Немного найдется событий в истории русской Православной Церкви, в отношении к которым нет единого мнения как среди их современников, так и среди их потомков более полувека спустя. Такие события как бы вбирают в себя все острые и неразрешимые проблемы времени, все скорби мира, все разделения и нестроения людей и потому представляются тугим клубком противоречий, распутать который нелегко и десятилетия спустя. К числу таких событий безусловно относится и знаменитая Декларация о лояльности, которую в июле 1927 г. в условиях все более растущего государственного гонения на Церковь издает Заместитель патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский). Этот шаг имел следствием раскол русского Православия; многие епархии не признали заявления Сергия, указывали на его каноническую неправомочность, возвращали в знак протеста декларацию «ее автору». Часть епископов прервала общение с митр. Сергием; возникло движение «непоминающих», а с дальнейшим расширением преследований со стороны власти — и так называемая «катакомбная Церковь».

Чем же были в истории русского Православия Декларация 1927 г. и провозглашенный ею новый церковный курс: капитуляцией перед безбожным коммунистическим государством, связанной с личным малодушием митрополита Сергия, страшным падением, вызванным пусть искренним, но от того не менее тяжким заблуждением Первоиерарха, или, напротив, мудрым компромиссом, единственной возможностью сохранить Церковь в воинственно-атеистическом окружении? Ответ на этот вопрос следует искать как в историческом изучении церковных условий того времени, так и в анализе личности Сергия и его деятельности в предшествующую

233

эпоху анализе, которого, как правило, избегают сегодняшние хулители Патриарха Сергия.

Обширна и разнообразна была деятельность Сергия до революции: миссионер и помощник Начальника Православной миссии в Японии; священник на русском военном корабле; настоятель в посольском храме города Афины; инспектор Московской Духовной Академии, ректор Санкт-Петербургской Духовной семинарии и затем Академии; епископ Ямбургский, архиепископ Финляндский, митрополит Владимирский и Шуйский; постоянный член Святейшего Синода; председатель Предсоборного Совещания. Но помимо многогранной архипастырской деятельности митрополит Сергий являлся (одним из немногих среди русских епископов XX века) глубоким и авторитетным богословом. Его магистерская диссертация «Православное учение о спасении» и сейчас сохраняет свое большое значение в борьбе против так называемой «юридической доктрины».¹ В известном споре о Софии с одним из крупнейших богословов XX века протоиереем С. Н. Булгаковым (1935 г.) митрополит Сергий выступает его достойным противником и указывает на целый ряд противоречий и трудностей, возникающих при попытке согласовать софиологические представления о. Сергия с православной догматикой.

Отдельно следует сказать об участии епископа Сергия в петербургских «Религиозно-Философских Собраниях», в качестве председателя которых он много способствовал сближению православного духовенства со светской богословствующей интеллигенцией. Эти собрания послужили образцом для многочисленных религиозно-философских обществ, активная деятельность которых была тесно связана с возникновением и расцветом в предреволюционной России духовного и культурного движения, впоследствии получившего название «русский религиозно-философский ренессанс». Именно через такие собрания, форма которых сложилась при непосредственном участии епископа Сергия, светским богословам и философам была предоставлена возможность ощутить соборный дух поиска религиозной истины, характерный для русского Православия. В благодарственном адресе, составленном

234

членами-учредителями петербургских Собраний еп. Сергию, последние отмечали: «Не иерарха и не председателя увидели во главе у себя члены собраний, а христианина, который, оглядываясь на ведомых, говорил: «и все будьте христианами и пока вы будете христианами, вы всего достигнете, вы вечно пойдете вперед, будете во всем преуспевать»... Создалось внимание, родилось ревностнейшее у всех любопытство к делу, к морю предлежавших обсуждению вопросов, и таким-то образом явилась отличнейшая атмосфера для искреннего обмена мнений. Епископ Сергий извел из души своей хорошую погоду на наши собрания».²

После всего вышесказанного не вызывает удивления громадный личный авторитет, который имел митрополит Сергий как среди клириков, так и среди мирян к моменту октябрьского переворота. И нет никакого сомнения, что в новых условиях бешеной травли христианства со стороны коммунистической власти он был преисполнен решимости использовать свой авторитет для спасения Церкви. Именно этим, а не «удобосклонностью» к расколу объясняется его кратковременное (около года) отпадение в «Живую Церковь», выразившееся в признании законным обновленческого Высшего Церковного Управления («меморандум трех» иерархов от 3 июля 1922 года). Безусловно, митрополит Сергий рассчитывал встать во главе ВЦУ, а затем направить его деятельность в более правильную сторону, вернуть его в православное русло. Следует напомнить, что в это время Патриарх Тихон находился под арестом, а государственная власть поддерживала обновленцев. К тому же движение обновленчества спекулировало на правильной, хотя и крайне скомпрометированной ими и ныне весьма непопулярной идее эволюционного изменения земной оболочки Церкви (церковного быта, канонов, богослужения), соответствие которой изменившимся условиям жизни способствует лучшему выполнению Церковью своих задач в новых условиях. Работа в этом направлении, оборванная вместе с деятельностью Собора 1917-18 годов, была начата еще до революции, и епископ Сергий принимал в ней активное участие, являясь председателем совещания по

235

исправлению церковно-богослужебных книг. Но какими бы соображениями ни руководствовался Сергий, вступая в общение с раскольниками, как только Патриарх Тихон был освобожден из заключения, Сергий принес ему публичное покаяние за свое участие в обновленчестве.

В 1925 году, после смерти Святителя Тихона и ареста Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (Полянского), в управление Русской Православной Церковью в качестве Заместителя Местоблюстителя вступает митрополит Сергий. Вопрос о законности принятия им на себя всей полноты церковной власти неоднократно возбуждался противниками политики Сергия; действительно, с точки зрения канонической акривии его «права» нельзя было считать бесспорными. Однако «по нужде и канонам применение бывает»; лютые обстояния, в которых находилась в то время Русская Православная Церковь, делали невозможным строгое следование канонам, принятым в совсем иных условиях. Уже решение Собора 1917-18 годов, поручившего Патриарху Тихону единолично назначить себе преемников, никак нельзя назвать каноничным; помимо этого и с чисто формальной точки зрения это решение не было совершенным. Некоторые ситуации, которые могли возникать и действительно возникали в тех беспрецедентных условиях церковной жизни, просто не предвиделись и не оговаривались в соборных установлениях. Один из таких пробелов, а именно: невыясненность взаимоотношений между указанными в завещании Патриарха Тихона Местоблюстителями, едва не привел к расколу, когда вернувшийся в 1926 году из ссылки митрополит Агафангел попытался вступить в исполнение обязанностей Местоблюстителя на том основании, что принявший ранее местоблюстительство митрополит Петр находился в заключении (к счастью, митрополит Агафангел во имя церковного мира отказался от своих прав).

Нельзя назвать совершенным и указ 1920 года Святейшего Патриарха, Священного Синода и Высшего Церковного Совета по поводу самоуправления епархий. Главное обвинение, которое всегда предъявляют митрополиту Сергию его не ведающие сомнений критики,³ как раз

236

в том и состоит, что Сергий не должен был стремиться к сохранению во что бы то ни стало единого центра; ему следовало, действуя в духе постановления 1920 года, решиться на децентрализацию церковной жизни. Однако условия, при которых епархиям необходимо было переходить к самоуправлению, формулировались в упомянутом постановлении недостаточно четко, благодаря чему на этот указ получили возможность ссылаться как заграничная Карловацкая группировка, так и отделившиеся от Сергия епископы внутри России («непоминающие»). К тому же русский епископат психологически не был подготовлен к идее «децентрализации»; большая часть епископов воспитывалась в условиях жесткого синодального управления и была неспособна к самостоятельности. Наконец, следует указать и на то обстоятельство, что раскольники-обновленцы, представлявшие в то время серьезную опасность для Православия, имели свои центральные органы (поддерживаемые не только государством, но и Вселенским престолом) и со смерти Патриарха Тихона с нетерпением ожидали, когда из «законопослушности» и привычки к централизму утратившие бесспорное патриаршее возглавление архиереи признают обновленческую церковную власть.

О том, что митрополит Сергий действовал не из властолюбия и тому подобных низких побуждений, но искренно стремился к благу Церкви, как он его понимал, свидетельствует его участие в 1926 году в попытке ряда епископов избрать нового Патриарха путем нелегального сбора подписей. Если бы Сергий стремился любыми средствами сохранить свою фактическую власть Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, ему с его выдающимися интеллектуальными качествами и громадной богословской подготовкой не составило бы труда доказать как политическую, так и каноническую несостоятельность этой идеи; вместо этого он возглавил ее практическое осуществление, невзирая на то, что большинство епископов высказалось за кандидатуру митр. Кирилла (Смирнова). Было собрано уже 72 подписи в пользу владыки Кирилла, когда спохватившиеся власти учинили погром: не менее сорока епископов из числа

237

участвовавших в этих «выборах» были сосланы или арестованы по делу «контрреволюционной группы, возглавляемой митрополитом Сергием». Был арестован и он сам.

Несомненно, что эти события окончательно убедили Сергия, что власти не допустят канонически правильного создания Высшего Церковного управления. По этой причине, будучи абсолютно убежденным, что децентрализация в условиях враждебности со стороны государства вызовет полное расстройство церковных дел, митрополит Сергий после мучительных колебаний решается на значительные уступки советской власти. Их результатом стало освобождение Сергия из заключения в 1927 году и получение им пресловутой «регистрации» (по указу ВЦИК 1922 года все общественные организации, к которым была отнесена и Церковь, должны были зарегистрироваться). Занятая митрополитом Сергием позиция нашла свое отражение в опубликованной в июле 1927 года декларации «Об отношении православной Российской церкви к существующей гражданской власти». В ней говорилось, что «мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства», что «нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему (здесь митрополит Сергий намекает на пользующихся государственной поддержкой обновленцев Е. П.), но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом... Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза «не только из страха, но и по совести», как учил нас Апостол (Рим., XIII, 5)».⁴

Конечно, сейчас, зная все беды, которые принесла народу называвшая себя советской власть, многие места Декларации нелегко читать; но надо помнить об условиях, в которых она создавалась. Наибольшие нарекания вызвала фраза Декларации, которую многие критики Сергия обычно передают, как «ваши радости наши

238

радости» — с пояснением, что под таковыми следует понимать «радости, связанные со строительством нового атеистического общества, в котором нет и не может быть места истинному православию».⁵ В действительности это место звучит так: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи»; ясно, что речь здесь идет о солидарности со страной, народом, а не с атеистической властью, как утверждают недобросовестные интерпретаторы. Но, конечно, дело было не в той или иной неудачной фразе; Декларация, бесспорно, знаменовала собой тяжелый для Церкви компромисс, серьезнейшие уступки враждебной христианству власти (хотя и не единение с ней).

Уже сама идея лояльности являлась такой уступкой. В утверждении Апостола, что «нет власти не от Бога» (Рим. 13,1), речь идет, собственно, о принципе власти как порядка (в противоположность хаосу анархии), а не о ее конкретной реализации и устроении. Конкретная власть может быть и весьма плохой в смысле выполнения своего главного назначения: ограждения деятельности зла в мире. И Церкви далеко не безразлично, как власть выполняет эту свою задачу; если она не только не справляется с ней, но и сама множит зло, против такой власти можно и должно бороться. Например, можно бороться за отставку «плохого» правительства или даже за изменение государственного строя, но мирным, законным путем, продолжая одновременно выполнять распоряжения наличного правительства; принцип лояльности превращается здесь в принцип ненасилия. Но так в теории; в действительности же далеко не каждый общественный строй допускает таким образом понимаемую лояльность. И это в первую очередь относится к системам государственного тоталитаризма, посягающим на души подданных едва ли не в большей степени, чем на их труд и имущество. Подобные системы приравнивают к насильственным действиям любое противление власти — в том числе в слове и мысли, ибо «идея, овладевшая массами, становится силой». В рамках такой системы гражданская

239

лояльность не может сводиться к аполитичности или безразличию к земным делам, но всегда означает полную и безоговорочную поддержку власти, ибо «кто не с нами, тот против нас» и «если враг не сдается, его уничтожают». И согласие на такую «лояльность» безусловно было компромиссом, вынужденным подчинением государственному принуждению.

Еще более тяжелым компромиссом была уступка государству значительной части реальной церковной власти (ибо природа тоталитаризма такова, что он не выносит возле себя наличие какого-либо независимого источника власти). Ярче всего это сказалось в так называемых. «кадровых» вопросах: любая хиротония, любое церковное назначение осуществлялись отныне после предварительного рассмотрения и санкции со стороны соответствующих государственных органов. Конечно, это сильно ослабило Церковь, так как власть, стремящаяся к искоренению религии, целенаправленно отбирала на церковные «должности» не лучших, а худших из возможных кандидатов.

Но, быть может, самой тяжелой и почти невыносимой для нравственного сознания уступкой силе было согласие Церкви на участие в системе официальной государственной лжи. В частности, Церкви пришлось лжесвидетельствовать перед всем миром об отсутствии в СССР гонений на религию. И хотя ложь была столь очевидна, что вряд ли могла кого-либо ввести в заблуждение, но уже само всеми видимое и ведомое циническое присутствие князя мира сего едва ли не внутри церковной ограды не могло не вести к смущению паствы, к соблазнам, к церковной разрухе.

Проявлением этой разрухи стал и новый раскол среди православных по признаку отношения к упомянутой Декларации и митрополиту Сергию как инициатору новой церковной политики. Для одних Декларация была тяжелым, но неотклонимым компромиссом, способом выживания, тактической уловкой или даже стратегическим планом спасения церковной организации. Другие сюда в первую очередь относится Зарубежная Карловацкая Церковь восприняли Декларацию, как открытую измену

240

Православию, как поклонение Антихристу, как прямой договор с сатаной, лишивший священство Московской патриархии благодатности, а совершаемые им таинства — силы.⁶ По их мнению, христианская Церковь в России исчезла, и русская земля превратилась в пустыню. Для тех, кто встал на такую точку зрения, Декларация 1927 года приобрела значение какого-то догматического извращения, обосновывая невозможность каких бы то ни было контактов с «сергианами», приявшими «печать Зверя». Нетрудно усмотреть определенное психологическое сходство описанного умонастроения с умонастроением русского старообрядчества XVII века; и там и здесь с чисто русским максимализмом моральное осуждение каких-то действий церковной власти гипертрофируется до размеров, за которыми уже не только христианская любовь, но и простое человеческое общение между церковными оппонентами становится невозможным.

Вопрос о компромиссах, об их допустимости и пределах волнует христианство едва ли не с самых первых дней его существования. И дело здесь отнюдь не сводится к проблеме взаимоотношения с враждебно настроенными властями; уже предъявляемые христианством к человеку нравственные требования должны были как-то применяться к многообразию человеческих состояний и разнообразию человеческой природы. Никогда не было недостатка в желающих понимать заповеди Христа в строгом, «бескомпромиссном» смысле — и о преимуществе девства перед браком (монтанисты), и о преимуществе бедности, а еще лучше нищеты перед богатством (францисканцы); даже явно метафорическую речь Христа о необходимости отсечения соблазняющих человека членов пытались понимать буквально (скопцы). Но Церковь неизменно умеряла подобные ригористические порывы своих чад, напоминая слова Христа о том, что «кто может вместить, да вместит» (Мф. 19,12) и «в доме Отца Моего обителей много» (Ин. 14, 2), которыми Он указывал на многообразие путей к спасению.

Конечно, особую остроту вопрос о компромиссах имел в первые века христианства, когда оно подвергалось государственным преследованиям; при этом центральным

241

пунктом разногласий был вопрос о допустимости для христианина уклонения от гонения. И в этом вопросе Церковь не стала связывать своих членов какими-либо общеобязательными установлениями, предоставляя каждого своей совести и допуская действия различного рода. На заре христианства было распространено восторженное отношение к мученичеству, рвение к «цветочному исповеданию», едва ли не стремление к смерти в желании посмертного блаженства. С особой яркостью это проявилось в посланиях св. Игнатия Антиохийского (II век), просившего друзей не ходатайствовать за него перед римской властью, дабы не лишать предстоящего ему подвига веры. Но уже младший современник Игнатия св. Поликарп Смирнский полагал, что как ни привлекателен мученический венец, нарочитое стремление к нему есть дело недостойное и скрылся от гонителей (что, однако, не помешало ему явить христианскую твердость и стяжать славу мученика, когда его местопребывание было выдано отступником). Св. Киприан Карфагенский (III век) также счел необходимым скрыться от преследований властей, так как полагал, что его присутствие усилило бы ярость гонения. Несомненно, что для него, твердого в вере и в желании смерти за Христа, слышать в укрытии о страданиях своей паствы и сносить упреки в трусости было гораздо более глубоким самопожертвованием, чем обнаружить себя перед властями и умереть на арене. Каждый, кто в назначенное время не отрекся от веры, является исповедником христианства, считал Киприан и пояснял: «Первая степень победы состоит в том, чтобы исповедывать Господа после взятия руками язычников. Вторая степень славы состоит в том, чтобы благоразумным удалением спасти себя для Господа. Одна есть публичное исповедание, другая частное... Один, когда приближается час его, оказывается уже созрелым для смерти, для другого быть может она отсрочена, для того, например, который, оставив свое наследие, удалился по той именно причине, чтобы ему не отпасть, но несомненно исповедывал бы себя христианином, если бы и он был схвачен также».⁷ Это не были пустые слова; под старость после многотрудной деятельности на укрепление Церкви,

242

святой Киприан, стяжавший к тому времени авторитет первого епископа Африки, решил, что уже не может оказать Церкви больше услуги, чем положив свою жизнь за веру; и когда разразилось очередное гонение на христианство, он не стал уже укрываться от него и принял венец мученической славы.

Особенно много изгнаний, ссылок и вынужденного укрывательства выпало на жизнь выдающегося защитника православия и борца с арианством святого Афанасия Великого (IV век). Из почти полувека его епископства более пятнадцати лет он провел в удалении от своей александрийской кафедры, скрываясь от жаждавших его крови ариан. Порой он ускользал от ярости преследователей буквально в последнюю минуту, но Бог неизменно хранил его. Как и святого Киприана, его не раз упрекали в оставлении своей паствы и в трусости; в свое оправдание Афанасий написал даже специальную «Апологию бегства», в которой доказывал на основании священного Писания («когда вас гонят в одном городе, бегите в другой» (Мф. 10,23) и здравого смысла, что его долг воздержаться от пожертвования своей жизнью, что он не мог бы оказать большей услуги арианам, чем позволив себя арестовать. Из отдаленнейших пустынь и горных пещер святой Афанасий твердой рукой продолжал управлять своей паствой, высоко держа стяг Православия, неколебимо исповедуя единосущие Слова, оставаясь «столпом церкви» (святой Григорий Назианзин) и «врачом недугов церковных» (святой Василий Великий).

После этих исторических экскурсов естественно возникает вопрос о том, мог ли митрополит Сергий избрать тот же образ действий, какой избрал для себя, скажем, святой Афанасий? Критики Сергия отвечают: не только мог, но и обязан был это сделать. И некоторые из его собратьев епископов («Истинно Православная Церковь») пошли именно этим путем, причем уход в новые катакомбы в глазах современного человека представляется уже отнюдь не компромиссом, как в древние времена, но прямым героизмом. И все же мера уступок, которые считает для себя допустимыми тот или иной епископ, определяется не только его личными качествами (твердостью, мужеством

243

и др.), но и зависит от характерного для данной эпохи разгула сил зла, от их объективной мощи. Вряд ли кто будет оспаривать тот факт, что XX век продемонстрировал невиданную в прежние времена «власть тьмы». Гонения на христиан, которые поднимали римские императоры, при всей их кровавой театральности, не идут ни в какое сравнение с гонениями современных «чингизханов с телеграфами». Нитрийские горы и Фиваидская пустыня в наши дни уже не спасают от тоталитарной власти с ее системой прописки и научно поставленного осведомительства. Древние гонения были частным делом того или иного императора; нынешние — следствием «единственно правильного научного мировоззрения», государственной политикой, не зависящей от конкретного носителя высшей власти. Преследования Нерона, Деция, Юлиана и даже великое гонение Диоклетиана можно было переждать в катакомбах; но переждать «на нелегальном положении» все 70 лет коммунистической травли религии не удалось бы никому. Наконец, не следует упускать из виду открыто сатанинский характер тоталитарной власти, ее готовность к массовым злодействам того рода, который ныне мы называем преступлениями против человечности, — к геноциду не только по национальному, но и по религиозному признаку. Власть, с легкостью идущая на истребление крестьянства («крестьянства»), была способна и на тотальное уничтожение христиан. О том, что такой исход в коммунистической стране вполне возможен, свидетельствует пример Албании, в которой уже давно и окончательно «преодолены» религиозные «пережитки прошлого» (по крайней мере, до последнего времени там были закрыты все христианские храмы).

Все степени компромисса, все способы отношения к человеконенавистнической власти были испробованы церковными иерархами в ходе того чудовищного эксперимента, который по попущению Божьему произвели над Россией ее коммунистические правители. Если на одном полюсе обновленческие лжевожди призывали признать нравственную правду революции и с радостью бросались в смертельные объятия безбожного государства, то на другом было сознательное, в духе древнехристианских

244

исповедников, стремление к мученичеству («...гонений и мук от вас мы не боимся, мы их хотим, мы жаждем их кровавой красоты»).⁸

Но большая часть иерархов, согласно заповеди Христа («отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22,21), мучительно и трудно искала приемлемый для Церкви компромисс, все больше отступая пред оголтелым натиском превосходящих сил «князя мира сего». Уже Патриарх Тихон пошел на такой компромисс, стремясь вырваться из заключения, — напуганный успехами обновленцев, свое пребывание на свободе Святитель считал безусловно необходимым для организации отпора им. Результатом этого соглашения с властью стало «раскаяние» Патриарха в «антисоветской деятельности» и многие последующие его шаги: разъяснение, что Церковь возносит молитвы за советскую власть, соболезнование правительству по случаю смерти Ленина, заявление об отсутствии религиозных притеснений в стране («мы объявляем за ложь и соблазн все измышления о несвободе нашей») и т. д. После смерти Патриарха Тихона та же проблема существования в условиях враждебного окружения встала и перед его преемниками, которые подвергались еще более сильному давлению. Поскольку от коммунистической власти зависело, какому из указанных в завещании Святителя иерархов дозволить вступить в управление Церковью, она вела с некоторыми из них циничные торги. Сохранились сведения о беседе уполномоченного по делам религии Тучкова с митрополитом Кириллом: «Если нам нужно будет удалить какого-нибудь архиерея, сказал Тучков, вы должны будете нам помочь». — «Если он будет виновен в каком-либо церковном преступлении, да. В противном случае я скажу: брат, я ничего не имею против тебя, но власти требуют тебя удалить и я вынужден это сделать». — «Нет, не так. Вы должны сделать вид, что делаете это сами, и найти соответствующее обвинение!»⁹ Такой уровень государственных притязаний Кирилл счел неприемлемым для Церкви и отверг сделанное ему предложение, однако сам факт переговоров с властью иерарха, являвшегося одним из наиболее непримиримых противников политики митрополита Сергия, достаточно характерен.

245

Что же касается последнего, то он согласился принять выдвинутое Тучковым условие, расценивая ситуацию, как безвыходную. Можно попытаться представить себе ход рассуждений митрополита Сергия. Избрание катакомбного пути означало бы беспрецедентное в истории России сужение церковной ограды, оставление без духовного окормления громадного большинства народа; подчинение открыто богоборческой власти — удержание этого большинства, но ценой сужения и в значительной мере профанации самого христианства (отказ от социальной активности Церкви, от активной христианской проповеди и др.). Так в новых немыслимых прежде условиях существования Церкви перед ней возникла все та же старая дилемма: более совершенное христианство для немногих или менее совершенное для всех. Существует извечная противоположность между двумя типами христианской, да и всякой человеческой деятельности, которую можно определить, как противоположность между устремлениями к количеству и качеству, к широте и глубине и т. п. Деятельность, направленная вширь, — это стремление приобщить к истине возможно большее число людей (христианское миссионерство, проповедь, популяризация, апологетика и др.). Устремление к глубине — это бережная инвентаризация хранящихся в Церкви сокровищ, тщательное изучение, творческое освоение и дальнейшее развитие завещанной Отцами богословской мысли, постоянное продумывание основ христианского вероучения, словом, деятельность, направленная на укрепление самого фундамента Церкви, углубление того кладезя христианской мудрости, из которого затем будут черпать все. В нормальных условиях жизни Церкви указанная противоположность, порой доходящая до противопоставления «религии простецов» и «религии ученых», в целом разрешается благодаря наличию разных призваний у различных церковных деятелей; в условиях коммунистической диктатуры каждый их этих путей оказывался жертвенным: путь подполья и катакомб непосредственно вел в Гулаг, путь сотрудничества с властью означал принесение в жертву своего доброго имени.

246

Озабоченный тем, чтобы не оставить на произвол судьбы громадное православное большинство России, митрополит Сергий избирает путь подчинения и уступок ради возможности предносить христианство страждущему народу, возможности, допущенной большевиками лишь нехотя и скрепя сердце. Это была ставка на длительную и пассивную оборону в надежде на постепенное перерождение власти к каким-то неведомым срокам, установка на безинициативную окопную войну без перехода к активным действиям, на безмолвное осуждение как единственное средство выразить отношение к творимым властями злодействам, на христианские речи полузагражденными устами и в дозволенных размерах. Но не будем забывать, что долгие годы в нашей стране и такие речи ценились на вес золота: каждый глоток воздуха был дорог задыхающимся в атмосфере коммунистической бесчеловечности, и простая возможность с улиц, увешанных лживыми транспарантами и лозунгами, зайти в храм и открыто, не таясь, перекрестить лоб, увидеть скорбный лик Христа и ощутить Божественное присутствие была бесценным благом для страждущих людей.

Ущербной, куцей, деформированной и больной представляется сейчас жизнь Церкви в годы сталинизма, но все же это была несомненная церковная жизнь. Церковь была отодвинута от политики, не могла протестовать против экономических, военных и иных авантюр правительства, но она оставалась с человеком в онтологически более глубоких слоях бытия, связанных с радостями и горестями, жизнью и смертью. Да, общественная благотворительность была запрещена, но никто не мог запретить верующему добрые дела, которых требовала от него его совесть. Запрещалась открытая проповедь, но тайная — никогда не прекращалась. Да, с амвона священник не мог обличать атеистов, но у паствы не могло быть сомнений в его к ним отношении; а безыскусные «пересказы» евангельских событий простоватыми батюшками не переставали трогать до слез тех, кто способен был услышать в них глаголы вечной жизни. Ведь в Церкви главное — не подверженная никаким искажениям Личность самого Христа; и покуда

247

Церковь содержит его целокупный Образ, она неодолима, каким бы деформациям не подвергались церковные институты.

Трагичность личности и дела митр. Сергия заключались, главным образом, в том, что в тоталитарном государстве Церковь может существовать только как государственная Церковь. Поэтому над всем церковным клиром нависло тяжкое (и не всегда безосновательное) подозрение в коллаборационизме, в народе нашедшее отражение в презрительных выражениях «коммунистические попы», «гэбэшный батюшка» и т. д. На самого же Сергия пала мрачная тень зловещей фигуры Сталина. Последний рассматривал отказ признать своего «ставленника» (каким Сталин, без сомнения, считал митр. Сергия), как покушение на собственную власть; но пролитая им кровь «непоминающих» частью легла и на самого Сергия. Вообще, жестокие репрессии против Церкви в глазах многих представлялись крахом Сергиевой политики умиротворения тирана, хотя здесь и не было прямой причинной связи: сталинские казни отнюдь не носили специального религиозного характера, а были звеном общегосударственной политики устрашения террором. Тем не менее, когда в основной своей части «непоминающие» епископы и священники оказались в лагерях, часть вины за это легла и на Сергия, осудившего их церковно; в этом осуждении стали видеть чуть ли не средневековый инквизиционный прием и сотрудничество Сергия со сталинско-бериевскими душегубами, руками которых он якобы убирал неугодных ему людей...

Конечно, так относились к митрополиту Сергию далеко не все. Даже среди русских эмигрантов несмотря на общую ненависть к большевикам — много было сочувствующих его делу, понимающих вынужденность многих его шагов и верящих в оправданность приносимых им жертв. Одним из таких людей был нынешний митрополит Сурожский Антоний, который семнадцати лет выбрал патриаршую церковь, не желая отделяться от Церкви-Мученицы. Можно назвать еще имена выдающегося православного богослова Владимира Николаевича Лосского и его отца, крупного русского философа Николая

248

Онуфриевича Лосского.* Последний хотя и критиковал некоторые действия Сергия, но в целом твердо стоял на его стороне и защищал от злобных нападок эмигрантов, которые «не способны оценить великие заслуги митрополита Сергия, которому удалось, несмотря на сатанинскую ненависть большевиков к религии, сохранить громадную церковную организацию и, следовательно, предохранить русский народ от двух тяжких бедствий — от полного безверия и от патологических форм сектантского мистицизма... сохранение церковной организации в России достигается путем мученического пожертвования своим добрым именем вследствие компромиссов с советской властью».¹⁰

Тем не менее, до конца своей жизни митрополит Сергий представлял собой личность глубоко трагическую. Принесенные им жертвы были велики, а результаты, по видимости, незначительны. Жестокие репрессии против Церкви в глазах многих представлялись крахом Сергиевой политики умиротворения тирана, хотя здесь и не было прямой причинной связи: сталинские казни отнюдь не носили специального религиозного характера, а были звеном общегосударственной политики устрашения террором. Будучи всю свою жизнь борцом с юридическими концепциями в русском богословии, он по иронии судьбы много способствовал бюрократизации и «юридизации» Церкви как учреждения, усилению в ней формально-административных начал в ущерб началам братства и любви.

И все же усилия и жертвы митр. Сергия не были напрасными из дня сегодняшнего это видно уже вполне отчетливо. Когда, подчиняясь мировому закону самоисчерпания зла, коммунистическая идеология стала понемногу ослаблять свои позиции, с несомненностью обнаружилось, что церковный организм, хотя и одержимый многими недугами, выстоял, христианская вера не погибла об этом ярче всего свидетельствует подъем.

* Следует здесь добавить имена Н. А. Бердяева, С. Л. Франка и почти всех общественных деятелей и мыслителей, которые остались верны митр. Евлогию после его вынужденного разрыва с Московской Патриархией. (Прим. Ред.)

249

И каждый тяжелыми компромиссами сохраненный храм служит теперь отправной точкой для нового наступления христианства, является как бы плацдармом на еще в значительной мере неприятельской и враждебной территории, опираясь на который Христово дело будет крепнуть и распространяться вширь. И в грядущем оздоровлении Русской Православной Церкви, как и всей России в целом, расслышим мы, наконец, примиряющее «ныне отпущаеши» Первоиерарху самой тяжелой годины русской истории...

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Юридическая доктрина в богословии совокупность концепций, вносящих в отношения между Богом и человеком и в отношения между Лицами Святой Троицы недопустимый правовой оттенок; наиболее ярким выражением юридической доктрины является понимание искупительного подвига Христа как «удовлетворение Божественной Правде», умилостивление оскорбленного адамовым грехом Бога Отца через принесенную Ему «сатисфакцию» жертву Его Сына.

² «Записки Петербургских Религиозно-философских Собраний 19021903 гг.», СПб, 1906, стр. 245-246.

³ Например: Регельсон Л. «Трагедия Русской Церкви 1917-1945». Париж, 1977, стр. 144 и др.

⁴ «Известия», 29 июля 1927 года.

⁵ Крахмальникова 3. «Горькие плоды сладкого плена».

⁶ «Вы пьете сатанинскую кровь, ваши таинства оскверняют, после них необходимо очищение», заявляли не в столь уж отдаленном прошлом некоторые представители карловацкой иерархии и требовали перекрещивания для переходящих к ним из патриаршей церкви (устное свидетельство митрополита Сурожского Антония (Блюма).

⁷ Цит. по кн. Фаррар Ф. В. «Жизнь и труды свв. Отцов и Учителей Церкви». СПб, стр. 160.

⁸ Прот. Владимир (Воробьев). «Церковные Ведомости», 1918, стр. 11-12.

⁹ Крестный путь преосвященного Афанасия Сахарова (1887-1962). «Вестник РСХД», № 107, 1973, стр. 187.

¹⁰ Лосский Н. О. «Воспоминания». Мюнхен, 1968, стр. 267.

250

Страница сгенерирована за 0.2 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона