боге, будучи вне Бога. В том, что Я стал всем во всём том, чем Я не был.

Осознайте, что значит — отказаться от самого себя. По свободному произволению снять с себя одежды собственной свободы, исходя из любви, не быть более свободным, не быть более хозяином самому себе. Отказаться от возможности решать, куда идти

* Дхаммапада («Путь истины») — одна из основных священных книг буддизма. — Прим. пер.

125

дальше, предаться череде следствий, предоставить себя обстоятельствам, позволить увлечь себя на неуправляемый путь — куда? Ты бросаешься вниз с высоты утеса, ты в свободном падении, но все же твоя собственная тяжесть обрушивается вниз вместе с тобою, и ты — подобный мертвому камню — кружишься в падении, пока не достигнешь дна ущелья. Подобно этому, Я решился отдать Себя. Протянуть руку с Самим Собою. Кому? Все равно кому. Греху, миру, вам всем, дьяволу, Церкви, Царству Небесному, Отцу... Просто быть брошенным. Быть телом, над которым уже вьются стервятники. Быть Потребленным, Поедаемым, Выпитым, Пролитым, Излитым. Быть игрушечным мячом. Быть использованным. Быть выжатым до дрожжей, быть до бесконечности растоптанным, раздавленным, растворенным в воздухе, развеянным в океане. В этом и был весь замысел. В этом была воля Отца, и исполняя ее в послушании (само исполнение уже было послушанием), Я наполнил Собою мир от Неба до Ада, и всякое колено склоняется предо Мною, и всякий язык должен исповедать Меня. Ныне Я есмь Все во всём, и поэтому смерть, что выжала Меня до капли, есть Моя победа. Мое головокружительное падание вниз, Мое падение в преисподнюю, Мое попадание в мир кромешного и безбожного — все это было восхождением мира ко Мне, к Богу: Моей победой.

Вы суть в Боге — ценою Моего Божества. Вам доступна любовь— Я потерял ее из-за вас. Эта потеря есть Мое Царство. Царство Мое не от мира сего, но этот мир в Моих царственных пределах. Когда Сердце Мое истекало на Кресте, как виноград под давилом, когда были уже растрачены все силы и оставались лишь пустота и беспомощность, когда из Сердца каплей за каплей исходило лишь «более-не-возможно» и «вряд-ли-это-по-силам», когда из него изошла вся кровь, и дух оставил душу, то начало кровоточить уже самое Ничто, а когда копье нанесло свой зримый удар в плоть Сердца и незримый — в душу, дух и Бога, из Сердца изошла вода полной исчерпанности, ибо во Мне был исчерпан Сам Бог. Было вычерпано Неисчерпаемое. Море Бытия иссохло. Жизнь была изжита, Любовь отлюблена.

126

Все это было Моей победой. На Кресте совершилась Пасха. Смертью была взорвана гробница мира. Падение в ничто стало Вознесением. Ныне Я наполняю Собою мир, и всякая душа жива Моею смертью. И там, где человек решается на то, чтобы отречься от самого себя, отказаться от своей узости, воли, власти, от своих оград и частоколов, там растет Мое Царство. Но по собственной своей воле люди неспособны на это и предпочитают все что угодно, только не Мою благодать. И потому Я должен сопровождать их на долгом, длящемся всю жизнь пути, пока они не осознают истину, пока не осмыслят то, что должны осмыслить, пока не разожмут судорожно сжатые пальцы и не упадут в глубины Моего Сердца. Пока почва у них под ногами не станет настолько зыбкой, что они перестанут отталкиваться от беспочвенного, не будут запирать незакрываемое, не станут искать в бесхитростном самопожертвовании хитроумного убежища и не перестанут считать Божественное неразумие особо утонченной премудростью. Пока они — отвыкшие вглядываться в себя — не увидят наконец-то Меня так, как будто видят впервые. Пока для тех, кто думает, что знает о христианстве все, не забрезжит вдалеке горизонт Моего Царства. Пока те, что устали от своей зрелости и своей расчетливости, в первый раз в своей жизни не начнут понимать, что значат слова: пока не будете, как дети... Дети же беззащитны, дети подобны никем не направляемым лодкам во время приливов и отливов души. Если ребенок плачет, то плачет все его существо; он весь предается слезам, он не пытается подавить свою печаль, у него нет крепостной башни, в которой он мог бы укрыться от потопа. Он плачет столько, сколько должен плакать, подобно тому, как небеса посылают дождь до тех пор, пока не растает облако. И если ребенок радуется, он полностью преображается в радость. Он живет, всецело погрузившись в нее, погрузившись безгранично и безотчетно. Если он испытывает страх, это всеохватывающий страх, и тут ребенок недостаточно научен (о, эта всеубивающая наука!), чтобы воздвигнуть между своей душой и охватившим ее ужасом стеклянную стену. Мудрецы мира сего возвещают вам: блаженны построившие себе убежище, упакованное асбестом, ибо туда не

127

прорвутся ни вода, ни огонь этой жизни. Блаженны размерившие свои страсти и приручившие их, ибо те образуют неприступный вал вокруг цитадели, которую не возьмет штурмом судьба. А Я говорю вам: блаженны поддавшиеся — подобно детям — никогда и никем не победимому бытию, те, кто не пытается победить его, но ищет приюта в моей всегда побеждающей благодати. Блаженны не те, кто просвещен и сам просвещает, кому довольно собственного величественного света, кто подобен плодам, падающим с дерева, поскольку ничего другого им не остается — блаженны обеспокоенные и испуганные, ибо каждый день они стоят перед Моей загадкой и не могут разгадать ее. Блаженны нищие духом — духовно обнищавшие! Горе богатым, и горе вдвойне богатым духовно! И хотя нет ничего невозможного у Бога, Духу едва удается расшевелить их разжиревшее сердце. Бедные же неприхотливы и податливы. Подобно щенкам, они не отрывают глаз от руки своего хозяина — может быть, он бросит им какую-нибудь корку со своей тарелки. И так же внимательно следят бедные за каждым Моим знаком — они вслушиваются в порывы ветра — того ветра, что веет, где хочет, — и даже когда он меняет направление, они знают, что за погода на небесах, и истолковывают знамения времени. Поэтому на Свою трапезу Я призвал бедных, нищих, калек и убогих, а заодно и тех, что сами себя, смеясь, сдвинули на самый край «порядочного общества» — бродяг, грабителей с большой дороги, люмпенов и взломщиков решеток. Они — мои дорогие и почитаемые гости; Мне доставляет удовольствие общаться с ними; Я поддерживаю доверительные отношения со сборщиками податей и потаскухами — и они прежде вас войдут в Царство Небесное. Симон, видишь ли ты эту женщину? Она шлюха, но возлюбила много, мнила же о себе мало; поэтому простится ей многое и всякое, и Я отпускаю ее с дарами мира Моего.

Я хочу наполнить пустые сосуды всей Моей полнотою. Я хочу наполнить потерявшие надежду сердца зернами новой надежды. Я хочу, чтобы в бесплодном лоне Сарры было зачато дитя обетования. Что значит для меня ваше благочестие, выдуманная вами «духовная жизнь»? Милости хочу Я, а не жертвы. Вы стремитесь к

128

совершенству, и это правильно, но не будьте совершенны иначе, чем Отец ваш Небесный, Который позволяет солнцу восходить над праведным и неправедным, Который посылает дождь на добрых и злых, Который слугам одиннадцатого часа платит тот же самый динарий, что и трудившимся от первого часа. Вы стремитесь к совершенству, и это правильно, но Я спрашиваю вас — зачем? Потому ли, что этого требует спасение ваших братьев? Потому ли, что вас воспламеняют несомые ими скорби? Потому ли, что вы хотите пожертвовать собою, помочь им силою вашей любви? Пытаетесь ли вы очистить ваши сердца — так, как Закон предписывает это для агнцев и овнов, уготовленных для всесожжения на том месте, где согрешил народ? И вы чувствуете: пока мое собственное сердце привязано к золоту мира сего, должны ли мне верить братья, которым я проповедую бедность? Пока мое тело творит дела плоти, может ли от него исходить целомудрие, которого хотят мои братья? Пока мой дух заслуженно наслаждается своей личной свободой, можно ли верить его речам о мироискупительном послушании Господа? Пусть все это будет для вас лишь средством для того, чтобы вы сами стали средством любви и ее послушным инструментом. Ибо если вы и достигли всяческого совершенства, и ваши небесные закрома доверху заполнены вашими заслугами, но нет в вас любви, нет во всем этом никакой пользы.

Но как легко, не правда ли, обладать этой любовью! Взгляните на мир, взгляните Моими глазами — и вы увидите, как он заботится об утолении своего тщеславия, как он жадно взыскует яда, как он парализован отчаянием. Взгляните на обесчещенного ребенка, на зараженного юношу, на опозоренную девушку, взгляните, как их бросает попеременно то в жар, то в холод от ненависти и похоти, как окаменевают, разлагаются и истлевают их сердца, как танец похоти и ненависти все больше опутывает их — пока они не опускают руки перед ужасом открытой бездны. Таков порядок вещей в мире, и кто захочет изменить его? Но вы не позволяете победить себя, напротив, вы напрягаетесь, как пронзенные ножом: нет, этого не должно быть! Вы бросаетесь прямо в брешь. Вы знае-

129

те: Я, ваш Бог, искупил мир. По Моей благодати вам дано бросить взгляд на дело Мое. Но завершено ли оно? Мертв ли грех? Неужели вам нечем заняться, кроме как просто благодарить Меня? Неужели немыслимый поворот оттуда сюда уже совершился? Неужели Царство уже здесь? Неужели камень отодвинут? Неужели человек более не разрывается от крика под пытками? Вы выходите вперед, вы бросаетесь под колеса, собственной плотью вы хотите дополнить то, чего недостает — чего действительно недостает, чего вроде бы недостает в испытанных Мною страданиях.

Что же теперь, дети Мои? Проповедь? Попытка переубедить людей — даже если Мое божественное Слово не достигло вас? Дела — немедленно заставить рай возникнуть здесь, на земле? Церковь, не делающая никаких ошибок? Орден Пробужденных к новой жизни? Вы знаете, куда все это ведет. Вы тянете на себе это ярмо, вы обессиливаете себя, вы израниваете себя. И когда после долгих лет упорного труда вы оглядываетесь назад, что из свершенного вами можете вы увидеть? Двое-трое обращенных, а, возможно, и двадцать или даже сто. Где же все остальные? Завершено ли дело, обращен ли мир? Или работа лишь началась? Не грозят ли искусно сложенные стены вновь обрушиться, погребая вас под своими обломками? Все тщетно! И тут вы поднимаете глаза и видите Крест. В первый ли раз?

Лишь превозмогающая сила благодати — в напряжении всех сил и всей своей гибкостью — побеждает превозмогающую силу греха. Все быстрее — подобно сброшенным покровам — падают на землю плоды достигнутого вами, и тут является тот сладкий плод, вокруг которого все вращалось — ваши ничем не стесненные страсти. Все жарче горит древо свершенных вами дел, и в конце концов, когда сгорает уже сам эшафот, непобежденным остается лишь обнаженное пламя Любви. Дела ваши хороши, но узы Павла были лучше, а от Иоанна в конце концов не осталось ничего, кроме моления о Любви. Мой зов становится все настойчивее. Ничто не насытит его, ничто не может удовлетворить его. Ничто не может наполнить заглатывающую вас пустоту, ничто не может остановить видимые вами слезы, ничто не может укрыть

130

бесчестие Лика, опутанного терновым венцом. Сожмите же вашу душу как платок, которым стирают пот с лица, и поднесите ее ко Мне. И поскольку она облегчит Мои страдания, черты Моего лица навсегда останутся на ней. И вы — поскольку несете Мой образ в душе вашей — постигнете наконец и Мои страдания, а постигнув — исполнитесь ими. Я не отведу Своего взгляда от Вашей души. Двух разных видов любви не бывает.

Кровь и пот наших душ вместе изливаются на землю, но вы знаете, сколь по-разному это происходит. Всю тяжесть Я несу на Себе один, вы же спите (скажите Мне заодно, когда вы не спите?). Вы — с вашей ношей — вечно запаздываете; а Крест уже выстрадан. Вы тащите на себе не суд, но благодать. Если ваше бремя прижимает вас к земле, все равно — это не более чем игра. Иго Мое благо, и бремя Мое легко. Мой Крест — для вас лишь намек. Ваше соучастие в вашем же искуплении, в выражении Моей любви — лишь притча. Но искупление — действительно: Я Сам делаю его таковым. Я довожу ваше поражение до полного предела, но вы — дерзайте же! — должны довести до полного предела то поражение, что потерпел Я Сам. Даже если Я Сам не позволяю вам этого; а иначе любовь не была бы любовью. Соучаствуйте в Моем поражении, вкусите вместе со Мной тщетность искупления! Именно из этого вещества извлекает Отец Мой Свою благодать. Вот Суд, и вот весы в руке Отца. На одной их чаше — тяжелая, тянущая вниз тщетность. На другой — легкая, ввысь летящая надежда. И поскольку перевешивает первая чаша, суд выносит решение: вверх улетает надежда, ввысь возносится победа Царствия Моего.

XII

Царство Мое невидимо, но тебя, Невеста моя, Я проведу перед взорами людей, и увидят тебя, и никто из них не сможет не заметить тебя. Я вознесу тебя подобно Медному змию в пустыне, подобно твердыне, перед которой ад рассыпается в прах, подобно

131

Фаворской горе, над вершиной которой зависло светящееся облако, подобно Кресту, осеняющему земли, подобно знамени победы, одержанной Мною в Моем поражении. Я возведу тебя на железных опорах, и устроение твое должно стать знаком того, что Я Сам воздвигаю Себе памятник на земле. До края земли ты будешь свидетельствовать, что Я был здесь, Я же не оставлю тебя до конца времен. Ты будешь камнем преткновения среди народов, и никто, о Церковь Моя, не сможет прошептать имени твоего, не содрогнувшись. О тебе разойдутся мнения людские, ибо многие будут любить тебя, отдавая тебе все, что у них есть, но многие возненавидят и поклянутся, что не найдут себе покоя, пока не исчезнет след твой с земли людей. И будут презирать тебя, как не было презираемо ни одно существо на земле, кроме Меня, будут занимать очередь, чтобы плюнуть тебе в лицо, будут отирать грязь своих башмаков об одеяния твои, все стены облепят карикатурами на твои таинства, в кабаках будут распевать о тебе похабные песни, извиваясь при этом от смеха. Тебя выставят у позорного столба, и после того, как свяжут тебя и заткнут тебе рот, припишут тебе всякие пошлости и будут требовать, чтобы ты очистилась от них. Они не упустят ни единой возможности заподозрить тебя в чем только можно, и каждый из твоих недостатков будет раздут до поистине неимоверных размеров. Тебя ждут тяжелые времена, и тебе нигде не найдется места. Везде, где тебе будет мерещиться выход, ты натолкнешься либо на обвалившийся под ногами пол, либо на стену, на которой написано: «Невозможно». Тебе придется жить на земле, но у тебя никогда не будет дома. Ты соприкоснешься со всеми человеческими нравами, со всей человеческой безнравственностью и со всеми бедами людскими; но люди позаботятся о том, чтобы никак не соприкасаться с тобою. Тебе быстро дадут понять, что ты чужая в их доме, что тебя в лучшем случае лишь терпят, и никто тебя на самом деле не любит. Что бы ты ни попыталась предпринять, как бы ты ни пыталась закрепиться на месте, все будет не так. Если уподобишься им, они будут презирать тебя, если отстранишься, будут говорить: «Смотри-ка, сама знает, где ее место! Займемся мы сами своим делом, а ее выгоним

132

раз и навсегда!» Какое-то время будет казаться, что тебе удалось добиться у них успеха и удачи: они будут толпиться вокруг твоих хоругвей и начнут селиться в тени твоих необъятных соборов, они будут питаться твоим словом, и твое благословение преобразит их жизнь. Но потом случится так, что твои дети перерастут то молоко, которым они питались от твоих грудей. Те из них, что поумнее, освободятся от своих небесных пелен, и лавина падений пронесется сквозь столетия — пока твою овчарню не покинут целые толпы, увлеченные этим неистовым стремлением к земле. И ты — что хотела собрать все человечество, чтобы принести его Мне как один-единственный плод в жертвенной чаше твоей молитвы, — ты, подобно осеннему древу, стоишь ныне без листьев: урожай не собран, а горящая в твоем сердце заповедь служения по-прежнему не исполнена — как в первый день, когда ты вышла на проповедь. Тогда — среди необозримой тьмы язычества — все было еще возможно: явился Свет, и все лица невольно повернулись к этому небывалому новшеству. Но нынче песнь твоя вроде бы становится похожей на шарманку: как только ты появляешься на улице, закрываются окна, а то, что невольно достигает слуха, вызывает лишь огорчение и бесконечную тоску. Позора полной неудачи, позора окончательного проигрыша тебе более не скрыть. Человеческая нужда еще может как-то заполнить пару-другую твоих уцелевших под обстрелом церквей. Но придет день благополучия, и о тебе забудут, как о тысячелетней мумии. Ты не узнала знамений времени. Струящийся поток любви, который некогда пробился от тебя сквозь пустыню мира (раб поднял свой безнадежный взор, женщины открыли дуновениям ветра окутавшие их покрывала, и все обездоленные ощутили дыхание неземного милосердия) — ныне этот поток прегражден плотиной, и твои чиновники скупо отмеривают протекающую сквозь трубы их учреждений бесценную влагу моей благодати. Кора некогда цветущего юного древа отвердела. Ты так приросла к своему дому, что даже ураганные бури времени и ломящиеся в твои окна и двери гонения вряд ли могут пробудить тебя от сна, а удар, нанесенный тебе в лицо, вызывает у тебя лишь смущенную улыбку. Стыд все силь-

133

нее и сильнее наполняет тебя — и чем жарче его огонь, тем более ты отрицаешь его, тем чаще ты уверяешь себя, что на самом деле не чувствуешь ничего.

Вот, ты стоишь здесь, Невеста Моя, воистину знамение для народов, знамение, на которое указуют перстами, — всем явленное, но мало кем любимое. Тень твоего поражения падает и на Меня, ибо из-за тебя остается Мое имя в поругании у язычников. Один из искавших Меня чистым сердцем остановился, оглушенный, на середине пути и, внезапно увидев тебя, повернул назад. Другой же, что видел, как хлопотно живут твои верные, сколь мало они похожи на спасенных, как плачевно задыхается средь пепла горение их сердец, как строго они судят мир, сами в глубине души будучи этим миром, — он решительно вернулся назад, к своей языческой невинности. Вовсе не любовь твоя, превозмогающая мир, досаждает им (ведь ты и должна пробуждать эту досаду!), но твоя теплохладность, невосполнимая нехватка любви. Ты должна была стать для людей притчей, разъясняющей единство Меня с Отцом, и потому послал Я тебе Духа Нашего Святого — узы объединяющей любви, и потому Я основал тебя на всеохватном единстве Крещения, учения и непрерывной преемственности — от Петра до Пия XII. Уже сама сущность твоя есть единство, и каждый из признаков, по которым всякий узнает тебя и силою которых ты являешь себя, — есть единство и вновь оно же. И поскольку Я Сам вложил в тебя это единство, Сам выжег на тебе это неудаляемое тавро, Сам вошел в тебя Моим Духом, потому-то тебе и не удалось окончательно выпасть из этого единства. Но ты все время в раздоре с самою собой, ни один из народов не расколот столь сильно и не охвачен такими раздорами, как твой народ. Каждый из твоих людей — тот, кто облечен саном, кто осуществляет свое служение, кто исполняет порученное Мною, склонен считать ту малую часть, которой он является, неким целым. Он считает вращаемое им маленькое колесико той силой, что приводит в движение весь механизм, а свою скромную должность чем-то незаменимым. Вы все — члены Церкви и должны в вашем служении дополнять друг друга; вы должны быть рады, если то, чего нет у вас, есть у ваших

134

братьев. Целое же вы найдете в той любви, которая ничего своего не ищет. Ибо целое — это Я, и Я — Глава Тела и Душа, соединяющая Тело. Но столетиями подряд вы грызетесь друг с другом за лучшие места, вы вновь и вновь рвете и раздираете на куски Мое Тело, а если вам не удается полностью вырвать из церковного единства один из его членов, к примеру, всю вашу страну, если даже вы не хотите рядом с Моим истинным Домом в ослеплении вашем основать какую-нибудь новую, десятитысячную по счету секту, то все же вы — ненасытные склочники — пытаетесь, подобно мышам, прогрызть дыры в стенах Дома и, подобно кротам, подточить его фундамент. Завистливость ваших священников вошла в поговорку, а споры ваших монашеских орденов и соперничество ваших сообществ стали посмешищем. Каждый из вас выдает ограниченность собственных взглядов за единственно возможную истину, и вот — члены единого Тела перетянуты жесткими узами, и Моя животворящая Кровь не достигает их. Задолго до того, как обрушится новая пристройка к дому, задолго до того, как новая схизма опечатает ее снаружи, задолго до этого истощились внутри этого дома соки любви, а тайная ересь и всепожирающий грех сделали самое страшное неотвратимым.

С тобою, Тело Мое, Я непрестанно веду великую, апокалипсическую войну. То, что пребывает вдали от Меня и Моего Сердца, есть просто неразумная плоть, потерявшаяся в себе самой. Спасти ее Мне не трудно — она не сопротивляется, когда в нужное время ее несут за ограду. Но тот, кто ближе ко Мне, кто принадлежит Моему Телу и посвящен в Мои тайны, кто через внутренние перегородки слышит биение Моего Сердца, — тот обладает Духом, пребывает в бодрствовании и решение принимает самостоятельно. Лишь он на самом деле знает, что такое грех. Поэтому Я Сам, в Своем собственном Теле, подвергаюсь опасности: там, внутри, Меня подкарауливает Мой смертельный враг, на собственной груди Я вскормил змею — червя неумирающего. Но и в этом Я уподобился вам: подобно тому, как из глубин вашей собственной плоти к вам подбирается искушение, так из Плоти Моей исходит нешуточная угроза. Дух свободен и силен, плоть же

135

слаба, и там, где дух граничит с плотью, он уязвим и готов вступить в сделку с плотью. Там он уже не раз предавал сам себя и поддавался врагу; ибо если бы в нем не было ничего от плоти, то как мог бы он вместе с плотью образовывать единое живое существо? Итак, именно там, где Я, Бог Сильный, доверился тебе, Тело Мое, Церковь Моя, там Я ослабел, и там, только там Мне можно было нанести смертельную рану. Там Я уступил, там поддался Я искушению полюбить в Теле Моем — ибо кто же не любит своей собственной плоти? — Мое Тело и предаться непредсказуемому хаосу тела. Погрузиться в плоть, скрывшись под ее поверхностью. Перейти в этот мир, противоположный свету Отца. Пережить это искушение чувств. Уйти в неизведанные чащи, населенные родом человеческим. Как вы похотливо, с учащенным пульсом, пересекаете границу искушения, так и Я — с бьющимся сердцем, зная о предстоящей опасности, пересек границу плоти. Я отважился войти в тело Моей Церкви, в смертное тело, которое есть вы. Ибо дух смертен, если он один в своем собственном теле. И с этого мига мы уже не две плоти, но — вместе — единая Плоть, которая любит себя и сражается за себя вплоть до смерти. Из-за тебя Я ослабел, ибо лишь в слабости Я смог познать твою суть. Неудивительно, что ты воспользовалась своим преимуществом и напала на Меня, пока Я наг. Но Я победил тебя Своею слабостью, и Мой Дух обуздал Мою неистово оборонявшуюся Плоть (никакая из жен никогда не защищалась с таким отчаянием!). Чтобы закрепить Свою победу, чтобы извлечь предельную выгоду из Моего триумфа, Я поставил на тебе, Моя Плоть, огненное тавро: на твоей телесной слабости Я оставил печать Моей телесной слабости. На твоих грехах — печать Моей любви. Твоя грешная борьба со Мною всегда пребудет ничем иным, как долгим поединком любви. Это тот смысл, который Я придаю этому бою, и с этой поры иного смысла у него уже не будет. Именно потому, что ты, несчастная, сознательно грешишь против любви, именно потому твой грех окружен Моей любовью. И поскольку Я, Дух и Любовь одновременно, Сам — поле битвы между Богом и миром, битва во Мне уже выиграна, а наш обреченный на неудачу союз, наш кро-

136

вавый брак — красный брак Агнца — уже сейчас и уже здесь — это белое брачное ложе Божественной любви.

Делай все, что тебе угодно — ты уже пленена любовью. Тебя, дикарка, Я подобрал, когда ты барахталась в собственной крови. Я омыл тебя омовением Крови Моей, затем в водной купели Моего Крещения, затем Словом жизни, и Я создал Себе Божественную Церковь, без порока и изъяна, святую и непорочную. Ты все время ведешь себя как куртизанка и каждый день изменяешь мне с другими, но ты никогда не есть то, за что ты себя выдаешь: в вечности ты есть Моя чистая Плоть и Моя непорочная супруга. Твой позор Я покрою такой святостью, что аромат твоих одеяний наполнит всю землю, и никто не сможет отрицать, что ощутил его во плоти и на самом деле. Эту любовь Я передам тебе в руки твои, чтобы ты смогла раздать ее, чтобы имя твое между народами звучало как «Достойная любви» и «Стража любви». И Я вложу в тебя такую заботу о мире и о потерянных Моих овцах, что глупое стадо почует своего Пастыря и придет к тебе почти против своей воли. Бесчестие, которое ты Мне готовишь, не столь ощутимо, как тот позор, который Я извлеку для тебя из сокровищницы Моего Креста. Презрение, которым тебя обольют, — это ничто по сравнению с тем презрением, которое Я передам тебе — как Мое драгоценное приданое, как Мой бесценный свадебный дар, извлеченный из сокровищницы Моих Божественных страданий. Бесславное бессилие, с которым ты стоишь перед миром в этот век упадка, стоишь, неспособная изменить мир, это бессилие вовлечено в тайну Моего собственного бесславного бессилия, ибо когда Я Сам был силен достаточно, чтобы изменить облик этого чужого мира? И Я хочу заново найти тебе цену, сделать тебя тем, чем ты не есть, создать тебя одною лишь силой Моего Сердца, как Еву из ребра Адама.

Источник Твоей жизни, Церковь Моя, — это призыв и обетование. Живи не сама по себе, живи лишь во Мне и Мною, не знай себя более такою, как ты была, не знай более своего сердца, но предоставь себя одному лишь Моему Сердцу, которое Я вложил в середину твоего тела; ты должна стать Невестой Моей и Телом Моим, и Я хочу в тебе — только в тебе — искупить весь мир.

137

Будь Моею слугою, отрекись от воли своей и разместись, подобно Руфи, у ног Моих. Будь послушной Мне вплоть до смерти, стань миром Моего воплощенного послушания — зримо-чувственного послушания на все времена, послушания столь послушного, чтобы тот, кто говорит «Церковь», говорил «послушание». Ибо в послушании — искупление, и кто говорит обо Мне, должен говорить о Моем послушании вплоть до смерти на Кресте, и, вот, Я хочу сделать тебя Царицей мира, и все народы и все времена должны преклониться пред тобою. Ты же, сама повинуясь, должна требовать послушания именем Моим, ибо лишь в тебе и нигде более Я хочу править миром, и лишь в твоем теле бьется Сердце Мое. Это призыв и обетование. Привяжи себя ко Мне столь неотвязно, чтобы Я вместе с тобою мог сойти в преисподнюю, а потом привяжи себя ко Мне столь неотвязно, чтобы ты могла вознестись со Мною в Небо. Опустоши себя во Мне так, чтобы Я мог наполнить тебя Собою. Никакая крайность не минует тебя — ни высшее, ни низшее, ибо Я не хочу иметь тайн от тебя. Там, где Я есть, там должна быть и ты. Что Я делаю, должна и ты делать во Мне. И Я хочу научить тебя Моему послушанию — слепому отвержению всякого твоего взгляда, всякой твоей любви, всякой твоей веры, и по этому послушанию должны узнать, кто имеет Дух Мой и кто принадлежит Моему Телу. Но это послушание есть лишь залог Моей любви к тебе и твоей любви ко Мне, и, погрузившись в свое рабское служение, ты узнаешь свободу детей Божьих, свободу, что нисходит сверху как луч света, и ты узнаешь, сколь сильно служение связано с принуждением любви. Во всем этом с тобою произойдет то, что случилось со Мной, когда Меня — слугу Отца Моего — все теснее связывала Его любовь, атварнаяотстраненностьоказываласьлишь средством, лишь обходным путем — хитрой уловкой, ведущей к единству. И эту игру, в которую играл со Мною Отец, Я повторяю ныне с тобою. Я отпускаю тебя в мир, Я посылаю тебя — овдовевшую — назад на землю, чтобы еще интимней, еще духовней, еще божественней соединиться с тобою с Небес. Как будто бы ты лишилась души, Я оставляю тебя в гробнице этого мира, бросаю твой обезумевший дух среди теней преисподней — чтобы внезап-

138

но, вмиг, освободить тебя от смерти, чтобы заново доказать миру, что ты жива, и что Я жив в тебе. Ибо неизменное чудо есть твое бытие в мире, и ни от кого не может укрыться, что ты пьешь из какого-то иного источника, что тебя насыщает какая-то иная, нездешняя трапеза. И ты будешь — невзирая ни на что — моим знамением среди народов. Ты останешься для них чем-то настолько невероятным, что они ежедневно будут предвещать твою близкую смерть. И ты действительно будто бы умрешь, но взгляни, на самом деле мы живы — ты и Я, ибо Я тоже однажды умер, а тот, кто питается от Моей смерти, будет жить в вечности, и Я пробужу его в Последний День, а каждый день — это день последний. Я однажды умер и однажды должно Мое Тело, Моя Церковь, проделать путь от смерти в жизнь, и это — единственное Изменение. Каждый из членов твоих пройдет через него — в своем столетии, на своем месте, — но пройдет в единстве одного и того же превращения: в пресуществлении этого мира в другой, хоть и такой же. Есть единственное Изменение, при котором земля становится небом, и точка этого поворота есть Церковь. Здесь открывается закрытый мир и ожидает обещанной ему благодати. Здесь человек осознает свою вину, признает свою истину, но когда он открывает ее, она уже изглажена, и вместо нее он принимает истину Бога. Здесь ветхий человек заменяется новым. Здесь умирает один мир и восстает другой. Здесь пересекаются оба Зона. Здесь каждый конец становится началом, а каждая безнадежность — тропинкой надежды. Здесь из самой твердой скалы начинает биться вода вечной жизни. Здесь кончается путь рассудка и прорастают крылья веры. Здесь загадка мира решена Божественной тайной. Здесь закрывается расселина между Небом и Землей, ибо верные твои живут и здесь, и там одновременно. Блаженство — уже не далекое обетование, но в том состоит вечная жизнь, что в любви они узнают Тебя, Отче, и Меня, Посланного Тобою. Никакое человеческое колебание в вопросе о спасении не может стать почвой настолько шаткой, что на ней мог бы поколебаться камень веры. «Ибо овцы Мои слышат Мой голос, и Я знаю их, и они следуют за Мной, и Я даю им вечную жизнь, и они не будут потеряны вовек, и никто не вырвет их у

139

Меня из рук. Отец Мой, что дал их Мне, сильнее всех остальных, и никто не может отнять их из рук Отца. Я и Отец — одно»*. Потому Я Сам — воскресение и жизнь, а из того, кто верует в Меня, кто пьет из источника, бьющего из Моего ребра, возникнет новый источник, и его нельзя запечатать, ибо он течет из вечной жизни в вечную жизнь. И не лишь в Последний День, Марфа, захочу Я пробудить его: тот, кто верит в Меня, уже перешел от смерти в жизнь, гроб его разрушен, и он воскрес к вечной жизни. В том состоит вечная жизнь, что они — веря, любя и надеясь — узнают Тебя, Отче, и Меня, Посланного Тобою.

Этот источник доверил Я тебе, Моя Церковь. Из тебя — ибо ты Тело Мое — из твоего отверстого ребра течет он для укрепления народов. Если ты, как новая Ева, проистечешь из Моего сна, то Я, Божественная жизнь, проистеку из тебя. Руки Твои раздают Меня как Хлеб миру. Ибо действительно — от мужа происходит жена, женою же рождается муж. Но все происходит от Бога. Поскольку Я, как Бог, есмь Источник и был прежде любого бытия, постольку муж есть слава Божья и источник жены; вочеловечившийся Бог есть Муж, Церковь же — Жена, и потому жена есть слава мужа. Но Я стал Сыном Человеческим, Я родился от людей, и Я — твое Дитя, о Церковь, ибо всякий, кто исполняет волю Отца Моего, не только брат Мне или сестра, но и мать. Ты проистекла из Моего Сердца, и Я покоился под сердцем твоим. Ты, которую Я породил в страданиях на Кресте, как стонущая в родовых муках жена, будешь рождать Меня до Конца света. Таинственным образом сливается твой образ с образом Моей Непорочной Матери. Она — просто Жена, но в тебе Она становится космической Матерью. Ибо в тебе ширится Мое Сердце — просто Сердце — и становится Сердцем мира. Ты же сама — святое сердце народов, святое ради Меня, объединяющее мир ради Меня, несущее Кровь Мою через тело истории. В тебе зреет Мое искупление, в тебе Я Сам возрастаю до всей Моей полноты — до тех пор, пока — в двуедин- стве с тобою, в союзе двуединой Плоти, не положу то Царство,

* Ср. Ин 10, 27—30. — Прим. ред.

140

которое Мы есть, Невеста Моя и Тело Мое, к стопам Отца Моего. Союз Нашей любви есть смысл мира. Все исполняется в нем. Ибо смысл мира есть Любовь.

XIII

Облаженная пустыня любви Твоей! Никто никогда не укротит тебя, никто не исследует тебя. Дороги, которые отважно пробивались вдаль, увели не слишком далеко. Внезапно они прерываются, и в воздухе все еще ощутимо разочарование, настигшее первопроходцев, и все еще чувствуется то настроение, в котором они повернули назад. Снова заросли тропы, прорастают со всех сторон лесные травы, поперек упали высокие стволы. Снова шумит и расцветает безграничная лесная пустыня.

Когда я был юношей, я думал, что с Тобою можно как-то найти общий язык. Я увидел перед собой круто уходящую вверх дорогу и почувствовал прилив отваги. Я взял свою сумку и двинулся вверх. Я попытался стать как можно легче, по слову Твоему духовно расставшись со всем, чем можно. Какое-то время мне казалось, что я поднимаюсь вверх. Но когда сегодня, после стольких лет, я поднимаю глаза вверх, я вижу, что Твои восьмитысячные вершины сияют надо мной еще выше, еще необозримей, чем когда бы то ни было прежде. Ни о каком пути уже давно не может быть речи.

Я основательно снабдил себя дорожными картами и измерительными приборами. Я наизусть выучил, что такое двенадцать ступеней смирения, и хорошо помнил о семи оградах и семи рвах, окружающих Замок Души. На некоторых вершинах я видел флажки и отметины, а красные и синие пометы на щебне указывали на то, что здесь до меня уже кто-то был. На некоторых привалах беспорядочно — подобно шоколадной фольге и пустым консервным банкам — валялись разные «Руководства на пути к блаженной жизни». С течением времени я избавился от привычки обращать внимание на эти печальные отбросы, я заметил лишь, что они по-

141

падались все реже и реже, мне казались они чем-то бесконечно старым, заржавелым и уже готовым к тому, чтобы самому стать частью этой пустыни, затерянной в глубинах девственного леса и в сплетении ветвей.

И все, кто пытался здесь заклинать тебя, о Пустыня, кто пытался расколдовать тебя, показались мне глупыми и по-детски наивными. Я почувствовал, что гневаюсь на них — ибо они увлекли за собою души тех, кто мог бы на самом деле понять твое волшебство. Но и сострадание овладело мной — ибо они, стремясь к чему-то лучшему, обманули и мир, и себя. И вот однажды я выбросил все в кусты — и сумку, и еду, и карту — и посвятил себя лишь тебе, лишь твоим нетронутым ландшафтам, и ради тебя я стал свободен.

Учителя говорили: есть три пути к Знанию. Первый путь есть «да». Второй путь есть «нет». Третий — что возвышенней обоих — есть путь по ту сторону «да» и «нет». Найти Тебя во всех творениях, ибо каждое, как осколок, отражает излучение Твоего света. Оставить все творения — ибо их жесткие грани не могут охватить струящегося Твоего Бытия. Наконец — разбить чашу с совершенствами творений и распространить эти совершенства до неизмеримой меры Твоей вечности. Но я узнал, что эти пути — не путь. «Да» — это изреченное, «нет» — это противоречие. Оба спутаны между собой и в конце концов тянут в бездну. Третий же путь есть невозможность эту бездну пересечь. Некоторые советовали: бросься в глубины, так, чтобы твое бытие и твоя ограниченность разбились, и ты найдешь то, чего жаждешь. Твои глаза откроются, и ты станешь, как Бог.

Огромное искушение стояло за сказанным, и в глубине кратера появилась влекущая к себе золотая лава, манящая божественная жизнь. Золото от золота, казавшееся мне тем светом, что по преданиям иногда является далеким кораблям из верхних пещер Афона. Мне казалось, что это тот священный экстаз, в котором пересекали все преграды и Плотин, и аль-Халадж, и ученики Бодхисаттвы.

Но вовремя мне вспомнилось Сердце Твое, Господи, и то, что

142

ты возлюбил ограниченность Своих творений и сошел в нашу земную долину, чтобы пребыть среди нас до конца мира, чтобы предостерегать нас от искушений духа и от презрения к даже малейшему из малых. И когда я взглянул на Тебя и увидел, как Ты, усталый, сидишь у источника блудницы, как Ты пылью и слюной мажешь глаза слепорожденному, я начал подозревать, что все эти «просветленные» в пережитом ими экстазе сталкивались лишь с замаскированным призраком своей тщетной духовной жажды. И так же должны были ошибаться и те, кто пытались миновать Твою человеческую природу, пытались оставить ее позади, чтобы войти в якобы более глубокую «безосновность» (Ungrund) Отца.

Если еще точнее — каждый путь оказывался ложным, если этот путь не был Тобою. С дороги сбивались все те, кто не знал Тебя, и никто не знал Тебя, если не был в Тебе. Ни разу мне не удавалось пройти по дороге от себя самого к Тебе, если эта дорога не была заранее пройдена в Тебе.

Но Ты Сам, Господи, как может быть так, что Ты — это Путь? Ты никак не похож на человеческие пути. Ни одно из слов Твоих не может служить надежным указателем, ведущим к следующему, — подобно тому, как путевые столбы указывают и расстояние, и единственно возможное направление. Каждое направление есть приговор и расправа, каждое изложение есть низложение, каждое указание — отказ. Путь, который есть Ты, — а Ты есть Путь, — должен выбивать у нас твердую почву под ногами, каждый наш шаг вперед сразу же отбрасывает нас назад — на еще большее расстояние нашего ничтожества — и тут же отводит нас в сторону, чтобы, стоя в пыли на коленях, мы пропустили Того Единственного, Кто может пройти этой дорогой — Царя славы. Мы должны творить дела и расти вместе с ними, но, возрастая, мы становимся меньше и при взгляде на Тебя забываем о своих делах. Наша справедливость должна превзойти справедливость книжников и фарисеев, но мы должны быть меньше и беспомощнее, чем вот этот ребенок. Мы должны собирать себе сокровище в небе — в надежных закромах, где их не съест ни ржавчина, ни моль, но мы должны быть беднее бедных, быть нищими духом, которые

143

не должны в страхе заботиться о следующем — о Вечном — дне. В напряжении сил мы должны следовать за тем, что нас ждет, и при этом оставаться в нерушимом, лишенном страха покое, подобно птице в Твоих руках. Дела наши должны быть светом для людей, но мы должны творить их так, чтобы никто этого не видел. Мы должны быть совершенны, как совершенен Отец наш Небесный, но сокрушены духом, как сборщик податей в Храме, и воспринимать себя как ничтожных грешников. В бодрствовании и зрелости — как друзья Твои — мы должны быть посвящены в глубины Твоих таинств, но — как Твои слуги — мы не должны интересоваться даже тем, какой сегодня день и час. Мы должны заботиться о людях и умирать за них, подобно матери, умирающей в родах, но если они не принимают нас, мы должны уйти от них, отряхнув прах с ног своих. Мы должны хранить спокойствие и не желать никаких даров, но быть чуткими к горестям и радостям, а брать и давать с открытой рукой. С терпением малого семени мы должны позволить расти в нас Царству Твоему — расти, подобно неукротимым всходам, разбавленным сорняками, но в то же время мы должны с мгновенной отвагой откликнуться на подобное вспышке решение Царства Небесного похитить нас силой.

Где путь и где путеводный ориентир? Не пустыня ли это? Кто может постичь Царство Твое — подобное горчичному зерну и растущее выше всех деревьев, смесь добра и скверны, куда нет, однако, входа злу, столь дальнее, что не от мира сего, и все же подошедшее столь близко, то Царство, что среди нас, что приближается к нам, когда мы от него далеко и пребываем в тени смертной, и удаляется, когда мы приближаемся к нему и пытаемся его коснуться? Это Царство, Твое Присутствие в мире, столь непостижимо, как и Ты Сам. Ибо оно — это все сразу: оно и бедность, и богатство, сила и бессилие, оно столь видимо, что его нельзя не заметить, не будучи за это наказанным, и оно столь скрыто, что никто не может увидеть его, не имея очей благодати. В его таинствах по-рабски склоняется перед нами Божья, скованная Своим собственным неотвратимым решением, Любовь, до которой можно дотронуться, которая столь доступна в воде, хлебе, вине

144

и елее. Но стоит подойти поближе и попытаться схватить ее, как она протекает через тянущиеся к ней пальцы, как ветер, смеющийся над колючей оградой. И ты, о Церковь, княгиня и царица над народами, неприступно и отстраненно восседающая одесную Своего Государя, Невеста без порока и изъяна, но в то же время — темная служанка и презренная блудница, которую чуть не перепутали с кровавым Вавилоном, восседающим на плечах Зверя! И вы, христиане, свет миру и светильник под сосудом, соль земли и оставленные Богом, поругание рода людского, презираемые за ваши грехи и по справедливости гонимые вовсе не ради имени Христова! Граждане небес, изгнанники мира сего, изнуряющие себя повседневностью день за днем, таскающиеся от исповеди к исповеди: вы все, кто вы такие?

Пустыня в сердце — сознательно противящемся, страстно обороняющемся, бегущем назад даже при движении вперед. Пустыня в совести — тяжелой, но тут же вновь освободившейся, исполненной спокойного сознания Божественного сыновства, но неосознанно тревожащейся, достойна она гнева или любви. Пустыня самой любви, которая не знает, любит ли она, или все еще остается скрытым под розами жертвенности вожделением, шаткая, колеблющаяся руина, хоть и несомненно знающая дар Божьей, излитой в сердце любви, и основание того здания, что построено на Господе и Христе.

Наконец, пустыня всего этого запутанного мира: застывшие скалы и пенящиеся волны, вечное возвращение одного и того же и переход к еще доселе небывалым родам, гармония в движении звезд и суетливое кружение атомов — как будто этот мир в своей загадочной свободе выплескивается за пределы каждого только что придуманного закона. Мир, который был доверен человеку, как сад, доверен ради заботы о нем и для бесконечного развития. И, вечно новый, этот мир — как беззаботный хаос — переходит все границы, стачивает только что заостренные острия, как ни в чем не бывало выгибает вниз восходящие кривые и возвращает достигшие совершенства формы в то лоно, откуда они начали развиваться. Мир, в котором смысл и бессмыслица раскачивают-

145

ся в равновесии, где каждый из элементов требует своей противоположности, мир, что заключил себя в округлое яйцо и любое стремление к небу поглощает своей земною атмосферой. И в то же время — это мир, который открыт, который раскрывается как рассеченное анатомом тело, который всеми своими органами стонет от тяги к полноте, который не в состоянии сам отдать себя. Он тянется к Богу обеими руками и всеми тканями своей плоти жаждет Его — как жаждут благословенного ливня. Мир, из глубин которого исходят все силы и который, однако, бессильно сжимается и жаждет нисхождения благодати. Столь неоднозначный мир, двойственность и неединство которого столь однозначны и который, держа Творца и творение на расстоянии друг от друга, все же соединяет их. Мир-чудовище, который встает на дыбы и мстит даже Богу в образе человека, и в то же время —мир-дитя, младенец, дремлющий на руках у Девы Марии.

Кто постигнет замысел Господа, вложенный в Его творение и стоящий над ним? Кто свяжет короткой нитью бесконечную охапку цветов, собранных Премудростью? Кто укротит дикую чащу Его непостижимости? Взгляни, как дух и бытие человека, подобно чаше фонтана под струей воды, подставляют себя под ниспадающий поток всеохватной тайны. Пусть она льется, ибо, позволяя этому потоку изливаться, ты постигнешь то, что ты можешь, а все то, что ты можешь — это быть чашей, подставленной под этот поток. Открой свое сердце и свой рассудок и не пытайся удержать себя. Если тебя снесет потоком, ты будешь очищен. То странное и непонятное, что льется сквозь тебя — это именно тот смысл, которого ты ищешь. Чем более ты раздаешь, тем богаче твоя мудрость. Чем больше ты удерживаешь, тем полнее твоя сила. Смотри, все хочет сбить тебя с толку, чтобы ты в полноте заблуждения познал сверхполноту любви. Все жаждет опустошить тебя, чтобы ты обрел пустоту для сверхполноты веры. Все пытается превратить тебя в ткань, чтобы она протерлась, и чтоб сквозь нее засияла полнота света.

Ибо взгляни — все распадается на элементы и нисходит до уровня атомов, чтобы вновь сложиться в единственный кристалл

146

совершенного центра. Все умирает в смертельной схватке конечного незнания, ибо только для нас материя совершенного бессилия становится царской мантией победы над миром. Все попадает в реку, где трещат, раскалываясь под солнцем, льдины, и катится в грохочущей бесформенности к морю. Но это движение порождено биениями пульса, идущими от центра, и то, что кажется хаотическим порывом, есть биение Крови в Теле космического Христа.

В этом Теле, подобно капле этой Крови, ты должен течь вперед и позволить нести себя сквозь красные заторы и пульсирующие жилы. В этом Кровообращении ты познаешь как ничтожность твоего сопротивления, так и мощь тех мускулов, что гонят тебя вперед. Ты познаешь страх творения, которое должно склониться и проиграть, но ты познаешь и желание Божественной жизни, состоящей в бесконечном кружении струящейся любви. Несомый по волнам Божественной Крови, ты столкнешься с разными вещами — и с обломками, что сталкиваются друг с другом в стремнине горного ручья, и с прекрасными парусниками, которые скользят по нежной глади царственного потока. Потом — вынесенный куда-то в пространство темного одиночества, ты познаешь причастность друг другу всех живых существ — причастность в соприкосновении с этими струящимися дорогами Тела и неповторимость этих существ на этих путях. И, породнившись со всеми вещами и всеми природами, ты будешь, наконец, сопричастен самому себе, и через обходные пути самозабвения ты будешь приведен к праздничному Столу Приношения, на который ты сам положишь себя как некий новый дар. Направленный толчком Сердца ко всем членам этого неимоверного Тела, ты совершишь путешествие, что длиннее самого длинного из странствий Колумба, но — как Земля подобна шару, так и все вены ведут снова к Сердцу, откуда вечно исходит любовь, и куда она всегда возвращается. Постепенно ты научишься его ритмам и не будешь более пугаться, когда Сердце вытолкнет тебя в пустоту и смерть; ведь теперь ты знаешь, что это кратчайший путь к тому, чтобы его полнота вновь желанно приняла тебя. И если Сердце оттеснит тебя, то знай: это посланничество, а посланный от Сына сам совершает

147

путь Сына, прочь от Отца, в мир. И твой путь вдаль, туда, где нет Бога, есть путь Самого Бога, исходящего от Себя Самого, Самого Себя оставляющего, позволяющего Себе упасть, бросающего Себя Самого в беде. Но этот исход Сына есть также исхождение Духа от Отца и Сына, а Дух есть возвращение Сына к Отцу. На самом дальнем краю, на самом далеком берегу, там, где Отец не виден и полностью скрыт, там Сын выдыхает Свой Дух, вышеп- тывает Его в хаос и во тьму, и Дух Божий парит над водами. И через парение в Духе Сын возвращается назад к Отцу, и ты вместе с Ним и в Нем, и выход и вход есть одно и то же, и нет ничего кроме этой единственной, струящейся жизни.

Как благодарен я Тебе, Господи, что мне позволено плыть, и я не должен ни за что держаться, что я могу углубляться в Твою блаженную непостижимость и не должен заботиться о том, как пробиться через загадочные знаки и письмена. Ибо все есть таинственные руны, и каждая из них тихо рассказывает о Тебе, и все есть знак, и всякий знак указывает на Тебя. И все загадки всех вещей, как восходящее солнце, освещает Твоя тайна, а при закате всемирного света в безмолвии восходит Твоя великая ночь. Каждая дорога гонит меня из самого себя наружу, гонит в пустыню, и, поскольку я не нахожу иного пути, чувствую я крылья Твои и Твое дыхание. Как благодарен я Тебе, Господи, что Ты переступаешь через наши сердца, ибо все, что мы в состоянии постичь, в презрении остается за нашей спиною. И дух наш не жаждет ничего удержать, но хочет держаться за Тебя, а познавая, хочет быть познанным Твоим Сердцем. За неудачами премудрости скрывается не незнание, которое мы пытаемся познать, но укрытость всей премудрости в Тебе. Отважно вздымаются волны мира, но натиск их распыляется и гаснет, и они, простершись, падают в бессильной мольбе на Твои берега. Как благодарен я Тебе, Господи, что Ты превращаешь изнуряющую нас пустыню мира в блаженную опустошенность Твоей любви, а все то в нас, что борется в смятении, Ты переплавляешь в горниле Твоей созидающей мощи. И все то, что двусмысленно и потому искусительно поблескивает, смиряется в Тебе и

148

сверкает в Твоем искуплении, объединяющем двоицу в одном. Вместо загадок Тобою устроена тайна, и эта тайна сияюща. Все, даже грех, для Тебя лишь сырье и строительный материал: в Твоем всепрощении Ты принимаешь каждого и даришь ему — не меняя сути его — новую суть. Ты превращаешь сор в драгоценности, блуд в девственность, ты даруешь будущее тем, кто потерял надежду. Твоя волшебная десница творит то, что волшебней, чем детские сказки. Ты — неизменно живой источник всякой возможности, и то, что в действительности тянется и бесконечно длится, под Твоими пальцами стремительно, как глина на гончарном круге. Ты фантастичнее любой мечты, и наши самые великолепные утопии суть глупость и тусклая копия в сравнении с тем, что уже давно воплощено Тобою. Но изобретенное и свободно вымышленное Тобой есть глубочайшая мечта всех вещей, о которой они мечтать и не могут, и не отваживаются. Но вот, они попадают Тебе на уста и говорят о себе, и этим самым Ты даруешь им бытие и превращаешь их в дар самим себе. Как благодарен я Тебе, Господи, что мое существование в Тебе выше, чем я сам, а центр мой — в Тебе и за пределами меня самого. Хочу я того или нет, но назло всем препятствиям я должен уклониться с неровных путей моего сердца и прийти к Тебе. Так раскрываются в Тебе все вещи — подобно тому, как из треснувшего яйца появляется новая жизнь, подобно тому, как лопаются почки и все существа выбираются из своих жилищ навстречу Тебе и обретают в Тебе — по то сторону себя самих — одновременно и Тебя, и себя. Они собираются вокруг Тебя, как цветочные лепестки вокруг невидимого цветочного пестика, присутствие которого узнается только по его аромату.

Лепестки розы мира опадают, все мы увядаем и опускаемся вниз. Но среди этой осени начинает расцветать Твоя весна. Мы падаем, как пожелтевшие листья, нас уносит вдаль, мы разлагаемся и истлеваем. То, что происходит от земли, становится землею, не исключая и по-земному чувствующее сердце. И вновь небесный сад превращается в заросшие дебри. Мы — это не Бог. Безмолвие на этой границе ничем не нарушить. Граница — наша форма, наша судьба и наше счастье. Мы не имеем права разрушить наш

149

собственный образ — Ты Сам благоговейно относишься к нему. Мы удаляемся, сохраняя дистанцию. Любовь — лишь на расстоянии, единство — лишь на расстоянии. Бог Сам есть Единство Духа лишь при различении Отца и Сына. То, что мы — напротив Тебя, то, что мы отражаем Тебя подобно зеркалу, — это оставленная на нас печать Твоего авторства. В том, что мы — не Ты, мы подобны Тебе. Тем, что мы унесены в даль благоговения пред Тобою, мы соучаствуем в близости Твоей любви. Ибо любовь целомудренна, а Божье лоно девственно. И Царица — Твоя Мать — есть Дева и Твоя служанка.

Мы опадаем и поклоняемся Тебе. В конце концов остаешься лишь Ты — Сердце в самом центре. Нас нет. То, что в нас есть доброго, это Ты. То же, что мы представляем собой, значения не имеет. Мы умираем пред Тобою и не хотим быть ничем иным, кроме как зеркалом и окном для братьев наших. Наш закат пред Тобою есть Твой восход в Тебе Самом и Твой вход в нас. Ибо наш закат пред Тобою несет образ Твоего собственного заката, а наша греховная удаленность от Тебя не принадлежит нам, ибо Ты сделал ее Своей собственной удаленностью. Грех имеет форму искупления.

В конце концов Ты остаешься один — Всё во всем. Ты наедине с Самим Собой и, не растрачивая Себя, изливаешься во множественность. Оставаясь во множественности членов Твоего Тела, Ты приводишь их назад, домой — в единство этого Тела. То, что Ты опустошаешь Себя и достигаешь предельной слабости и полного отказа от любви, в действительности есть деяние высочайшей силы и неизменной любви. Когда Ты в предельной слабости, и все попирают Тебя, как червя, именно тогда Ты — Герой, поправший змия. Что такое при этом пустота? Что такое при этом полнота? Что из них двоих есть подлинная нужда? Когда Ты опустошен и жаждешь полноты, тогда мы, Твоя Церковь, становимся Твоей полнотою. Когда Ты полон и, подобно кормилице, хочешь освободить Свою страдающую грудь, то и тогда мы, Твоя Церковь, становимся Твоей полнотою. Ты — неизменная полнота, мы же неизменно пусты, и даже тогда, когда Ты изнурен и смертельно

150

устал, мы все равно черпаем из Твоей пустоты благодать за благодатью. Твоя Церковь — всего лишь Твой сосуд и Твой инструмент. Ты — бьющий источник, и даже из нас пробивается поток в вечную жизнь — ибо этот поток есть данный нам Тобою напиток, что происходит из бьющего источника живой воды. И когда Ты — бедный и невзрачный — идешь через мир, укутанный плащом унижения и лишений, когда Ты скрываешься среди грешников и сборщиков податей, а мы в рассеянии совершаем в Тебе дела милосердия, то и тогда Ты — Тот Дающий, что сделал для нас возможной любовь — любовь внутреннюю, любовь внешнюю.

Ты остаешься один. Ты есть Всё во всем. Даже если мы нужны Твоей любви, чтобы она могла с глазу на глаз с нами отпраздновать тайну лона и зачатия, то все равно — это Твоя любовь, она здесь и там, дарящая и даримая, она и семя, и лоно, и зачатое дитя. Если любви нужны две ноги, чтобы идти дальше, то идущий один, и это Ты. И если любви нужны двое — любящий и любимый, то эта любовь едина, и эта любовь есть Ты.

Все возвращается вспять к Твоему бьющемуся Сердцу. Грохочут и движутся времена и сроки, а Твое Сердце под тяжкие их уда- s ры движет вдаль мир и его судьбы. На часах беспокойное время, и беспокойно Сердце Твое, пока не успокоится во мне. Беспокойно Твое Сердце, пока мы не успокоимся в Тебе, пока время и вечность не сольются воедино. Но не тревожьтесь — Я победил мир. Мука греха уже растворилась в покое любви. Знание о том, что такое мир, сделало любовь темнее, пламенней и жарче. Мелководная бездна мятежа поглощена безмерным милосердием, и царственно бьется в вечном покое Божественное Сердце.

Страница сгенерирована за 0.19 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com