«Благословен пусть будет тот час, когда рождается вечерний гимн души, — непорочной, смиренной и тихой... Благословен пусть будет тот час, когда рождается вечерний гимн души, и навеки, навеки гаснет ее день»... Навеки угас земной день автора этих слов, Яна Каспровича, и душа его, озаренная вечерним светом, тихим, ушла к Богу — непорочная, смиренная и тихая... Смиренной и тихой она не всегда была. Она прешла чрез знойный полдень труда, борьбы и искушений, и на своем длинном пути испытала часы отчаяния и бунта. Но верующей была она всегда, даже и тогда, когда Богу вызов бросала, восставая против миpcкогo зла и боли жизни... На закат дня она вновь обрела простую, без сомнений, детскую веру, — ту веру, которая вливалась когда-то в душу вместе с лучами зари... Вечерний тихий свет сливался с непорочным сиянием утра. «Смиренная, тихая, непорочная душа стоит у паперти церквушки, и псалом тебе поет такой же вечный, как вечна она и ты»... читаем мы в «Моей вечерней песне» Каспровича. В маленькой деревенской церквушке молился и в детстве поэт и вместе с толпой народа пел: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!».

Каспрович вышел из крестьянской среды. Его детство протекало не в городской квартире интеллигентской семьи и не в помещичьей усадьбе, как детство огромного большинства польских писателей, но в крестьянской избе, и первые впечатления бытия он воспринимал преломленными чрез призму крестьянской души, и это не могло не положить на его творчество особой печати, отличающей его от творчества других великих поэтов Польши. Правда, с низов крестьянского бытия Каспрович поднялся на вершины интеллигентской жизни. Упорным трудом он приобрел высшее образование,

113

стал профессором (по кафедре всеобщей литературы) в Львовском университете, овладел в совершенстве иностранными языками, живыми и мертвыми, и переводя на польский лучшие творения мировой поэзии, он находился в общении с высочайшими гениями человеческими, начиная с Эсхила и кончая Ибсеном. Но деревня сохранила власть над душой Каспровича, и душа эта сохранила крестьянский стиль в ощущении миpa и жизни.

Мир, в котором живет крестьянин, говорит душе его о вечном: о Боге, природе, земле, труде, грехе, любви, о смерти и рождении, о неизбывной тяжести жизни и неистребимой жажде счастья. В городе жизнь человека увлекается потоком, уносящим в неведомое будущее, в деревне она из поколения в поколение протекает в круговороте одних и тех же, вечно повторяющихся событий. Поэтому деревне чужда история, чужда она и творчеству Каспровича. Польский писатель Артур Гурский вполне правильно замечает, в связи с крестьянским строем души Каспровича, что в поэзии его почти совершенно не отразилась национальная трагедия Польши. Его занимает не судьба народа, но судьба человека. Как прекрасно говорит тот же писатель, «Каспрович и Шопен извлекли из груди польской деревни то, что в ней было извечного, то, что сильнее времени и шире пространства польской деревни... В творениях их ветер вечности». («Wiadomosci Literackie», 1926, № 43).

Благодаря этому дыханию вечности, Каспрович долговечнее своих собратьев, современников и предшественников, над творчеством которых тяготила историческая трагедия Польши. Принадлежащий к той же литературной эпохе, что и Каспрович и отнюдь не уступающий ему силой поэтического вдохновения, Выспянский, бывший властителем дум и кумиром своего поколения, в душе нынешнего польского читателя уже не возбуждает былых восторгов именно потому, что осью, вокруг которой вращалось его творчество, была проблема Польши, ныне же Польша не проблема, а реальность, патриотизм же в независимом государстве, это уже не патриотическая мечта разделенной на части и порабощенной страны. Вдохновенные «Псалмы» Красинского, исполненные не только патриотического, но и религиозного пафоса, его видение воскресающей Польши в «Рассвете», теперь, когда Польша воскресла и воскресла не такой, какой ее видел в мечтах великий поэт-романтик, не вызывает у читателя прежних слез восторга и умиления, и даже в творчестве величайшего из польских поэтов Мицкевича многое отходит в область истории. Конечно, бессмертна его лирика, бессмертна безоблачная поэма «Пан Тадеуш», которую Мицкевич писал для

114

того, чтобы отдохнуть и забыть о печальной действительности. Но все те его произведения, которые носят печать этой действительности и говорят о пережитой автором и его поколеньем национальной трагедии, являются сейчас предметом поклоненья, как дорогие сердцу исторические памятники, но не вызывают непосредственно отзвука в душах, настроенных на другой тон. «Гимны» же Каспровича воспринимаются сейчас в свободной Польше так же, как воспринимались четверть века назад, когда они появились на свет в Польше подневольной. Ибо среди самых глубоких политических потрясений, в которых рушатся одни государства и возрождаются другие, — смерть остается смертью, труд трудом, грех — грехом, и душа человеческая, изгнанная из рая, не перестает плакать горькими слезами над потерянным счастьем.

***

В мои задачи не входит здесь обзор всей поэзии Каспровича, и я приступаю прямо к его «Гимнам» — вершинам его творчества. Не дерзновенна ли мысль вышивать свои индивидуальные узоры мыслей и чувств на священной канве тысячелетних церковных гимнов, как Dies irae, Salve Regina, Святый Боже? Нет, это не было дерзостью в душе, в которую гимны эти запали на заре жизни и навсегда слились в ней с первыми самыми свежими и сильными впечатлениями бытия. Поэт слышал их не только под сводами костелов, но и под открытым небом, в шуме леса и шелесте колосьев. От этой мелодии не могла отрешиться душа его в минуту творческого вдохновенья, когда она раскрывала перед Богом всю бездну терзавших ее сомнений. Так совершенно естественно рождались эти гимны, в которых рядом со смиренной молитвой звучат и богоборческие мотивы.

Но ведь молитва не исключает борения с Богом. По выражению одного из самых ученых представителей католической церкви XIX в. архиепископа Дюпанлу, молитва и есть «святая борьба со всемогуществом Божьим». «Бог — говорит Дюпанлу, — ввергая нас в эту юдоль скорби, хотел дать нашей слабости, нашим преступленьям даже, против Него, против Его справедливости, силу молитвы. Когда человек решается молиться и молится хорошо, то сама слабость его становится силой. Молитва равна всемогуществу Бога, а иногда даже превосходит Его. Она торжествует над его волей, его гневом, даже над его справедливостью». Да ведь и из истории Иакова мы знаем, что Бога не гневит святая и мужественная борьба с Ним. Такойсвятойборьбойиявляетсябогоборчествов «Гимнах» Каспровича.

115

«Над последней ступенью лестницы Иакова, на туче, огнями пронизанной, сел справедливый Судия и судит злых и добрых и судит так на протяжении веков, долгих страшных веков».

Бог «Dies irae» — грозный карающий Бог. Рыдания и стоны Он слушает неслышащим ухом, на муку веков смотрит невидящим глазом... И бесконечно долго длится день суда для грешной души человеческой, для души Адама, который из рая взял на свои плечи сверхчеловеческое бремя гнетущей вины и через века веков с этой тяжестью старается подняться к высям предвечным... «Суди, Справедливый. Сокруши основы миров. В тлеющей искре раздуй великий пожар, на пепел сожги обманутое сердце Адама и плачь, каменный, как лед холодный Боже...»

Но в этом же «Dies irae», самом мрачном из гимнов Каспровича, рядом с бунтом обманутого сердца Адама слышим мы и смиренную молитву: «О, Боже, милосердный, сжалься над нами! Пусть благодать Твоя простит нам долги наши!».

И с каждым новым гимном слышнее звучит эта молитва смирения. «Смиряется души тревога» и в небесах она видит не грозного ветхозаветного Бога гнева и кары, но Христианского Бога любви и прощения. «О, полон кары и прощения, полон, пусть милосердие Твое сторицей превзойдет весь наш грех» — молится душа в гимне «Святый Боже». Хотя и здесь еще бунт, но бунт уже более умиротворенный. Не столько бунт, сколько жалоба. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! И пусть слезы, которые ясным утром висят на колосьях отдохнувших хлебов или зеркальной пеной прикрывают сном объятые травы, превратятся в громкие жалобы и безустанно плывут к Твоим зорям...»

— Я есмь. Есмь и плачу... Хлопаю крыльями, как эта раненая птица, как эта птица ночная, которая обречена в блеске солнца смотреть окровавленным глазом»... Из сердечной раны струится эта кровь, которая кровавой слезой застилает глаза и мешает душе смотреть в блеск солнца, видеть Сияние красоты и радости, озаряющей Божий мир.

Грехом причинена сердцу эта рана, и чтобы рана зажила, нужно грех изжить и победить в себе. Изжить же и победить грех, сбросить с себя его гнетущую сверх-человеческую тяжесть, можно только одним путем: нужно смиренно и радостно принять эту тяжесть, как искупление вины, которой источник не в проклятии судьбы, извне тяготеющей над человеком, а в его собственной свободной воле. Нужно

116

осознать свою вину перед Богом и миром. Эта тайна преодоления греха раскрывается в двух чудеснейших гимнах Каспровича: «Моя вечерняя песня» и «Salveregina».

В «Вечерней Песне» душа уже не жалуется Богу на свою судьбу, но кается перед ним в своих грехах. Она бьет себя в грудь со словами: «моя вина, велика моя вина!». В чем же вина души человеческой? В том, что она не любила и, не любя, оторвалась от миpa и Бога. «Между собой и морем любви, шумящим песнью великих забвений и всесильных желаний и неоткрытых Творцом наполненных глубин и сознаний великого счастья, ты сам воздвиг адскую скалу. Обломки разбитой души ты громоздил на Вавилон себялюбия, ибо ты мнил, что ты — один существует, что выше тебя нет жизни. И тогда Сатана становился на твоей банде, улыбнулся тебе глазами соблазна и опутав душу твою сетью лживых обещаний, велел тебе любить себя. Велел тебе верить в себя, велел тебе спасать себя. И ложь была и бессилие в твоих аккордах, в которых ты славил любовь. И ложь была и бессилие в твоих аккордах, в которых ты провозглашал веру. И ложь была и бессилие в твоих аккордах, которые звучали надеждой... А за тобой — как близко! Как близко шумело песней великих забвений и всесильных и неоткрытых, Творцом наполненных глубин и сознаний безмерного счастья, — шумело это великое, святое светлое бесконечное море любви!...» (Salve Rigena).

Вот этот вечный источник, из которого вытекает победа над адом, победа над смертью, грехом и страданием. Душа, которая окунулась в это великое, святое, светлое, бесконечное море любви и омытая от греха, выходит снова на берег жизни, не знает уже ни страха, ни скорби... все залито кругом светом и счастьем... Она доверчиво полной грудью вдыхает радость бытия и вместе со всем мирозданием поет хвалу Богу. Проникаясь бессмертным «Гимном Солнца» св. Франциска Ассизского, Каспрович пишет свой «Гимн св. Франциска», в котором закрепляет «нерасторжимый брак души с освобождающей любовью».

С тех пор уже не расставался поэт с чудесным святым, душа которого великая и объемлющая весь мир любовью, была детски чиста и проста. Эта детски чистая, наивная, простая душа любовно улыбается нам в предсмертном сборнике стихов Каспровича: «Мой мир» («Moj Swiat»).

«Мой мир» — это — бесконечно простой, примитивный мир природы и людей близких к природе, живописный уголок Татр, в котором протекли последние годы жизни поэта. Татры с их суровой красотой и своеобразной душой горца

117

не раз вдохновляли польскую поэзию. Сказочный мир Татр («NaSkalnemPodhalu») — лучшее из написанного К. Тетмайером. Но в маленьких поэмах Каспровича этот своеобразный мир озарился новой красотой, ибо он преломился в призме все благословляющей, просветленной, смиренной, детски чистой души.

Здесь, в этом мире простой наивной веры непрестанно и незаметно небо сливается с землей, исчезает грань между божественным и человеческими буднями жизни... Здесь перед жатвой, когда солнце горячим блеском заливает нивы, по овсяному полю прохаживается старый Господь Бог. С непокрытой головой в расстегнутой рубахе ходит он и смотрит, каков будет в этом году урожай. Удалось ли ему хорошо вспахать и засеять, оправдает ли он свою славу хорошего хозяина? Он срывает колосья, растирает их на широкой ладони, смотрит под солнце и ни одного зернышка не потеряет...

Здесь в страстную субботу Господь Иисус ходит по земле и кланяется ему заходящее солнце. Выходит Господь Иисус под вечер весенней порой и надивиться не может, что все здесь так радостно. Он идет в церковь ко всенощной и озирается вокруг и всюду, где упадет его взор, смеется веселая трава... Радуется очень Господь Бог этому веселию миpa и, чтобы его не запятнать, отряхает прах со своих ног... Но что это? Он с изумлением останавливается перед Распятием. «Неужели это я? Несу тяжелый крест на плечах, так что сгибаются колени мои, похож я здесь больше на калику перехожую, чем на Владыку миров». И обращаясь к нищему деду, который остановился рядом с ним, Христос спрашивает: «Зачем эти символы смерти в этот радостный год?» — «Затем, — отвечает ему дед, — что там, где нет смерти, не может быть воскресения». И убедил этот простой ответ Христа. И потому вот уже много лет, как не показывается Он на дорогах, где Распятья стоят...

Вот тот мир детских верований, который раскрывает перед нами Каспрович в своем предсмертном сборнике. Поэту исполнилось 60 лет, но готовясь войти в царство небесное, душа его обрела простоту младенца. Счастлив тот, кому дано в осеннем вечере жизни ощутить чистоту, свежесть и святость весеннего утра...

Немногим поэтам, даже среди самых великих, дано было в таком святом покое завершить свою жизнь и творчество. Великий Гоголь, который так глубоко ощущал святость искусства и так мучительно жаждал святости в жизни, не дожил до этой великой победы над тревогой души. Недано

118

было пережить этого святого успокоения и великому Мицкевичу, несмотря на всю высоту веры и любви, которой достигала его душа. Каспровичу дано было во всей полноте и во всем рассвете творческих сил пережить этот благословенный час, «когда рождается вечерний гимн души непорочной, смиренной и тихой».

Л. Козловский(†)

Варшава. 24-III-27.

119

Страница сгенерирована за 0.03 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино