Близ Перми, в Кунгуре, существует пещера. Узкая расщелина, которая ведет к ней, почти не видна снаружи, но, если вы найдете ее и решитесь проползти по окружающей ее толстой коре льда, вы очутитесь в громадной, украшенной редкостными сталактитами, пещере, за которой по еще более трудному переходу скрывается никем не исследованное озеро, освещенное падающим сквозь узкое отверстие вверху лучом солнца. Можно стоять возле горы и не подозревать о существовании пещеры, но, увидев ее, нельзя забыть ее великолепия.

Я вспомнила об этом таинственном озере, заключенном внутри далекой уральской скалы, когда в мои руки попала книга недавно умершей кармелитки. Можно годами жить в Париже, в нескольких часах пути от Кармеля и не подозревать об его жизни, заключенной, как кунгурское подземное озеро, в неприступной для непосвященного глаза каменной ограде. Записки кармелиток дают нам возможность узнать о том, что происходит за этой непроницаемой стеною.

Книга «Сестра Мари-Анжелика во Христе», выпущенная в Понтуаз кармелитским издательством для монастырских библиотек, написана молодою девушкой, нашей современницей, выросшей и жившей среди парижского интеллектуально-артистического круга. По своему образованию и положению она всецело принадлежит к тому поколению, о котором так много было сказано при выяснении сущности современной души. Она родилась в Париже в 1893 году и достигла своего совершеннолетия в годы войны.

Ее родители, отец — офицер и мать — преподавательница языков в парижском лицее, стараются подготовить ей приличное положение в свете. Она учится музыке, сначала в консерватории, потом на дому у профессора; она посещает Сорбонну и сдает экзамены по специальным курсам о Шекспире, о Вольтере и Pycco, она усиленно тренируется для тенниса. Мать приучает ее к хозяйству и старается подыскать ей жениха. Ее родители до того чужды католических традиций и шовинизма, что считают подходящей для нее партией немца-протестанта, с которым стараются сблизить ее. Девушка много выезжает, имеет много подруг, часто и успешно выступает на концертах; летом она живет на курорте со своей матерью и там время распределено между прогулками, спортом и светскими отношениями. Она хороша собою, умеет одеться на небольшие деньги и ее музыкальный талант делает ее желанным членом общества.

Все это так общеизвестно и так типично для современной девушки буржуазной семьи, что кажется ненужным подробное описание этой жизни. Ее портрет с ярко выраженною на лице волею и темпераментом подтверждает впечатление современной девушки, спортивной и интеллектуальной.

Но за этой внешностью открывается в ее записках ее внутренняя жизнь никому не бывшая ведомой до ее ухода в монастырь. Эта девушка с семилетнего возраста слышит голоса, как Жанна Д᾽Арк; — таинственный голос, с которым она ведет долгие беседы, указывает ей, как поступать. Она счи-

108

тает это естественным и из застенчивости никому не рассказывает, будучи уверена, что все тайно слышат небесные голоса. В детстве не зная о существовании монастырей, она мечтает о «смерти заживо» для полного единения с зовущим ее голосом. В одиннадцать лет, перелистывая иллюстрированную газету, она видит случайный снимок Кармеля, и ее детская мечта принимает реальную форму.

С этого времени она не оставляет надежды уйти в Кармель и, когда родители отказывают ей в своем согласии, она, дождавшись совершеннолетия, тайком убегает в Кармелитский монастырь Понтуаза. Каждый месяц мать приходит к ней на свидание и сквозь решетку монастыря просит ее вернуться. Эти страдания матери составляют «Голгофу» ее монастырской жизни. Она описывает последний завтрак с родителями в день ее бегства.

«Папа ушел, как всегда. Когда он сказал мне — «До свидания!» — я думала, что умру. Надо было торопиться, чтобы не опоздать к поезду, Я должна была найти предлог удалить маму. Потом второе «До свидания», немного более отрывистое, чем обыкновенно. Как я желала бы, чтобы оно было нежнее!» Надо представить себе, что это разлука навсегда, чтобы понять ее. «Когда я очутилась в поезде, я поняла, что сделала: все, что беспорядочно мешалось в моем мозгу, могло только погружать меня из одной муки в другую». Никто не обратил внимания в вагоне на эту маленькую молоденькую курсистку, столь похожую на всех, и ее соседи, совершавшие одну из обычных своих поездок, не представляли себе, что рядом с ними эта девушка совершает свой последний жизненный путь, чтобы «войти в гавань». Но если бы даже каким-либо чудом они услышали то, что происходило в ее душе, в нашей жизни придумано столько отгородок от всего необычайного, что и тут они вероятно подумали бы об экзальтированности или о вреде монастырей. Читая и перечитывая эту детски ясную книгу, с простотой и почти жуткой реальностью описывающей путь крошечной девочки к Богу, которого она чувствует лишь Богом любви, я знаю, что в целом она не может возбудить сомнения даже в наиболее недоверчивом человеке: тут нет ни экстаза, ни чужого влияния, ни личной неудовлетворенности. В среде, в которой она живет, говорят столько дурного о монастырях, что даже в Кармеле «все отвратительные вещи, которые рассказывали о монастырях», смущают ее, «будто весь ад ходит за мною по пятам». Она никогда не читала религиозных книг и ее способ выражения вполне лишен католического стиля. В ней очень сильно чувство личности и когда при вступлении в монастырь старшая монахиня сказала ей о послушании, которое изменит всю ее, вплоть до внешности, она ответила, что не может быть чужой куклой—с тем большей охотой она потом «разбивает себя в куски». Свобода представляется ей самой большой ценностью и ей нужна вся сила любви, чтобы принести в жертву свою волю. С полной искренностью она старается дать анализ того, что с ней происходит. Книга так жива и естественна, как будто рассказывает о самом будничном явлении, — для нее ведь это и было будничным явлением, случавшимся почти каждый день ее короткой жизни. Ее влекли голоса, как Жанну д'Арк, и как святая Женевьева, она вся во власти любви. «Моя единственная мука в том, что я не вся целиком состою из любви и что не могу сейчас же сделать все души состоящими только из любви». Музыка кажется ей выражением любви: «Некоторые земные мелодии Бетховена, Баха, Франка, Шопена казались мне отзвуком моей души». Будучи прекрасной музыкантшей, она исполняла свои любимые вещи, как молитву Богу. Но когда она достигает высшей любви, все земные мелодии кажутся «безжизненными и бездушными» по сравнению с этой мелодией, которая «превосходит все песни земли». Лермонтов, знавший лишь первую ступень — отрицание — описывает почти теми же словами, что Мари Анжелика, это состояние души, когда

звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Мари Анжелика не только, как лермонтовская душа,

Долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна.

Она продолжает и на земле слышать ангельскую песнь «о блаженстве безгрешных духов под кущами райских садов» и старается передать ее. В единении с Богом — Любовью «душа кажется

109

спящей, но она не спит. У нее нет ни мыслей, ни явственных слов — она любит, она полна любовью и этого нельзя передать словами». В христианской форме тут воскресает древний миф о браке Эроса и Психеи. Но Психея не плачет более одна на пустынной горе — сжалившийся супруг указал ей путь к нему и велел ей «не бояться, ибо Он с нею».

Замечательный испанский мистик-поэт шестнадцатого века, монах Сан Хуан делла Крус (святой Иоанн Креста Господня), который дал мистическую основу Кармеля, рисует в своей последней, написанной им в тюрьме, поэме, «Духовная песня» скитание покинутой души в поисках исчезнувшего супруга, его возвращение и ее блаженство, когда

Satisfaite elle repose

Le cou аррuуé

Sur les bras si doux du Bien-Aimé.

(пер. Н. Hoornaert)

Мари-Анжелика описывает шаг за шагом свой путь к этому миру. Ее «возлюбленный» Христос, которому она приносит свои детские жертвы, кажется в ее изображении до того реальным, что его можно коснуться рукой.

Сознание несоизмеримости этой тайной жизни с бытовою действительностью моментами исчезает перед простотою рассказа. Христос укоряет ее, иногда ревнует к другим ее занятиям, иногда безумно любит ее. Перед причастием она прибирает свою душу для встречи Христа: «я представляла себе мою душу, как храм, в который он должен спуститься, — я старалась поэтому смахнуть всю пыль несовершенства, потом думала об ее украшении. Всякий добрый поступок был цветком, из этих цветов я составляла букеты». Снисходительный в дни ее детства, ее спутник становится с годами все суровее и суровее. Одно за другим, по его требованию, она отдает ему свои сокровища — свою музыку, свои любимые книги, свои прогулки: «я стала невыносимой на теннисе, потому что мало тренируюсь. Мои партнеры вечно проигрывают из-за меня!» с детским огорчением восклицает эта будущая святая. Ей нелегко приносить эти жертвы, но когда она отрывает от сердца последнее— любовь к родителям, она ощущает радость духовной свободы.

Святая Тереза, влекомая с детства, подобно Анжелике, в Кармель, предшествуемая там двумя любимыми сестрами, благословляемая отцом, святая Тереза все же ощущает содрогание, когда за нею должна навеки захлопнуться дверь монастыря: «я не лила слез, говорит св. Тереза, но когда я шла впереди родных к двери затвора, мое сердце билось так сильно, что я спрашивала себя, не умираю ли. Какое мгновенье! Какая агония! Надо пережить это, чтобы понять». У Мари-Анжелики нет этой драмы мгновенного ужаса перед приносимою жертвою. Страшная дверь затвора вызывает в ней лишь «живую привязанность»; она «не может наглядеться на нее». Она смущает монахинь своей ребяческой радостью тем, что она наконец «у Него в доме», — она «бегает, скачет по дортуарам, перепрыгивает на лестнице по несколько ступенек зараз, она всем улыбается». Она любит «не только сестер, но каждую вещь в доме и по-детски восклицает: «Как я могла жить без моего Кармеля!» Это чувство не покидает ее во всех испытаниях ее пятилетней монастырской жизни. Она умирает во время эпидемии гриппа в 1919 году двадцати шести лет от роду. Ее смерть напоминает рассказы старинных детских книжек, над которыми мы плакали в детстве. Только раз она говорит с недоумением: «C'est trop jeune pour mourir», потом без жалобы переносит все и накануне смерти говорит монахине: «я должна сообщить вам одну вещь — кажется, я умираю»; она обращается к ней с просьбой: «Матушка, как хорошо будет умереть у вас на руках— вы мне поможете, да?» Основное чувство ее последних минут — близость полного единения с Любовью, детское ожидание радостной встречи с «возлюбленным» Христом. Когда все монахини входят в ее комнату, чтобы по обряду присутствовать при ее кончине, она не пугается их появления, возвещающего приближение смерти, но встречает их ласковой улыбкой. Читая отходную, сестры не замечают, когда останавливается ее дыхание и оставляют ее спать на боку с застывшей на губах сияющей улыбкой ребенка, ожидающего, когда перед ним откроются двери и явится залитая огнями елка.

Пытаться пересказать эту книгу так же невозможно, как невозможно изложить своими словами сонеты Петрарки. Эта книга, книга святой, говорящей языком современной девушки, прекрасна и убеди-

110

тельна в целом, неопровержима в целом, как неопровержима подлинная красота. Нельзя выхватывать из нее отдельные мгновения, отрывать отдельные мысли без опасения нарушить ее жизнь, не сохранить пламени и очарования ее детской искренности. В богатстве и простоте ее слов слышится отзвук той «несказанной мелодии», которая сопутствует всей ее жизни, заставляя блекнуть перед ней волшебства Бетховена и Баха, и которая звучит для нее, когда она пишет свою книгу. Один скажет: — Фантазия! другой скажет —чудо! но всякий ощутит вдохновенную прелесть этой книги, рассказывающей о жизни, переполненной любовью ко всем, к Богу-Любви и к его творениям, ибо «все должны стать любовью».

Чья современница эта, исполненная огня и таланта, девушка? Святой Женевьевы города Парижа или той парижанки, которая так ловко описана во всевозможных «Garçonne»? Конечно, если бы она встретилась с Жанною д'Арк, они говорили бы, как две сестры, как две любящие подруги, и столетия, протекция между ними, не помешали бы им понять друг друга в самом интимном и сокровенном.

Книга Мари-Анжелики была выпущена в ограниченном количестве экземпляров для надобностей специальных церковных библиотек и в общую продажу не поступила. Автобиографические записки недавно канонизированной святой сестры Терезы, того же кармелитского ордена, но другого монастыря, были выпущены в общую продажу под названием «История одной души», и в короткий срок разошлись в нескольких изданиях.

Жизнь и творчество сестры Терезы вызвали целую теологическую литературу, но ни одно светское издание не упомянуло о ней — любопытная черта — показывающая, насколько отделены друг от друга два современных Парижа. Если бы теперь впервые вышла «Песня песней» Соломонова или книга пророка Исаии, то их, вероятно, тоже обошли бы молчанием.

Блаженная Тереза — «маленькая Тереза», как ласково и фамильярно называют ее в отличие от великой Терезы, известной святой шестнадцатого века, — маленькая Тереза является одной из самых популярных героинь современного Парижа. Она улыбается со всех витрин, начиная с церковных магазинов и кончая магазином Лувра; канонизированным движением она прижимает к груди распятие, с которого сыплются розы — «после моей смерти я буду бросать на землю дождь роз». Быть может, именно это желание «провести мое небо в том, чтобы делать добро на земле» создало такую интимную близость с Терезой, которая как будто взялась заботиться обо всех земных мелочах, вместо того, чтобы самой предаваться небесному блаженству. Есть что-то сказочное в этой небесной принцессе, бросающей дождь цветов, дождь радостей детям земли. Маленькую Терезу любят простой любовью вне всякой теологии и всякой церковности. Ей приписывают чудеса, наивные и трогательные. Можно издали отличить в католических церквах ее часовню: статуя Терезы всегда окружена цветами и перед ней стоят молчаливые группы.

Св. Тереза тоже наша современница, но старшего поколения. Она родилась в 1873 году в Алансоне, где у отца была торговля и откуда она вместе с семьею переехала позднее в Лизие; она умерла в 1897 году двадцатичетырехлетней девушкой. В отличие от Мари-Анжелики, Тереза выросла в среде, подготовлявшей ее призвание. Отец в юности желал поступить в монастырь св. Бернара, но не был принят по формальным причинам. Мать молодою девушкой обращалась в монастырь St. Vincent de Paul, но ей было отказано из-за слабости ее здоровья. Ее тетя была монахиней и умерла, когда Терезе было четыре года. Ее старшие сестры, заменявшие ей рано умершую мать, одна за другою ушли в монастырь, как только достигли шестнадцатилетнего возраста. Ее родители мечтали иметь сыновей, чтобы сделать их миссионерами, но их «маленькие миссионеры» умирали в младенчестве. Все пять дочерей, отличавшихся замечательной красотою, ушли в монастырь и с ними ушла их двоюродная сестра. Из семи росших вместе девушек только одна осталась в миpy. С девятилетнего возраста Тереза просит принять ее в монастырь; она не в силах дождаться своего совершеннолетия и во время своего паломничества с отцом в Рим, просит разрешения у папы сократить срок. После долгих хлопот и мытарств Тереза добивается его санкции и пятнадцатилетней девочкой принимает

111

монашество. Все ее детство проходит в мечтах об этой минуте — как поразительны ночные беседы при луне двух маленьких девочек, Терезы и Селины, о полной отдаче себя Богу.

Старшая сестра, которая заменила ей рано умершую мать, ушла в монастырь, когда Терезе было девять лет. «Я спрашивала себя, как солнце может еще светить на земле»? Этот девятилетний ребенок, увидав после обряда свою веселую подругу детства за решеткою Кармеля, под темною одеждою сестры Агнесы во Христе, понимает неотвратимость земных разлук: «Полина потеряна для меня!» Чтобы победить свою чувствительность, она придумывает задачи воли: «Веди меня, я закрою глаза», говорит она на улице в подражание смирению отшельников: «Я тоже закрою», отвечает Селина и обе под гром ругательств попадают на ящики лавочника, разрушая всю его выставку.

Маленькие победы и маленькие поражения, долгий путь чувствительной и богатой детской души, описанный с простотою и верностью большого художника. Все озарено для Терезы борениями ее внутренней жизни. Земля, которую она видит, преображается силою ее мысли и пафосом любви — как непохожа та Италия, которую она описывает во время своего паломничества в Рим, на виденную нами! Все полно мистического света. Мы узнаем деревья, небо и города Италии; но эти знакомые формы изменены ее восприятием. Арена Колизея для нее не величественная руина античной культуры, но живое свидетельство любви, и она целует землю, на которую лилась кровь первых христиан. В Париже она «первым делом идет на Монмартр», то есть к Sacre-Coeur, который для нее является эмблемой мистического единения. Вернувшись домой в Лизие, она живет ожиданием того дня, когда сможет перейти короткое пространство, отделяющее ее дом от горы Кармеля. Когда мы думаем о монашеском суровом пути, о страшном миге пострижения, который так раздирающе передан в старинных драмах и поэтических произведениях, как далеки мы от беззаботной радости маленькой Терезы, которая после короткого вздоха боли, — «надо пережить это, чтобы понять», — описывает день своего пострижения, как веселый свадебный праздник. Все, что она пишет после этого есть славословие любви, все более и более светлое, несмотря на перенесенную ею «темную ночь» сомнений и борьбы, пока не завершается последним «о, я люблю! мой Боже, я люблю вас!» ее агонии. На ее тревожный вопрос «земного воздуха не хватает для меня, обрету ли я небесный? » сестры уверенно сулят ей рай, так как при жизни уже считают ее святой, и во время последнего ее причастия поют написанную ею песню о счастье «умереть от любви», быть «жертвою любви».

Биография святой Терезы не есть история обыкновенной девушки. Нужны были поколения искавших чистоты людей, чтобы вознести этого ребенка так высоко над землею, что она увидела небеса. Чистота души, никогда не знавшей ничего о земле, и усилиями нескольких поколений освобожденной от земной пыли, кажется нечеловеческой. Эта девочка, — недавно ходившая по той же земле, что и мы, кажется похожей на ангела и так естественно видеть ее в виде статуи среди цветов. Она ни разу не ощутила ни одной человеческой страсти, ни одного дурного желания, как будто первородный грех не распространился на нее. Она ничего не знает о земных испытаниях, и ее книга похожа на рассказ небесного жителя об его путешествии на землю. У нее бывают моменты «сухости», когда мистическое сознание не питает ее, но тогда ее воля поддерживает в ней чувство близости к небу, реальность которого для нее так же несомненна, как мы не сомневаемся в реальности предметов нашего обихода.

«Если бы цветок мог говорить, он бесхитростно рассказал бы обо всем, что Бог для него сделал и не стал бы скрывать его даров». — Эти слова св. Терезы могли бы служить эпиграфом к рассказу об ее жизни.

Очарование Терезы усиливается ее внешним обликом, — не случайно святых стараются изображать красивыми. Тереза красавица даже на любительских фотографиях и официальные изображения только портят ее. У «маленькой королевы», как звал обожавший ее отец, прекрасен внимательный взгляд громадных глаз, а детская ямочка под пухлой нижней губой маленького рта придает вместе с округлостью щек и подбородка, женственную нежность правильным чертам ее лица. Тереза прекрасна не только одухотворенностью выражения, но земною прелестью, которая должна была влечь к ней сердца.

Сила ее личности ставит ее, несмотря на

112

ее молодость, в исключительное положение в монастыре. Ей поручают обучение послушниц, которым она старается передать свой духовный опыт и найденный ею путь совершенствования. Записки, передающие ее занятия с послушницами и метод ее объяснения самых сложных мыслей, являются одним из прелестных моментов книги и могли бы служить ценным пособием для педагога. Тереза обладает не только формальными дарами поэта — прелестью мысли и богатством фантазии — но самой ценной силою поэта — способностью видеть в человеческих душах. У нее есть юмор и особый реализм подхода к самым отвлеченным мыслям. Желая отучить одну из вверенных ей послушниц от привычки плакать, она берет с нее слово «плакать только в устричную раковину», и послушница, вынужденная собирать слезы, подставляя маленькую раковинку то к одному, то к другому глазу, отвлекается и перестает плакать; только перед смертью, Тереза в ответ на ее настоятельную просьбу, позволяет ей три дня оплакивать ее, но берет с нее слово потом снова «взять раковинку». Тереза привлекает и подчиняет себе сердца молодых монахинь тем, что безошибочно угадывает их душевное состояние и отвечает на их тайные мысли или приходит им на помощь в тяжелую минуту. Это создает атмосферу полного духовного единения с юными монахинями, а доброта и заботливость Терезы ко всем вызывает к ней общую любовь в монастыре. Тереза поэтически старается доказать, что ее безгрешность не есть ее заслуга. «Видите, как заходящее солнце золотит верхушки деревьев. Моя душа кажется вам сияющей потому, что она озарена лучами любви».

Тереза любит реальные образы. На Рождество она пишет одной из послушниц письмо, подписанное «твой маленький брат Иисус», в котором божественный младенец просит ее для себя, как игрушку, всецело ему повинующуюся. Чтобы показать насколько облачение кармелитки выше всех земных почетов и радостей, Тереза, подражая свадебным билетам своей двоюродной сестры, пишет приглашение на день своего пострижения в монахини от имени «Верховного Владыки Mиpa», и «Преславной Девы Королевы Небесных Сил», которые извещают о духовном браке их Сына Иисуса, короля королей и Властителя властителей, с маленькою Терезою Мартен..

В реализме этих шуток Тереза, сама того не зная, приближается в древнему латинскому пересказу легенды о браке души с Богом, тогда как в «Духовной песни» св. Хуана делла Крус божественный жених не носит пышных титулов и скрывается в виде оленя, раненого любовью. Тереза носит на груди письмо к Иисусу, в котором просит Его любви и помощи и выражает желание, чтобы ее топтали ногами как «ничтожную песчинку». Письмами, символическими образами, стараниями вообразить земную жизнь Христа в ее будничной реальности, Тереза доводит до полной воплощенности образ Христа. Быть может, это нужно было ее детской душе, чтобы ограждаться от сомнения и страхов. Как спасение, является ей мысль о детском «пути малых», тех, кто не в силах совершать великие подвиги веры. Она придумывает прелестный образ ребенка, который поднимает ножку, чтобы подняться по лестнице к стоящему наверху отцу — но даже первая ступенька слишком высока для него. Пусть только ребенок продолжает делать усилия; проявляя упорное желание подняться, — отец в конце концов сжалится над ним и сам спустится к нему, чтобы внести его наверх.

Так как она считает себя слишком слабой, чтобы «одолеть трудную лестницу самоусовершенствования», она надеется, что «объятия Христа прямо поднимут меня на небо». Исходя из текста «пустите детей приходить ко мне», Тереза решает остаться маленькой, если «не может вырасти большой». Она находит свой путь к Богу вне установленных ранее путей и это свое новое знание исповедует другим. Ее учение о «пути малых», на котором вместо великих подвигов она ищет только детской чистоты и покорности, становится источником ее личного влияния, и церковный образ Терезы так же связан с ее учением, как проповедь нищеты связана с памятью Франциска Ассизского.

Ее книга поэтически описывает этот детский путь святости и каждый эпизод становится живым и волнующим в ее рассказе. Тереза не ищет ни самоистязания, ни ярких подвигов. Когда она боится не устоять в испытании, она предпочитает «дезертировать». Так она убегает, когда ее несправедливо обвиняют и держится за перила лестницы, чтобы одолеть

113

желание вернуться и оправдать себя перед любимой старой монахиней. Она испытывает себя в мелочах и именно этой близостью к простой человеческой жизни так дорога ее книга, которая моментами напоминает лупу Достоевского, умевшего в малом и будничном находить великое и неповторимое.

Все приносимые жертвы кажутся ей до того простыми, что читатель сам готов вслед за нею считать святость естественным состоянием человека. Лишь в нескольких словах на протяжении всей книги проскальзывает сознание приносимой жертвы: «Вы знаете, как я люблю цветы. Заточив себя в пятнадцать лет, я навсегда отказалась от счастья бегать по полям», но она сейчас же перебивает эту жалобу радостным напоминанием о цветах, которые в изобилии присылают в монастырь для украшения алтаря. Во сне Тереза, забывая о монастырской жизни, снова становится вольным ребенком, и тогда «я вижу во сне леса, цветы, ручейки и море, вишу хорошеньких маленьких детей, ловлю бабочек и птиц».

С полной искренностью Тереза описывает свои муки, когда на пороге смерти ее покидает вера в существование загробной жизни. Когда в ночь на Страстной Четверг, «кровь поднялась к ее губам», она поняла, что это «первый зов», и уверенная в близкой смерти, «наслаждалась верой, такой живой, такой ясной, что мысль о небе составляла все мое счастье; я не могла поверить, что бывают неверующие, я думала, что они должно быть только на словах не верят в существование другого миpa, на самом же деле чувствуют иначе». Но ей приходится узнать, что это не так. В то время как она радостно готовится к смерти, продолжая исполнять все трудные монастырские работы, не говоря никому о своей болезни, ее постигает последнее испытание и внутренний голос начинает шептать ей: «ты мечтаешь о небе, о наполненной ароматами отчизне, ты надеешься вечно находиться вблизи Создателя всех этих чудес, выйти наконец из тумана, в котором томишься — стремись, стремись вперед! радуйся смерти, которая принесет тебе вместо того, на что ты надеешься, еще более темную ночь — тьму полного Néant». Этот голос проследует ее в бессонные ночи, прерывает ее молитву в церкви и неустанно томит ее весь последний год ее жизни. Как трудно умирать ей, молодой, всеми любимой, и бороться со страхом смерти, скрывающимся под этим насмешливым голосом сомнения. Никто не знал внутреннего ужаса Терезы, которая хранит свою неизменную веселость и в этот страшный для нее год пишет наиболее пламенные стихи о счастье веры... Только в предсмертных записках она открывает настоятельнице:

«Я не испытываю радости, когда пою о небесном блаженстве, о вечном обладании Богом, так как пою я о том, во что только хочу верить». Она описывает с полной реальностью эти «сумерки » ее души, страшные тем, что жертва бесповоротно принесена, смерть близка и насмешливый голос лишает ее только награды. Тереза освобождается лишь в последние дни и ее предсмертные страницы полны такого восторга и такой поэтической силы, что являются лучшими страницами книги. Она сама находит себе то место, которое впоследствии дает ей народная вера. Достигнув полного мрака, поняв на самой себе состояние «неверующих», она берет на себя лишь заботу любви, как так она знает теперь, что все души способны на самое страшное отчаяние, и никого более не может судить». «Я поняла, что любовь вмещает в себе все призвания, что любовь это все и во все времена, ибо она вечна. Я нашла свое призвание мое призвание—любовь. В сердце моей Матери-Церкви я буду любовью». Тогда, уверенная, что любви нет отказу, она дает обещания «бросать розы на землю» — стараться приносить добро оставшимся на земле. Как передать жуткую реальность ее поэтических образов, когда она мечтает стать ребенком, которому ни в чем не отказывают могущественные родители? Она сама прерывает эти страницы тревожным: «не являются ли мои желания мечтою, безумием? О, если это так, то объясните мне — вы знаете, что я ищу истины... Увы, я только крошечный птенчик, покрытый легким пушком; я не орел, у меня только его глаза и его сердце. Да, несмотря на мою чрезвычайную малость, я осмеливаюсь глядеть на Солнце любви и горю желанием ринуться к нему!»

После борьбы и сомнений, когда Тереза просит молиться за нее — «о как надо молиться за умирающих!», ей вдруг открылось небо и она по-новому увидела землю. Так значительно стало для нее зрелище жизни, что иногда она не может вынести силы своего чувства; увидев,

114

гуляя по саду, наседку, прикрывающую крыльями своих цыплят, она заплакала, просила увести ее в келью и долго плакала там одна — о как она любила эту бедную землю! Даже на небе она обещает смотреть только на землю, думать только о ней и работать для нее, до тех пор пока останется на земли хоть одна страдающая душа и только, когда ангел объявит, что время кончилось и настала вечность, только тогда Тереза начнет отдыхать. Христос становится реальным; она обещает передать ему просьбы остающихся, помочь им в их затруднениях. Эти длительные прощания напоминают сборы в путешествие. Она предупреждает заранее: «Не огорчайтесь, если я буду очень мучиться и не выражу радости в последнее мгновение. Наш Господь умер жертвою любви а какая у него была агония!» И когда усиливаются ее страдания, она по-детски спрашивает — Матушка, это агония? я умираю?», — ища духовной помощи у своей сестры, которая воспитывала ее и теперь присутствует при ее смерти.

Записки сестры Терезы раскрывают с полной искренностью и с большой художественной выразительностью тайную духовную жизнь человека. Благодаря ее смирению, Тереза не кажется нам особенною, непохожею на нас; напротив, она становится такою близкою и понятною, что путь к абсолютному благу начинает действительно представляться легкою, доступною всем тропинкою. Как ни странным может показаться это сопоставление, но несмотря на всю разницу в материале записок они ближе всего подходят к произведениям Достоевского, так как идея «пути малых» близка смирению героев Достоевского и самые победы в малом, дающие великое, напоминают борения его маленьких людей. Маленькая Тереза является одним из самых поразительных образов современности и недаром так единодушно любят ее все узнавшие о ней. Ее духовный опыт, ее педагогические наблюдения и ее мысли о человеческой природе представляют большую ценность даже вне их теологического оправдания. Некоторые наставления послушницам могли бы быть пригодны всем: «стараться убедить других, что они не правы, не есть благородная борьба, так как нам не поручено следить за чужим поведением». Как облегчилась бы жизнь, если бы это изречение было выгравировано на дверях всех зданий.

Рассказывая о своей внутренней жизни или обучая послушниц, Тереза находит образы, доводящие религиозную мысль до полной конкретности. Но эти реальные картины нужны ей лишь для того, чтобы полнее передать их духовную сущность. Для себя она не хотела никакой легенды и когда ей говорили, что блистающие белизною ангелы понесут ее душу на нe6o, она отвечала сурово: «Эти образы не дают мне радости, так как я люблю правду. Бог и ангелы чистые духи и никто не может видеть их в действительности. Поэтому я никогда не искала видений. Я предпочитаю ожидать вечности».

«Я не нахожу на земле ничего, что могло бы сделать меня счастливым; мое сердце слишком велико — то, что люди называют счастьем, не может его удовлетворить. Моя мысль летит к вечности, время должно окончиться». Тереза выписывает из предсмертных писем Феофана Венар эта слова, которые выражают ее собственную душу. Она любит Феофана, потому что он «маленький святой», потому что у него «обыкновенная жизнь» и он, как Тереза, идет незаметной тропинкой, оставаясь простым и как будто обыкновенным даже перед казнью, когда пишет родным: «Господь избирает малых, чтобы пристыдить великих миpa сего». Феофан Венар, погибший миссионером в Китае в 1861 году, близок Терезе своим реальным ощущением мистической жизни.

Его письма, только что выпущенные из печати, в виде пролога к его готовящейся биографии, были напечатаны отрывками в разошедшемся издании 1865 года его «Жизни и переписки». В новом издании его «Избранных писем» каждому периоду жизни предпослана краткая биографическая справка. Чтение этих писем вводит нас в жизнь тоскующего по дому маленького школьника, потом семинариста и, наконец, диакона, радостно переживающего день своего посвящения. Это обычно священнический путь, ровный и лишенный событий. Тем же спокойным тоном он сообщает семье о своем решении стать миссионером и убеждает отца дать согласие на вечную разлуку с сыном.

115

Благодаря отсутствию внешнего пафоса и личной сдержанности, последующие письма Феофана ярко передают картину внешних событий — ожидание назначения и отъезд в неизвестные страны. Эпическое описание двухмесячного морского путешествия, стоянки в китайских водах, куда не допускались европейцы, рассказ о жизни при миссии в Гон-Конге, где Феофан пробыл сравнительно долго; описание туземных нравов и, наконец, отъезд в Аннам и миссионерская работа, среди преследования — все это увлекательно, как повесть с приключениями. Феофан с трудом переносит климат и за короткое время успевает болеть оспою, чумною, лихорадкою, астмою, воспалением легких, так что еле может ходить и с трудом дышит. Желание скорее приняться за настоящую работу заставляет его прибегнуть к местной медицине, которая заключается в нахождении нервного узла, от которого зависит болезнь и прижигании его горящим пучком целебной травы, причем иногда для исцеления глаза надо прижечь руку.

Свои болезни он описывает с некоторым оттенком юмора, как одно из путевых приключений и только жалуется в письмах к сестре, что болезни делают его «холодным», «проси у Бога для меня здоровья, ибо если осел падет посреди дороги, как дотащить его до конца?»

Мирные картины катания на лодках во время наводнения или дружеского чаепития с туземцами прерываются иногда короткими фразами: «Нашему доброму отцу Тин отрубили голову» или полушутливым сообщением перед отъездом в Аннам: «голова каждого миссионера оценена, и если его удается захватить, ему без стесненья отрубают эту голову». Спокойный тон изменяет ему только тогда, когда он говорит об европейской политике в Китае, которой он много уделяет места в письмах, возмущаясь ее слепотою и неясностью, причиняющей лишь вред европейскому влиянию и нарушающей престиж Франции - он изумляется равнодушию, с которым относятся к судьбе живущих в Китае европейцев. Описание впечатления, производимого в стране появлением европейской эскадры, сделанное живущим в китайской деревне человеком, чрезвычайно интересно. Враждебные действия европейцев обостряют гонение на христиан, которые считаются виновниками нашествия. Христиан также считают врагами государства, как во времена римской империи и для получения свободы жизни нужно, как и в первые века христианства, лишь отречься от своей веры.

У входов в города мандарины кладут кресты и всякий входящий в город обязывается ступить ногою на крест, в знак того, что он не христианин. Те, кто отказывался исполнить это требование, подвергались пыткам и смерти. Мандарина города Юэ, уличенного в сношениях с христианами, водили по городу и на каждой площади били палками, объявляя толпе: «Христиане утверждают, будто те, кто претерпят мучения, попадут в рай. Сумасшедшие! Где же теперь этот Христос, почему не помогает им?». Более восемнадцати веков, протекших со времени Голгофы не изменили сущности возражения: «если ты Сын Божий, сойди с креста». Обстановка гонения та же, что во времена первых христиан и так же до последней минуты предоставляется возможность отречься от веры и получить свободу.

Китайцы сжигали христианские дома, разрушали церкви и школы, захватывали жителей и под ударами палок заставляли их выдавать миссионеров. Миссионеры скрывались, переходя из деревни в деревню, прячась под землей или в особо устроенных тайниках. Многих захватывали, и Феофан своим ровным тоном описывает различные пытки каленым железом, щипцами, и худшую из пыток «Ланг-три», что означает «медленная жестокость», когда по кускам отрезывали сначала ноги, начиная от ступней, потом руки, плечи, и наконец, голову — такой смертью умер викарий Тонг-Кинга. При этом до последней минуты предоставлялась возможность отречься и спастись. Одна молодая женщина не выдержала зрелища медленного умирания от голода своего грудного ребенка, отказалась от христианства и была отпущена на свободу; но отойдя на некоторое расстояние, она почувствовала такое раскаяние, что вернулась, снова объявила себя христианкой и была замучена вместе с ребенком. Юный ученик христианской школы, не выдержав пыток, отказался от Христа, но добровольно вернулся, и взбешенный мандарин велел отдать его на растоптание слону.

В письмах Феофана в спокойном описании проходят вереницы мучеников, пока он сам не завершает собою их

116

длинный ряд. Сущность мученичества как и в первые времена, состоит в абсолютной уверенности в существовании Бога и в освобождении от всех личных чувств во имя высшего духовного счастья. Для уяснения психологии мученичества спокойные и мудрые письма Феофана дают драгоценный материал, так как они пишутся вполне интимно и с полною искренностью во время самых тягостных испытаний.

Он подробно описывает брату и сестре свои скитания. Ему приходится бежать, так как дети, которых он причащает в деревне, невольно выдают его, рассказывая о «белом и красивом юноше». Вместе с другими он вынужден уйти в горы и скитаться по лесам, наполненным тиграми; один из миссионеров умирает, не выдержав голода, холода и лихорадок, Феофан после нескольких недель блужданий по лесам, едва не попадается в руки высланных по их следам шпионов, но ему удается спуститься по другой стороне горы к реке и укрыться в лодке. Он живет так некоторое время, прячась на дне лодки, постоянно меняя места и получая пищу от туземца-христианина, который спускался к реке под предлогом рыбной ловли. Но ему все же приходится вернуться в деревню и спрятаться в доме монахинь. Вместе с товарищем по заточению он предается изучению китайских книг и отвлеченным беседам, со спокойствием людей, сидящих в своем рабочем кабинете. Там узнают они о новом эдикте мандарина против кометы, явившейся смущать умы во время появления европейских судов, и о новом усилении гонений. «Аннамитское правительство, видя бездействие французской эскадры, решило окончательно истребить в стране христианство». Они проводят месяцы, спрятанные в тайнике, куда не проникает луч света и при малейшем шорохе замуровываются в стене. Там застигает их нашествие китайских солдат, которые захватывают и стегают прутьями старых монахинь, оставшихся нарочно, чтобы дать убежать другим. «А мы были тут же, почти касаясь их и не смея сделать ни малейшего движения», так как по уставу они обязаны спасать свою жизнь, нужную для миссионерского дела. После ухода солдат, им удается бежать и спрятаться у старушки-христианки. «Какая завидная судьба, друг Пазо! Три миссионера, из которых один епископ, лежат друг возле друга днем и ночью на пространстве полутора квадратных метра, получая свет через три отверстия шириною с палец, проделанных в земле и предусмотрительно заткнутых наполовину соломою. Если нас беспокоят, мы не пропали: под нашими ногами кладовка из кирпичей, сделанная одним дьячком в три ночи при свете свечи, — три бамбуковых трубки проведены из нее под землей, чтобы доставлять воздух с берегов соседнего болота.» Они были почти открыты по доносу одного отступника, но китайцы, осмотрев два тайника, не нашли третьего, в котором были спрятаны миссионеры, и они остались целы. Описывая свою жизнь в течение долгих месяцев под землей «с пауками, жабами и крысами», без воздуха и света, безъ движения и без возможности говорить из опасения быть услышанными, Феофан признает особой милостью небес, что они не сошли с ума. «Признаюсь без стыда, дорогой друг, что я никогда не высовываю нос, чтобы полными легкими вдохнуть воздух, которым милосердый Бог в изобилии окружил нашу планету и которым, я вижу это не без зависти, все существа пользуются вволю». Священник из соседней деревни, живущий на десять метров под землею «в царстве кротов», пишет ему, что восемнадцать месяцев не видал свету. Когда Феофан выходит из своего заточения, он не может стоять на ногах — «я потерял привычку ходить, вот в чем весь секрет». Но спрятанный, как в гробу, в тайнике, он продолжает писать свои ровные заботливые письма родным и на долгих страницах обсуждать вопросы политики и философии, с ясностью и спокойствием ума, поистине жутким, этот больной, слабый человек, среди всех этих ужасов жалуется сестре, что он не делает никаких подвигов, «достойных звания миссионера» и укоряет себя за «слабость нервов». Относясь спокойно к своим личным страданиям, он не может примириться с гибелью всей долгой работы миссии; — вести о гибели сотен близких ему людей и отступничестве других вызывают у него вопль боли: «когда я писал вам эти строки, мысль о наших несчастиях так живо представилась моему уму, что мне трудно было удержать льющиеся слезы и кончить это письмо». От этого времени подготовки к мученичеству сохранился лишь один документ, раскрывающий его

117

внутреннее состояние — это написанный кровью Феофана торжественный акт отдачи себя, «недостойного грешника», в полное рабство Деве Марии, которую он «в присутствии всех небесных сил избирает своей Матерью и Властительницей» и которой он «отдает в качестве раба свое тело и свою душу», предоставляя ей по ее усмотрению распоряжаться ими. Он подписывает этот акт отдачи себя в рабство, своей кровью: «Феофан Венар М. S. (Mariae Servus). И с этой минуты на всех письмах, после своей подписи, он ставит эти буквы M.S., как пушкинский бедный рыцарь, отдавший себя Марии.

Это посвящение себя Марии, сквозь внешнее спокойствие, полно такого внутреннего напряжения, что почти разрывает покров действительности — как жить человеку на земле с таким ощущением неба?

В этом акте, единственном проявлении внутреннего пафоса Феофана, есть то же ощущение мистического реализма, воплощенности небесного видения, как в записках святой Терезы. Земная участь Феофана предрешена и с этого момента дальнейшие письма лишь рисуют нарастание напряжения перед арестом. Он страстно ждет вестей от родных, но в течение годов лишен их — письма его близких доходят по назначению только после его смерти. В письмах к друзьям он продолжает перечислять интересные китайские книги и обсуждать общие вопросы. Его тон остается простым и спокойным, приобретает особую торжественную ровность, когда «Господь в его милости дал ему пасть в руки неверных». Предсмертные письма Феофана являются тем истинным сокровищем, к которому вся остальная книга служит только подготовкой.

Феофан был взят в китайской деревне по доносу и отправлен к мандарину. Его молодость, красота и достоинство пленяют судью и он, как Пилат, умывает руки и передает дело старшему мандарину. С Феофаном хорошо обращаются и брат мандарина по десять раз в день приходит к нему убеждать его отказаться от веры, жалея, что он идет на смерть «во цвете лет». Его заковывают в цепь, как преступника, но «мандарин, из деликатного внимания, специально заказал очень легкую цепь — «я поцеловал эту красивую железную цепь, настоящую цепь рабства Иисусу и Марии». Феофана помешают в деревянную клетку, выставленную у ворот дома мандарина на глумление прохожим. В этой же клетке его отправляют на допрос к судье. — «Представляете ли вы себе меня, спокойно восседающего в моей деревянной клетке, которую несут восемь солдат посреди бесчисленной толпы, теснящейся на моем пути»? На допросе, полностью приводимом, в письма Феофана, мандарин обвиняет его в призыве европейских судов и предлагает ему «велит судам удалиться». Как и всем остальным, ему предлагают растоптать ногами крест, чтобы получить свободу, и после его отказа его выставляют в клетке у ворот главного префекта в ожидании утверждения смертного приговора. В этой клетке, в непрестанном ожидании мучительной смерти, он живет более месяца и оттуда при убогом светильнике кисточкой пишет свои светлые спокойный письма — предел человеческой мудрости и красоты. Ни экстаза, ни волнения. После «слабости нервов» времени скитаний он снова обретает свой буднично ясный стиль и находит образ библейской красоты, чтобы убедить отца и сестру в обыденности своей жертвы. Поэтическая сокровищница человечества имеет немного произведений подобной духовной силы.

Феофан описывает свою жизнь в клетке и окружающую обстановку. Вокруг трагедии всегда есть быт — ведь и палач спит, моется, ест. Этот быт Феофан, не любящий драматизирования событий, описывает подробно, и продолжающаяся вокруг него мирная жизнь дает странное чувство успокоения. «Со мной хорошо обращаются, солдаты-кохинхинцы хорошие люди. Мое здоровье вполне хорошо». Тихие торжественные слова лишь иногда прерывают течение этой будничной речи: «мое сердце спокойно, как мирное озеро или как ясное небо». Он беспокоится обо всех, посылает бесконечные заботливые наставления близким. Если прочесть его письмо в миссию, то нельзя подумать, что свидание, которое он назначает священнику, должно состояться возле места казни, так ласково спокоен тон Феофана. Он жалеет о предстоящей разлуке — «я так любил нашу миссию в Гон-Конге, но вместо моего трудового пота мне суждено отдать ей мою кровь». Он радуется, что не ощущает дрожи перед предстоящим, и повторяет «Ave Maria, Ave Maria!» Его не оставляют в покое в его клетке —

118

толпа считает, что он должен быть «доктором» астрономом, отгадывателем и пророком, которому «все открыто» и требует от Него предсказывания судьбы, и ответов по всем вопросам. Это дает возможность Феофану поучать их, объяснять европейскую жизнь, давать советы морали и даже проповедовать христианство.

В письмах домой он чувствует необходимость убеждать отца в простоте жертвы: «Легкий удар сабли о мою голову, как весенний цветок отделяется от стебля, когда хозяин сада срывает его для своего удовольствия. Мы все цветы, посаженные на земле, и Господь собирает нас в свое время — одних раньше, других попозже». Он сообщает сестре: «По всем вероятиям мне отрубят голову. При этой вести ты, дорогая сестра, заплачешь, но плачь от счастья».

С момента заточения Феофан освобождается от всех тревог. «Я не жалею о жизни этого миpa, я жажду вод вечности. Земля убегает, небо приоткрывается. Прощайте, отец, сестра, братья. Не горюйте обо мне, не оплакивайте меня. Живите в мире годы, которые пошлет вам Господь». Торжественным спокойствием реквиема полно его последнее письмо сестре, в котором он, с нежной любовью, перебирает воспоминания об ее заботах и ласке за всю его жизнь с младенчества. Он рисует мирную картину его обстановки: «Уже полночь; вокруг моей клетки пики и сабли. В углу зала кучка солдат играет в карты, другая группа бросает кости. От времени до времени часовые ударяют в там-там и в барабан. В двух метрах от меня лампа бросает колеблющийся свет, позволяющий мне писать эти строки». Говоря о казни, он утешает ее радостным видением: «Посмотри на твоего брата с мученическим венком на голове, с пальмою победителей в руках. Еще немного и моя душа покинет землю, окончит свое изгнание. Я поднимаюсь к небу, я возвращаюсь в отчизну, я одерживаю победу». Но прежде чем увидеть райские блаженства, надо чтобы «зерно было смолото».

Он с восторгом вспоминает в письме к брату, как он «девятилетним мальчуганом» пас коз на склонах горы и читая брошюру, рассказывающую о жизни и смерти преподобного Шарля Корнэ, повторял про себя: я тоже хочу уехать в Тон-Кинг, я тоже хочу быть мучеником! «О чудесная нить Провидения, ведшая меня через лабиринт жизни в Тон-Кинг к мученичеству!» В своей клетке Феофан «уносится мыслью к вечности» и иногда поет песни, восхваляющие «землю мученичества», «благородный Тон-Кинг».

«Я ничего не перенес сравнительно с моими братьями», пишет он другу. «Мне надо будет только опустить смиренно голову под топор и я сейчас же окажусь перед Иисусом и скажу ему: Вот я, Господь, твой мученик! Я подам пальму нашей Матери и скажу — слава Марии! И займу место под знаменами убитых во имя Христово и запою вечную осанну. Аминь». Эти картины все с большей и большей отчетливостью рисуются в последних письмах Феофана и просьбы, касающиеся реальной казни, становятся все более спокойно деловыми — он просит взять его одежды после казни, переслать какую-либо вещицу семье на память, указывает места свиданий; и за несколько дней до конца он пишет любезное письмо одному из друзей, прося извинить его за то, что не поздравил с новым годом. Так ли безразлично Феофану это легкое «Наклонение головы» под удар топора? Конечно, нет, и в последнем незаконченном письме он сознается, что задержка в подтверждении приговора дает ему «предчувствие» освобождения, с которым он борется как с искушением демона. Приговор был получен на следующий день после этого письма и сохранились свидетельства как состоялась публичная казнь Феофана. Он пошел на казнь в белой праздничной одежде и пел всю дорогу псалмы, вызывая своим радостным видом недоумение толпы. Расстелив на земле коврик, чтобы не запачкать одежды, он помолился и потом отдался палачу. По китайским обычаям пленник предлагал взятку палачу, чтобы тот не мучил его долго. Так как Феофан ничего не предложил ему и ответил на его вопрос «чем это будет дольше длиться, тем лучше», палач решил спасти хоть одежду и чтобы не запачкать ее кровью, велел Феофану скинуть платье, так как ему будто бы вывернут сначала все суставы. Феофан с полным спокойствием повиновался, но когда его привязали к дереву, то оказалось, что пытка была выдумана и палач, раздраженный его спокойствием, нарочно отрубил голову пятью ударами вместо одного, так что по образному выражению одного из свидетелей, его шея была иссечена как

119

ствол дерева. За время казни Феофан не произнес ни звука. Его голова была брошена в воду, но друзьям удалось ее выловить и передать в миссию. В парижском музее миссионеров хранятся вещи, оставшиеся от Феофана и в том числе холщевый мешок, в котором, как предполагается, была брошена в воду его голова.

Письма Феофана, живое свидетельство о душевном состоянии мученика, остались известными лишь католическому церковному кругу, хотя несомненно они представляют общий интерес, давая ценный материал для уяснения сущности мученичества. Эта запись, ведомая от школьных дней и обрывающаяся лишь накануне казни, дополняется свидетельствами присутствовавших при казни язычников и христиан, людей самых разнообразных слоев. Мы имеем возможность из писем Феофана узнать психологический путь христианского мученичества, узнать от нашего современника, человека нашей среды и нашей культуры, что бесконечно облегчает понимание. О первых мучениках мы узнаем сквозь чуждое нам миросозерцание римских историков или сквозь установленные церковью официальные описания жизни, поэтому они остаются для нас лишь далекими образами, почти лишенными жизненной оболочки. То, что составляет основное чувство христианского мученика в отличие от героя, погибающего за торжество политической или социальной идеи, есть ясность его мистического сознания. Когда Феофан говорит о том, как он ступит на почву настоящей отчизны и как ему стоит только «смиренно наклонить голову под топор», чтобы очутиться в присутствии Иисуса и Марии, это не есть отвлеченная идея, не есть только вера, это есть абсолютное знание. Он так ощущает свою смерть и, конечно, это меняет его восприятие смерти. При таком сознании грядущей жизни не нужна никакая игра страстей, выдуманная многими толкователями для психологического оправдания мученичества первых христиан, неприятное мгновение казни становится ничтожным по сравнению с грядущим сиянием счастья. Живая радость земной жизни манит мученика до последней минуты, придавая значение его жертве, но ясность мистического сознания мешает ему хоть на миг усомниться в выборе между двумя ценностями. Письма Феофана к сестре определяет момент этого выбора — оно начинается пересмотром всех земных сокровищ, и после минутной остановки на картине настоящего, заканчивается описанием небесного блаженства. Первая часть этого письма, обращенная к прошлому, является, несмотря на скупость и намеренную сдержанность слов, одной из самых трогательных страниц, написанных Феофаном, и если вслушаться в эти простые и такие человеческие слова, то станет ясно, что «легкое наклонение головы» не было безразлично Феофану, несмотря на все сияние небес.

* * *

Мари-Анжелика, Тереза и Феофан — три образа, выхваченные из толпы близких им, объединены общею всем троим простотою и ясностью мистического чувства. Для нас они являются ступенями, уводящими от современной, жившей рядом с нами, курсистки к более отдаленной, но тоже современной и такой доступной Терезы и от нее к вполне исключительному образу Феофана — ступенями уводящими в глубь миpa мистической жизни. Так ли одиноки эти три образа среди современной жизни? Достаточно вспомнить, что миссионеры и теперь рискуют жизнью в далеких странах, что монастыри и теперь переполнены юными затворницами, что Мари-Анжелика, как и сестра Тереза, были окружены сочувствующими подругами, каждая в своей и столь разной по общественному положению среде, достаточно обратить внимание на появляющиеся весною на улицах Парижа белые фигурки причастниц в подвенечных одеждах всмотреться в их сосредоточенно счастливые лица, достаточно заметить кажущиеся лишь подробностью пейзажа силуэты монахинь на улицах или прочесть многочисленные жизнеописания монахинь, чтобы понять, что эти образы Мари-Анжелики, Терезы и Феофана тесно связаны с общим течением современной жизни, что они не являются одинокими исключениями, что, напротив, они окружены толпою близких им по духу людей, и почувствовать, что подземное озеро мистической жизни полно глубоких вод.

Всецело принадлежа нашему веку и в то же время близкая образам минувших веков, они дают возможность заглянуть в воды этого озера вне официальной теологической литературы и вне воинствующего католицизма, соединенного с поли-

120

тическими доктринами. Они показывают нам основу религиозного подвижничества в самом тайном и сокровенном. Эта тайная мистическая жизнь Франции почти не видна на поверхности и почти не принимается в расчет, когда говорят о современной Франции. Два мира так разделены, что с одного берега не видать другого. Лишь иногда вспоминают об этих вечно живущих в глубине Франции силах, когда, как в сказке, высовывается из озера рука и увлекает с нашего берега только что стоявшего среди нас человека, как это было недавно с Жаном Кокто, современным среди современных, только что бывшем тут рядом с нами и вдруг исчезнувшем, чтобы далеким голосом заговорить с другого берега. Есть зрительный образ, яснее всего рисующий эту двойную жизнь Франции. Над городом Парижем высится Эйфелева башня, видимая со всех точек Парижа; на ней, как символ современной технической эпохи, горит автомобильное имя Ситроена. Но если, отвернувшись от его мигающих светов, вглядеться в светлое небо Парижа, белым маревом возникает другое здание, так же видимое отовсюду в Париже — символ мистической жизни Sacré-Coeur. Они оба царят над Парижем и, не зная, не желая знать друг о друге, по-своему влияют на путь Франции.

Ю. Сазонова.

121

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com