Тоже еще чучело огородное появилось! — кривой, костлявый, бороденка рыжая торчит и сапожища огромные... Пришел, никому ни слова, лопату взял и давай копать грядки. Пыжится, тужится, хмурится, землю швыряет истово и губами шевелит, будто сам с собой разговаривает. А бороденка, как бес: то вверх, то вниз...

В обхождении ласков, но говорит мало — все больше приглядывается...

А Николушка не любит этого: ему первое дело — лясы точить...

Ηе вытерпел!

Пришел на огород, ноги расставил, руки в боки, уставился на «новую метлу» и расплылся...

— Вы что, Травин?

— Ни-ча-во... вас смотрю...

— ??...

— Сказывают... вы, что ни на есть, самый настоящий бахомет будете... — и струсил...

— Что-оо!?... Даже лопату воткнул в землю.

И стоят, друг на друга рты поразевали — чистые дураки!

У чучела брови от изумления в поднебесье уехали и бороденка строго-вопросительно уставилась вперед и вверх, а Николушка — ? изобразил на физии...

— Эх, ты... рожа!

Смеется...

— Сказывают — Бахамет, а кто его знает — кто? Думал, может пророк какой басурманский, а ребята засмеяли... во как!

— Какие ребята?

— Да наши. Один такой почище, студент что или, другой, кто его знает; так вот другой...

— Ну что же другой?

— Да ничаво... Говорит, Бахомет это, не в обиду будь сказано, — козел...

— Гм!...

Помолчали.

— Ну так что же, я козел по-вашему?

— Как можно?! Не козел, а в роде как бы звезда, концом книзу... потому

— Так это он сказал, что я — бафомет?

и про звезду тоже сказывал студент...

— Не к тому... А что никак в толк не возьму: то козел, то звезда, да и звезда-то опять не по всякому: так — бахомет, этак — ничего, можно...

— Ну так я то тут при чем?

— Как же не причем? Ведь бахомет-то, стало быть, вы...

— Гм... ну а бафомет-то кто?

— Бахомет? — Известно: Анчутка...

— Пошел вон, дурак! Я тебе такого бафомета пропишу...

— Я не к тому...

— А я «к тому»!, слышишь?! Проваливай! — и бух ком земли об забор.

Рассердилась новая метла. Покраснел, и ну землю швырять — прямо в забор ухают комья...

* * *

— Познакомился!... Дуй его горой!... Ну-ну!... А еще дохтур...

Задумался. Навстречу санитар, фельдфебель сверхсрочный.

Увидал Николку —

— Здорово орел! — и прищурил левый глаз - прицелился, глядит-подмигивает...

— Ну какой же я орел?! — нахмурился, отвернулся, пропали лучинки с лица: не любит Николушка, когда его орлом величают. И сердится. Особенно, когда случится при Марье Петровне. А есть такой подлец санитар с закрученными усами, как встретит Николушку, так сейчас: «Здорово орел!». «Ну какой же я орел!» — бубнит в себя Николушка ворчливой скороговоркой и уходит — неприятно! Тем более, если случится при этом Марфушка навстречу — совсем пропащее дело! Хоть сквозь землю!...

A санитар-то еще Марфушке подмигивает —

— вот, дескать, какой болван!

Не выносит этого Николушка: и от санитара морду воротит и девка проклятая - ему поперек горла стоит — дразнится!—

Раз даже поленом на нее замахнулся, да она как сдвинет брови, да как скажет —

— Ну, ну! — Николушка только рот разинул да полено из рук выронил...

Стал поднимать с земли полено, второе выронил и — пошла вся охапка прямо в грязь...

Остановилась Марфушка, вернулась и всю охапку на руку ему пособрала, поклонилась ему в пояс и пошла...

Так он и застыл с выпученными глазами, разинув рот.

Шасть — дверь: сестра милосердия на крыльцо выкатилась; как взвизгнет! — и ну верещать на весь двор — света Божьего не взвидал Николушка!

Бегом в перевязочную, бухнул грязные дрова на чистый, как стеклышко, пол, наследил сапогами — натурально, получил от санитара по морде...

— Господи Иисусе Христе — бормочет Николушка — а все от бабы произошло, все от бабы!... Ох, искушение!...

Дал зарок.

Не тут-то было: с тех пор всякий раз, как встречается с Марфушкой во дворе, та ему в пояс — что за притча!?

Думал, думал и на третий день сам ей поясной поклон отвесил и тягу: — искушение!

А санитара Марфушка в отставку почему-то.

Ничего не понимает Николушка, да и народ глядит, как на дураков кланяются!

Раз спросил: Чтой-то вы мной займаетесь, Марфа Петровна? — робко так спросил, боязно. Посмотрела на него:

— Да кто же с тобой, дураком, займаться будет? — Божий ты человек...

Просиял Николушка. Комочек такой в горле застрял — глотал, глотал — никак не проглотит.

— Ишь ты!

— То-то, что ишь! Смотри ведь, урод какой!... и улыбнулась.

Потом брови сдвинула, но из-под-край крыши - смотрит:

— Ты - говорит - дурак, того... смотри, усатому-то воли не давай, чтоб по морде бил... а то я тебя!

И пошла.

Николушка — в дворницкую: чай пить. Любит Николушка чайком побаловаться, да чтоб вволю, сколько душа требует.

А студент угощает.

Чудной был студент: кажись бы и ласковый и обходительный, а беспокойный. Смотрит всегда в самые глаза, точно в душу влезает. А глаза, как у горячечного...

Сидит, сидит, потом вскочит и давай ходить — чистый зверь...

Потом бухнется на кровать —

— Ох! — и лежит и опять смотрит в самую душу.

Побаивался его Николушка, но любил, и тянул к нему.

А может быть и не к нему тянуло, а к образу Богоматери с семью мечами в груди, что стоял в углу на маленьком столике — «Умягчение злых сердец»...

К «умягчению» тянуло.

— Ну что, Травин, как?

— Да все — слава Богу...

— Хорошо?

— А то? — чаю попьешь и ладно...

Заходил студент...

— Что же, по-твоему, в чае-то все и дело?

— Как то ись в чае?

— Да так: попил и ладно... И больше ничего в жизни не надо?

— А много ли человеку надоть?

— Много ли мало, а разве не надо человеку, чтобы и другим хорошо было?

— Ну-к что-ж? — Всем и есть хорошо...

— Так ли? А золы, болезни, воздыхания?... Забыл что ли? Сам ведь толковал...

Задумался Николка. Долго смотрел на студента, не отвечая. Потом обронил вполголоса:

— То — особь статья...

— Почему же «особь статья?»

— Потому — от Бога... так, стало быть, тому человеку определено... а как же против Бога можно? — против Бога никак нельзя... — потому, Он-то, ведь и есть — «хорошо».

И прищурился. Потом подумал... Посмотрел извинительно как-то...

— Взять хошь к примеру Иова Многострадального.

— Ну?

— По-вашему плохо?

— Гм... а по-твоему?

— А по мне — хорошо! И по ему, по Иовову — хорошо... потому он — человек.... обоедесноручный...

— Что-что?

Законфузился Николушка. Краска по лицу пошла. Глянул на студента и улыбнулся.

— Слово такое есть: «обоедесноручный». Господь Бог, ведь кому как дает: иному, значит, с правой руки, а тому с левой — потому: «иная слава солнца, иная — луны». А человек, то всякое, что ни на есть, как бы с правой руки от Бога принимать должон... А по-иному еще говорят, что Бог человеку и в правую и в левую руку кладет — все не пользу, только в правую это — что вы за хорошее почитаете, а в левую, как бы вот Иову Многострадальному, а Иов-то Многострадальный из левой руки все, то-й-знай, в правую перекладает. Ну и выходит, что у него, как бы, две правые руки — обоедесноручный, то есть...

— Гм...

— Господь Бог ему в левую — на вот тебе, Иов, проказу, а тот проказу-то сичас в правую — бац! — лежи проказа! А от всего, что через правую — благодать идет, во как!

Засмеялся Николушка.

— Вот тут-то вся благодать и есть, чтоб перекладать....

— Ну хорошо... ладно!... положим... а что, если тебя, вдруг, деревянной пилой перепиливать станут, как помнишь... того... мученика... это тоже — благодать?

— Зачем же деревянной пилой? Никогда меня деревянной пилой перепиливать не станут.

— Ну, а если станут?..

— Никогда этого не может быть...

— Ну, а если?...

— Ну, а если, то значит, опять же слава Богу!...

— Как слава Богу?! — подпрыгнул студент — да ты подумай только: деревянной пилой, поперек живота, через кишки!...

— Ну-к что-ж? Коли станут, стало быть, всякое терпение уже произошел, тогда, опять же, ничего не страшно. А без того, чтобы всякое терпение произойти, никак не может быть, чтобы человека деревянной пилой...

— Почему же?

— Потому — Бог! Во как!

Зашагал студент.

Николушка налил себе глубокую тарелку чая, отодвинул табуретку подальше, уселся на самый краюшек, распластавшись обоими локтями на столе —

И дует...

Хорошо, весело...

— Травин, Травин!... Травин!... Леший его дери! Николка, Николай Иванович! — куда черрт запропастился?!.. — со всех сторон зовут, шумят Травина.

— Я здеся, я вот он! Вот он я!... Ну, что такое еще случилось!

Бежит, запыхался, штаны плисовые подтягивает на ходу, запоясывается узким кожаным ремешком.

— Где был, подлец? Ищут, ищут, шумят по всему двору...

— А я спал...

— Я тебе посплю, негодяй! я – я - тебе! Спал?! А!? Как это вам нравится?!..

Ох, и досталось же Николке от баб! Три на него ведьмы хвостатые налетели — одна другой краше — со всех сторон: и дрянной, и окаянный, и плут и мошенник — не дай Бог врагу лютому связаться с бабами!

Три были ведьмы в больнице: сестра милосердия старшая, зубная врачиха и массажистка — все хороши! Николушка у зубной врачихи состоял — Олимпиадой Ивановной звали. Олимпиада на птицу смахивала: худая, востроносая, рыжая мелкая вся какая-то, а голос визгливый и пронзительный — как есть птица. Злющая была — не приведи Бог!

Бывало, чуть что не по ней — так и зашипит и задрожит вся мелко-мелко, чуть приметно. Говорит сначала тихо, вкрадчиво, и краска по лицу разливается да нога на подножнике бор-машины нажаривает.

— Поди-ка сюда, голубчик, поди-ка сюда... Ты что же это инструменты исцарапал?... а?.. Я тебе сколько раз говорила кирпичом не тереть?!

— Да я и не тер, Олимпиада Ивановна...

— Не тер? Что же свят Дух тер? А?... Поди-ка поближе... видал это?!... Вспыхнули зеленые глазки, как два уголька и заехал крючок в руку, как шило...

Вскрикнул Николка, кровь веселая побежала и закапала. Долго вытаскивал крючок туда-сюда — нейдет!... Пошел к сестре.

— Вот-дескать-сестрица, грех какой...

— У, осел! И как тебя Олимпиада Ивановна держит еще?!...

Вытащила крючок, разбранила и ушла. Велела за операцию окно вымыть в перевязочной.

«Переложил» Николушка из левой руки в правую, перекрестился и хорошо стало...

— Ух, хорошо! Благодать, благодать-то разливается…

Соскочил с подоконника, к Олимпиаде побежал радостный. Улыбается,

сияет... Волосы растрепались от ветерка, косоворотка синяя расстегнута, штаны плисовые висят, а от глаз во все стороны-лучики...

— Вы уж меня, Олимпиада Ивановна, за крючок-то того... простите...

Не может Николушка злобы у кого-нибудь оставлять на сердце...

Переминается...

— Да ты что? Ошалел, что-ли?! Потом спохватилась: — Ладно, ладно, только смотри вперед чтоб не было...

И скосила на него зеленый глазок...

— Как можно?!

Смотрит Олимпиада Ивановна вострым таким взглядом, чуть правым глазком мутно косит в сторону. А глазки-то маленькие, зеленые и бегают, как мыши. Так вот и кажется, что скажет сейчас: — Ой врешь!...

— Пойду окно кончать.

— Постой. Подожди, Николай Иванович... поди сюда... ну, ближе...

Смотрит удивленно немного.

— Прости и ты меня за крючок... и отвернулась.

— Бог с Вами, Олимпиада Ивановна... Крючок — пустяки... что крючок?... Поважней крючка есть вещи...

— Что еще за вещи?

— Крючок — пустяки, а вот почему крючок — это-то и есть вещь, а за это не мне судить — Бог простит, Олимпиада Ивановна... Прощайте-с!...

— Постой, постой! Как то есть «почему крючок»?

— Помышления; в помышлениях — вся суть: потому, человек разве плоть? Человек — душа, а душа — помышления; вот где грехи-то наши: «мысленачинания действий» — во как... Рассмеялся и пошел довольный.

Любит Николушка слово такое ввернуть, чтобы как обухом по голове...

***

Нет больше Николушки — весь растопился он в солнечном блеске! Hет его больше на земле — весь обратился он в маленький комочек и улетел в небо!

Слышит Николка, как в небе поют ангелы и славословят Господа. И разливается эта слава по всему миpy — голубая слава, золотая, белая...

Света-то, сияния сколько!

Прильнул комочек к Престолу Господнему — и не стало больше комочка...

И полилась сладость, голубая сладость, золотая, белая — неизреченная!...

Видит Николка тысячи тысяч голубиных крыл, трепещущих в небе,

слышит он сладкогласные хоры, льется через него река золотой благодати, сладость блаженная, херувимская сладость разливается.

* * *

Катится в небе огненный шар и склоняется к западу. Застыл город на высоком берегу. Крест золотой на соборе светится отблеском солнца и висит в небе...

Положил Николка последний поклон на сияющий крест и заторопился...

***

Санитар вышел. Трень-брень... Идет, плечом забирает, голова вверх, ус торчит, фуражку загнул молодецки набок.

Ему — все равно, все — трын-трава и сам черт не брат, а на Марфушку наплевать, потому — большое образование имеет.

Трень-брень...

Сумерки собиралась... Точно ночные духи слетались отовсюду и обволакивали, обегали, опутывали землю...

Холодом потянуло, нехорошим, неспокойным ознобом. Осины зашептали вверху, точно заговорщики или сплетницы старые...

Огляделся санитар — никого, только в покойницкой светится газовый рожок желтым пятном — Бафомет-то видно все еще с покойником возится.

Чудно! Кажись бы и нет ничего, а что-то сосет под сердцем, отрава какая-то тошнотная разливается по всему телу. Хочется развернуться, да набить кому-нибудь морду, да в кровь, без устали, вволю!...

— Э-ах!

Присел на лавочку. Гитару положил бережно рядышком, ковырнул каблуком мягкую землю...

— Черрт!... — выругался и сплюнул — Погоди у меня!

А из кухни смех и визг бабий донесся — весело там, задорно, молодо. Девки-то все на подбор, одна другой краше, все из родного чернозема выросли — здоровые, упругие...

— Пойти или не пойти? — нет, не пойти: невместно с чином и званием, опять же и образование тоже не малое — сурьезность прошиб — а тут к девкам!... Черта с два! Небось, всякая побежит, помани только пальцем...

— Всякая ли, всякая ли, всякая ли?

— А то?! Юрод-то у меня еще попляшет комара, попляшет еще у меня!...

Кто-то медленно приближался по дорожке,

Трень-брень... — чтоб не подумал чего; ему, дескать, на все — наплевать и на Марфушку между прочим...

— А-а!... Травин?! Подь-ка сюда, чтоб твоего черрт батька, подь-ка сюда!

Опять шатался без спроса!?

Встал со скамьи и — вплотную...

— Подставляй, сукин сын, мурло!

— Ну чего? Чего я тебе сделал?

— Где, скотина, был?!

— Был!!

— Бы-ыл? Был, говоришь, подлец?... А это видал?... А этого пробовал?... А это нюхал?... А это...

Николка повалился. Не видать его в темноте, только сапог чувствует мягкое...

— Это что такое? — гаркнуло что-то из темноты.

Оглянулся — Бафомет...

— Так что...

— Молчать!! Травин, вы живы?

— А то? Это — пустое... И охота вам, правда, путаться, Василий Кириллович?! Потому — человек пропащий: Марфушка...

— Ну, ну, ну! Поговори еще! Я не посмотрю, что и господин дохтур тебя заступают...

— Я — ничаво...

— То-то!

— Стыдились бы: санитар, почтенный человек, отец семейства — мне даже говорить с вами противно!

Ушел Бафомет.

Присел Никитич на лавку — ух, какие вихри на душе разгулялись! Николка рядком стоит в темноте.

— Петр Никитич! А, Петр Никитич!

— Чего еще?

— Вы бы уж того... не серчали... потому... ей Богу — грех! Душу-то свою...

Уселись рядком. Николка руку ему на плечо положил.

— Неча, неча, Никитич, фасон держать — простые мы с тобой люди... а ты все «чина и звания» — ни к чему все...

— Да шел бы ты, леший тебя дери, к Олимпиаде — ведь без зуб-то, небось, сидишь...

Разошлись по домам.

Гвоздь у Никитича заколочен в душу — накрепко...

Ломит у Николушки кости, болит и ноет все тело — шибко его Никитич отделал. Даже Олимпиаде пошел сказать, что «болен, дескать, не могу сегодня работать» — отпустила. Тяжко... Не любит Николка болеть — немощь свою чувствовать.

Лежит Николка на койке и думает. Не мысли, а волны какие-то набегают...

Вот добрая волна подошла... Захлестнула, закрутила и унесла...

И не стало немощей: весь он в своем же горлышке комочком собрался и тела не чувствует. Только на правом плече рука чья-то... Воина какого-то. И весь он, воин-то, белый и золотой и светится.

И света-то, сияния сколько!

Но не видит его Николушка глазами — потому и глаз-то, тоже, как бы нет. А на правом плече чувствует. И силу чувствует на правом плече такую, что не чета ни горам, ни океанам. И может эта сила, как хочет, его повернуть, и нет ему больше своей воли, а вся воля ему оттуда, с плеча идет. И сладко ему эту волю чувствовать — ничего не страшно за этой рукой и ответа ни за что никакого — за все рука на плече ответ держит...

Как подумал это, так рука и пропала, и снова боль по всему телу пошла и тошнота какая-то.

— Стой, стой! Ты куда же?!

— Сам иди...

— Как то ись сам? Не хочу я сам! не могу я сам никуда итить!.. — взмолился Николушка: так ему руки-то этой жалко.

— Сам иди, Николай!

И снова боль разлилась по телу и ломота...

— Господи Иисусе Христе!...

Тихо в комнате. Часы только стучат, да за окном разговоры всякие и голоса слышатся приглушенные.

Встал Николка с койки, вытянулся и пошел босой по комнате. Метлу взял, повымел из углов и выбросил сор за дверь.

Чудно как-то все! И дверь будто не та и все за что ни возьмись — не то: легкое и в руке не чувствуется.

А сквозь закрытую дверь — видать. И двор весь видать, да опять не такой, а желтый какой-то. И деревня, и больница и приемная и кабинет — все просвечивает, сквозь все видать, и все — как через желтое стекло. Вот и Олимпиада над больным стоит...

Испугался Николушка и закрестился —

— Свят, свят, свят! Наваждение! Чистое наваждение!

Вытащил бумажный образ святителя Николая Чудотворца, прикрепил к дверям и смотрит. А Николай Чудотворец, как живой, смотрит на него и

улыбается. Маленький он такой, как куколка, и головой ему кивает. Кораблик на волнах покачивается. А на берегу церковка, и блестит, блестит на ней крестик...

Бухнулся Николка на пол и замер...

Закрестился...

Молится. А в полу дырку видит. А в дырке — грязь, а в грязи— муравей...

Выставил на него усы и смотрит —

— Шут тебя возьми!...

Поднял Николушка голову, а Никола Угодник кланяется ему в иконе:

— Так - дескать, - Николушка, молодцом... хорошо, Николушка...

А сам исчезает, уходит, спиной пятится...

Да прямо в море уходит...

И все кланяется... Уходит и кланяется... Так и пропал в волнах. Глядь — все как было. Икона, как икона, н стоит Николай Чудотворец, как и был нарисован...

Чудно, непонятно и страшно...

И хотя страшно, радостно как-то по-свадебному.

Взял Николка ведро и пошел к колодцу.

Трудно идти: ноги болят, спина... Навстречу Марфушка — крепкая такая, стройна, как деревцо. Идет, вся вперед подалась. В руках чашка широкая, плоская с молоком. Полна-полнешенька. В чашку и смотрит — расплескать боится.

— Постой — говорит — куда тебе воду таскать? Ты ведро-то здесь оставь, я ужо донесу.

Смотрит Николушка, как идет Марфушка - дивится—не та она вся и молоко — не молоко... И нет ее как-то, Марфушки, точно молоко само плывет по воздуху. И все дело в том, чтоб не расплескать!

— Понимаешь, Николка? — Все дело, чтобы не расплескать, только бы не расплескать...

Задумался...

Марфушка с ведром пришла, поставила воду. Стоит, уставилась, смотрит на Николку.

— Ты чавой-то глядишь, Марфа Петровна?

— Так смотрю... не заказано.

— А все-таки?

— И все-таки — не заказано...

— А ты садись. Пришла, так садись...

— Постой, ты спину-то свою покажи...

— А для ча?

— Я тебе мазь принесла, от нее полегчает. Так ты покажи.

Встал Николка, расстегнул косоворотку, тащит через голову. Марфушка помогла. Растрепался. Так в одних штанах и стоит трепаный.

— Батюшки мои! — всплеснула Марфушка — Ну - ну!...

Ковырнула из банки пальцем, мазнула, растирает по спине.

Рука жесткая и — как щетка. От мази холодно, а от руки — жар.

— Куренок ты, а не человек! Поворачивайся!... и хлоп его по спине.

— Ну, какой же я куренок?— обиделся.

Руку сжал. Локоть согнутый прямо к лицу Марфушки сует.

— Пощупай!...

— Пощупай! Пигалица — вот ты кто!

Надулся Николка, покраснел, кровь в висках почувствовал и в ушах зазвенело.

А Марфушка рядом стоит, прямо в лицо ему дышет жаром. Тонкая она вся, а здоровая, — двужильная.

Поймал ее за руку.

— Эк ее, какая твердая!...

Ударило в голову...

Налетели шквалы-вихри и сразились и ударились один о другой на душе у Николки. Смешалось, закружилось все. Струи какие-то огненно-черные в густо-синей пучине потекли, понеслись, закружились с шипением и воем... И голос почудился отзвучный:

— Сам иди, Николай!...

— Не расплескай, Николушка — зазвенело в душе...

Ахнул Николушка. Положил на себя крест; медленно, четко и сильно —

— раз, два, три, четыре и поклонился —

И победил!

Взял Марфушку за плечи и бережно, бережно поцеловал в лоб. Чуть-чуть прикоснулся губами, но всю душу свою запечатлел в этом легком прикосновении....

— Спасибо тебе, Марфинька!...

— За что?

— За молоко спасибо... а еще — за урок... Посмотрела на него и — в ноги —

— Николушка, цветик мой, не уходи от меня!

Плачет, заливается, ноги его обняла, прижалась, припала, целует, обливает слезами...

— Николушка, родный, не уходи!...

А Николка улыбается весь, сияет, не движется...

— Помру я без тебя, Николушка, ох, помру!...

— Марфинька, а Марфинька! А ты встань... слышь, штоль? Буде... Не гоже так. Да и никуда я от тебя не пойду... слышь? Души ведь мы с тобой человеческие... так, куда же одна душа от другой может? —Никуда душа от души не может, потому — все к одному идем и все — одно. Встань, Марфинька...

Встала. Согнулась вся. Лицо руками закрыла...

— Как я теперь одна? Зла-то кругом, Господи! — и одна...

— Бога ищи, Марфинька...

— Это во зле-то Бога?

— Да, во зле. В себе ищи Бога, потому — и зло в тебе и Бог... Как молоко-то несла давеча, чтоб не расплескать, так и живи: внимательно, в себе...

— Сил нету-ти, не привыкла, одна, а кругом — ад...

— А ты, как игла будь: штоб всюду свою нитку протянуть и сквозь все пройтить и все к Богу. К игле-то ничего не пристанет...

— Да как же я одна-то?

— А ты молись, вот тебя и надоумит.

— Не умею...

— На меня-то, небось, что сейчас делала? Молилась ведь? Так и молись — вся!... — Помолчал, отвернувшись, потом прибавил: — От страху молись: пропадаю, дескать, спаси!... Как в море тонут — пропадаю, погибаю!.... Он тебя и спасет. А я от кого тебя спасу? От Никитича? Что ж в Никитиче-то все зло и сидит? — Зло-то кру-угом! Все — во зле!

— Страшно мне одной, Николушка!

— А ты и молись. Как страшно, так ты сичас и молись.

— Да мне и сейчас страшно...

— Ну-к что-ж, сичас и молись...

— Да как же?

— Постой...

Вытащил Николка бумажный образ Святителя Николая — туда, сюда — ни булавки, ничего не нашел, чтоб пришпилить.

— Ладно, так подержу, а ты молись. Он из бури человека выносит... Ну? Чего - же ты? Крест, крест клади наперво... ну, «Во имя Отца и Сына»...

— Да как же это так, Николушка?! Господи, Боже мой, вот страсть!

— Да так и говори, да не на меня смотри, а на Него...

— Не могу!

— А ты смоги; вот возьми да смоги, сама смоги...

— Ей, ей — не могу!

— Эк в тебе бесы-то сидят! От сумления не хочешь... Ты думаешь — бумажка? Ну-к что ж, ну и бумажка, а ты и бумажке-то поклонись для Бога... Для Бога, неужто не поклонишься?! Для Бога... Ну?

Перекрестилась Марфушка широко, размашисто — раз, другой, третий — торопливо, потом быстрей, быстрей и на колени...

Наклоняется Марфушка до самого пола медленно, медленно и чувствует, будто отдает кому-то свою душу и чем ниже склоняется, тем больше чувствует.

Прижалась лбом к холодным кирпичам — больно и радостно — точно она семилетняя и пошла впервой исповедываться. И есть у нее отец с матерью и изба и гуси...

Оторвалась Марфушка от пола, перекрестилась и снова — земно. Встала и опять, и еще; все скорее, скорее, жарче, исступленней...

Трах, — Дверь настежь — Никитич!...

Выпучил глаза, исказилось лицо нечеловеческой злобой:

— А! Вот вы как?! — Ладно!...

И с треском захлопнул дверь...

Штукатурка посыпалась с косяка.

С минуту простояли в оцепенении.

Схватилась Марфушка за голову, упала на табуретку, грохнулась с размаха руками на стол и взвыла.

Долго ее било.

Николушка в другой угол пошел, уткнулся и рабу божью Марфу поминает...

Встала Марфушка, отерла рукавом слезы, подошла к Николушке —

— Покрести меня — говорит.

Тот ей лоб перекрестил. Она ему — в пояс.

— Прощай, Николушка!

Посмотрели друг другу в души...

— Прощай, Марфинька, храни тя Христос!

Повернулась и пошла... Тихо так прикрыла за собой дверь; только дверная ручка подалась и защелкнула.

И захлопнуло что-то в душе — ...

И легла на плечо рука...

Отверзлись очи и смежило глаза...

В светлом тумане видит Николушка белого воина.

— Аксиос!*) — возглашает воин серебряным голосом - звоном.

— Аксиос, Аксиос, Аксиос — трижды пронеслось по земле...

Камень какой-то с души скатился...

Легко, легко стало, точно стоит на вершине горы и обнимает небо и землю.

И видать-то ему с этой горы —

— Все!...

Заторопился...

Скинул плисовые штаны, надел летние мужицкие в синюю полоску, косоворотку белую холщевую натянул, поклонился на все четыре стороны, —

— Простите меня, отцы и братья! —

И пошел...

Огородами, мимо кузни, по черной земли, к реке...

II.

Разлилось до самого леса...

Широко, простор, гладь... Солнышко купается в двух небесах. Сутолока на берегу, возня, спешка — лодочники к лету готовятся — стучат-звенят в молотки и пилы... Смолой и сыростью пахнет...

Пришел к очкастому какому-то дяде — лодочнику:

— Перевезтись бы мне, да только вот денег нету...

— Эге! Да ты, я вижу, малый не промах!

Посмеялись.

— А что делаешь?

— Да я так...

— Домой, штоль, идешь?

— Ни, я так: сам по себе.

— Гм... — подумал: — А мне как раз перевозчик нужен...

— Перевозчик? Ну-к что-ж, это можно...

— ... Постой. Приходи ужо... Потолкуем...

____________________

*) "Αξιος"— слово греческое, в переводе на русск. яз. значит «достойнейший». В православной литургии принято, как заключительный возглас в чине рукоположения, в священнослужительский сан, при передаче или наложении наград священнослужителям и т. п.

Вечером пришел к хозяину.

Столковались: по пол копейки и харч.

Пошел харчить к ребятам. Посмотрели, потолковали, решили, что дурак, и улеглись все вповалку на стружках, не раздеваясь. Николка тоже. Долго только заснуть не мог с непривычки.

А утром — ух! — Какого тумака получил в бок!

— Вставай, сукин сын: ишь — заря!

Вскочил, как ошпаренный, глаза вытаращил и заулыбался... Гогочут работники:

— Я — ничаво...

— То-то! Валяй к лесу — ишь народ шумит.

Отвязал! — батюшки мои! — какой ковчег: — плоскодонку, в зеленую краску крашенную, уселся и давай грести.

— Не свезешь подлу!... И горбыли не смазаны. Остановился.

— Эй ты, дяденька, слышь штоль, как тебя там зовут...

— Чаво?

— Как б мне горбыли-то... того... подмазать?

— Ну и подмажь; кто те мешает?...

Версты за две унесло ковчег с народом от пристани вниз.

Ну и накостылял же хозяин!

Накостылял, а жизнь сама по себе. В жизни — благодать, а что накостылял, так это пустяки — комары тоже кусаются, зато — ишь, и солнышко светит, опять же и харч не пустой...

И все — слава Богу...

А что у ребят все морды насуплены, так это потому что — дураки, — думает Николушка...

— Ну и дурак! — думают работники — ну и дурак! — Всему рад!...

Жизнь это не раз - два и не правой - левой; и не, вообще, пойти, придти, взять, отнести, сработать, а — дрожать и, дрожа, с другими дрожаньями соединяться...

Огребаться-то труднее вышло, чем думал Николушка. Другой перевозчик мужик умный и огребаться — мастак. Огребается мелко и быстро, одними руками работает. А Николка — что есть мочи и всем телом кланяется: к вечеру его и прошибает.

До крестопоклонной недели, впрочем, дотянул от зари до зари на веслах —

и не почувствовал никакой усталости — «Аксиос» все время звучало в душе серебряным звоном...

В четверг на крестопоклонной — рука.

Твердо лежит на плече, не отпускает. Весь туда Николушка и ушел: куда - дескать - рука поведет. С утра был не свой и тела не чувствовал. Не пил, не ел ничего — не до того было.

Отвязал лодку, отпихнулся и впрыгнул.

Вышел на вольную воду — к лесу: бабы, надо быть, первые подойдут — на базар.

Медленно огребается, за каждым движением своим смотрит и не чувствует ни весла в руке, ни упругости волн. Как по воздуху плывет лодка, сама веслами взмахивает.

И ног не чувствует — видит, что уперлись в доску, а доски не чувствует.

Бросил весла, пощупал голову — ни головы, ни руки... И только на плечо давит сильно, не так, как давеча, а сильнее, неодинаково, властно... —

чего - то требует...

— Ты чего? — прошептал; едва-едва пошевелил губами, может быть, подумал только...

— Не туда!...

Ясно ответ почувствовал, у себя же в груди, без слов, приглушенно как-то, едва-едва...

— А как же? — еще тише спросил и пригнулся и весь ушел в сердце...

Нет ответа...

Только лодка медленно, медленно стала поворачиваться и остановилась... К лесу, наискосок, против течения...

Посмотрел — лес, лес без конца...

— Туда... шепчет в груди, под сердцем.

Смотрит Николушка в лес и видит, как всколыхнулась и побежала на него опушка. Но не лодка поплыла к лесному берегу, а берег пошел на него лесной и прозрачный. И виден другой сквозь него, настоящий, неподвижный, лесистый берег. Яснее становятся очертания, бегут зеленые ели; достигли, обняли его и открылась —

зеленая, лесная полянка..

Два-три дерева... Старик весь белый, в холщевом подряснике стоит на коленях, склонившись перед деревом — молится на маленький образ Богоматери... Справа избушка срубчатая, махонькая и колодец.

Светом каким-то рассеянным и ровным озарена полянка...

— Туда, Николай!...

100

Возликовал Николка. Схватил весла, чтобы ударить к лесному берегу — глядь, с городского берега машут: — Пе-ре-воз-чик!... Пе-ре-воз-чик! — едва доносится по разливу...

Как быть? Куда?

Стал поворачивать лодку к городу — никак!

И тут не послушался...

Напрягся всем телом, рванул веслами воду и поплыл...

Как по воздуху скользнула лодка. Дух захватило, но беспокойно затрепетало сердце.

Летит лодка, как птица, — плывет по воздуху; серебро течет, убегает назад; вспыхивают на нем золотые змеи; дует кто-то в лицо весенним дыханием; и бежит, приближается берег...

Поднял Николка весла, и мягко врезалась лодка в песок — ш ш ш....

— Пожал-те! — оглянулся и встал.

Девушка знакомая и чужая, по-крестьянски одета, в платочке...

— Марфушка!!?..

Увидала его, и пока подтаскивал Николушка к берегу лодку, идя по колена в воде, на берегу никого уже не было...

Долго стоял он, не выпуская из рук веревки и недоуменно оглядывая берег и хлопали по босым ногам подмоченные широкие штанины...

И, обрушилась на плечо рука, как сталь, как железо на сосуды скудельничьи!

Дрогнул Николушка и пошатнулся — чуть не раздавила его эта сладостная, блаженная тяжесть - тяжесть, за которою — сила, повелевающая горам и океанам!

Туда! Конечно туда и только туда! — Благодарю тебя, Боже, всепрощающий, великий и наставляющий Отец!

К рассвету сердце забилось воскресною радостью, радостью нового дня. Близко почувствовал цель, как счастливый жених...

Легким ходом, вприпрыжку, как бегут из училища ребята к мамкиным щам, спешит Николка по черной сырой тропинке, весь пропитанный жизнью и радостью, весь слиянный с землею и небом!

Полянку зеленую ждет с напряжением, — скоро ли?

Там, в круге зеленой полянки, очертит себя от всякого зла, там недвижно распластается на земле, прильнет сердцем к сердцу, впитает материнские соки. Не смерти ждет, бежав от миpa, в таинственном круге, но жизни, жизни вечной в духе и в Боге...

Ликованьем девственной силы трепещут молодые, гибкие члены в лад с ликованьем души.

Послушное Богу дыханье возносит хваленья...

101

Уже начинают редеть веселые елочки, лысые проблески побежали навстречу, близко опушка, близится, близится цель!

Кривенькая стоит в середине полянки избушка с крестом. Рядом колодец срубчатый и старое дерево.

Ясно почувствовал круг, вступая —

— вот здесь...

Даже ногой ступил. Подумал, чтоб не забыть сказать перед дверью, как водится: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Как вдруг голос услышал из келии —

— Аминь!

Старец четки дал с крестиком. А четки-то вышли мудреные: перебирает — не молится, молиться станет — хвать, забыл перебирать четки!

Ну что ты скажешь?!

А заказано десять тысяч раз Иисусову молитву сотворить — как хочешь, так и считай.

На опушку вышел, там облюбовал местечко тихое и склонился...

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!

А в чем согрешил и сам не знает. Ну, да так видно будет, греховность-то вся обнаружится. Главное — толцысь. И еще — дерзай! — потому и в тебе — Бог... Богом то и дерзай.

Твердит... Все в лад с сердцем норовит и все сердце свое слушает. Больно уж чудно: он, Николка-то сам по себе, а сердце — само по себе, а почему? — разбери!

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!...

А от сердца-то «Господи Иисусе Христе»... по всему телу идет, до самых пальцев.! И не то, чтобы только твердил, а в кончиках пальцев отдается — и времени тоже нет.

Старец-то, видно, дело понимает.

А твердить в голос требуется — ну и осип, и язык высох, а хорошо!

Главное, тут Он, вот, здесь, совсем близко и ничегошеньки больше не нужно. И радость-то с Ним, — Господи!

А считать опять забыл — ну как теперь старцу исповедываться? Сказано десять тысяч, а на самом деле? — ведь не знает, сколько на самом-то деле протвердил.

Ввечеру чистосердечно старцу во всем покаялся.

А старец-то взял четки за крестик да по голове раз, другой, третий; потом - за шиворот да под колодец. Вылил ему на голову ведро холодной воды, благословил и выгнал:

102

— Кши, кши!... — проваливай, дескать.

Так ночь и проспал на земле мокрый.

Бормочет все что-то старец, бормочет и будто жует — шевелит губами. И бранится. Молиться начнет и опять все вроде, как бы бранится — не дай Бог!

«Отче наш» протвердит Николка в голос; как «но избави нас от лукаваго» скажет, так старец и вцепится:

— Яко Твое есть Царствие... Твое! — во как!

А главное, никак Николка не поймет, почему так уж это хорошо выходит, когда старец молиться начнет в голос. Точно этого только и ждал весь день — и легко и весело и любовно как-то... Вот так козлом бы и пошел по полянке от восторга, кабы не старец, а то опять, чего доброго, четками отделает да под колодец. А почему под колодец — опять не понять...

Сначала соблазнительно казалось Николке, что старец-то вроде как бы с Господом Богом разговаривает, да потом привык — очень уж говорит твердо.

— Благослови, отче святый, грядку полить, потому...

— Врешь! Все сейчас придумал... Польешь ужо...

Сел Николушка, как на уголья...

А старец прямо в глаза уставился; смотрит пристально и молчит, потом как завопит:

— Ну?!... В чем грешен? Кайся!...

Так у Николушки душа в пятки и ушла...

— Во всем, отче святый, грешен — не погуби! И бух в ноги.

— Врешь! Ни в чем не грешен особенном... Садись и ешь... Ни в чем не грешен... Но — дурак! Чего оробел?

— Я — ничаво...

— Ну и я не особенно. А робеть — грех: дерзай! Ты кто? Воин?

— Воин.

— Ну, так и не робей!... Бога бойся, одного Бога; Бога, Бога!...

Удрал Николушка.

Старец за ним.

— Бога, Бога, одного Бога! — кричит вдогонку.

Покачал головою старец, потом улыбнулся, озарилось лицо, как у младенца...

Благодарит Бога за духовного сына, «егоже послал ми еси, недостойному Твоему рабу и егоже возлюбих зело. Того убо сподоби мя, Владыко, упасти от всякого зла»...

103

— Смотри, сын, за душой, ой смотри! — кричит старец: — не то как раз обрушится...

— Как, то есть, обрушится?

— Да так и обрушится...

— Да что обрушится-то , отче?

— Гора! Гора обрушится... Гора!

— Какая такая гора?

— А — вот! Эта гора — видишь?

— Штой-то не вижу...

— Виждь, Николай! Виждь, не то — пропадешь... Невидимое виждь, несовместимое совмести, а не то — ка-аюк!

— Какое несовместимое?

— А — такое. Живи так, точно тебя нет, совсем нет и никогда и не было... дыра! Понимаешь? А есть Бог, один Бог и больше ничего... А тебя нет!... Бог! Понимаешь?

— Понимаю...

— И еще так живи, точно ты есть. Всегда есть и был и будешь... И ныне и присно и во веки веков... Всегда!

— И так еще живи, чтобы ты перед самим собой на изнанку вывернулся... Как тулуп, наизнанку, наизнанку...

— Ну?

— Ну вот... Да вывернувшись, — на свет, на свет, на воздух! Чтобы все в тебе обнаружилось. Чтобы все видать было, понимаешь? — Все! Вот и совмести!

— А главное, когда вывернешься наизнанку — сейчас на свет, на свет, на свет... Боже тебя упаси схорониться, прямо «к нему» в гости и угодишь...

— Бо-знатъ што! — испугался Николушка.

Руки раскинул вправо и влево, идет по ниточке, как когда-то, давно, давно, видел в цирке — человечек там какой-то обсосанный ходил по канату в туфельках — вот-вот загремит — и музыка нажаривает для храбрости трум-бум-дзинь какой-то, на манер галопа...

Вот так и ходи — над бездной... И изворачивайся. В том все и дело, чтоб ходить по ниточке.

А ходить страшно. Лучше лежать на солнышке, тепло впитывать. Ну, а пошел — делать нечего —

— Иди!

Страшно над безднами! Только впереди — цель: солнце! И только в сознании цели пропадает, забывается страх.

Страх за душу.

Прежде не думал об этом. Просто тянулся к солнцу, как цветок. Забы-

104

вал про солнце — само светило и грело ему. Тянулся к Богу, о том не думая. Борьбы не былo, но не было и венца достижений. За него само все делалось. Он был божьим, а не то что стал божьим. А теперь потянуло самому стать. И бережно собрал Николушка храмик - дарохранительницу сердца и оградил. Плотно притворил двери сердца. Боже, что услышал он там за дверьми! С какой нечеловеческой яростью стали осаждать, стучать и ломиться извне. Как путник, застигнутый на лесной дороге зимнею ночью, раскладывает костер и, в круге сдавившей его ночной тьмы с ужасом видя зеленое ожерелье светящихся глаз, подкладывает в костер мокрые ветви, готовые ежеминутно погаснуть и замкнуть темноту, где он будет бессилен против стаи врагов — так укрывал Николушка огонек души, светоч сердца от ветров и бурь. И когда завывали ветры и бились и неистовствовали бури, он осенял себя крестным знаменем; творя молитвы и призывая на помощь.

Двери, двери!

Старец вскакивал с койки, крестя вокруг и восклицая «Да воскреснет Бог».

Николушка, дрожа всем телом, исступленно молился перед Нерукотворным Спасом, склоняясь до самого пола.

Маленькой золотою искоркой светилась лампадка, освещая часть угла.

В окно барабанил дождь, выла буря и отдаленными раскатами моря грохотал и трещал лес...

Медленно и торжественно просовывалась в епитрахиль седая голова. Коптя, колебалось пламя толстой свечи, освещая неровными волнами иконы. Медленно склонялась сутулая, сухопарая фигура до самой земли и величественно вырастала из темноты.

Громкий, сухой, отрывистый, кашляющий голос с резкой, раздельною ясностью возглашал, как бы на весь мир:

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!

Грозно сдвигались седые брови и черные сверкающие агаты торжествующе и победоносно оглядывали келию, как бы отыскивая невидимых врагов... Мягкий и ласковый голос Николушки подхватывал:

— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! —

И лилось, лилось до утра.

Счастливые и усталые, изнеможенные, но бодрые сердцем, старец и юноша впивали утреннюю зарю и в пожаре воскресающей радости пели: «Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой!»

И не было больше упоенной утренней росою земли, не было зеленеющей природы, не было выкатывающегося и подымающегося над миром солнца, а была радость и Бог!

105

Всякая грядка была не просто грядка, но кусочек души. Была земля и не было грядки — пришел Николушка и вскопал. И не то что просто взял лопату, поплевал и раз- два, а сначала полюбил, а потом вскопал. И совсем не потому, что надо же над чем-нибудь копаться человеку, но чтоб все было лучше. Во всем. Ко всему так и подходил.

Вот почему копать мог целый день, без передышки, хотя и ослабел на сухоядении у старца.

Копает и улыбается, или сидит на корточках и, улыбаясь, смотрит на зеленый, раскрывающийся лепесток. Большое дитя — пестун дитяти маленького. И, как дитя, безжалостно вытащит потом спелую, сочную редиску и съест, так и его когда-нибудь съест земля — ибо нет разницы между человеком и редиской —

— Нет разницы! Нет!

И побежал рассказывать старцу, что «угадал» что нет такой разницы. Старец выслушал.

Долго Николушка, улыбаясь, смотрел в глаза — что скажет. Повернул к нему голову:

— И впрямь редиска у тебя вместо головы...

— Ну какая же у меня редиска?! и ушел, бормоча что-то под нос. Походил по огороду, пощипал между овощами,

— А редиску свою все-таки люблю!

И долго еще потом ходил, улыбаясь во весь рот, кому-то дружественно подмигивая и делая какие-то жесты...

Что ни день, то полнее становилась чаша возношения, крепче сцеплялись пальцы сложенных рук, устремленней глаза, чище и полновеснее алмазы умиления.

Там, где небесная лазурь переливается с белоснежностью святости и золотом славы и, клубясь, окружает Великий Источник, там, где без звуков слышатся хоры, и гудят задумчивые и радостные медные и серебряные звоны — там жил сокровищем сердца!

Вечером в трепете думал напряженно и пламенно: «Да приидет Царствие Твое!» и этим пылал.

Чувствовал, точно огненное вино разливается внутри и жжет и пронизывает его всего, и он горит весь, как факел и медленно тает...

И сладостно было это таянье немощей, таянье тела, претворяющегося в дух...

Какая торжественная звучала в душе Пасха!

Тишина светлая дрожала в сердце.

Готовился к встрече, ждал, что вот-вот услышит среди тишины «Гряди по мне!»

106

И даже видел Живого, который пройдет мимо него и, слегка обернувшись, скажет спокойно и ровно: «Гряди по мне!»

И, уже не оборачиваясь, пойдет дальше в белых широких одеждах, наперед зная, что не ошибся в избрании, что нет такой силы, которая могла бы ему не повиноваться.

Так и пошел с Пасхой в душе и на устах собирать по повелению отца архимандрита на погорелую церковь и поспеть на Тройцын день к озеру Светлояру — непременно.

В подряснике только непривычно и в сапогах и каблук высок и в носке давит — разулся на первом перекрестке и фалды подтыкал за пояс — ну их! На спине мешочек, двумя веревочками через плечи подвязан, на груди икона с ларчиком.

Мужики встречные гогочут:

— Фигура!

— Ну чего еще там не видали?! Лучше бы пожертвовали копеечку на церковь...

— На какую на церковь?

— Известно на какую — на Божию... На погорелую церковь собираю, что в Верхне Спасском селе.

— Гм... а для ча собираешь, коли она погорелая?

— А на новую.

— На новую? Гм... постой... на, вот тебе, на новую, во здравие раба божия Алексея, Божия человека... слышь, штоль? Сын у меня хворый, так вот — во здравиe...

— Слышу, слышу...

Большое озеро Светлояр. Во время оно, стоял здесь город Бога живаго новый Иерусалим небесный, и сам Господь наш Иисус Христос восседал на Престоле Славы.

И славили жителя Господа...

Но подступили нечестивые и обложили город, угрожая поруганием и бесчестием святому Престолу.

Но, как не владели святые жители никаким оружием и не могли отстоять города, то и потопил Господь Бог город водами, во спасение от поругания...

И легло великое озеро от холмов до холмов, окружавших город...

Но не замерла жизнь в подводных чертогах и от времени слышат человеки подводные звоны церковных колоколов...

Сего ради, и притекли к озеру Светлояру богомольцы со всех концов земли — будут-де звоны слышны в Тройцын день...

И великое счастие человеку, сподобившемуся услышать, как зазвонит под водою к Достойно соборный колокол —

107

Великое счастье падет на долю того человека — духовное восприятие откроется ему — им, же узрит небесное Царствие прежде отшествия...

Так рассказывают — поют старики.

А Николушка слушает, разинувши рот —

— Ишь ты!

Даже копеечку позабыл спросить «на погорелую церковь, что в Верхне Спасском селе»...

— И впрямь на Соборной колокольне в колокола...

— Вот, как Бог — свят!

Поднаперли к самому берегу — кого только нет? — Сер, гол, рван, босота, лапти...

Слушают...

Шеи повытянули, головы набок, иные прилегли.

Монахи какие-то с иконой пришли, пропели, проголосили в разголос — кто-что — покадили, покропили и пошли с песнопениями на все лады.

— Дяденька, а дяденька, а почему Господь Бог потопил город — потопил бы лучше поганых?

— Эхва! Куда хватила! Дура-ты, вот ты кто: этак выходит дело, всю землю потопить следовало бы... а сказано — потопу не бывать. Поняла? Вся земля — погань! Один он, город этот и был, да и на тот ополчились — куда уж тут! Сказано: «се оставляется дом ваш пуст». А кто ко Мне, тот беги от миpa. Так во всем; Праведников-то Господь Бог к себе в ангельское воинство собирает...

— А как же, дядинька, сказывают, что праведниками мир стоит?

— Ну-к что-ж! И стоит. Да только не праведниками, а молитвами праведников. Они и молятся об нас грешных, да не в миpy.

— А как же праведники в городе жили, коли не в миpy?

— До времени. И Господь наш Иисус Христос тоже воплотился и в миpy ходил до времени. А как святость-то исполнится, так сейчас — в воинство. Ширьше там для праведников, больше им там силы, и молитвы их крепче в бесплотном мире...

— «Да как же это так, дяденька? — Выходит, что как человек хорошим стал, так сичас и помирать?

— Зачем помирать? Помирать — выдумки: все это милая одно: все — жизнь бесконечная, а коли плоть помрет, то и слава Богу. Опять же и хороший человек это тебе не святой. Хороший человек делами жив, а святой — молитвами... Дела-то он уже все переделал...

Чуткая тишина воцарилась.

Слушают, слушают в безмолвии сердцами...

Единым порывом ушли в глубину вод, в самое сердце подводного города.

108

Мелкою рябью серебрится широкое озеро. Синяя глубь скрывает от миpa тайну.

Онемел и застыл Николушка. Будто не он стоит у самого берега, а кто-то другой, сцепленный, скованный, связанный костями и мышцами, не смеет шелохнуться...

И вдруг закружилось и смешалось вокруг...

Свет широкий и белый пошел со дна, озарил золотую поверхность воды и, торжественно, радостно, звонко ударили, загудели, запели колокола...

Рассыпались, разлетелись во все стороны звезды и наполнили собою всю толщу воды...

В свет обратилась вода и, освещенный из самого себя, озарился на дне — блистающий белый город...

ВИКТОР ЭККЕРСДОРФ.

109

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово