(G.Мilhaud. La philosophie de Renouvier. Paris, J. Vrin, 1927, p. 160; курс, читанный в Монпеллье в 1905 г. О. Наmеlin. Le système de Renouvier, J. Vrin, 1927, p. 464; copбоннскийкурс 1906-07 г. Abbé L. Fоuсher. La jeunesse de Renouvier et sa première philosophie (1815-1854), Paris, J. Vrin, 1927, p. 231+XLVI; P. Mony. L᾽idée de progrès dans la philosophie de Renouvier, Paris, J. Vrin, 1927; p. 205.)

В этом году исполнилось двадцать пять лет со дня смерти Ренувье. За пределами Франции его мало знали; кажется, только в Америке его идеи дали всходы, как один из факторов в сложении и развитии тамошнего плюрализма. Во Франции Ренувье пользовался влиянием. Но до сих пор не угадан его интимный философский лик, не усвоено и не оценено во всей сложности и полноте его философское наследие. Кантианец, «неокритицист», как сам он себя определял, в действительности, по внутреннему пафосу своих исканий Ренувье был религиозным мыслителем. Метафизические апории тревожили и возбуждали его мысль, от первого философского пробуждения и до годов старости; и для их разрешения он строил и перестраивал свою систему. И не случайно в предсмертный год своей жизни Ренувье заключает свой творческий путь опытом своеобразного, теософского, религиозно-метафизического синтеза.

Ренувье совсем не был школьным философом. Преподавателем он никогда не бывал. И не в школе, не под школьными влияниями и впечатлениями нашел он себя и понял свое философское призвание. К философии его разбудил сен-симонизм; и первые работы Ренувье появляются в «Новой Энциклопедии», которую в противовес разрушительному действию первой, просвещенской Энциклопедии издавали в 30-х и 40-х годах бывшие сен-симонисты, Пьер

111

Леру и Ж. Рейно. В молодые годы Ренувье принимал горячее участие в политической борьбе. С началом Второй Империи он замыкается в своей внутренней работе, и выходит из своего философского затвора только как писатель, для печатной проповеди нового мировоззрения. Ренувье сознавал в себе призвание проповедника, он философствовал для жизни, философия была для него жизненным, практическим делом. И в этом отношении он всегда оставался сыном того мечтательного века, когда Сен-Симон, Конт, Фурье и многие другие грезили о всецелом обновлении человеческого рода на основах всеобъемлющего мировоззрительного синтеза. О таком преобразовании человеческого общества мечтал всю жизнь и Ренувье, — о том, чтобы нынешняя эпоха всеобщего разлада и борьбы сменилась эпохою мира и согласия. Но никогда не верил он, что общественное устроение может разрешить задачу человеческой жизни. И он повторял апостольские слова: не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем... Никогда земные, исторические перспективы не могли удовлетворить его любознательности, насытить его нравственную жажду. Ренувье считал и называл себя гуманистом, — но в этом «гуманизме» была религиозно-философская глубина. Жуткая тайна смерти всегда приковывала и тревожила внимание Ренувье. С молодых лет у него был неодолимый ужас смерти, пресекающей личную жизнь, поражающей человеческую личность. В гибель личности он никогда не мог поверить, с этим он никак не мог примириться. И он стремился перешагнуть за порог смерти, и за ним утвердить жизнь. Только в личном бессмертии он видел действительное оправдание личной жизни. И потому он твердо верил в конечное воскрешение, восстановление всей личной полноты, всей личной жизни, — веровал в своеобразный апокатастазис. Он чаял иного миpa, обновленного и преображенного даже в своем физическом строе, чаял нового неба и новой земли. Он предчувствовал конец этого миpa, конец истории, и за ее гранью предвосхищал иное высшее и окончательное бытие. В том новом миpe исполнится всякая правда. Всякий земной утопизм Ренувье решительно отвергал, и если строил свою утопию, то утопию сверх-историческую и сверх-земную.

Область научной очевидности Ренувье определял очень узко, замыкал рассудочное познание пределами «сознания», ограничивал его миром «явлений», — он был последовательным «феноменалистом». И вместе с тем он резко настаивал не только на праве, но на необходимости переходить за эти тесные пределы. Ибожитьодноюочевидностьюнетолько

112

практически невозможно, но еще и неправедно. Ибо очевидность обессиливает и пресекает творческую свободу и самодеятельность человека, порабощает и пленяет человеческую личность. Выше очевидности (и человечнее, чем она) — верованиe, la croyance; и в нем раскрывается и оправдывается подлинное призвание человека, его нравственная свобода, его непреходящая ценность. Ренувье утверждает безусловный примат нравственности в метафизике, и в этом повторяет Канта. Но не только повторяет, но и поправляет. Для Ренувье верование не есть только нравственный постулат, но своего рода прозрение, интуиция, сверх-умное постижение. Мир верованья для него, может быть, гораздо более реален, чем мир очевидности. В этом отношении он повторяет не столько Канта, сколько ранних французских утопистов, которые разрушительному, аналитическому разуму противопоставляли созидающую, синтетическую веру. И затем, самая этика для Ренувье есть прежде всего этика воли и действия, а не только оценки, как у Канта. И свободу он не выносить вслед за Кантом за пределы эмпирической действительности в область «умопостигаемого характера», но утверждает ее именно в эмпирической жизни, как непосредственное начало всякой деятельности и творчества. По Ренувье человек свободен именно в своем «эмпирическом характере»; именно эмпирическая свобода личного действия есть для него первичный и неразложимый факт самосознания и наивысшая жизненная ценность. И он стремится объяснить и обосновать этот факт свободы, построить философию свободы, и тем самым — философию личности, «персонализм».

Среди книг Ренувье самой замечательной нужно признать не его «Опыты всеобщей критики», и не его старческий «Персонализм», но его «Опыт классификации философских систем». Ренувье отрицает линейное развитее в истории философии, как отрицает его в истории вообще, — и самое понятие развития он считает непригодным и неприложимым к истории. История для него не есть развитие, но область творчества, свободного и не предопределенного, в котором созидается прежде не бывшее, а не только развертываются зародышевые возможности и задатки. С этой точки зрения он рассматривает и историю философии. Для него это область личных прозрений и откровений. И он наблюдает в истории мысли борьбу и столкновение полярных устремлений. Нельзя выстроить в единую лестницу философские системы, их нужно классифицировать, — они располагаются не вокруг единого центра, а вокруг двух полюсов. Эти два типических замысла-узрения Ренувье определяет шестью парами антитез:

113

вещь (субстанция) и идея; бесконечное и конечное; развитие и творение (творчество); необходимость и свобода; счастье и долг; очевидность и уверенность (верование). В последнем счете это единая шестеричная, шестивидная антитеза. В историческом прошлом и в современности побеждал и побеждает первый тип систем, и в нем Ренувье видит «заговор против нашей свободы», заговор против личного начала. Самого яркого и сильного представителя этого победоносного и превратного философского духа Ренувье видит в Гегеле, и прежде всего с Гегелем и ведет свою борьбу. Он видит в нем «философского усыпителя». В интуитивном, почти инстинктивном «персонализма» Ренувье разгадка и причина той напряженной и ожесточенной борьбы, которую он со страстью ведет со всяким монизмом и пантеизмом. В безликом пантеистическом всеединстве тонет и расплывается всякая личность, превращается в преходящий образ или личину. И при этом теряет свободу, увлекаемая роковым и непреоборимым ритмом развития. Теряет реальный смысл категорическая противоположность добра и зла, под двояким давлением необходимости и очевидности. Мир теряет свободу и смысл. Этому ложному и обманчивому мировоззрению Ренувье противопоставляет метафизику персонализма, — пантеизму — теизм, монизму — «новую монадологию», пафосу необходимости — пафос свободы, идее развития — идею творения.

Для религиозно-философского сознания Ренувье всего более характерно, что в понятии Бога для него на первое место выдвигается атрибут творчества, — мысль о Нем, как о Творце, не только Демиурге или Промыслителе, но именно как о Создателе, как о творческой и свободной Первой Причине. Ренувье колебался в вопросе о единстве Божием, парадоксально склонялся иногда в сторону политеизма, но в личности Божией он не сомневался никогда. Ренувье отказывался мыслить мир безначальным. Мир существует конечное число мгновений, он имеет начало, — его не было и он возник. И в этом возникновении, в самом существовании миpa нет никакой необходимости, — миpa могло бы и не быть. Нет неотразимого рока и в его судьбе. Мир тварен, сотворен Богом, и все его существование есть продолжающееся творение, и творцом является в нем каждая личность. Человек не развивается, но творит себя; и в этом свободном творчестве становится, — становится тем, чем может быть, но может и не быть, чем ему подобает быть, но чем он никак не принуждается становиться. Нет рокового предназначения, но есть предзаданное совершенство, ибо мир создан Совершенным. Mиp могбыть

114

иным, и осуществился в действительности не тот мир, которому подобало быть. В случившемся и происшедшем Ренувье видел дело свободы человеческой и воли, а не раскрытие неотразимого рока. В осуществившемся прошлом он видел порождение греха и падения, и очень сурово его судил. И он строил воображаемую, утопическую картину исторического прошлого, — что могло быть и чего не было. Наш мир, тот мир, в котором мы живем и историю которого мы можем проследить до «первотуманности», Ренувье считал падшим миром. Это — не первый, не первозданный мир, но второй, возникали на развалинах и из обломков первотвари, разрушенной свободою возгордившегося человека. И Ренувье предвидит его конец. Только начавшийся и созданный мир может быть миром творчества и свободы, только в нем возможно оправдание добра. Только под условием тварности миpa возможна подлинная теодицея, — не примирение со злом, как с неизбежным и преходящим несовершенством, но преодоление зла, раскрытие его возможности и его конечного исчезновения. Причину зла Ренувье видел в свободе человека, возгордившегося и сделавшего действительным то, чего могло и не быть; и потому наличность зла в мире нисколько не противоречит благости и совершенству Творца. Нравственное грехопадение человека повлекло за собою вырождение и распадение бытия. И после грехопадения стало необходимым и полезным страдание, как некое очищение, закаление и собирание личности, — но только после грехопадения. Весь нынешний мир есть следствие греха, но и своего рода искупительное возмездие за него, и переходная ступень к последнему, третьему миpy. В нем осуществится апокатастазис всего личного бытия. Каждая личность проходить чрез эти последовательные миры, чрез множественные существования, не разрушаясь в своем метафизическом и силовом ядре. И в последнем миpe восстановится и соберется вся полнота пережитой судьбы. Так осуществится и утвердится до конца всякая личность.

Эта метафизическая картина сложилась в сознании Ренувье не сразу. Не прошли для него бесследно впечатления утопической эпохи, когда «позитивизм» так часто сливался с «теософией». Сильнее всего он пережил Канта, и в особенности в раздумье над его космологическими антиномиями многое отчеканилось в мысли Ренувье. Позже он прошел чрез лейбницианство. Но, кажется, самым сильным и резким было влияние юношеского друга Ренувье, Ж. Лекьера, пылкого и страстного искателя, пораженного в самом начале своего творческого пути безумием. Именно его Ренувье всегда, до самых последних лет неизменно называл своим учи-

115

телем. И действительно, как мы можем теперь судить по сохранившимся отрывкам этого несчастного неудачника, Ренувье у него именно воспринял все основные идеи своей метафизики свободы, — он сам это признавал. Ж. Лекьер был ревностным католиком и ставил себе задачею новую апологетику христианской веры. И в действительности метафизика Ренувье является ослабленным повторением того христианского философского синтеза, который задумывал его верующий друг. Нехристианский теизм Ренувье, это — побледневшее и обедненное отражение христианской метафизики, из которой утрачена живая душа и внутренняя правда. И вместе с тем эта система свидетельствует о глубоком религиозном движении души, стремящейся к вечной правде, неясные и смутные очертания которой она с любовью опознает. Ренувье не только не был христианином, но к христианству был прямо враждебен, и видел в нем историческое несчастье и заблуждение. И тем не менее как-то невольно свидетельствовал об его умозрительной правде, против воли доказывал его. В этом была его роковая судьба. Он и сам не нашел себя, не понял до конца своего собственного дела.

В ряду мыслителей прошлого века Ренувье занимает одно из первых мест. И его философская система очень характерна для трагической судьбы новоевропейской философии. Ей угрожало два тупика, два соблазна: тупик пантеизма и тупик теизма. В первый в последнем счете уперся немецкий идеализм. Во второй уводила лейбницианская монадология. Первую опасность Ренувье зорко опознал, и разоблачил, и обличил. Второй не избежал и он. Оба соблазна рождаются из отвлеченности мысли, отрывающейся от корней конкретного христианского опыта, забывающей о едином Богочеловеческом лике. Пантеизм забывает о человеке, возжелавши стать богом, и не находит и Бога. Теизм забывает о Боге в страстной заботе о самозащите человеческого начала, и теряет и человека. Ни в инфинитизме, ни в финитизме нет полной правды. Ибо правда в том, что Бог стал человеком. Но разные и косые лучи Солнца Правды ложатся и вне царственного пути Церкви. Один из них догорающим светом горит и в творчестве Ренувье.

ГеоргийВ. Флоровский.

116

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com