В том, что называется «церковной смутой», есть один момент, заслуживающий большого внимания. Во всяком споре на стороны спорящих, на массу влияют и идеи и личности. И что больше влияет — трудно сказать, ибо разбираться отвлеченно в каком-нибудь вопросе, без привношения в него своих чувств и оценок самим носителям идей, — для большинства почти невозможно.

В споре между Карловацким Синодом и нашим Архипастырем, Митрополитом Евлогием для всякого церковно сознательного человека ясно, где правда. Она давно доказана. И доказана не столько бумажными документами, сколько всей истиной и красотой подвига Патриаршей Церкви в России.

Между тем, среди не приемлющих очевидной и доказанной правды, помимо темных политических интриганов крайнего правого лагеря, есть, хотя и в очень незначительном меньшинстве, добросовестно заблуждающееся люди. Эти люди верят в Бога, искренно почитают Церковь, но, вместе с тем, упорно не хотят ступить на единственно правильный путь... Почему?

Для них личность заслоняет идею. Они даже не пытаются рассуждать, обсуждать, они решают просто и покорно: где он, там и мы.

Они находятся под обаянием одного лица, одного человека. Он думает и действует за них, — они повинуются.

Вот около этого факта мне и хочется остановить внимание. И не о тех говорит, кто «идет за ним», а о нем самом, о том, кто ведет послушных, — свою малую теперь горсточку горячих и искренних почитателей.

Нельзя пройти мимо Митрополита Антония — слишком большая и яркая фигура. Я не смею его судить, как иерарха Церкви, не касаюсь в нем ничего, что «от сана», меня интересует в нем все то, что «от человека».

А человеческое в нем так характерно, так выразительно... Больше того: так художественно богато...

Ужасное у нас есть обыкновение, вернее даже обязатель-

ное правило: проходить молча и с закрытыми глазами мимо тех, кто «на противной стороне». Не всматриваемся, не интересуемся, просто не желаем знать, потому что это чужой лагерь.

Конечно, нечего всматриваться в Марковых 2 — там давно все известно — пошло, плоско, низко, жадным червем ползет по земле.

Но, как же с Марковыми оказался Митрополит Антоний? «Мы ленивы и не любопытны». До революции русская интеллигенция понятия почти не имела о своем высшем духовенстве — «не удостаивала взглядом».

О Митрополите Антонии с 1905 г. все только одно и запомнили, что он — «правый и имеет близкое отношение к «Союзу русского народа». На этом определении застыли, успокоились, а потому многим неудивительно, что и теперь между Карловацким Синодом и Высш. Монархическим Советом такая тесная связь.

О том, как очень незначительного поэта Полежаева Николай I отдал в солдаты, у нас прежде рассказывали чуть что не в средней школе в назидание о произволе и вообще о том, как в Poccии гибнут таланты. Но истории об иерархах Церкви не рассказывались, и только один Лесков писал «Мелочи архиерейской жизни». Кроме «мелочей» ничего и нельзя было писать иного по разным и многим причинам.

Когда-нибудь будет написана и история Митрополита Антония. Не время и не место касаться ее сейчас, но я позволю себе тронуть некоторые лишь страницы, вернее строчки.

Для служения Церкви, порабощенной государству, высшая власть в Poccии усиленно создавала особое сословие или, как у нас говорили «касту». «Благие намерения» правительства имели в виду, что каста с одной стороны будет хранить и передавать из рода в род профессиональное благочестие, а с другой — привычку покорного повиновения светской власти. К счастью, государственная опека не смогла задушить русского духовенства совсем: церковный корень остался жив, крепок и расцвел изумительным величием духа, но многие ветви, мы знаем, погибли и отпали, свалившись на самое дно большевизма.

Во всяком случае войти со стороны при прежних синодальных порядках в духовное сословие было нелегко, нелегко в смысле принятия на себя ярма покорности государству. Для рожденного в духовном звании, многое облегчалось известными традициями и привычкой к тому тесному руслу, по которому текла жизнь «касты». Правда иноку-аскету, особенно в затворе никто не мешал, но человеку кипуче-деятель-

ного темперамента, приходилось становиться перед рядом непреодолимых заграждений...

В одном томе своих богословских трудов Митрополит Антоний говорит о том, что еще, будучи восьмилетним мальчиком, он мечтал о восстановлении в России патриаршества.

Из независимой дворянской семьи юноша идет в Духовную Академию, по влечению ума и сердца, вероятно, не без борьбы с близкими... Вот он ученый монах, потом Архимандрит — ректор Московской Духовной Академии.

Исключительно широкое образование, смелый ум, огромный талант не только ученого богослова, блестящего профессора, но и педагогического деятеля. Академия при нем неузнаваема — она живет и кипит. Мертвая схоластика заменяется творческой работой. Он не только читает лекции, но учит, как надо учиться, при этом все время неустанно учится сам. Он расширяет горизонт религиозной мысли, он первый из духовных, охватывая светскую литературу, горячо проповедует Достоевского. Издаваемый им богословский журнал получает распространение и вызывает интерес уже за пределами «касты»... Идея церковной независимости, само собою разумеется, лежит в основе всей его деятельности.

И, само собою разумеется, тоже, что там зоркое око Победоносцева следило за церковным «порядком», ректор Московской Академии одобрения не получил. Его переводят в провинцию, в Казань. Казанская высшая богословская школа в свою очередь оживилась и зацвела...

Ни малейшего намека на политическую революционность нельзя было усмотреть в деятельности будущего митрополита Антония. Книги, наука, профессорская кафедра — вот его стихия... Но он слишком выделялся, слишком обращал на себя внимание, слишком ярко было все то, что он писал, говорил, делал. И от родной ему стихии его отрывают, — из ученого делают администратором, правящим архиереем. Сношения с гражданскими учреждениями — по должности — как консистория, секретарь, поставленный при нем сверху, как при всяком епархиальном епископе, секретарь — око и ухо обер-прокурорской власти... Все непривычное, все чуждое. В богословской науке, в аудитории Академии, в библиотеке он у себя дома, но тут... Представим себе на минуту хотя бы покойного В. О. Ключевского в роли губернатора.

После Уфимской епархии, населенной наполовину башкирами, отдаленной, глухой — Волынь... Архиепископ Антоний, конечно, в «почете» и на виду, его «жалуют». Но у нас иногда очень странно «жаловали», начиная с камер-юнкерства Пушкина...

Революция 1905 года... и Архиепископ Антоний осеняет своим благословением «Союз русского народа», идет с депутацией от Волынского отдела уговаривать Императора Николая II разогнать Государственную Думу...

Прислуживанье это?

Конечно нет. Наряду с утверждением самодержавия крепко с детских лет дорогая мысль о Патриаршестве, о вселенском Православии.

Как уживалось одно с другим? Как сам Архиепископ Антоний уживался с атмосферой «Союза Русского Народа», в котором как жирные караси в тенистом пруде, плавали все эти Марковы, Дубровины и им подобные?

Я позволю себе сказать здесь, что какая-то удивительная наивность появлялась всегда в политических устремлениях Владыки Антония. Его глубокое и тонкое мышление, переходя из сферы религиозной в сферу «мирскую», притуплялось до примитива.

Но невольно возникает вопрос:

Оторванный насильственно от всецелого поглощения ученой работой, почему он не отошел даже от церковно-административной деятельности, отказавшись от всякого почетного положения?

Кипучий темперамент, властность натуры и непобежденное монашеством, постоянное ощущение своего «я», неугасимая мысль о своем превосходстве. Цель общая, может быть, незаметно для него самого, переходит у него в цель личную. В его восхищении Патриархом Никоном чувствуется нечто большее, нежели принятие идеи «священство выше царства», — чувствуется угадыванье чрез века родственного характера, лично-близких честолюбивых притязаний. Но не надо думать, что это ординарный карьеризм, — столь обычное в синодальные времена желание дойти до высшей ступени иерархической лестницы. — Мне думается, что у темпераментных людей сознание — «надо достигнуть» перерождается в убеждение «именно только я один и достигну», ибо всякий другой «не сумеет», сделает «все не так». А чтобы принять и «союз русского народа» и сотрудничество с Марковыми, в дальнейшем надо было пережить в себе, если не в самый первый момент, то гораздо позднее, какой-то тяжелый надлом в том чистом радужном идеализме, который душу ребенка наполнял мечтами о возвеличении и освобождении Русской Церкви, который юношу заставлял надеть монашескую рясу.

Характерно, что в тот момент, когда послушный синодальным началам, очень скромный Московский Митрополит Владимир восстал против Распутина и его вмешательства в жизнь Церкви, Митрополит Антоний — член Синода мол-

чал. «Высшие сферы» приказывают неслыханное — поставить в епископы Варнаву, распутинского друга и «протеже». Мне приходилось слышать от осведомленных людей, что покойный Киевский Владыка Флавиан заплакал, когда узнал подобное требование. Но Митрополит Антоний ответствовал на это циничной и едкой шуткой... Я не буду ее здесь повторять, ибо она почти общеизвестна, как известны многие остроты его, как будто и не вяжущиеся с иноческим званием. Однако, пусть не подумают, что это «слабость», проявляющаяся «келейно»: Митрополит Антоний если говорит, то говорит открыто и смело все. «Горьким смехом моим посмеюся» — вот что звучит в его «словечках». Звучит разочарование, едкая насмешка, в чем-то больно обманутая вера и еще какая-то старая византийская ненависть к «миpy» и «мирскому началу», слишком все объемлющему и все проникающему собою. Он меньше всего мог бы «побояться» восстать против посвящения Варнавы, но он не находит нужным протестовать, ибо он слишком всего «насмотрелся» в синодальном строе Церкви и в какой-то степени ему это стало «все равно». Он как будто не задумывается над противоречием между тем, чему он учил и к чему стремился, и между тем, что ему приходится делать, утверждать, куда идти.

Глубокого просветляющего смирения, которое среди «мерзости запустенья лишь возвышает душу — этого смирения среди многих дарований не было дано Митрополиту Антонию. Вместо того, чтобы объяснять грех миpa своим недостоинством, как объясняет подвижник, вместо того чтобы из низин жизни взирать на высоту, Митрополит Антоний презирал грех миpa и смотрел на него сверху вниз, с высоты своей личности.

Монах в своем быту, епископ доступный, отзывчивый не только к пастве, но и к каждому отдельному человеку; ласковый и внимательный друг молодежи, он не только не изжил в себе какой-то барской брезгливости ко многому, но накоплял ее с течением лет. В архиерейском саккосе, в белом митрополичьем клобуке, он не столько иерарх Церкви, сколько старый московский боярин, проникнутый насквозь духом местничества, спесивой уверенностью в своем первенстве...

Когда сбылась мечта (впрочем, как и все мечты, сбылась совершенно не так, как лелеяли), настал момент свободного волеизъявления церковного Поместного Собора в 1917 г. — Митрополит Антоний громко и властно заявил соборянам о необходимости восстановления Патриаршества.

Это уже не восьмилетний мальчик трепетно ждал исполнения своих стремлений, не юноша-инок смиренно радовался

увидеть увенчание Церкви достойным Первосвятителем, — маститый церковный «вельможа», «заслуженный» именитый боярин настаивал на том, чтобы долгожданное совершилось. Позволю себе думать, что в те дни образ Патриарха Никона приблизился к нему до полной реальности...

Требуя Патриаршества для Церкви, мог ли он предположить, что им взлелеянный белый куколь и мантия Никона облекут кого-то другого?

Сквозь все монашеское и епископское, наполнявшее его жизнь, не прорвалось ли властное от человеческой натуры, от характера, самобытного, своенравного, гордого:

«Невместно сесть мне ниже Годунова»?

Именно «невместно». Чего-то домогаться через протекцию, через угождение, добираться настойчиво и постепенно он не мог, не в его барском это было бы вкусе, претило бы ему, но услышать всеобщее признание своих заслуг, своих дарований от всей церковной Poccии, принять патриарший посох от русской земли, ему, как достойнейшему вручаемый, это соответствовало бы духу боярина-митрополита. Но не торжественно-парадное парчовое благолепие готовилось Русской Православной Церкви. Не пышность обрядовых процессий времен тишайшего и благочестивого царя Алексея Михайловича и не победно-малиновый звон Московских сорока сороков. Голгофа была впереди и Церковь в рубище странника, гонимого, заушаемого, принимающего удары врага до крови и смерти...

Человеческое сознание не предвидело и не охватывало будущего и потому человеческая воля, прежде других имен, назвала имя Митрополита Антония...

Но та истинная соборная благодать, которая осеняет людей ради церковного делания, подсказала им предоставить избрание Первосвятителя усмотрению Божию. Как Апостолы когда-то, при избрании двенадцатого, бросали жребий, так и Поместный Собор в Москве решил смиренно устранить свою волю, молитвенно прося: «да будет воля Твоя».

Воля небесная нарекла на подвиг верховного служения Русской Церкви того, кто менее всего помышлял о славе, власти и первенстве.

В 1917 году началась новая эпоха в истории Русского Православия. Все за века накопленные сокровища русского религиозного духа предстояло явить не только одному русскому народу, но всему христианскому миpy. Предстояло великое восхождение «горе» не отдельных уже подвижников, но всей Церкви, и нужен был для руководства Ею тот, кто мог бы до конца вместить самую трудную из заповедей Евангелия:

«Отвержется себе, возьмет крест свой и по Мне грядет». Так дарован был православным людям Святитель Тихон.

Все ли поняли и приняли это становление Русской Церкви, в ином непривычном плане, на особом недосягаемом высоком пути, иногда огорчительно далеком от забот «века сего»? Принял ли до конца избрание другого Митрополит Антоний? Смирился ли перед ним полным и радостным смирением? Или где-то, быть может, помимо собственной воли, мучительно болело непобежденное стремление быть самому впереди всех, основанное на уверенности, что только он один сможет совершить то, что не под силу никому другому?

Мы не смеем брать на себя смелости ответа на эти вопросы.

Но вот гром ударил. Кроваво и бурно вскипела Россия и точно из котла, переполненного до краев, потекли целые потоки русских из своей земли.

Митрополиту Антонию суждено было оставить и Россию, и свою кафедру.

Испытание большое и тяжелое: деятельному и властному быть в стороне от центра церковного дела, быть вне власти.

Эмигрантское море шумно волновалось всеми злобами дня; мало того — горело убеждением в своей активной полноправности и здесь, в изгнании, решать все русские дела, чуть ли не руководить ими...

Многие соблазнились сознанием своего беженского мессианства: мы де ушли, ибо мы — лучшие, и все наиболее ценное унесли в себе и с собой; мы — «соль земли», мы — избранные от всего русского народа; с нами «Ковчег Завета» всей русской культуры, и наш голос отсюда должен повелительно звучать там...

Митрополит Антоний не только не пытался силой своего авторитета призвать наиболее самонадеянные и политически неистовые круги эмиграции к смирению, но поддержал и благословил тех, которые заставили звучать Карловацкий «собор» 1921 не церковном благовестом, а неуместным партийным набатом.

Когда церковная Россия замолкла молчанием Голгофы, в тишине принимая муки и проливая искупительную кровь, старейший по сану из заграничных иерархов трагически не понял всего многозначительного величия этого безмолвия...

Политические же крикуны, не уразумевая победы Христовой там, завопили о поражении и разложении Русской Церкви.

Казалось, будто никто из них не читал святых повествований четырех Евангелистов о Спасителе, отвергшем меч Петра и сказавшем ему: «Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?»

Первосвятитель Тихон, почитая все дарования и заслуги

Митрополита Антония, своей мудростью проник должно быть в то, что знаменитый иерарх не призван быть руководителем Русской Зарубежной Церкви во дни страстей голгофских. Святейший Патриарх препоручил беженскую паству в Европе иному епископу.

Почитатели Митрополита Антония, не постигавшие смысла церковных событий в России, обиделись. Партийный лагерь правых негодующе зароптал, не стыдясь исподтишка распространять хулу на сияющее имя Патриарха-Исповедника. Но вот настал час, когда Бог призвал «раба доброго и верного» — освобожденный от земных мук Святейший Тихон услышал: «вниди в радость Господа Твоего». Русская Церковь после кончины Первосвятителя послушно подчинилась его преемникам. Насильственно отнимали одного из них, она покорялась другому, третьему с неослабевающей верой в конечное торжество дела Христова.

Казалось бы, тому, кто так горячо когда-то звал к сверх-национальному единству Вселенского Православия, кто проповедовал независимость Русской Церкви, кто с детских лет мечтал о восстановлении русского Патриаршества,— тому надо было бы ныне особенно духовно торжествовать, наблюдая хотя бы издали непобедимое торжество русской православной иерархии. Десятки, сотни епископов расстреляны, изгнаны, но преемство власти не пресекается, сила не истощается, не угасает сияние духа. Почти десятилетний крестный путь свидетельствует о том, что «Божие» преодолевает «кесарево», возносится над ним вечно. Слова непреклонного Московского Патриарха Никона о том, что «священство выше царства», столь ласкавшие слух Митрополита Антония, теперь в каком-то высшем их назначении несмываемо начертаны святой кровью мучеников.

Не ему ли, Владыке Антонию, надлежало хотя бы здесь, за рубежом, прежде всех других, умиленно повторить древнюю молитву Симеона Богоприимца: «Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи моя спасение Твое..?»

Но, вместо умиленной молитвы, вместо смиренной радости о Христе — смятение и смута — смятение духовное самого Митрополита Антония, а потом уже смута церковная.

Как будто, куда-то исчез в нем монах и епископ, а остался только гордый московский боярин, оскорбленный в своем кровном принципе «местничества». «Местничество» нарушено в корне. Там, в Pоссии пришли сонмы ему почти неведомых, «не заслуженных», «худородных» и они правят Церковью. Они, — «последние», стали «первыми», они облечены властью. И, конечно, они, по его, Митрополита Антония, искреннему убеждению, все делают не так, они унижают достоин-

100

ство Церкви — то пышное парчовое достоинство, которое оказалось так дорого его боярской душе... Точно растаяла в нем вера в обетование Христово— «созижду Церковь Мою и врата адовы не одолеют ю», — точно забыл о нем, забыл о камне «краеугольном» и ищет иного фундамента, дабы положить его во главу угла». Поспешно, растерянно, панически готов он нагромождать в основание Русской Церкви тот сыпучий песок партийной суеты и политической интриги, который сгребается в груды мракобесными лже-строителями Марковского лагеря. Образ Патриарха Никона омрачается и отходит. Уже не «священство ваше царства», а сначала царство потом священство.

В каком-то последнем искушении разрушает Митрополит Антоний лучшее дело всей своей жизни, лучшие основы своего прежнего миросозерцания.

Не любовь и мир проповедует он, не к единству зовет, а шлет угрозы, призывает к разделению и восстает сам против авторитета Патриаршего Престола, незаконно «смещая» и «карая» ставленников высшей Церковной власти...

Отвратительно беснование темной клики крайне-правых, невежественны, циничны, а порой и просто кощунственны их выпады... Никого не устрашает, даже не беспокоит серьезно устраиваемая ими свистопляска; она лишь оскорбляет христианское и человеческое чувство каждого русского, заставляя его краснеть в чужих странах за подобного рода «соотечественников».

И опять болезненно встает вопрос:

Но как же с ними оказался Митрополит Антоний?

Среди них этот большой человек? Здесь — трагедия.

Трагедия внутренней сломанности, ухода от самого себя, из самого себя, трагедия отречения от самого сильного и высокого в себе.

Когда я вспоминаю маленький полу-сербский, полу-австрийский город на Дунае, тихую резиденцию Сербского Патриарха — Сремские Карловцы, — где от всего своего блестящего прошлого затворился в нынешних своих сумерках Митрополит Антоний, мне невольно приходит на мысль Ясная Поляна последних лет Льва Толстого и потом Астапово.

Не познать самого себя, отречься от истинного своего призвания во имя призвания ложного — это беда, наваждение. Толстой — художник, прославленный целым миром, в конце своего пути отрекается от искусства и хочет стать философом, учителем исправленного и дополненного христианства». Совершается страшное умаление великого человека. Поклонники не хотят видеть очевидной истины, что Толстой-пропо-

101

ведник скучен, неоригинален, беден и детски непоследователен в своих философских нагромождениях.

Толстой последнего периода заблудился в самом себе, переоценив себя вне своего дарования.

Мудрое учение Апостола Павла о дарах духовных указывает на великую гармонию человеческого миpa, на необходимость для каждого человека сберегать и обогащать свое, не переходя в чуждую область. Смирение (отнюдь не унижающее человека, как думают неверующие люди) необходимо как соблюдение себя, бережение и неустанное совершенствование своего дара без претензий и посягательств на иное призвание.

Смирение — основа духовного равновесия, и без него так легко в безумном порыве «объять необъятное», очутиться у «разбитого корыта».

Отсутствие смирения толкнуло Толстого к трагическому концу — к художественной смерти при жизни. Став на чужую и чуждую стезю, он уже не мог остановиться. Больной слабый старик, он был лишен того, что дает старость — ясности и душевного покоя. Он хочет людям указать правый путь жизни, какую-то твердую почву внутреннюю и в это время сам от себя бежит, в себе самом не находит устойчивости и мира, бежит задолго до своего бегства в Астапово...

Богослов, профессор, ученый, педагог — вот призвание Митрополита Антония.

Но та область, где начинается политика со всеми ее сложными хитросплетениями — чужое и чуждое всей его природе. Даже административные обязанности правящего епископа далеки ему, созданному для ученого кабинета, для книг, для аудитории. Обстоятельства жизни толкают его в сторону, далекую от его прямого дела и он не сопротивляется. В какой-то момент нарушена внутренняя гармония, заставляющая не переступать границы своего призвания. Отступление от самого себя, заводит его все дальше и дальше в чужую область, в чуждый мир, а прирожденная одаренность искушает ложным сознанием: все могу.

Толстой — религиозный философ и Митрополит Антоний — политик — равноценны.

Очевидно, всякая «чуждая область» таит в себе великий соблазн, все возрастающий на почве усыпленного смирения. Соблазн дает обманчивую уверенность в своих силах...

Толстой в момент своего заката готов уничтожить то, что им создано.

Митрополит Антоний своими руками разрушает все творения своего духа и хватается за то, что отвергал еще вчера так ярко, так горячо и убедительно.

102

От свободной независимой Вселенской Церкви приходит он к тем, кто не мыслит благочестия без охраны городового, служения вечным истинам без бюрократически-полицейского контроля.

Толстой стал жертвой «толстовства» и «толстовцев». В последние годы он уже не сам шел, но они его вели, они им руководили, его именем действовали, его личностью распоряжались.

Они и отвели его от Шамардинской обители, где, казалось, готова уже была согреться и просветиться светом истины его измученная старческая душа; они и к смертному его одру не допустили самых близких. Получилось так, что исчез Толстой, а сорганизовалось «ведомство толстовское», которым управляли Чертков и другие. Сам Толстой, перестав быть субъектом, сделался объектом «толстовства», чем-то вроде флага, который разворачивался и подымался в нужный момент.

Как ни обмелела духовная личность Толстого после его отречения от самого себя, он оставался все же колоссом в самой своей внутренней драме. Его срубили под корень, но и подрубленный, поверженный, он лежал огромным мощным дубом, а окружавшая его «поросль толстовства» рядом с ним казалась тем убогим, что растет на самой скудной почве; около него стлались по земле «мхи и лишаи».

Митрополита Антония в его изгнании окружило топкое болото политиканов, — «мхи и лишаи» правого монархического лагеря. Около него выросло нечто совершенно аналогичное «толстовству»: ничтожные и мелкие люди решили для своих мелких целей использовать трагедию большого человека.

Митрополит Антоний стал в каком-то смысле добычей своих собственных последователей, если только можно назвать его последователями тех, которые не только никогда не могли понять, кем был этот иерарх и что он сделал для Церкви, но и никогда не интересовались всем сложным и богатым содержанием его богословского творчества, внутренней жизнью его яркой личности.

«Карловчане», подобно «толстовцам», поставили своей задачей стеречь и направлять каждый шаг своего учителя, сгущая около него удушливую атмосферу своей политической секты.

Как «толстовцам» в сущности не было никакого дела до душевного томления Толстого, так и «карловчане» не способны задуматься над той скрытой драмой, которую не мог не пережить Митрополит Антоний, прежде нежели он дошел до своего «Астапова». «Толстовство» выродилось в секту узкую, тупо-ограниченную в своем формализме, заинтересованную

103

«успехами пропаганды». «Толстовцы» на «толстовстве» делали карьеру и заслоняли собою Толстого, который сам в себе, может быть, слишком упрямо и самонадеянно искал истину, искал внутреннего исхода.

Карловацкая организация превратилась в политическую партию, занятую подвохами, интригами, трескучей агитацией, сплошь поглощенную грубыми вожделениями получить в будущей России обильную порцию власти и всяких «благ земных». Карловчане заслонили и заслоняют собою Митрополита Антония, который допустил себя до союза с алчной монархической стаей несомненно только потому, что не угадал, не оценил значения современной церковной России, и, как-то утратив веру в заступничество небесное и для русского народа и для русского Православия, возложил все свои надежды на помощь той неограниченной монархии, которая еще вчера держала Церковь в железных обер-прокурорских тисках.

Но, конечно, окружаемый своими последователями, Толстой временами чувствовал себя на высоте — пророком, наставником, обличителем.

«Главой Церкви», призванным вождем, единственно законным избранником соборным чувствует себя и Митрополит Антоний, когда поощряемый своей партией пишет ни с чем несообразные указы, угрозы и послания не подчиненным ему иерархам, священникам и чужой пастве. Кипучий своенравный боярин побеждает в нем в эти минуты его церковное сознание епископа, смирение инока. Подпадая под гнет искушения, из Митрополита Православной Церкви он превращается в деспота — в светском значении этого слова, попирающего каноны церковные, забывающего о святом подвиге Русской Церкви и ее почившего Патриарха. Искушение пеленой тумана закрывает его ясный ум, смущает его святительскую совесть и он готов утверждать свои мнимые права на своей бывшей кандидатуре в Патриархи Всероссийские точно не ведая того, что избрание человеческое — ничто перед избранием Божиим.

Страшно было предсмертное искушение Толстого, но страшно лишь для его духовной личности, ибо как художник, он завершил свое призвание. Искушение Митрополита Антония страшнее, потому что он не «libre penseur», как говорят французы, а епископ Православной Церкви, и, пребывая в этой Церкви в состоянии духовного смущения, он и на тех, кто с ним, не по партийным соображениям, а по искренней вере в его епископский авторитет, — распространяет свой соблазн.

Если дело Толстого исчерпывается и заканчивается тем, что он создал как писатель, а все дальнейшее его художе-

104

ственному творчеству не угрожает разрушением, то по отношению Митрополита Антония этого сказать нельзя.

Богословские труды Митрополита Антония и его прошлая деятельность всегда сохранят свою цену, но его дело — есть дело всей жизни христианина и епископа Церкви. Оно заканчивается только вместе с самой жизнью, в которой последний путь имеет и последнее решающее значение. Оттого так больно и мучительно видеть его отрыв от самого себя, его раскол с самим собой, его восстание против тех начал, которым он служил, ради которых принял и свое раннее монашество.

___________________

Если бы совершилось чудо и завтра нам удалось увидеть Россию, как сжалось бы сердце за тех, кто умер вчера и не дождался этой радости!

Сжимается сердце за Митрополита Антония, который не дождался момента подлинной независимости Русской Церкви, не дождался великого торжества истинного Патриаршества, не дождался благоуханного цветения Русского Православия...

Не дождался, будучи физически жив, но духовно уйдя в сумерки карловацко-марковского «Астапова».

И, услышав благую весть воскресения Церкви, не поверил ей.

М. Курдюмов.

105

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии