Курдюмов М. О христианском максимализме*). Журнал "Путь" №29

(ПУТИ РУССКОЙ ЦЕРКВИ).

        Завершившийся теперь отрыв подавляющего большинства русской эмиграции от Русской Церкви не является событием чисто формального характера, каким его многие стремятся представить и себе и другим: он знаменует собою нечто глубокое и показательное.

        Отрыв этот давно подготовлялся и назревал внутренно. Больше того: он в сущности фактически всегда существовал, лишь прикрываясь чисто внешним, номинальным единением с Русскою Церковью.

        Внутреннее назревание этого отрыва, его неизбежность лучше всего подтверждаются тем подавляющим в эмигрантской массе безразличием, с которым она отнеслась к событию не только громадного духовного, но и церковно-исторического значения.

        Когда корабли, нагруженные белыми войсками и толпами беженцев уходили на чужбину от русских берегов, люди видевшие, а тем более пережившие этот «исход», долго не могли забыть испытанного ими при этом потрясения, по крайней мере, они до сих пор печатно и устно с волнением о нем вспоминают...

        Было очевидно и несомненно, что не просто они уходят на чужие территории, но покидают родину. И надо думать, что при всей суете и панике момента, при инстинктивном стремлении скрыться от настигающей опасности, при волнующей заботе как-то зацепиться в момент катастрофы за прочную ниточку существования и не быть раздавленным маховым колесом истории — при всем этом мучительно ныла душа...

_________________

        *) Редакция «Пути» должна остаться нейтральной в церковной распре последнего времени и потому она дает возможность высказаться противоположным точкам зрения. Ред.

49

        Правда, тогда совершалось нечто очевидное для каждого, совершалось оно во внешнем действии, в движении; и требовало от всех вместе и от всякого в отдельности максимального напряжения ума, чувства, воли.

        То, что совершается, вернее совершилось вот теперь, на наших глазах, в спокойно-серых буднях уже оседлой и освоившейся со своим изгнанием эмиграции, по внутреннему смыслу ничуть не меньше отчаливания переполненных кораблей от южно-русских берегов.

        И однако впечатление такое, точно камень упал в воду: булькнул, пронизав неподвижную ее поверхность и где-то в одном месте пошли, чуть зазыбились расходящиеся круги... Все осталось по-прежнему: ровно тягучая невозмутимо ползет эмигрантская жизнь. В церковном своем укладе и настроении она очень напоминает прежний «благочестивый» быт дореволюционной синодальной России: были храмы, было духовенство, были праздники и торжественный звон... Кто руководил Церковью? Как она жила и боролась с бюрократически-полицейским гнетом государства? Кто побеждал, кто покорно сдавал все позиции «Кесарю»? Кто изнывал под тяжестью казенщины обер-прокуроров и консисторий? Веровал или только суеверно и по инерции держался каких-то обычаев народ? и т. д.

        Эти вопросы не возникали.

        «...В какой церкви будете у заутрени?...» «Где заказывали куличи?..» «Каких певчих N. приглашают на свадьбу?..» — Такими «интересами» исчерпывалась «религиозная жизнь» очень широких патриотически-охранительно настроенных кругов прежнего русского общества.

        Церковь в сущности была для них «последнее дело», деталь архитектурная того сложного целого, которое называлось зданием Российской Империи. По церемониалу она, Церковь, часто и даже очень часто выдвигалась на передний план, но только по церемониалу, по верности традициям, вроде того, как священника, пришедшего на дом совершать требу, сажали за столом на почетное место «по случаю», а вне случаев не только его к себе в дом не звали, никак им не интересовались, но даже определенно считали не comme іl faut «водить знакомство с попами».

        За эту ложь своего декоративно-показного благочестия Россия поплатилась не меньше, чем за идейное безбожие интеллигентских масс...

        И вдруг в разгар революции (прежде отодвинутая куда-то «на задворки») Церковь явила свою силу. Когда в ката-

50

строфическом бессилии все разваливалось, Она одна стала организовываться и перестраивать свои ряды.

        При Временном Правительстве еще, когда в министерствах, в общественных комитетах, на знаменитом предпарламентском съезде в Москве раздавались только истерические вопли бессильно красноречивых «протестов», Она созвала Поместный Собор и на Соборе планомерно ставила, обсуждала и решала важнейшие вопросы.

        Когда вся общественность наша разлетелась наподобие одуванчика и лишь кучки мальчиков-юнкеров пытались отстаивать основы русской государственности, в упор расстреливаемые из пушек большевиками, Церковь, под гром пальбы восстановила Патриаршество, выбрала и венчала в разбитом орудиями Кремле своего избранника на Патриарший Престол. Она все время что-то делала и строила, как будто ни на что не взирая, не поддаваясь общей панике и растерянности, ни на минуту не отступая от своего долга.

        Она одна. И она одна только не собралась никуда уходить, бежать, устраивать «диверсии». Правда из среды Ее отдельные представители ушли то за белыми армиями, то за гражданскими беженскими массами, подхваченные общим потоком... Но то были в большинстве своем осколки. Осколков оказалось много. Они отпадали от тела Церковного при каждом наносимом ему ударе, при каждом новом потрясении. В процессе отбора духовных сил неизбежно должны были отделиться все некрепкие частицы и рассыпаться в разные стороны от эмиграции до разных видов, обновленчества включительно. Но дело было не в них, а в сердцевине церковной, в живом и животворящем, творческом ядре Русского Православия.

        Это ядро в момент великой русской смуты и общего распада не только не распалось и не разменялось на мелочи различных политических фронтов и партийных ориентировок, но сознало себя ядром России, ее неистребимого никакой революцией духовного существа, стражем ее неумирающей души.

        Вера в непобедимую творчески обновляющуюся и обновляющую религиозную мощь русского народа, только эта вера могла дать руководящей Русской церковной иерархии силу остаться на своем корню.

        Через все этапы утонченно варьировавшихся приемов церковных гонений и самого зверского террора высшая иерархия Русской Церкви пронесла эту динамику своего стояния в самом жерле вулкана и динамику веры и долга:

        «Что бы ни случилось, мы никуда не уйдем. Не уйдем отсюда, от нашего согрешившего народа; шагу не сделаем

51

с нашей залитой кровью земли. Пусть над Россией подымаются какие угодно флаги, пусть в ней водворяется какой угодно социально-политический строй, мы все же будем верить, что народ духовно не погиб, что ему нужен Христос и он, этот наполовину утонувший в окаянстве народ, Христу, спасающему грешников, тоже нужен, необходим». — Вот, что без слов за все годы революции своим упорным стоянием на страже русской души говорила наша Церковь. И чем дальше, тем яснее и убедительнее, тем настойчивее она это твердила: «Пусть наденут на нас каторжные цепи, пусть русская жизнь во всем уподобится преисподней, мы и в преисподней будем проповедовать «единое на потребу», хотя бы нас залили потоками хулы, презрения, клеветнических оскорблений.»

        Вот именно этого-то отношения Русской Церкви к революционно-коммунистической России эмиграция и не поняла и не почувствовала.

        Можно уверенно сказать, что энергия христианского восхождения Русской Церкви развивалась и нарастала пропорционально эмигрантскому охлаждению к Ее подвигу. И в тот самый момент, когда Церковь Русская в напряжении безграничного самопожертвования и величайшей любви еще раз подтвердила: «Мы с грешниками, с мытарями, с разбойниками, с бесноватыми, с заблудшими, чтобы и их спасать и за них молиться — подавляющее большинство православных эмигрантов ответило Ей (вернее за них немногие ответили, а они равнодушно промолчали): «Мы следовать по этому пути не хотим».

        И порвалась нить. Хотя бы даже призрачная, символическая, но и ее нет. Круг замкнулся, процесс эмиграции завершился:

        Сначала уход с русской территории, вынужденное физическое разлучение с телом России, потом внутреннее добровольное отречение от России, от ее души.

        Ибо, если душа России не в Церкви ее (275 епископов, сонмы клириков и миллионы верующих), то где же она?

        Разлилась по мелким ручейкам «оппозиционных церковников» и сектантских новообразований?

        Но, если так, то, значит, и Русской Церкви не существует больше как единого Тела, оно разложилось как труп? Значит, подвиг исповедников, кровь мучеников были напрасной жертвой, которую, вопреки всем евангельским обетованиям поглотили «врата адовы» безбожной материалистической силы?

        На этот вопрос не может быть трех ответов, а только два: «да» или «нет».

        Если «да», если Церковь, как живой и цельный организм,

52

в России исчезла и только отдельные клетки его где-то и как-то искусственно дышат пока, то ведь это уже агония, конец... Смерть наступила?!

        «Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело...» «тело же не из одного члена, но из многих.

        «Если нога скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не рука; то неужели она потому не принадлежит к телу?

        «И если ухо скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не глаз; то неужели оно потому не принадлежит к телу?

        Если все тело глаз, то где же слух? Если все слух, то где обоняние?

        Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно.

        А если бы все были один член, то где было бы тело?» (Первое к Коринф., XII, 13-20).

        Но, каков бы ни был ответ большинства эмиграции на этот вопрос, вывод в обоих случаях получается достаточно печальный:

        Жива ли Русская Церковь и мы самовольно оторвались от живого Ее тела, умирает ли она, раздробленная и задушенная, — факт глубочайшего безразличия к Ее судьбам на глазах у всех нас. И в этом безразличии приговор нам: за безразличие, за отречение — отлучение: «... извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Апок. III, 16-17).

        Момент отречения (с одной стороны) и запрещения (с другой) поразителен по остроте столкновения двух различных мировоззрений: узко-практического (через призму политической оценки событий), псевдо-православного и очищенно-христианского, отличающего вечные ценности от временных.

        Прошло десять или одиннадцать лет с момента ухода 1 /150 части русских людей в «чужие края», и вот по обе стороны русского рубежа резко стоят друг против друга антиподы. Здесь и там; мы и они, за малым исключением с обеих сторон, — разделены бездной и говорят на разных языках. Одни языком «гражданских свобод» гражданского достоинства» в духе «идеалов государственного и общественного правопорядка» (конечно, с крепким привкусом понятий и мерок вчерашнего дня), другие — непонятным здесь языком евангельских и апостольских установок. Относительное и условное сталкивается с безотносительным и безусловным.

        Тамошний язык здесь непонятен, потому что тамошний путь здесь «не вместим». Отсюда мы видим и хотим видеть

53

только одни развалины и с ужасом кричим о «мерзости запустения на месте святе...»

        Государство разрушено? Да. Социально-экономический хаос вихрем крутит всю страну? Да. Грубейший материализм — официальная религия? Да. Безбожие — основа общественного воспитания? Да. Множество храмов осквернено и разрушено? Да. Все население в плену и под надзором ГПУ? Да... О чем же разговаривать? Какая связь может быть у свободных с рабами?! И какое безумие помыслить о том, чтобы из тюрьмы кто-то и в чем-то руководил живущими на воле?!!

        Конечно, только мы во всеоружии своих сил и только мы ходим «в свете», а они — в параличе и во мраке.

        Можно ли спорить против «очевидности»?

        В плане «Кесарева» начала нельзя, ибо это начало ничего кроме очевидного и физически ощутимого и не охватывает. Но в плане Божием даже и спорить не приходится, приходится принимать без спора.

        Ап. Павел был в тюрьме и из тюрьмы учил. Все главные апостолы были «во узах» и строили Церковь, Ею руководили: «Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем». (Второе Коринф. IV, 8-9) «Посему мы не унываем: но, если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (Ів., 16). .

        Для нас слова Павловы — только «писание», хотя и священное, почитаемая по традиции «буква», для них — действительная жизнь. Для нас Церковь в зданиях храмов, в нестесненности богослужений, церковная свобода наша основана исключительно на нашей «гражданской свободе», ею измеряется и ей пропорционально соответствует, не больше того.

        У них все измерения иные, вне наших осязаемых плоскостей, а потому и свобода иная, не стесняемая никакими узами, от уз не зависящая.

        Мы и они в разные стороны смотрим, по-разному измеряем и взвешиваем и, конечно, разное видим.

        В наших политических замыслах и расчетах им с нами не то что не по пути, а просто нечего делать вместе, ибо их устремленность иная.

        Но в этом столкновении двух мировоззрений русского тамошнего и зарубежного, здешнего, становятся перед нами не только два различных уровня духовной высоты, не только две различных степени устремленности к вечному, но и два совершенно не похожих друг на друга подхода к временному.

        Каждый христианин знает, что мир «преходит», но по-

54

ка он в этом преходящем мире живет и действует, он должен установить к миру свое отношение.

        Древнерусское благочестие разрешало проблему отношения к миру чисто негативным путем: т. к. «мир во зле лежит», то лучше всего от мира уйти, чтобы не утонуть в его грехах! Лучше о нем совсем забыть и, затворившись в келье, спасать душу. Но величайшие русские подвижники подходили к этой проблеме несколько иначе. Уходя от греха, затворяясь в полном уединении иногда на очень долгий срок в целях духовного самовоспитания, они до конца миром не пренебрегали из любви христианской к человеку, из участия, любовью продиктованного, к судьбе человеческого общества. Деятельная их любовь шла по двум путям: по пути христианской миссии среди язычников (Св. Стефан Пермский) и по пути учительства, обращенного уже к верующим, учительства, иногда направленного в сторону борьбы с проявлением политической и социальной несправедливости (Св. Кирилл Белозерский).

        Русские святые древнего периода (Киевского и Московского) не ставили на разрешение проблемы специальной справедливости во всем ее объеме, потому что постановка ее вообще еще в мире не назрела, но очень знаменательно, что в миру монашеском, идеально стремящемся к удалению от общечеловеческого греха, эта проблема у нас была уже поставлена в XV веке преп. Нилом Сорским.

        Но как бы ни заслоняли в веках замечательной личности преп. Нила Сорского, она была и есть исключительное явление нашей церковной жизни и нашей духовной культуры. Явление не случайное, как можно думать, а нечто предзнаменующее.

        Рассматривая из зарубежного далека путь Русской Церкви в современных нам условиях Советской России, нельзя не поставить совершенно определенно вопроса о том, как относится Русская Церковь к революции.

        К сожалению, русской эмиграции свойственен только один подход ко всему вообще сложному комплексу внешних событий и внутренних процессов современной русской жизни, а именно: способствует или не способствует данное явление скорейшему падению политической власти большевиков.

        Что происходит в огненном хаосе России, какие нити рвутся, какие появляются вновь; какие новые формы человеческих отношений могут в конце концов родиться, хотя бы и в «болезнях», из той трагической ломки, которая совершается сейчас на протяжении одной шестой земного мира? — Такой вопрос массу не занимает.

        Ученый минеролог может изучать движение и давление

55

атмосфер, а обывателю лишь необходимо справиться по барометру, нужно ли, выходя из дому, брать с собой зонтик...

        И вот совершенно так же, «по барометру» поверхностной информации большинство из нас следит за движением церковной стрелки в СССР: направо или налево, к политической «контр-революции» или к «политическому «примиренчеству» (или «соглашательству» — любимое слово...).

        ...Первые послания Патриарха Тихона, потом его «завещание»... Тюремное заключение Митр. Сергия, потом его Указ о «лояльности»... Потом другие указы, еще более «ужасные»... «Ясно», что стрелка движется налево... Следовательно, Церковь не работает на падение большевистской власти...

        Отступила от Христа?

        Отступила от «контрреволюции» в самом узком, прямом и единственно нужном для эмиграции смысле этого слова.

        А так как отступление от «контрреволюции» или верность ей — вопрос для эмиграции первостепенный, то вопроса о верности Христу не приходит в голову ставить.

        И не приходит в голову попечение о душах, ибо принято рассуждать так: сначала уничтожить власть, а потом уже «на досуге» и «на свободе» спасать души и, конечно, при самой активной помощи государственного аппарата, покровительствующего Церкви, как «в доброе старое время»...

        Программа более чем ясна, а оценка «линии поведения» русских церковных властей вытекает из нее, как неизбежное следствие...

        Правда, программа колеблется «от» и «до». От реставрации прежней самодержавной монархии до буржуазно-демократической республики, со всеми атрибутами священных правовых основ — собственности и капитала.

        Когда преп. Нил заговорил о недопустимости владения имуществом для монастырей, его обвинили чуть что не в ереси и ссылались на прошлое и на право одних дары делать, а других дары принимать, но ни он, ни последователи его этими доводами не смутились.

        Русская эмиграция, да и не она одна, а, может быть, кое-кто и, в самой России мечтают о возвращении нашего отечества к социально-экономическому строю «всех культурных стран»... Пусть будет Церковь для молитвы и утешения, как во все времена; а вся остальная деятельность для «житейского попечения»... Старая Московская Русь не смущалась пропастью между идеалами аскетическими и действительной жизнью: застенок и храм: пост и «посулы», и доносы; христианское смирение и местничество, и обращение человека в кабального «холопа»... «Иосифляне» мирились с контрастом: почти что

56

обожествляя верховную власть и освящая существующий порядок вещей, сладко и назидательно говорили о молитве, о поклонах, о соблюдении устава вообще; с умилением наставляли, как крылышком обметать иконы и обтирать их губкой, как курить ладаном в комнатах («Домострой») — соблюдать во всем «чин» и благообразие... И получалась видимость благочестивого царства, а под нею изнанка дикого насилия, невежества, жестокости, грубой алчности, полнейшего попирания образа Божия в человеке и удушливо невыносимых семейных отношений....

       Старомосковские устои под ударами Петровской дубинки ломались как весенний лед... Приверженцы старины, конечно, вздыхали, но, вздыхая, гнулись и покорно подставляли свои бороды под царские ножницы... О чем они больше вздыхали: об оскверняемом ли «всешутейшими соборами» древнем благочестии или о разрушении своего лениво неподвижного быта?

       Во всяком случае, если бы благочестие было корнем и основой цельной внутренней жизни высших слоев тогдашнего общества, то оно не уступило бы так легко даже и петровскому напору, оно не растеряло бы так быстро своих духовных ценностей и не докатилось бы к царствованию Екатерины до обезьяньего подражания всему европейскому... Вольнодумные «петиметры» того времени, в головы которых «Вольтерианство» проникало непосредственно из пудреных париков (за недоступностью этим головам других источников), разве они в каком-то смысле не были далекими предтечами наших безграмотных марксистов и наших неумытых безбожников?

       Если легкость разрушения старой Руси мы будем объяснять повальной пассивностью русской натуры вообще, то куда же тогда придется отнести все наше старообрядчество, пронесшее свое двуперстие через пытки, костры и ссылки? Старообрядчество устояло на корню, потому что оно пронизывало жизнь до конца, а не было ее поверхностной облицовкой.

       С Петра Россия пошла по путям чисто западных исканий и интересов, вне Церкви и помимо Церкви, которой предписывалось лишь благословлять и поддерживать земные цели земного государства, не подвергая никакому обсуждению его социально-политические основы. У Церкви было отнято даже старое право «печалования» за обвиняемых и заменено обязанностью сопровождать приговоренных к эшафоту. Всякие проявления церковной общественности были задушены даже в пределах приходов. Круг деятельности рядового духовенства ограничивался совершением богослужений и отправлением треб. Наши, прежде запертые во вне богослужебное время, храмы как бы символизировали собою, что за порогом

57

церковным начинается иная жизнь, не допускающая вмешательства веры в дела человеческие...

        И не удивительно, что горячие русские головы стали учиться активной любви к ближнему у западных социалистов, что наши аскеты-народники прежде всего отрекались от Бога и ратовали против Церкви...

        Западный мир уже давным-давно стал устраиваться без Бога и вне Бога, но строительство это дальше буржуазно-капиталистических достижений не пошло. Дальше пошла лишь классовая ненависть, которая, раскаляясь и накопляя пары разрушительной злобы, в нашу эпоху угрожающе открыла огнедышащую пасть перед фронтом всего цивилизованного мира.

        Россия первая оказалась залита кипящей лавой. Капиталистически наименее развитая страна, она стала авангардом воинствующего коммунизма и, объявив войну капиталу, стерла в порошок все основы своего народного хозяйства.

        Разгром России совершился с жуткой легкостью и быстротой. Почему?

        Многие склонны объяснить катастрофу России невежеством и отсталостью ее народа. Едва ли это объяснение вполне правильно. Приходит в голову возможность допустить иное толкование победы большевизма:

        В самом характере русском лежит тот максимализм, та безудержность и безбрежность, которые могут сообщить всякому русскому движению совершенно головокружительный размах.

        Конечно, невежество в удаче революции сыграло большую вспомогательную роль, но не на нем был основан ее стихийный разлив, а вот на этом карамазовском темпераменте, который сам себе не знает предела. Разве образ Мити Карамазова не есть в каком-то отношении образ русского народа?

        Митя «порядочный человек» и корректный офицер, великодушно выносящий Катерине Ивановне три тысячи; и Митя с медным пестиком в руках, готовый убить родного отца и проламывающий голову старому слуге; и Митя в Мокром среди цыган, едва отерший окровавленные руки, чтобы разбрасывать ими деньги Катерины Ивановны; Митя заносчивый и жалкий; дерзкий и кроткий; «Митя бурбон», грубиян, минутами почти преступник и Митя способный покорно взять и нести крест, способный плакать, каяться, любить. Такие, как Митя, могут жечь иконы и со слезами молиться, идти потом в крестном ходу; они способны, ради опьянившей их «инфернальной» идеи, взорвать целую страну и затем покаянно рыдать над ее развалинами... Но, пройдя длинный и мучительный путь, они

58

уже никогда не вернутся к изначальному своему прошлому, ибо слишком обширный хотя и страшный опыт все же обогащает...

        «Митиному началу» русского народа привита была революция и она разгорелась, запылала по-карамазовски, обнажив все бездны самой страшной «достоевщины». Преступление самое низменное и самый крайний утопический идеализм переплетались в ней нераздельно. И она бушует. И сколько времени еще будет бушевать, мы не знаем. Но во всяком случае она уже никогда не принесет Россию в ее прежнее русло, потому что в этой революции сгорит и переплавится все — и старое, разрушенное, и новое, насильственно насаждаемое государственным коммунизмом.

        Революция бушует перед лицом Церкви, которая тоже оказалась оторванной от всех национально-исторических своих путей. И обе вместе — Церковь и Россия, — в силу безумного напряжения советского гнета и террора, оказались оторванными от всего остального мира. Точно на заброшенном острове посреди океана. Как будто нет уже больше связей ни с вчерашним днем своей собственной сожженной истории, ни с сегодняшним днем всего остального человечества. Полная изоляция.

        И, благодаря этой изоляции и разрушению прошлого, несмотря на весь дикий гнет режима, мысль в России в каком-то отношении приобретает максимальную независимость. Она освобождена от гипноза всех существующих в мире общественно-бытовых и социально-экономических установок.

        Конечно, именно христианская мысль в России независима. Она объемлет хаос: бесформенные груды развалин и такие же бесформенные груды нового строительного материала. Перед нею или кадры революции — толпы очумелых Иванов-непомнящих — или верующие — «чающие Царствия Божия», — у которых совершенно атрофированы, отболели все нити, связывавшие их с их прежним положением в жизни. Навыки, инстинкты классовые, сословные, собственнические... Разве, вне советской «знати» всех рангов и вне хищников тайного нэпа, есть всему этому место в России?

        Очень скоро, в первые еще годы военного коммунизма, мало-мальски мыслящие и верующие в России именно как-то обнажились от житейской чешуи, стали над всеми прежними перегородками и тяготениями. (Характерно, что категория «бывших» очень быстро исчезла в России и особенно крепко держится в эмиграции). Это явилось первым шагом к внутреннему освобождению. Подобно тому, как человек не спрашивал, даже мысленно, другого — «кем вы были вчера?», так же

59

он перестал и себя спрашивать: «когда я получу то, что у меня отняли?»

        Каждый, отъезжая или отплывая от дома, от города, от берега, сначала смотрит назад, пока то, на что он смотрит, не скроется из вида, а затем уже начинает смотреть вперед. И от этой устремленности взгляда назад или вперед зависит душевное состояние человека: чувство ущемленности, связанности и чувство свободы, хотя и горькой, даже мучительной, но свободы.

        Говоря короче: у людей, живущих в советской России, по сравнению со всеми остальными людьми, изменилась психология, изменилась оценка вещей.

        Несомненно, какой-то процент просто одичал, но у кого- то очень расширились горизонты, пробудились совсем новые интересы. Через заслонку коммунистической витрины не видно глубинной русской жизни, но она есть и она очень интенсивна. Жизнь религиозная и мысль религиозная. До нас сюда доходят очень немногие отзвуки тем, вопросов, направлений рукописно полуподпольной тамошней литературы, почти исключительно религиозно-философской по содержанию. И от духа этой религиозной жизни и от духа этого религиозно-философского творчества с его проблематикой веет атмосферой совершенно другого мира.

        В этом мире отношение к русской революции и в частности к большевистскому коммунизму во многом иное, чем по сю сторону советского рубежа. Иное отношение и к миру буржуазно-капиталистическому.

        Христианская мысль в России далека от того, чтобы рассматривать русскую революцию только как политическую и социально-экономическую катастрофу, устранимую чисто физической силой организованной контрреволюции.

        Революция совершилась провиденциально, она допущена была волей Божественного Промысла. Она — следствие нашего греха. Следовательно, она требует от нас и сугубого покаяния.

        Такова основная мысль верующих в России. Но ее дальнейшее течение развивается не у всех одинаково. Внутри самой Русской Церкви одно время довольно резко столкнулись два восприятия революции (причем одно из них и составило так называемую «оппозицию Митр. Сергию», «оппозицию», теперь очень незначительную).

        Кровавая бурность русской революции, ее неистовое гонение на Церковь, на религию вообще, мучительный гнет жизни и ее катастрофически бедственные условия у многих вызвали чувство духовной паники. Молнией вспыхнула мысль о конце мира. На протяжении нашей истории эта мысль получала распро-

60

странение не один раз. Эсхатологические настроения, может быть, особенно свойственны русской верующей душе в силу пассивности и покорности русской натуры...

        Длительность самого процесса революции одним, более сильным, дала возможность оглядеться и побороть в себе чувство этой духовной паники, у других она его обострила.

        ...Россия умирает. Наступал всему конец, ибо Антихрист уже явился в мире, ополчился прежде всего на Россию и ее Церковь во образе советской власти... А если так, то история кончилась и роль Церкви на земле кончилась; Церковь должна уйти в подполье и там ждать второго пришествия Христа. — Вот в общих чертах оценка переживаемой нами эпохи определенной группой православных в России.

        Такая оценка должна была неизбежно привести к идейному противлению той церковной власти, которая, не считая историю России и мира вообще закончившейся, не считала себя в праве уходить в подполье.

        ...Власть советская — власть Антихриста; — коммунисты — подлинное воплощение бесовской силы...

        ...Коммунизм со всеми его неистовствами — лишь прорвавшийся нарыв наших грехов, следствие нашего преступления и наше наказание. Против греха нужно бороться силой Христовой любви и правды, силой молитвы и обновляющего покаяния. Тогда грех будет побежден, ибо Господь повелевает и легионами бесов.

        Таковы две различных тезы, но ни одна из них не сближается с эмигрантским подходом к революции. Эмиграция охотно утверждает, что русский коммунизм есть явление Антихриста, но с мыслью о конце мира никак не хочет примириться: довольно непоследовательно, но очень настойчиво она твердит, что Антихрист может и должен быть изгнан, дабы все опять вернулось в русло «нормальной жизни»... Вот в этом вопросе, что такое «нормальная жизнь», — мы и они, т. е. рассуждающие здесь и действующие там, сойтись и понять друг друга никак не можем.

        Русская Церковь рассматривала и рассматривает большевистскую революцию с двух сторон, различает в ней два момента:

        Злую человеческую волю, докатившуюся до бездны греха, и действие Высшего Промысла, которое по причинам, нам неведомым, попускает насилие, разрушение и мучительные страдания миллионов людей.

        Против греха Церковь восставала и восстает, но не путем физического противления, а противоположением греху христианской правды и праведности.

        Высшей Воле Церковь покоряется и, в силу этой покор-

61

ности, принимает даже злую власть, как промыслительное Божие попущение подобно тому, как ап. Петр принимал власть Нерона (Перв. Посл. II, 13-17).

        И, веруя в конечные цели Промысла, как в цели благие, созидательные, Церковь не должна и не может поддаваться панике, памятуя другие слова Ап. Петра: «Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь... только не пострадал бы кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое, а если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь... Итак страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро» (Перв. Посл. IV, 12-19).

        Христианство, разграничивая только добро и зло, путь чистый и путь греховный, никогда не устанавливало и не может устанавливать ни политических, ни социально-экономических норм жизни. Принадлежит ли фабрика собственнику-капиталисту, принадлежит ли она государству или союзу рабочих — по существу для христианства это не имеет значения, ибо «Дух дышит где хочет» и пути спасения различны и многообразны, но для Церкви земной, полной заботы и участия к человеку, стремящейся облегчить ему его путь, конечно, не безразлично, в каких условиях живет человек. Если он порабощен существующим строем жизни, если его духовная личность целиком пленена заботами «века сего», то христианская Церковь не может быть к этому совершенно равнодушна.

        Цель Церкви — спасти каждую душу, а для этого приходится желать, чтобы личность не была превращаема в личинку.

        Когда преп. Нил Сорский писал свое «предание ученикам о жительстве скитском», то он говорил исключительно о духовных достижениях христианского идеала, однако это ему не помешало в другом случае высказаться против стяжания, как против препятствия к внутреннему совершенствованию.

        Точно так же и Церковь, ни при каких условиях не отступая от своего прямого пасторского дела, может сочувствовать и не сочувствовать тому или иному социально-экономическому строю, как облегчающему или затрудняющему духовный рост общества.

        И вот с этой точки зрения возвращение России в «нормальное» русло буржуазно-капиталистического строя не может быть рассматриваемо, как наилучший выход из кровавого хаоса коммунистической классовой диктатуры. Капиталистический строй не есть спасение и лекарство от большевистского насилия уже хоть бы по одному тому, что именно этот строй приковал человеческую мысль к служению «Маммоне» (ак-

62

тивному-стяжающему или пассивно-пораброщенному), обожествил материальное начало, средство превратил в цель и все творческое напряжение человечества направил в сторону устроения жизни вне Бога и без Бога. Карамазовское начало русского природного максимализма не захотело мириться с медленным процессом эволюции и бросилось на расправу с капиталом путем революции.

       Но изнанка, как оказалось, мало чем способна отличаться от лица: русский безбожный коммунизм, уничтожив класс собственников, превратил самое государство в капиталистического дракона, питающегося человеческим мясом.

       Проблема социальной справедливости оказалась неразрешенной.

       Злая воля еще продолжает действовать, она еще целиком пока владеет телом России. Добрая христианская воля еще скована. Но она растет и крепнет, накопляя силы для созидания на развалинах.

       А Церковь неуклонно продолжает свое служение: Она утверждает верующих и ведет миссию среди одичавших безбожников, ибо и они Ей не безразличны.

       Отсюда мы упрекаем Русскую Церковь в «соглашательстве», в «приспособляемости». Это упрек неразумный и злой. Да, Церковь приспособляется. Но к кому и к чему?

       Приспособляется к духовному состоянию того народа, среди которого она ведет свою миссию. Христианская миссия невозможна без любви. Не всякий может быть миссионером, но настоящий посланник Христовой правды не побоится даже людоедов. Мы, люди среднего и ниже среднего духовного уровня, не способны не только любить, но и выносить людоедов, да еще «цивилизованных», да еще захвативших власть в нашем собственном отечестве. А Церковь способна. И Она их выносит, Она их жалеет, Она не хочет на них никому жаловаться. Она не призывает никакую внешнюю силу для их истребления, Она стремится к обращению и спасению их. Если не всех, то многих, ставших жертвой повального всероссийского греха. И что замечательно — Она верует в то, что для нас кажется безумным и невозможным, ибо Она, Церковь, знает, что «невозможное человеку возможно Богу».

       И вот в этой отправной точке суждений и действий перед лицом революционной России и начинается расхождение двух миросозерцаний — здешнего и тамошнего.

       Мы проклинаем, — они молятся. Мы мечтам об истреблении врага, они — о его просвещении светом Христовым. Мы в негодовании взываем к людям — они взывают только к Богу, а люди даже отказываются рассказать о своих

63

страданиях. Путь Русской Церкви, сугубо «узкий» и «тесный», труден необыкновенно. Он требует величайшего напряжения сил, ибо Церковь противопоставила максимализму материалистическому максимализм христианский.

        В мире, «во зле лежащем», эпохи сравнительного внешнего благополучия обычно бывают эпохами духовной вялости. Вялость же и равнодушна и снисходительна (от равнодушия). Духовный подъем знаменует эпоху восхождений и преодолений. Церковь воинствующая, ополчающая все свои силы на борьбу с грехом, в периоды усиленной борьбы властно требует подвига от всех, кто стоит в Ее рядах. Христос, снисходительный к мытарям и грешникам, в некоторых случаях как будто не знал пощады для призванных: пусть мертвые погребают своих мертвецов, пусть, положивший руку на плуг, не оборачивается назад, ибо он «не надежен для Царствия Божия», пусть каждый, ищущий этого Царствия, «отвержется себе, возьмет крест свой и ко Мне грядет». Кроткий Учитель говорит определенно, что кто не оставит отца и мать, жену и детей, тот не достоин Его...

        Требования так велики, что смущенные ученики почти что в ужасе спрашивают: «Кто же может спастись?» Но Христос не требует от грешного мира безгрешности. Он требует горения и готовности идти, прощая падения на пути.

        Церковь Русская внутри России требует от всех единства духа, единства понимания высших задач церковного служения. Она «выравнивает свои ряды» и совершает строгий отбор.

        Это Ее неотъемлемое право.

        От «вне лежащих» Она требовала гораздо меньшего: «Если вы со Мною, то не мешайте Мне. Если вы не можете жалеть и любить, как я, то не проповедуйте ненависти. И не ищите лукаво и злобно обходных тропинок, когда я хочу следовать по пути, указанному самим Христом».

        При наших многократных попытках самонадеянного противления, Она многократно же нас и увещевала: «Знаю твои дела; ты не холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!»... «Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы Тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть (Апокалип. III, 18).

        Мы не увидели, потому что были и суть уверены в зоркости наших глаз. Мы уверены в нашем богатстве, в белизне и пышности наших одежд.

        Наконец, мы отказались повиноваться нашей Церкви, убедив себя в том, что в Царствие Божие в вечности и в очищенную и спасенную Россию в жизни временной можно бу-

64

дет пройти не «узким» и «тесным» путем тягостного подвига, которым нас обязывала и связывала наша Церковь, а широкими хорошо проторенными, а главное беспрепятственно свободными, дорогами...

       Должна ли Она была предоставить нам право искать «облегченное христианство», которое не возлагает на верующих «бремена неудобоносимые»?

       По-человечески рассуждая — да. Монах, грубо нарушивший свое «послушание», пусть уходит из монастыря, ибо «как гражданин» он совершенно свободен. Но, с точки зрения христианского руководства и спасения, открыть ему двери обители, — значит толкнуть его еще к большему греху.

       Когда мы собрались идти «по большой дороге», Церковь не могла нам сказать, поскольку Она считала частью своего тела, — «идите на все четыре стороны!»

       Воинствующая против «греха мира сего», которым именно мы-то и порабощены в высшей степени, она положила на нас печать тяжкого осуждения.

       Это не расправа и отмщение, а толчок для пробуждения религиозного сознания и, руководимой этим сознанием, доброй человеческой воли.

       У христианина сознание просыпается и приобретает особую зоркость и ясность от покаяния; зоркость и ясность высшего порядка, раскрывающую внутренний смысл вещей:

       «Кого Я люблю, того обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся» (Апокалип., III, 19).

       Христианский максимализм Русской Церкви нас, живущих в условиях западного мира, застиг врасплох. Мы оказались «не в брачных одеждах». Насколько бы мы ни были русскими по природе своей, мы не можем (почти не можем) сопротивляться течению, которое несло нас до революции еще в России и которое несет нас теперь. Западный мир, культурой которого мы на девять десятых были вспоены и вскормлены еще у себя дома, теперь дышит на нас своим дыханием, держит нас своими руками, измеряет нашу жизнь своими мерками... От жерла раскаленного вулкана мы ушли и пристали к «тихим берегам».

       ... Бог... Родина... Русь грешная и святая... Размах маятника от бездны до небес... Дьявол весь в крови, кровь теплую облизывает, папироску об человеческое тело гасит и гогочет при этом бездумно и нагло весело... Мученик, весь светящийся улыбкой любви, благословляющую руку поднимает на палачей и мелкими крестиками крестит разъяренные нечеловеческие рожи...

       Рабочий, «по наряду» разрушающий храм, и рабочий, отдаю-

65

щий свои гроши на постройку нового храма... Дети-звереныши, которые жадно жуют советскую булку и радостно поют гнусно-кощунственный гимн; и беспризорные оборвыши-подонки, которые, воровато проскользнув в Церковь, на краденые деньги покупают свечку и тихонько плачут и молятся перед иконой.

       И нет конца контрастам. И все это только там, в непостижимой этой стране, которая называется Россией, которая в чем-то пала ниже каннибалов и поднялась в чем-то до Апостольской высоты.

       Максимализму греха противопоставила максимализм святости. Максимализму ненависти — максимализм любви...

       А мы, за рубежом, в средних плоскостях, в «умеренном климате»...» Обрывки воспоминаний, ощущений и переживаний, оттуда унесенных, гаснут, если не погасли совсем... При том же палачи нами больше примечались, чем святые...

       Нас здесь окружает все «благоустроенное», «благонамеренное», все «на основах права и порядка», хотя и без Бога. Бога здесь не преследуют, не «судят», как там «судили» — с пеной у рта, с налитыми кровью глазами... Здесь Бог и вера — «частное дело каждого», а все вместе в вопросах государственного, общественного, хозяйственного и общекультурного строительства прекрасно обходятся без Бога.

       Россия судьбой своей многому давно противилась и сейчас противится: в стране экономически отсталой вдруг социальная революция; дикие красные полчища советов должны были разбежаться под натиском отборных добровольческих войск, а они победили; мужики должны были восстать все поголовно при одном слове «колхозы», а они не восстали; наконец Церковь, под гнетом ГПУ при остервенелой и повсеместной пропаганде безбожников, давным-давно должна была бы исчезнуть, а Она стоит и укрепляется и одерживает иной раз самые неожиданные победы на самом враждебном фронте.

       Но не потому ли все это происходит, что очевидность и истина не суть синонимы?

       Митя Карамазов оказался весь в крови и с неожиданными деньгами и в диком возбуждении... И он был очевидный преступник и суд его осудил, но убийство совершил не он.

       Русский большевизм во всем его нарастании и развитии, во всех его чудовищно-нелепых изломах понять очень трудно.

       Христианский максимализм Русской Церкви, со всеми его будто бы суровыми мерами, понять, а главное принять еще труднее. Но не принять, значит уйти от России, отказаться от ее судьбы и эмигрировать до конца.

       Жестокой карой Русская Церковь «эмигрировавших до

66

конца» призывает вернуться, хотя бы издали, на тернистый искупительный путь России...

        Как вернуться? Люди от прошлого особенно крепко приросли к Западу, духовно усыновились ему. Запад им понятнее и ближе жуткой их родины, непостижимо опозоренной и непостижимо величественной...

        И ползет, углубляется трещина. Разделяются люди. Разделение это трагично, как все русское. И нельзя трагического превращать в злобный водевиль — надо его нести, как крест.

        Всей столбом поднявшейся пылью негодующих упреков и оскорбительных подозрений по адресу Русской Церкви трещину не засыпать: это борозда, проведенная нашей русской судьбой.

М. Курдюмов.

67