«Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны а вы крепки; вы во славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод, и жажду, и наготу, и побои, и скитаемся. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для миpa, как прах, всеми попираемый доныне».

I Посл. к Коринф. 4;10,11,12,13.

Подвиг юродства представляет собою одно из самых своеобразных явлений русской религиозности. Явление это, знакомое вообще Востоку, осталось чуждо западному опыту. Содержание юродства, как религиозного пути, ни в какой мере не покрывается западным понятием «безумия во Христе», обозначающим лишь некое религиозное чудачество, или же ту по-детски наивную непосредственность в проявлении религиозного чувства, которая так редко встречается у западного человека.

Слово «юродивый» непереводимо. Внутреннему слуху звучит оно так:

Уродство — юродство... Ю — родивый — ее (небесную природу) родивший, путем особым, необычным...

Следует различать юродивость органическую, дефективную, обозначающую не что иное, как слабоумие или недоразвитость (бессловесная, не приявшая еще облика человеческого Елизавета Смердящая у Достоевского) от юродства мистического. Но и оно, в свою очередь, обнимает собой два типа, и один из них является как бы промежуточной ступенью между органическим юродством и юродством внутреннего, духовного порядка: это «блаженненький» которого чтит и жалеет русский народ, чуткий к Божьей благодати, в какой бы она не скрывалась убогой форме. Тут природная поврежденность соединяется с влиянием благодати, поврежденность является даже как бы предпосылкой благодати, заранее лишая душу тех самих по себе ценных способностей и свойств, как рассудок и воля, которые для падшего человечества являются орудиями греха и падения. Тут сила духа словно пользуется обезвреженным,

поврежденным природным материалом, для ускорения своего роста. Волею Божиею тут дефект обращается в положительное условие роста духовного (Николка - юродивый в «Борисе Годунове», — плачущий оттого, что мальчики отнимают у него копеечку, обирают его,— и сейчас вслед за тем обличающий царя во Имя Богородицы).

И, наконец, юродство, как мистический путь, как сознательно и добровольно взятый на себя мученический подвиг, вырастающий из глубинной потребности души, или, в виде послушания, возложенный духовным руководителем.

О таких благодатных безумцах Христа ради сведений у нас мало. Но по немногим жизнеописаниям, мы, с помощью молитвенного углубления, можем все же проникнуть в таинственный мир их души.

Сущность всякого христианского пути в отрешенности, нищете духовной и разного рода лишениях. Но главная особенность мистического пути юродства, в чрезвычайной и высшей мере отречения гордости и себялюбия. Это подвиг смирения по преимуществу.

Человек, изначально отрекшийся от облика человеческого, отказавшийся от лица своего и своей (иногда ярко выраженной и сильной) индивидуальности — лишающий себя какой бы то ни было общности со своими ближними, — одевающий личину обездоленного шута, и отвращающий от себя благожелательность и расположение людей своим странным, для привычных понятий часто непонятным поведением — такой человек героическим усилием в самом корне пресек путь врагу: горделивому тщеславию тварной природы.

Юродство путь многострадальный, это подвиг страдания. Мучимая жаждой пострадать за Христа, душа подвижника ищет сопричастия страстному пути Его, — не удовлетворяясь положенной мерой испытаний, спешит навстречу скорбям чрезвычайным, скорби отмечают душу печатью особой благодати.

Юродство в каком-то смысле путь трагического (единственный религиозный путь, дающий возможность своеобразного разряжения заложенных в душе творчески-художественных сил). Избравший его, берет на себя роль в отношении внешнего миpa, он — актер, неведомо для миpa, являющегося слепым зрителем. Но играя, юродивый поучает. Все его действия имеют иносказательный смысл, лишь позже уясняющийся людям. Слова его подчас блики прозреваемого им будущего, они вехи на пути грядущей судьбы его.

Мудрый, он играет безумца, смиренно скрывая под шутовской личиной всю щедрость благодати, недоступную сынам плоти. Любвеобильный, он суров и беспощаден, обличая зло. Исполненный душевного благолепия, он принимает зрак раба и облекается в убогие ризы Христовы.

Так на двойном плане бытия, в обособленности безумца от мудрых

миpa сего, творится мистериальное действо жизни юродивого. Внутренне находясь в непрерываемом борении за стяжание духа святого, в молитвенном созерцании и озарении, — во внешнем миpe несет он бремя земной своей роли.

И бывает, что нескованная никакими человеческими условностями и преградами, мука истерзанной, ежечасно подавляемой тварности, подчас разряжается дионистическим буйством души, прорывающимся из глубинного первоисточника существа человеческого.

Вот в беглом очертанье основные особенности русского юродства, представляющие для западного человека несомненный соблазн. Кажущаяся хаотичность такого пути чужда и непонятна Западу, установившему религиозные нормы. Но верующая душа русского человека обладает редким и драгоценным «даром святой свободы», коренящейся в глубокой любви ко Христу. В этой любви залог ее святости, предохраняющей от своеволия и самочиния. Внешне анархический и подверженный случайностям, путь юродства внутренне подчинен и оформлен каноном благодати, воцарившейся в душе подвижника. Для немногих он требует особого религиозного гения и особого призвания. Самочинный произвол в принятии этого подвига, погружает душу в бездны гордости и зла. (О. Ферапонт в «Братьях Карамазовых») «Студент хладных вод».

Есть души, которые не в силах успокоиться на малом христианском делании, — внутренний голос настойчиво зовет их к более совершенному служению, они томятся жаждой подвига, требующего могучего напряжения всех душевно-духовных сил и героического сдвига всех основ бытия.

Такова была душа юродивого Христа ради, Ивана Яковлевича Корейша. В записке к Митрополиту Филарету он подписался «студентом хладных вод» (мистический термин для высшей отрешенности и жизни духа, хрустально-чистой и прохладной, как горние снега, как глубинные ключи). После бесконечных страданий, борений и побед, этот подвижник на склоне лет сам себя считает всего лишь скромным «студентом» духовной жизни. В том и характерная особенность его мужественного облика, что он смиренный учащийся, принимающий все испытания, как урок, и сам себе ставящий все новые заданья. Да и вся жизнь его — великое заданье, распятие ветхого Адама своего — ради воскресения во Христе!

Иван Яковлевич родился в Смоленске, в семье священника, получил духовное образование и учительствовал в духовном училище. С детства проявилось в нем влечение к одиночеству и к изучению Священного Писания. Он ушел из города и бродил по святым местам. Три года провел он, работая наравне с монастырской братией и исполняя все послушания. Затем вернулся и продолжал свою учительскую деятельность. Но и в ней не находил он удовлетворения. Тогда, наконец, он решил приступить к подвигу юродства.

Он притворился помешанным и поселился в заброшенной бане. Написав на наружной стене, что к нему нельзя входить иначе, как ползком и на коленях, он оградил себя от назойливых посещений. Во время Отечественной войны его видали у неприятельского лагеря, где он подвергался оскорбленьям. Из бани иногда доносился его голос, распевающий духовные песни. Он стал принимать посетителей, очень почитавших его за высокие дары. Так прошло лет пять.

Избрав роль помешанного, и тем предвосхищая будущее, Иван Яковлевич как бы предварял об ожидавшей его участи.

В Смоленске проездом находился влиятельный чиновник; желая соблазнить приглянувшуюся ему красавицу, он посватался к ней и хотел увезти в Петербург, где должно было состояться венчание. Мать девушки, бедная вдова, не решаясь отпустить дочь, пришла к Ивану Яковлевичу советоваться. Он открыл ей, что чиновник давно женат и имеет детей. Девушка пошла в монастырь, стала игуменьей и переписывалась с Иваном Яковлевичем. А разъяренный чиновник уехал и, пустив в ход все свои связи, добился того, чтобы Ивана Яковлевича отправили в дом умалишенных. Тайком от жителей Смоленска, его, связанного по рукам и ногам, отвезли в Москву и сдали в Преображенскую больницу в качестве буйного больного. Его заключили в одиночном помещении, в темном подвале, и в углу приковали на цепи к стене. Таким образом ему, как и другой, родственной ему душе, юродивой Пелагии, дано было, приняв цепи, явить собою миpy отображение страждущего на земле Христа во узах.

Надо перенестись в состояние человека, лишенного света, воздуха и пищи (в течение трех лет ему лишь изредка приносили ломоть хлеба и кружку воды) осужденного на бездвижность, в атмосфере, огненной муки безумия. Сердце подвижника, забывая о личной доле, должно было исходить кровью жалости и великого страдания. Только действием особой благодати могло оно выдержать подобное испытание, и выйти из него просвещенным новым знанием, освященным новою любовью. Недаром начал он подвиг свой ролью помешанного, и недаром попал в дом умалишенных: надлежало установиться некой таинственной связи между душой подвижника и тем царством безумия, где он провел 44 года своей жизни. В лице его во мраке преисподней явился посланец неба и молитвенник за души этих обреченных. В этом заключается, по-видимому, особая миссия этого подвижника.

Наконец, при обходе больницы новоназначенным врачом, ужасное положение Ивана Яковлевича обнаружилось. По требованию врача, его перенесли в светлое, чистое помещение, переодели и пытались восстановить его силы. Но перенесенное страдание наложило неизгладимый отпечаток на весь его облик. Черты лица его (каким изоб-

ражен он на портрете) распухли, и чем-то неуловимым отождествились с лицом помешанных окружающих его. Лишь скорбно-мудрый взгляд говорит о высоком избранничестве.

К нему повалил народ. У двери начальство повесило кружку, и при входе каждый опускал в нее свою лепту. Деньги шли на улучшение быта больных.

Но сам Иван Яковлевич продолжал теснить себя. Он определил себе в углу около печки 2 квадратных аршина и, как заключенный, не смел протянуть ног за черту. Он никогда не садился, всегда стоял или лежал, и занимался толчением в порошок костей, стекла и камней. Приносимую ему пищу он для умерщвления вкуса, перемешивал —ананас со щами, кашу с семгой. Подарки раздавал, а себе оставлял лишь табак, посыпая им голову и одежду. Про себя он говорил: «У нас одежонка пошита и хоромина покрыта, находи нуждающихся и помогай им». Одет он был в халат, подпоясанный полотенцем и распахнутый на груди, так что виднелся крест. Прошлое и будущее людей было ему открыто во всех подробностях, и он исцелил не одного больного, обращавшегося к нему за помощью.

Наконец он стал слабеть и больше все лежал. В Великую Субботу 1861 года он, раздавая посетителям просфоры, сказал: «Поздравляю вас с новым годом с утренней Авророй!», очевидно предсказывая скорую смерть свою. Но несмотря на болезнь, он до самого конца ни в чем не давал себе поблажки и клал голову на пол, а не на подушку. 6 сентября он попросил, чтобы его приобщили, соборовали и пропели над ним отходную. Последние слова его были: «Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!».

«СЕРАФИМОВ СЕРАФИМ».

На чугунном памятнике против алтаря Дивеевского Троицкого Собора находится надпись: «Пелагия Ивановна Серебренникова, урожденная Сурина, по благословению Старца Божия иеромонаха Серафима, за святое послушание, оставила все счастье земной жизни, мужа и детей, приняв на себя подвиг юродствуя, и приняла гонения, заушения, биения и цепи Христа Господа ради. Родилась в 1809 г., прожила в монастыре 47 лет и 3 января 1884 г. отошла ко Господу 75 лет отроду». И далее: Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского монастыря Серафимов Серафим, блаженная Пелагия».

Она родилась в городе Арзамасе, в семье зажиточного купца. В детстве с ней случилось, что она слегла, словно заболела, а на утро поднялась преображенная: из живого умного ребенка она превратилась в дурочку, причем дурь ее была явно напускная. Можно предположить, что уже тогда было дано ей откровение судьбы ее, и быть может явился ей чудесный старец.

Когда Пелагия выросла и стала краси-

вой, крепкой девушкой, мать решила выдать ее замуж, несмотря на ее сопротивление. К ней посватался молодой приказчик Серебренников. На смотринах, Пелагия, чтобы отпугнуть жениха, стала поливать чаем цветы на своем платье; на смущенные знаки матери, она ответила словами: «Что вы, маменька, или вам больно жалко цветочков-то. Ведь не райские это цветы». Но жениху она понравилась, он утверждал, что она не глупая, а только неученая, и вскоре она стала его женой.

После замужества, Пелагия была в Сарове. Старец Серафим много часов подряд беседовал с ней наедине, и подарил ей четки. Содержание беседы осталось неизвестно. Должно быть, старец ей дал нужные указанья, научил и благословил ее на тяжкий подвиг юродства.

Вернувшись домой, Пелагия научилась молитве Иисусовой, и целые ночи проводила на коленях, молясь. Затем она приступила к выполнению своего послушания. Надев на себя нарядное платье, она голову повязывала грязной тряпкой и в таком виде, появлялась на гулянье. Ее высмеивали, а она лишь того и искала. У нее родились два сына, но умерли, а когда родилась дочь, она отнесла ее к матери, говоря: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не вернусь». Все, что у нее было, она раздавала бедным, и стала бегать из церкви в церковь. Муж ловил ее, бил, запирал и морил ee голодом, а она делала свое дело и лишь твердила: «Оставьте, меня Серафим испортил!». Потеряв терпение, муж распорядился, чтобы городничий без пощады наказал ее, что и произошло с разрешения и в присутствии матери. Вся израненная и окровавленная, Пелагия не издала и стона.

Видя, что все бесполезно, муж приковал ее на цепь к стене и издевался над нею. Иногда она срывалась с цепи и бегала по улицам, ужасая прохожих своим видом. Но муж снова ловил ее и заковывал на худшие мучения. Раз она, порвав цепи, на паперти приютилась от зимней стужи в открытом гробу, приготовленном для покойника. Когда мимо прошел сторож, она бросилась к нему с мольбой о помощи. Но сторож принял ее за призрак и с испугу забил в набат. Тогда муж окончательно отрекся от нее, и притащил ее к матери, где она также приняла немало страданий. Вспоминая впоследствии это время, она говорила: «Сергушка во мне все ума искал, да мои ребра ломал, ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал».

Однажды мать с дочерью побывала в Сарове, и рассказала старцу, что Пелагию пришлось посадить на цепь за непослушание. Но старец пригрозил ей Божией карой и строго запретил неволить дочь. Тогда, наконец, ей вернули свободу, и она все ночи проводила под открытым небом в слезной молитве. Днем же юродствовала, бегала в лохмотьях по городу, кричала, голодала и мерзла. Так прошло 4 года. Старца Серафима уже не было в живых.

Наконец, одна монахиня из Дивеевской общины предложила Пелагии поселиться у них в монастыре, где она и прожила последние 47 лет своей жизни. Но и там она подвергалась суровости и побоям приставленных к ней женщин: она бегала по монастырю, кидала камни, била стекла, колотилась головой о стены... Большую часть дня она проводила в вырытой ею яме совершая молитву Иисусову; летом и зимой ходила босая, становилась на гвозди, пронзая себе ноги, лишь изредка питалась хлебом с водой, и вообще всячески истязала себя.

Эта истинно-русская, могучая натура не знала удержу в добровольном мученичестве, — и в любви и в муке безмерно превышая положенный человеку предел...

Пелагия Ивановна обладала в высокой степени даром слез. На участливые вопросы она отвечала: «нет это я так. Надо мне так плакать, вот я и плачу».

Она всегда находилась в движении, возилась, перетаскивала камни с места на место, бегала. Когда состарилась, стала меньше бегать. Удручая себя, она за пазухой носила тяжелую пищу, все, что ей ни попадалось под руку, она клала в эту свою «житницу». Сна она почти не знала, и но ночам, в дождь и в стужу, молилась стоя лицом к Востоку. Она исцеляла больных, ударяя по больному месту, — предсказывала события и поучала, являясь в ту пору уже старицей, обладавшей знанием и властью. Примеры ее прозорливости неисчислимы. Так летом 1848 г. она стала вдруг стонать и плакать: «Умирает он, да умирает-то как, без причастия!». Вскоре оказалось, что в тот день муж Пелагии Ивановны действительно смертельно захворал, и со стоном приговаривал: «Ох Пелагия Ивановна, матушка, прости ты меня, Христа ради! Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне. Помолись за меня!» — И, конечно, она не переставала молиться о нем.

Часто посещали ее чудесные гости из иного миpa. Приходил к ней и Старец Серафим, подолгу беседуя с нею. Перед смертью она сказала: «Кто меня помнит, того и я помнить буду. И если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться».

Духоносный образ этой подвижницы имеет в себе нечто пламенное, молниеносное, поистине серафическое. Сама по себе необычайная жизнь ее приo6ретает особое значение благодаря духовной связи ее с великим старцем. Не случайно же Дивеевская община, — любимое детище старца, которому, как известно, по его словам, предстояло в будущем сыграть важную роль в жизни русской женщины, — стала для Пелагии родиной ее на земле. Сидя тут, на проходном месте, между трех дверей, под изображениями преп. Серафима и основательницы монастыря А. С. Мельгуновой, — Дивеевская юродивая представляется нам как бы ангелом-хранителем этой обители, и в некото-

ром роде даже как бы продолжательницей этого Серафимова дела.

Проходя через жизнь, эта богоизбранная душа властным призывом пробуждала от сна земли к бытию иному, высшему.

***

ЮРОДИВЫЙ — СТАРЕЦ.

Задонский юродивый, Антоний Алексеевич, или как сам называл он себя, Антонушка-Юродивый, соединяет в себе наиболее замечательные особенности русского благочестия: странничество духа, юродство и старчество, причем это последнее, ярко выраженное в нем, и придает ему особое своеобразие.

Многочисленными испытаниями и тяжелыми подвигами юродства достиг он духовного совершенства. Но все это — в прошлом, — он является миpy уже опытным старцем, несущим в мир плоды духовного своего урожая.

В задонском крае о нем сохранилось воспоминание лишь как о древнем согбенном старике, с острыми чертами лица, острой бородкой и взъерошенными, как у птички, волосами. Одет он был неизменно в белый суконный кафтан, подпоясанный красным кушаком, а на ногах носил кожаные коты. В руках он держал палку, точно посох. Во всем его облике было что-то чрезвычайно народное, светлое, умилительное — пасхальное!

О нем известно, что семилетним ребенком, Антонушка, как-то раз, во время грозы, разразившейся над селом, пропал из дома, и через две недели был найден в поле у ручья, где он все время питался диким горохом. На все расспросы он отвечал молчанием или говорил вовсе нескладное. Так началась его жизнь юродивого, длившаяся свыше 100 лет!

Антоний Алексеевич обладал величайшими дарами, при жизни и после смерти своей являлся разным лицам, исцеляя, прорицая и помогая всячески. Благодаря свойственному ему дару утешения, от простых слов его становилось легко на душе: «Сударик мой, — говорил он, — я ничего; так Бог дал: знать, так мать тебе обрекала!».

Вообще он отличался кротостью и тихой ласковостью. Но иногда впадал он в беспокойство и бывал даже грозен: неделями бывал без сна и без пищи, с палкой бегал по монастырю, выгоняя злых духов, — сверкающим взором проникал в душу, беспощадно обличая.

Дух прозорливости был необычайно силен в нем. 9 ноября 1825 г. он находился в состоянии большой тревоги и все пел «Вечную память», а когда спросили его, о ком он молится, ответил: «Как же не петь, братцы, вечную память, ведь в Таганке — к морю — то упал большой столп». Потом узнали, что в тот день скончался в Таганроге царь Александр I.

Он предсказал за несколько лет открытие мощей святителя Тихона; знаменитому архиепископу Воронежско-

му Антонию, почитавшему его, предсказал скорую его кончину.

Однажды из пещеры Святителя выходил приезжий посетитель; к нему подошел неизвестный ему Антоний Алексеевич и строго сказал: «Давно, давно тебе пора придти сюда. Я все тебя ждал». На вопрос, кто он, возразил «Незачем тебе этого знать. Но я знал тебя, когда ты жил еще на севере, в большом каменном доме. Ты тогда дал обещание придти сюда. С тех пор я все ждал тебя». Действительно, этот человек, будучи еще в Петербургском корпусе, решил сделаться монахом, но обстоятельства задержали исполнение его желания. Потрясенный словами юродивого старца, он тут же просил принять его в монастырь и, под именем о. Нафаила сам впоследствии стал подвижником.

В словах старца, обращенных к незнакомцу, содержится торжественное указание на таинственную и сокровенную сторону его старческой деятельности.

«Когда ты был под смоковницей, Я видел тебя»... (Ев. Иоанна. I. 48).

Обычно Антония Алексеевича можно было встретить на монастырском дворе, окруженного богомольцами, просившими его благословения или совета. К народу он умел подходить с простодушным вниманием, и всегда находил слова вразумления, пронзавшие сердце и внедрявшиеся в его сознание. Вот пример такого его обращения.

Пришли в Задонск две женщины на богомолье. Одна считала себя недостойной грешницей, другая наслаждалась покоем праведных. Повстречался им юродивый-старец, и такую задал обеим задачу: грешнице — найти большой камень и принести ему, а праведнице собрать каменьев помельче. Когда они это исполнили, он велел им снова вернуть камни на те места, откуда они были взяты. Той, что принесла большой камень, было легко найти яму, из которой она вынула его. Другая же растеряла все места, и стояла в смущении. Старец присоединил к этому случаю поучение, примечательное по простоте и ясности, с какою выражена глубокая мысль. «Ну, послушайте меня теперь», сказал старец, — «вы шли сюда и говорили о своей жизни. Ты осуждала себя и каялась, а ты хвалила себя и превозносилась. А обе вы одинаково грешили, обе набрали равный груз грехов. Бывает даже, что человек, сделавший один большой грех, не так обременен нечистотой греховной, как тот, кто не совершал тяжких падений, но постоянно грешил мелкими проступками. Вот большой и тяжелый камень эта женщина подняла, принесла ко мне и, запомнив, откуда его взяла, могла положить на место: так бывает и с большим грехом. Такой грех сильно тяготит душу совестливого человека и не дает душе покоя. Не то бывает с мелкими грехами: человек постоянно грешит, но часто и не хочет понять, как дурно он поступает, а между тем эти, неважные, по его мнению поступки образуют греховную привычку. Так и вы: она совершила в

своей жизни большой грех и идя сюда, каялась, как кается всю свою жизнь. Как тяжелый камень висит он у нее на шее: она помнит, когда приняла на себя эту ношу, и с ужасом вспоминает и проклинает место греха. Видя такое смиренное покаяние, Господь помилует ее и простит ей этот грех. А ты не имела в жизни таких падений, но ты не лучше ее, — она, раз поддавшись падению, теперь строго оберегает себя, а ты, точно не боясь согрешить, живешь в небреженье... Не так, родная, надо жить. Натворишь ты за день грехов, которых по гордости и за грехи не считаешь, и тянут они тебя книзу не менее грозно, как тяжесть одного смертного греха. Все мы грешны, все окаянны. Все погибнем, если не помилует нас неизреченное милосердие Божие».

За год до кончины, Антоний Алексеевич явился в недавно купленный дом знакомой помещицы, о котором он давно уже говорил, как о «своем» доме, — со словами: «Вот я к вам: так Бог велел». Заболев, он сказал: «Мама, пора мне умереть: похорони меня. Похорони меня во спасение души в монастыре, и заплати за меня пять рублей!» — и прозревая мысль помещицы, что едва ли можно на пять рублей схоронить, добавил: «Ну пятьсот отдай. Хотя у тебя был ныне недород хлеба, да зато у меня его много. Вот, даст Бог, я перейду, тогда и тебя возьму к себе, мама! Да сшей мне новый белый кафтан и нижнее белье, и купи новый кушак!».

В субботу под Покров, Антонушка-юродивый скончался, 120 лет от роду.

__________

Так в беглом очерке прошли перед нами светлые образы подвижников юродства, — богатыри духа, о них же сказал Апостол:

«Мы нищи, но многих обогащаем;

«Мы ничего не имеем, но всем обладаем,

«Мы неизвестны, но нас узнают;

«Нас считают умершими, но вот мы живы».

2 Посл. к Коринф. 6-10,9.

Е. БЕЛЕНСОН.

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия