(С.М. Лукьянов. О Вл. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии. Книга первая Пгр. 1916, с. 439; книга вторая Пгр. 1918, с. 190; книга третья вып. I, Пгр. 1921, с. 365).

Книга Лукьянова в свое время осталась почти незамеченной. В продажу она, по-видимому, не поступала. И вряд ли многие прочли ее отдельные главы в «Журнале Министерства Народного Просвещения» за военные годы. Третий том, самый интересный, вышел только отдельным изданием, в самую смутную пору, и при появлении своем сразу оказался библиографической редкостью даже внутри России. Поэтому не поздно припомнить о работе Лукьянова и теперь. —

Лукьянов не берет на себя обязанностей биографа. Он ограничивается собиранием материалов. В его книге нет ни критики, ни исследования, ни характеристики, ни связанного жизнеописания. Это — черновые тетради, в которых много лишнего, много занесенного впрок, на всякий случай, много выписок, справок, подробностей, мелочей, — и вовсе нет синтеза. К печатным данным, собранным с достаточной полнотой, автор присоединяет целый ряд архивных справок и воспоминаний, записанных разными лицами впервые для него. В итоге открывается немало нового. Автор ограничил себя «молодыми годами» Соловьева, — он рассчитывал довести свой свод до начала восьмидесятых годов, но ему пришлось остановиться много раньше, на возвращении Соловьева из заграничной поездки в 1876 году. Нужно помнить: «молодые годы» для Соловьева, это — время творчества, а не простого ученичества. В духовном становлении Соловьева прежде всего бросается в глаза его ранняя и как бы торопливая зрелость. «На заре туманной юности», на двадцать втором году, он выступает с твердым и резким философским исповеданием, — и к тридцати годам он успевает высказаться,— и в систематической форме, — по всем почти основным вопросам религиозной метафизики. В последующие годы он только повторяет и договаривает сказанное тогда. Это не значит, конечно, что творческий путь Соловьева был ровным и мирным. Напротив, хотя сам Соловьев и старался замаскировать изломы своего пути и придать ему вид естественного развития, не может быть и спора, что духовное становление Соловьева совершалось бурно, катастрофически, скачками, с резкими и мучительными переломами и перерывами. Сложность духовной природы Соловьева всегда была очевидной. Но часто казалось, что эту сложность он преодолевал в высшем и гармоническом синтезе. И уже давно стало ясно, что последний и предельный синтез Соловьеву не только не удался, но и не удавался никогда, что он жил в постоянном напряжении, надломе и борении. В этой бурной истории далеко не все нам ясно и понятно. Но только внимательное и сочувственное знание ее может открыть доступ в духовный мир Соловьева, в его философское дело, и позволить правдиво воспроизвести его собственный путь, то, что он сам хотел сказать, а не только то, что мы можем у него для себя вычитать и отыскать. Еще Л. М. Лопатин справедливо отвечал, что «вокруг личности Соловьева уже растет легенда», — она, м. б., очень благочестива, благонамеренна, и даже поэтична, но в ней нет реальной правды»... Сложился какой-то сводный, смешанный, уравнительный об-

раз Соловьева, в котором сгладилась его трагическая судьба. Не нужно бояться его разрушить, если только мы ищем в творениях Соловьева не одно назидательное чтение, но и само свидетельство мыслителя об его опыте и пути. В этом больше правды и любви, чем в благочестивой стилизации.

Как помочь обманувшей, обманутой доле.

Как задачу судьбы за другого решить

Кто мне скажет... Но сердце томится от боли,

И чужого крушенья не может забыть ...

В духовной истории Соловьева его «молодые годы» занимают особое место. В это время сложилась его личность. Эта, внутренняя сторона, Лукьянова мало интересует, — внутренний мир Соловьева ему чужд, и он не идет дальше внешней биографической канвы. Будущему биографу Соловьева предстоит большая работа, — по отрывочным фактам и намекам восстановить внутренние связи и соотношения, догадаться о духовных событиях. В книге Лукьянова он найдет много вопросов и мало ответов. Лукьянов начинает справками о семье и родне Соловьева, об его дошкольном детстве и отрочестве. Соловьев рос в суровой и строгой обстановке бытового православия, спокойного и искреннего, но вряд ли очень глубокого. И рано прорвалась «тревога смутных снов», и в детстве совершилось первое «свидание», «Странным ребенком был я тогда — странные сны я видал», — вспоминал об этом он сам. Сохранилось предание о каком-то странном посвящении: Соловьеву было семь или восемь лет, когда дед его, священник, привел его в алтарь и перед престолом в пламенной молитве благословил его на служение Богу. Легкость и быстрота утраты веры не позволяет преувеличивать силу и глубину детской религиозности Соловьева. В противоположность обычному взгляду (разделяемому и Лукьяновым) юношеский религиозный кризис Соловьева вряд ли можно рассматривать, как «естественную» ступень роста. Во всяком случае, он был связан с глубоким возмущением и сотрясением всего духовного существа, и разрешился вовсе не так скоро, не так просто и не так легко. И, м. б. на всю жизнь от этого кризиса у Соловьева осталась незажившая рана. Разрешился он не возвратом к «вере отцов», но переходом к философскому идеализму. Сомнения Соловьев преодолел не на пути высшей очевидности самодостоверной веры, но на пути диалектических доказательств. И всю жизнь Соловьеву приходилось как бы убеждать самого себя в истине веры. От нигилизма и материализма Соловьев освободился, по его собственному признанно, под влиянием Спинозы: м. б. отчасти помог ему Кузен.

Затем начинается полоса Шопенгауера, и Гартмана. Христианские мотивы привходят позже, и при этом в спекулятивной форме. Архивные справки Лукьянова дают о студенческих годах Соловьева любопытные детали. Соловьев поступил сперва на филологический факультет, — м. б. по настоянию отца, — но очень скоро перешел на естественное отделение. Он сам вспоминал впоследствии об увлечении пиявками и плезиозаврами. Но, пробыв здесь неполных четыре года, он уволился из университета и, не вступая в число студентов-филологов непосредственно вслед за тем в качестве стороннего лица сдал кандидатский экзамен по филологическому факультету. Это было весною 1873 года. А осенью того же года мы встречаем Соловьева уже у Троицы, в Академии. Видно в это время уже совершился какой-то внутренний сдвиг. Впрочем, Соловьев остается в это время под знаком «философии бессознательного». Какими мотивами определился этот сдвиг. По меткому выражению Н.И. Кареева, университетского товарища и друга Соловьева, «Соловьева, как студента, не существовало», — его развитие шло вне лекционных и профессорских воздействий. И с Юркевичем Соловьев познакомился, вероятно, не в аудитории, — учеником его в собственном смысле он не был. Во всяком случае к немецкому идеализму толкнул его не Юркевич, который полагал, что с Канта западная философия сошла с ума, и последними великими метафизиками были Я. Беме, Лейбниц и Сведенборг. Вот чем Юркевич мог заинтересовать Соловьева. По позднейшему указанию Соловьева, Юркевич был «отчасти» последователем Сведенборга. Известны и его симпатии к спиритизму. В тогдашнем духовном обиходе спиритизм для многих был убежищем от грубого материализма, — вспомним хотя бы о Н. П. Вагнере («Кот-мурлыка»). Издесьоживалипре-

дания «мистического идеализма» прежней романтики, в духе Новалиса и Гофмана.

По-видимому, на почве спиритизма Соловьев и познакомился с Юркевичем у Лапшиных, в спиритическом кружке. Сближение с Лапшиными относится к 1871 и 1872 гг., — как раз время перелома. С. Д. Лапшину Соловьев обучает древним языкам и вместе с ней читает Спинозу и Платона. Здесь он знакомится со всеми русскими спиритами, и сам на время становится пишущим медиумом. Если известное недоверие насчет спиритических явлений у Соловьева остается, то все же он интимно входит в круг «психургических» интересов, и они вплетаются надолго в ткань его мысли и жизни. Спиритическими сеансами он занимается и в Египте, и к этому времени относятся описанные совместно с Д. Н. Цертелевым «Вечера в Каире», изданные впервые у Лукьянова в III-м томе. Это беседа за столиком, в которой принимают участие и духи. Из-за спиритизма он знакомится с Уоллесом. И если он и убеждается не раз в шарлатанстве известных медиумов, он ищет других, и верит в значительность медиумических явлений. От Лондонского периода осталось немало рукописей автоматического письма, на который указывает Г. Чириков (в рецензии на книгу Лукьянова, в сборнике «Феникс», I, Пгр. 1923.) Во всяком случае, это была важная стихия в духовном обороте молодого Соловьева. Кроме Юркевича на Соловьева могли повлиять о. А. М. Иванцов-Платонов и о. Г.Смирнов-Платонов, редакторы «Православного Обозрения», журнала, с которым Соловьев связан надолго, и в котором уже в 1873 году он начинает печатать свою магистерскую диссертацию. Не они ли магистры Московской Духовной Академии, обратили внимание Соловьева в эту сторону? Прот. Смирнов через П. М. Леонтьева вошел в круг шеллингианских идей, а сам Леонтьев (кстати, близкий к «Русскому Вестнику», в котором тоже печатается молодой Соловьев) специально занимался историей языческих религий, тоже в духе Шеллинга. Невольно напрашивается сопоставление с темою первой работы Соловьева — о «мифологическом процессе в древнем язычестве». Церковные темы в это время Соловьеву совершенно чужды, о них не сохранилось ни одного намека. Напротив, Соловьев ждал и желал разрушения прежнего христианства, «христианства в ложной форме», и вместо него должно восстановить или, вернее, впервые явить новое, «истинное христианство», в форме выработанной с виду безбожным развитием западной мысли и жизни. И это грядущее христианство решительно противоположно «тому мнимому христианству, которое мы знаем по разным катехизисам»... Невольно вспоминаешь о «Новом Христианстве» Сен Симона. Ведь, по свидетельству Л. М. Лопатина у юного Соловьева был социалистический период, и это, конечно, было увлечение утопическим социализмом. Мотивы религиозного народничества долго сохранялись у Соловьева; в письмах к Селевиной 1873 года он с сочувствием говорит о сектантских движениях в народе (о «воздыханцах»); в Лондоне, по указанию Янжула, он интересуется религиозным утопизмом вроде «библейского коммунизма» Нойса (Noyes), стремившегося нынешнюю «сатанинскую» церковь заменить истинной. Отзвуки религиозно-утопического экономизма сохранились в «Оправдании добра». — Против «мнимого христианства... разных катехизисов» Соловьев писал летом 1873 года, уже собираясь поступать в духовную академию. Чего он там искал? Сохранилось любопытное письмо к Н.И.Карпову, от 2 июня 1873 года (Лукьянову оно оставалось неизвестно, хотя он пользовался устными сообщениями Карпова; впервые напечатано в новом, четвертом томике Писем Соловьева, изд. Радловым, Пб., 1923. с. 147-148). «Намерения мои относительно будущего несколько изменились», пишет Соловьев — «хочу заменить магистра философии магистром богословия. Для этого буду сначала держать в Духовной академии кандидатский экзамен, равняющийся нашему магистерскому, т. к. он совершенно специальный и другого после него не бывает; затем должен буду прямо защищать диссертацию. Все это возьмет два года, в течение которых буду жить у Троицы, т. к. там удобнее заниматься. А затем далее — самая удобная для меня дорога. Печально только, что буду на ней совершенно одинок; по крайней мере, от прежних товарищей сверну совсем в другую сторону». Этот довольно туманный план не осуществился.

В академии Соловьев провел не больше года, и мало вошел в ее жизнь. На лекциях бывал мало. Слушал о. А.В. Горского, В.Д. Кудрявцева и, кажется, архим. Михаила и В. Потапова. Преподавание о. Горского, по-видимому, оставило известные следы на воззрениях Соловьева, — М.Д. Муратов, в приводимой Лукьяновым заметке, отмечает ряд соприкосновений и совпадений. «В богословских мыслях Соловьева заметно отражается Горский», пишет Муратов: «Таково, напр, объяснение превознесения Богоматери превыше чинов ангельских тем, что ангельская природа хотя сама по себе и выше человеческой, но в отношениях к богочеловечеству, она ниже или одностороннее, так что обоженное человечество Богоматери ставит ее ближе по богочеловечеству Седящего одесную Отца Спасителя и честнее херувимов и серафимов. Односторонностью природы ангельской А.В. (Горский) объяснял и Быт. VI. 2., и влечение злых духов к плоти не только человеческой, но даже и ангельской, — даже по безводным и пустынным местам земли»: (1.335, прим. 640).

Не следует преуменьшать возможного влияния и со стороны Курявцева. Идею синтеза религиозных, философских и эмпирических начал, якобианские мысли о вере, мысль о врожденном и непрестанном живом откровении Божием в сознании, — все это Соловьев мог прочесть и услышать у Кудрявцева. — О. П. Флоренский в письме к Лукьянову отмечает еще близость Соловьева с Дм. Ф. Голубинским, сыном о. прот. Ф. А. Голубинского, который «глубоко выносил в себе идею Софии». «Дм. Ф. Голубинский чтитель памяти и идейных замыслов отца своего, вероятно сообщил ее и Соловьеву. Нужно думать, что именно из академии, по-видимому, вынес эту идею Соловьев, т. к. после академии он специально посвящает себя поискам литературы в этом направлении (путешествие заграницу).— Мне представляется, что Соловьев поступил в академию просто для занятий богословием и историей церкви, но потом, набредя тут на предустановленную в его душе идею Софии, бросил и академию, и богословие вообще, и занялся специально Софией. Это, конечно, моя догадка». (1.343, прим. 662). Во всяком случае, в академии Соловьев мог соприкоснуться с идеями баадерианства и александрийского мистицизма. Но из Академии Соловьев ушел в разочарование, встретив и здесь, в среде профессоров, «сущих нигилистов». И после академии христианское сознание Соловьева осталось смутным. Лукьянов приводит рассказ Кареева о выступлении Соловьева в молодом товарищеском кружке, весною 1875 года, с восторженною проповедью на тему о торжестве христианства, которую он закончил символом веры. И в тоже время Соловьев был увлечен идеею «сидерического тела», которое якобы атрофируется, если долго не причащаться Св. Таин (II. 141-143). Здесь, м. б. след знакомства с Парцельсом... Оставление Соловьева при университете, магистерский экзамен, защита диссертации, избрание в доценты, — все эти внешние события говорят мало о внутренней жизни Соловьева. У Лукьянова подбором газетных заметок и устных воспоминаний хорошо освещена бытовая сторона магист. диспута Соловьева. Кстати, его речь перед диспутом была напечатана еще в «Гражданине» 1874 года, № 48 и потом позабыта. В III томе «Писем» она напечатана по частному списку, точно. Диспут Соловьева, несомненно, был «событием». —

Совершенно новую страницу в биографии Соловьева освещают главы в книге Лукьянова, посвященные его преподаванью на курсах Герье. Весною 1875 года Соловьев прочел здесь краткий курс по Платону. Лукьянов приводит большой отрывок из воспоминаний Е. М. Поливановой, слушавшей Соловьева. Это яркая картинка с натуры. С Поливановой Соловьева связывала тогда и близость, и кратковременный порыв любви. (Поливанова приводит по старой записи и текст вступительной лекции Соловьева, очень остроумный, о смысле метафизики (III. 44-47). С большим подъемом Соловьев объяснил Платона, в особенности «Федра». В заключение рассказа о личных отношениях, Поливанова приводит текст трех стихотворений, данных ей на прощание Соловьевым (лето 1875 г.)

Это — Ночное плаванье (Призраки), Прометею и еще неизданное, без названия:

В сне земном мы тени, тени...

Жизнь — игра теней,

Ряд далеких отражений

Вечно светлых дней.

Но сливаются уж тени,

Прежние черты

Прежних ярких сновидений

Не узнаешь ты.

Серый сумрак предрассветный.

Землю всю одел;

Сердцем вещим уж приветный

Трепет овладел.

Голос вещий не обманет.

Верь, проходить тень —

Не скорби же, скоро встанет

Новый вечный день. (III, с. 61).

Стихотворение помечено 9 июня1875г.,— интересно сравнить его с «Прометеем».— Кстати заметить, в петербургском сборнике «Начала», кн. I (Пб. 1921,с. 130 тоже библиографическая редкость!) Э.Л. Радлов поместил еще одно неизданное стихотворение Соловьева, без даты, но по-видимому раннее.

Трепетали и таяли звуки

И в безбрежную даль убегали;

Стихли сердца тревожного муки предметной,

Потонув в беспредельной печали

Эти звуки с собой уносили

Далеко все земные виденья

И рыдали и тихо просили —

И замолкли в тоскливом волненье.

Ликовали знакомые звуки,

Возвращаясь из сумрачной дали,

За томленье минутной разлуки

Сколько счастья они обещали.

И нежданные вести встречая,

Сердце в светлые грезы оделось,

И на ранний привет отвечая,

Чистым пламенем ярко зарделось.

По ритмике, по словарю, по образам, это стихотворение, несомненно, середины 70-хъ годов. — О заграничной поездке Соловьева Лукьянов сообщает немало новых бытовых черт. В дополнение к изданным воспоминаниям Янжула, Лукьянов приводит отрывок из рукописных воспоминаний М. М. Ковалевского. Ковалевский говорит о занятиях Соловьева Каббалой, о посещениях спиритических сеансов «метафизического общества» и журфиксов у О. А. Новиковой, куда «Соловьева, видимо привлекали беседы и знакомство с членами англиканской иерархии». (III. 135-142). К сожалению о занятиях Соловьева ничего точно узнать не удается. По собственному его официальному заявлению, он собирался изучать памятники «индийской, гностической и средневековой философии», — но это слишком общая характеристика. Вероятно, именно в это время он входит в круг немецкой мистики. Во всяком случае, это было время напряженной мистической жизни Соловьева. «И тайные мне силы выбирали все, что о ней читать я только мог»... О ней, т. е. о Софии.

История путешествия в Египет остается неясною. Лукьянов приводит и разбирает все сохранившиеся письма Соловьева, но это дает только внешнюю рамку. О «Вечерах в Каире», мы уже упоминали. Некоторые детали дают воспоминания кн. Д. Церетелева (Спб. Ведомости, 1910, № 211) и М. де-Вогюс (в сборнике Sous l'horizon Paris 1905).

Любопытна мистерия-буфф гр. Ф. Соллогуба, Соловьев в Фиваиде, напечатанная у Лукьянова впервые (III. 283-307). — Ясно одно, во время заграничной поездки Соловьев остается чужд и церковной жизни и церковным темам. «Воцерковление» совершается позже, — м. б. вскоре после возвращения из заграницы. Конец 70-хъ годов, время работы над «Чтениями о Богочеловечестве» и «Критикой отвлеченных начал», самое интересное и самое неясное время в жизни Соловьева. Жаль, что Лукьянову не удалось охватить его. Это время сближения с Достоевским, время сближения с семьею покойного гр. А.К. Толстого. И вместе с тем, через А.А. Киреева, Соловьев сближается с духовными кругами. Темы его раздумья становятся все сложнее. Но об этом здесь уже не место говорить. Но нельзя не прибавить указание на неизвестную доселе статью Соловьева, библиографический реферат:«Новости русской духовной журналистики», в журнале «Странник», 1877 г., книжки за сентябрь и октябрь (Подпись: Владимир С-в,— имя стоит только в списке сотрудников за 1877 год). Это — именно реферат статей в «Христианском Чтении» и «Православном Обозрении» за 1877 год. Редактором-издателем «Странника» в это время был священник Смольного Института, о. С. В. Протопопов. В «Страннике» в это время писал и Н. С. Лесков.

На шуточный вопрос «кем бы Вы хотели быть» — в «Альбоме признаний»

Т. Л. Сухотиной (см. Письма IV) Соловьев ответил: «собою вывернутым на лицо»... И в этом гаерском ответе есть какая-то тайная и зловещая правда. «Собою» ли был Соловьев в своем творчестве? И чем больше вникаешь в его творения, в его признания, в его жизнь, — все его творчество сливается в один крик боли, и с тем большею силою просятся на уста его же собственные слова, которыми он напутствовал в могилу своего многолетнего интимного друга Фета:

Здесь тайна есть... Μне слышатся призывы,

И скорбный стон с дрожащей мольбою...

Непримиренная вздыхает сиротливо,

И одинокая горюет над собой...

Георгий В. Флоровский.

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона