Зелинский Ф. Умершая наука (Астрология)

IX

    Интересно, прежде всего, метафизическое основание той и другой теории: на первый взгляд может показаться, что мы имеем дело с противоречием. Теория генитур учит нас определять судьбу человека, жизнь которого началась под той или другой констелляцией; что нам скажут звезды, то и исполнится, как бы ни старался человек пересилить, перехитрить или переумолить судьбу. Здесь поэтому мы стоим на почве не только детерминизма, но и прямо фатализма. Напротив, инициатива имеет основанием возможность выбора для человека. Прежде чем решиться на какой-нибудь важный поступок, я спрашиваю астролога, благоприятствуют ли ему звезды; если я его совершу, то совершится и то, что астролог прочел в своей диаграмме, но я могу его и не совершить — предсказание дается здесь в чисто условной форме. В моих руках шар; если я его брошу, то он полетит в уже данном звездами направлении, изменить которое я не властен, — но я могу его не бросить. При более внимательном разборе это противоречие как будто устраняется. В сущности, генитура — та же инициатива, только примененная к акту рождения человека. И здесь формально возможна и условная постановка ответа: если ребенок родится при данной констелляции, его судьба будет такая-то; допуская, что он мог бы и не родиться при ней, предсказание звезд теряет свою силу. В том, что эта условность чисто формальная, виноваты не звезды, а независимые от них физиологические законы; а впрочем, если примкнуть к методу тех, которые при установлении генитур рождение заменяют зачатием (о чем ниже), то и формальная условность заменяется реальной — генитура сводится всецело к инициативе, переходя из области абсолютного в область относительного фатализма. Но стоит вникнуть еще глубже в предмет — и противоречие вновь воцаряется, и на этот раз полное, неумолимое, безнадежное. Ведь в моей генитуре заключено и то, что по здравым воззрениям Аристотеля и эллинов вообще составляет главный элемент счастья — многочадие и благочадие. Другими словами, генитура моих детей в зародышевом состоянии находится в моей собственной. А если так, то где же тут хотя бы и формальная условность? Далее: раз моя судьба предопределена, то предопределены все мои поступки, тем более важные; какой же смысл имеет тогда инициатива? Звезды не могут меня предостеречь, а только предсказать мне вместе с моим неизбежным поступком и его неизбежные последствия.

    Решение этого труднейшего вопроса было не по силам астрологии; она предоставила его своей покровительнице и союзнице, стоической философии, — и тут мы возвращаемся к теме, затронутой в IV главе. Из стоиков некоторые, а именно самые глубокие, последовательные и неустрашимые умы, ответили на наш вопрос серьезно и безжалостно: да, боги предопределили судьбу человека во всех ее частностях. Но можно ли в таком случае ее узнать? Можно — мы видели, почему именно стоицизм дорожил этой возможностью. А узнав ее, можно ее изменить? Нет, конечно. Но для чего же тогда ее узнавать? Для того, чтобы ей заранее покориться с достойным мудреца бесстрастием, ибо volentem dusunt fata, nolentem trahunt.

    Отсюда практический вывод для астрологов: занимайтесь сколько угодно генитурами — благо вы тут имеете дело с пущенным уже шаром, — но не касайтесь инициатив. Ваш клиент только высмеет вас, если вы ему истолкуете ответ звезд в такой форме: «Ты отправишься сегодня морем в Египет и на пути туда утонешь»; он преспокойно останется в Риме — и не утонет. Понятно, что астрологи не могли примириться с учением, которое отнимало у них большую половину их клиентов. А так как, с другой стороны, и стоицизм не желал жертвовать своим союзом с астрологией, то состоялся компромисс. Были установлены тонкие различия между необходимостью (ananke necessitas), роком (heimarmene, fatum), судьбой (pepromene, sors) и тд. — казуистика вышла довольно сложная, смотря по численности и силе обстоятельств, умеряющих абсолютизм предопределения. Как всегда бывает в подобных случаях, воля восторжествовала над рассудком и инициативы были спасены.

    Но если по вопросу об инициативах астрология имела дело с покладистой метафизикой, то по вопросу о генитурах она натолкнулась на совершенно неожиданное сопротивление со стороны точных наук. Как ни естественно, с точки зрения непосредственного чувства, то представление, которым так охотно занимались поэты, — от Горациева: quein tu, Melpomene, semel nascentem placido lumine videris — и до новейшей польской песенки: о gwiazdeczko, cos bfyszafa, gdym ja ujrzaf swiat (о звездочка, блиставшая, когда я увидел свет), — на чем было оно, строго рассуждая, основано? На догмате всемирной симпатии, отвечает астрология. Разнообразные излияния божественных планет, действующие и непосредственно, и под углами своих различных аспектов, взаимно усиливая и умеряя друг друга, сосредоточиваются на рождающемся младенце и кладут этим неизгладимую печать на него, определяя его наружность, характер и судьбу. Тут эмбриология — которая была в те времена сама в эмбриональном состоянии, но все же знала много неизвестного простым смертным — ставила с виду наивный вопрос: но как же вы объясняете, что у близнецов, родившихся в одно и то же время и получивших поэтому одну и ту же астральную печать, бывают тем не менее различия и в наружности, и, чаще, в характере, и, еще чаще, в судьбе? Астрология с улыбкой сострадания показывает противнице вертящееся гончарное колесо. «Попробуй, — говорит она ей, — два раза подряд очень быстро брызнуть чернилами на его окружность!» Колесо остановилось. «Видишь? Чернильные пятна оказались на далеком расстоянии одно от другого. Небесный же свод вращается несравненно быстрее этого колеса; и ты удивляешься тому, что у рождающихся — ведь все же один после другого — близнецов оказываются различные констелляции, различные генитуры?» На это сравнение — сравнение знаменитое, доставившее его автору, Нигидию, прозвище «Гончар» (Figulus), — эмбриология с притворным смирением ничего не отвечает и ставит другой вопрос, на этот раз очень серьезный. «Ты говоришь — печать; но ведь печать вовсе не налагается в момент рождения. У рождающегося младенца наружность та же, что и несколько секунд до рождения: уже если говорить о роковом решающем моменте, когда налагается печать, то им будет момент зачатия, а не рождения». Да, это возражение веское; спасибо за наставление. Что же, будем ставить генитуру по моменту зачатия. «Интересно знать, как вы это будете делать?» Астрология смущена: действительно, затруднения серьезные. Что же, родители укажут. «В самом деле укажут с точностью минуты и секунды? Посмотри на гончарное колесо: одной секундой раньше или позже — и вся констелляция другая, генитура никуда не годится!» — «А ты посмотри, что говорит божественный Петосирис: Veteres Aegyptii semel in mense hora praeelecta cum uxoribus consumbebant; itaque cum pargationis tempare conceptionem factam esse cognoverant, illam horam ut genitalem signabant. Конечно, это дело родителей; но во всяком случае дана возможность определить момент...» — Момент чего? — коварно спрашивает эмриология. «Конечно, зачатия». — Ошибаешься: только совокупления. А зачатие совершается уже затем, неощутимо, в неопределимый, иногда довольно долгий срок.

    Возражение на вид убийственное, на деле же очень выгодное для астрологов; они, как и вообще оккультисты, рады всему, что расширяет область неопределимого. Неопределим тот момент для медицинской науки; для астролога же он, благодаря средствам его науки, оказывается вполне определимым. Солнце — источник всякого бытия; Луна — специально богиня родов и женской половой жизни, почему греки и отождествляли ее с Артемидой, а римляне — с Юноной (Juno Lucina). Отсюда следует (по крайней мере по астрологической логике), что в момент зачатия Луна была в том же положении относительно Солнца, как и в момент рождения; зная второй, можно с математической точностью определить первый. Что это верно, это доказывается следующим обстоятельством, необъяснимым для медицинской науки, но вполне объяснимым для астрологии. Медики признают доношенным ребенка, который рождается в течение десятого (лунного) месяца; они признают затем, что недоношенный ребенок жизнеспособен, если он рождается в течение восьмого, и нежизнеспособен, если он рождается в течение девятого месяца (это, действительно, тогда признавалось, да ныне многими признается). Как объяснить эту меньшую крепость более зрелого плода? Вот как: в восьмом месяце Луна находится в тригональном аспекте с тем созвездием, в котором она находилась в момент зачатия, — стало быть, в благоприятном; в девятом месяце, напротив, в квадратном — тут она враждебно смотрит на свое собственное дело и рада вредить ему; наконец, с начала десятого месяца она вступает опять в благоприятный, секстильный аспект — и ребенок вне опасности.

    Понятно, что после этого урока эмбриологии осталось только сконфуженно предоставить поле победительнице — генитура была спасена. Но этим пока только принцип установлен; спрашивается: как применять в частности вышеизложенные теории астрологической статики к ожидающей решения практической задаче?

X

    Вернемся для этого к нашей рулетке.

    В ней было три составные части. Во-первых, разноцветные шарики — это планеты. Во-вторых, обод с его двенадцатью отделениями, обозначенными фантастическими символами, — это зодиак. Мы можем теперь, на основании сказанного в VIII главе, несколько изукрасить его край и его поверхность. Прежде всего мы соединим отделения между собой линиями, которые образуют в диске шесть диаметров, четыре треугольника, три квадрата и два шестиугольника, согласно вышеизложенным четырем аспектам; далее мы в каждом отделении намалюем те планеты, жилищем, экзальтацией или депрессией которых оно является. А затем обратим внимание на третью составную часть нашей рулетки.

    Мы ее уже называли выше. Это тот диск, по которому катятся шарики, его имя — круг генитуры. И он, подобно зодиаку, разделен на двенадцать частей; но эти части ~ «места» или «дома», как их технически называют, — отмечены именами, имеющими непосредственное отношение к человеческой жизни[1]. В те времена, когда люди щадили свою и чужую память и не совали своей амбиции туда, где ей не место, нашлась поэтическая полезность, уложившая весь этот комплекс двенадцати домов в следующее, сравнительно недурное двустишие:

Vita, lucrum, fratres, genitor, nati, valetudo,
Uxor, mors, pietas, regnum, benefactaque, career.

    Порядок довольно сумбурный, система сомнительного достоинства; объясняется это для верующих тем, что боги не подчинены законам человеческой логики, а для неверующих — тем, что наш круг явился компромиссом между несколькими (по крайней мере тремя) различными построениями. Этот вопрос, как слишком специальный, мы оставляем в стороне; берем только то, что не посредственно связано с самой душой астрологии.

    Перенося нашу рулетку с земли на небо, мы превращаем наш двенадцатидомный круг генитуры в неподвижный обруч, по которому скользит зодиак с его знаками и планетами. Этот обруч одной своей половиной находится под землей, другой — над нею; тот пункт на востоке, где горизонт его пересекает, отделяя подземную часть от надземной, называется гороскопом. Гороскоп, таким образом, — твердая точка в кругу генитуры; «поставить гороскоп» — значит определять тот градус в движущемся зодиаке, который в минуту рождения ребенка соответствовал гороскопу круга генитуры. Раз гороскоп определен — остальное может быть вычислено с математической точностью.

    Гороскоп, таким образом, самый важный пункт круга генитуры, один из его четырех «центров»; остальные три — верхнее преполовение, закат и нижнее преполовение. Они сами собою сильны; из остальных восьми домов шесть сильны покровительством шести из семи планет, которые витают в них, так сказать, incognito, под разными псевдонимами — как «бог» и «богиня» (т.е. Солнце и Луна), «добрый» и «злой гений» (Юпитер и Сатурн), «добрая» и «злая судьба» (Венера и Марс), — причем человеческой логике сделана хоть та уступка, что бог и богиня и равным образом оба добрых и оба злых начала поставлены в диаметральный аспект друг с другом. В остальном же довольно рискованно углубляться в эту умопомрачительную теорию покровительств, этот неудачный сколок с теории жилищ в зодиаке, которая, если помнит читатель, тоже не отличалась лояльным отношением к закону о достаточном основании.

[Смотрите схему]
Чертеж 3. Круг генитуры (Инициатива Леонтия)

    Чего же мы, однако, спрашивается, достигли? Достигли того, что получили возможность гадать. Правда, на практике дело без затруднений не обходится: зодиак ведь не круг, его наклонность — и притом наклонность изменяющаяся — к экватору не дает нам права разделить его на двенадцать созвездий, по 30° каждое; необходимы точные вычисления тригонометрического характера для того, чтобы свести градусы зодиака к градусам круга. Но ведь на то астрологи были mathematici; для удобства же непросвещенной братии были издаваемы так называемые «таблицы восходов», трудность которых состояла лишь в том, что они для различных широт были различные. Многие поэтому предпочитали crassa Minerva — делить зодиак, подобно кругу, на 12 х 30 градусов; гадать, в сущности, можно было и по этому сокращенному in usum profanorum методу.

    Но, с таблицами восходов или без них, дело сводилось к тому, чтобы сопоставить части круга генитуры с соответственными частями зодиака и определить влияние планет на каждую из них. Среди конкурирующих планет должна быть выделена «господствующая»; господствующая — та, которая, находясь самолично или путем аспекта в данном знаке, имеет в нем в то же время свое жилище или свою экзальтацию, которая находится в сильно благоприятном аспекте с симпатичными ей планетами той же секты, и т.д. Возьмем, ради примера, девятый дом — тот, который, находясь под покровительством «бога», имеет ближайшее отношение к «религии» новорожденного (pietas у нашего поэта) и в то же время — о логической связи лучше не спрашивать — содержит указание на предстоящие ему «странствия». Допустим, что соответствующий знак зодиака — двойной (т.е. Рыбы, Близнецы, Весы); это значит, что на долю новорожденного выпадет сугубая мера скитаний. Допустим, что в этом знаке господствует Меркурий — путешествия будут прибыльны. С Юпитером в соответственном знаке они получают значение царских (или вообще государственных) командировок; с Венерой — любовных экскурсий; но если господствует Марс, то путешествие грозит опасностью жизни будущего странника. И тут возможны подразделения: Марс в Стрельце — путник подвергается нападению разбойников; Марс в водном знаке — грозит кораблекрушение; Марс в водном человеческом знаке (т.е. Водолей) — опасность от пиратов и т.д. Но мы не приняли во внимание силу господствующей планеты, от которой зависит и сила угрожающей опасности, а равно и помощь или противодействие, оказываемые ей другими планетами. Если в допущенном нами случае Марс в Стрельце будет под благоприятным аспектом Сатурна — странник будет разбойниками убит; если тот же Марс при тех же условиях окажется под враждебным аспектом Меркурия — он спасется ценой выкупа; если под таким же аспектом Венеры — ему предстоят приключения «кавказского пленника»; если Юпитера — его выручат государственные власти и т.д.

    Как видит читатель, благодаря кругу генитуры, и планеты, и зодиак получили определенный смысл; вся эта разнообразная, но непонятная до тех пор музыка сферических гармоний вылилась, благодаря ему, в понятные и недвусмысленные слова. Мы далеко не исчерпали всего, что могут сказать звезды относительно будущих «путешествий младенца; а между тем рубрика «странствий» — лишь одна из многих, составляющих вместе цикл событий его жизни. Разрабатывая столь же тщательно и другие, астролог получил длинное и подробное повествование о всей его дальнейшей судьбе до самой кончины; от его умелости зависело составить его в таких выражениях, чтобы, в случае опровержения фактами, найти для себя спасительную лазейку.

    Действительно, в этом заключалась — как и во всяком ведовстве — великая опасность. Хорошо, если пророчества генитуры сбудутся; недурно также, если удастся хоть post fastum представить их сбывшимися. Но если они недвусмысленно опровергнуты — астролог должен взять вину на себя. Звезды не лгут, не лжет и бесподобный Петосирис, баснословный египетский жрец, которому молодая Греция (на этот раз скорее из расчета, чем из великодушия) подарила свое детище; но астрологи — люди и по человеческой слабости могут ошибаться. Ошибка же тем легче может быть предположена, чем сложнее система; и вот вторая (после желания сузить круг избранников) и, пожалуй, главная причина сложности астрологической науки. И эта сложность роковым образом должна была расти и расти, повторенные «ошибки» должны были породить мнение, что в самой системе есть незамеченный пробел. Мы вот, определив гороскоп, по порядку сопоставляем дома круга генитуры с знаками зодиака; не слишком ли это просто? Другая школа астрологов поступает иначе: она, измерив по зодиаку расстояние Солнца от Луны, отмечает эту дугу по тому же зодиаку и, определив таким образом «клир фортуны», с него ведет счет домам; это — труднее, ученее и потому правильнее. Третья этим осложнением не довольствуется: она для каждой рубрики «отец», «мать», «брат», «сестра» и т.д. производит соответствующую пунктуацию путем измерения расстояния между соответственными планетами — Сатурном и Солнцем для отца, Венерой и Луной для матери, Сатурном и Юпитером для брата и т.д.; кто раз научился этому, тот к тому первому, более простому методу не возвращался. Рассудок не протестовал: принеся столько жертв, он уже находился в настроении проигравшегося игрока, ставящего на карту свое последнее имущество, лишь бы только обманчивый мираж успеха хоть раз стал действительностью.

    И в этом заключается то, что обезоруживает современного критика античной астрологии. Звезды не лгут — это символ веры, который нельзя было отнять у этих людей, не делая их глубоко несчастными; «Природа продолжила свои пути во многих направлениях, желая, чтобы человек доискивался их самыми разнообразными средствами» — это второе, вспомогательное соображение, оправдывающее не только своего безымянного автора, но и лучшую — если не большую часть всей секты. Попробуем считать дома от клира фортуны; быть может, это один из тех многих путей Природы. В случае успеха будем считать этот путь правильным — в противном случае будем искать других путей. Неверно поняли люди твою генитуру — научи их; есть в ней ошибки — исправь ее; не можешь исправить — сойди с арены. Минуты уступает минуте, человек — человеку, метод — методу, но принцип верен: наука правдива, и звезды не лгут.

XI

    «Генетлиалогия», или учение о предопределении судьбы рождающегося младенца, составляет самую сложную часть греческой астрологии; рядом с нею учение об инициативах поражает своею простотой и доступностью; это не более как перенесение в астрологию общераспространенной практики определения удобства или неудобства данного момента для данного действия. Эту практику мы встречаем у всех народов, встречаем ее и у греков задолго до зарождения у них астрологии: еще у Гесиода часть его дидактической поэмы «Работы и дни» посвящена рассмотрению счастливых и несчастливых дней, притом счастливых либо вообще, либо для какого-нибудь определеного дела. «Иной день — мачеха, иной — мать»[2], — гласит главный принцип этой «теории дней»; в частности же она имеет следующую форму:

Вот назову тебе дни, промыслителем данные Зевсом;
Это — канун, четверица и свет благодатный седьмицы
(В этот ведь день родила Аполлона-метателя Лето);
С ними — восьмой и девятый: то лучшие в первом десятке
Дни, чтобы всякому делу почин даровать среди смертных.
В среднем десятке — два первых, счастливые оба для дела,
Тот — чтоб овец расчесать, а другой — чтоб за жатву приняться.
Двунадесятница, все же, единнадесятницы лучше:
В этот ведь день и паук, по висячей скользя паутине,
Нити выводит...
В этот и женщина день пусть для ткани станки приспособит...

    Во всем этом астрологии еще нет; все же переход от этих «инициатив» народных поверий к астрологическим был очень прост и естествен. Гесиод говорит ведь о днях месяца, из который каждый соответствовал известному фазису Луны; значит, он допускал влияние, по крайней мере, Луны на успешность или неуспешность человеческих дел. А раз Луна была признана одною из семи планет, то было вполне справедливо распространить приписываемую ей власть и на остальные, что и сделала астрология.

    Отсюда развилась, прежде всего, так называемая хронократория, т.е. учение о чередовании планет в их власти над определенными промежутками времени; это учение интересует нас ближе, чем это кажется на первый взгляд. Было решено, что каждый час дня и ночи состоит под покровительством одного из семи планетных божеств, порядок чередования которых естественно было определить по установленному греческой наукой отдалению соответственных планет от Земли — т.е. следующим образом: 1) Сатурн, 2) Юпитер, 3) Марс, 4) Солнце, 5) Венера, 6) Меркурий, 7) Луна. Этим был дан цикл в семь дней — та же планета, которая начинала собою первый день, начинала также и восьмой, пятнадцатый и т.д. Так была создана «астрологическая» неделя, которая, соответствуя довольно точно астрономической неделе (т.е. четвертой части лунного месяца), в союзе с еврейской седьмицей покорила весь цивилизованный мир. Далее, было также естественно, чтобы планета, которой принадлежал первый час дня, считалась покровительницей всего дня, которому она дала почин. Если теперь читатель возьмет на себя труд разместить, в указанном порядке отдаленностей, хронократории всех часов семи последовательных дней и затем (согласно принципу, что властитель первого часа дня есть в то же время и властитель всего дня) высчитать хронократорию самих дней, то он получит для них следующий порядок: 1) Луна, 2) Марс, 3) Меркурий, 4) Юпитер, 5) Венера, 6) Сатурн, 7) Солнце — т.е. именно тот, в котором эти имена следуют одно за другим в неделе романских и германских народов[3]. Это объяснение, которым мы обязаны все тому же Буше-Леклерку, блистательно решает вопрос, немало занимавший ученых, — вопрос о происхождении порядка астрологических имен в христианской неделе.

    С установлением хронократорий дана вместе с тем и общая теория «инициатив», единая для всего человечества. Прежде чем совершить какой-нибудь более или менее важный поступок, справьтесь в вашей табличке, какому божеству принадлежит час; вы поступите совершенно правильно, если для заключения контракта с вашим подрядчиком изберете час Меркурия, а для написания любовного письма — час Венеры. Поступать наоборот было бы неблагоразумно; но сам себе враг тот, кто предпримет чего-нибудь в час Марса или Сатурна. Такой грех случился — по Шиллеру — с Валленштейном: внутренний голос советовал ему прервать наблюдение неба с наступлением враждебного часа («Смерть Валленштейна», начало):

Теперь довольно, Сени; на востоке
Алеет день, Марс часто управляет.
Уже не время делом заниматься.
Узнали мы достаточно; пойдем!

    Но он не мог оторвать своих глаз от чарующего зрелища, которое именно тогда представилось его взору, — оно описано у нас выше (гл. VIII). Он последовал совету своих звезд, забыв о том, что коварный Марс, связанный в зодиаке обоими благодатными светилами, — все же, как хронократор, удерживал свою власть и над собою, и над ними. В этом состоит его, если можно так выразиться, астрологическая вина.

    Вообще же система хронократорий, будучи единой для всех и имея в своем основании общеизвестное значение планет, дозволила верующим обходиться без услуги астролога: достаточно было завести несложную таблицу хронократорий, вроде составленной Буше-Леклерком, — и человек знал, с каким богом ему приходилось считаться в каждый день и каждый час астрологической недели. Понятно, что потребности верующих этим не были удовлетворены; кто раз принял основные астрологические догматы, тот не мог не сознавать, что решающим все-таки будет распределение планет в зодиаке в момент задуманного действия, — а его установить и выяснить мог только астролог. Система хронократорий была поэтому для ученых только одним из моментов, принимаемых в соображение при определении инициатив; остальными элементами были все те же, известные нам уже, части небесной рулетки - планеты, зодиак и круг генитуры.

    Присутствие последнего на первый взгляд нас озадачивает: дело ведь касается не генитур, а инициатив — какой смысл может иметь «дом родителей», если я совещаюсь по поводу предполагаемого путешествия в Египет, или «дом религии», если мне нужно знать, будет ли пойман мой сбежавший раб? Дело в том, что астрология по мере своего роста обнаруживала тенденцию предать забвению качественное значение знаков зодиака, как чересчур наивное и годное для профанов вроде Трималхиона, сохраняя за ним только геометрическое, так сказать, значение, как подкладку для теории жилищ, экзальтации и аспектов. Вот в этом-то качественном отношении круг генитуры чем далее, тем более вступает в права зодиака; необходимые изменения нетрудно было произвести. Так в вопросе о поимке беглого раба — очень серьезном в интересующую нас эпоху — только четыре «центра» круга генитуры (гороскоп, верхнее и нижнее преполовения и закат) имели значение: гороскоп отвечал на вопрос о шансах поимки, верхнее преполовение — о причинах побега, закат — о дальнейшей участи и нижнее преполовение — о настоящем местопребывании беглеца.

    В других случаях можно было не обращать внимания на «дома», явно не имеющие касательства к данному делу, или признать за ними только общее значение по характеру их обитателей — доброго и злого гения, доброй и злой судьбы. Разумеется, мы не имеем возможности даже в главных чертах развить здесь теорию инициатив; гораздо лучше будет привести конкретный пример ее применения. Пример, который я имею в виду, один из замечательнейших в истории — он касается древнего Валленштейна, Леонтия Антиохийского. Сходство это до того поразительно, что можно бы было предположить прямую зависимость Шиллера от документов о Леонтии, если бы не факт, что эти документы были обнародованы всего несколько лет назад (в 1898 г.) по почину Кюмона в Брюсселе. Пусть читатель посудит сам.

    В 484 г., вскоре после падения Западной империи, полководец византийского императора Зинона задумал сам короноваться на царство в Антиохии. По совету своих астрологов — одним из которых, по-видимому, был его ближайший советник Пампрепий — он избрал для осуществления этого намерения первый час дня (т.е. час восхода Солнца) в среду — dies Mercurii — 27 июня. Все подробности данной ими инициативы нам известны: привожу те из них, которые имели решающее значение в глазах и Пампрепия, и его будущих критиков ([см. чертеж 3]):

 
Солнце—Рак 23°
Луна—Скорпион 7°
Сатурн—Скорпион 15°
Юпитер — Рак 5°  
Марс—Рак 20°
Венера—Близнецы 26°
Меркурий—Лев 19°
Пункт гороскопа—Рак 23°

    Поистине, и Леонтий имел право, при виде этой инициативы, воскликнуть, подобно Валленштейну: «Счастливейший аспект!» В гороскопе — два благодетельных светила, Юпитер и Солнце, шествуют, имея между собой связанного по обеим рукам Марса. Это заманчивое знамение вскружило голову бедному Леонтию: он отложился от своего государя и сам в Антиохии провозгласил себя императором. Но Зинон от своих прав не отказался: изгнанный из Антиохии, отступая шаг за шагом перед войсками своего противника. Леонтий нашел свое послелнее убежище в изаврийской крепости Папирии — как Валленштейн в Эгере. Но и здесь он долго продержаться не мог; прежде, однако, чем погибнуть, он велел отрубить голову тому Пампрепию, который дал ему гибельный для него совет.

    Астрология всполошилась: неужели ее предсказания были обманчивы? Нет; если тут есть чья-нибудь вина, то, конечно, астрологов Леонтия. Их инициатива была подвергнута ревизии. Да, «осада» Марса благодатными планетами — счастливое знамение; но эти астрологи не обратили внимания на то, что Меркурий, хронократор дня и часа, был тогда «болен». Был же он болен по двум причинам: во-первых, он находился в своем наибольшем отдалении от Солнца, а это предвещает насильственную смерть; кроме того, Сатурн, находясь в Скорпионе, был с ним во враждебном, квадратном аспекте. Расслабленный своим удалением от Солнца, терзаемый ударами супостата -Сатурна, он тщетно просил о помощи; из дружественных светил одни находились в смежном и потому безразличном знаке, Венера же, стоявшая с ним с благоприятном секстильном аспекте, была не в силах его выручить, так как между нею и им стояло Солнце, под лучами которого ее луч бы угас. Затем, если хронократором дня и часа был больной и немощный Меркурий, то господствующей планетой гороскопа была Луна — она ведь «живет» в Раке, у нее, стало быть, в гостях находились и Солнце, и Марс, и Юпитер. И вот хозяйка инициативы сама больна: находясь в Скорпионе, знаке своей «депрессии», она «унижена и обессилена». Все это бы еще ничего: аспект гороскопа настолько благоприятен, что превозмог бы эти неудобства. Но как мог Пампрепий упустить из виду то место учителя астрологии Дорофея, где он разъясняет значение находящейся в известной — для нас, вследствие порчи текста, невразумительной — констелляции Луны?

Здесь... Луна превосходный почин знаменует,
Но лишь на миг; он обманет, исход — неизбежная гибель.

    Так оно и вышло. Леонтий поплатился жизнью за неопытность своего советника; но астрология правдива, и звезды не лгут.

XII

    История с Леонтием Антиохийским лучше всяких теоретических рассуждений объясняет нам причину живучести астрологии. Располагая тем научным аппаратом, который был создан работой многих поколений, астрология была очевидно неуязвима: сколько бы раз ни ошибались астрологи, сколько бы человеческих жизней ни гибло от излишней доверчивости к их вычислениям — последующие «математики» всегда найдут средство обнаружить ошибки своих предшественников и доказать, что совершилось именно то, что — по правильному толкованию инициативы или генитуры — должно было совершиться. Так-то всякое мнимое поражение астрологии оказывалось, при более правильном взгляде на дело, ее торжеством. Слишком глубоко запал в душу античному человеку основной догмат астрологической религии, догмат всемирной симпатии; слишком близок был его сердцу тот вывод из него, который Шиллер в «Валленштейне» с чисто античным чутьем высказывал устами своей героини («Пикколомини», д. III, явл. IV, пер. Шишкова):

О, если в этом знанье астрологов —
Я с радостью готова разделить
Их светлое ученье. Как отрадна,
Как сладостна для сердца эта мысль,
Что в высоте небес необозримой
Из светлых звезд венок любви для нас
Уж был сплетен до нашего рожденья!

    Отдельные формы, в которых выражалась эта идея, могли быть преходящими; пока сама идея не была опровергнута — астрологии нечего было опасаться за свое существование.

    Это не значит, впрочем, что этой науке без боя удалось занять то место, которое ей уделяли современники Зинона и Леонтия. К их эпохе V век нашей эры был уже на исходе; астрологии было тогда без малого восемь столетий. Мы проследили выше лишь подготовительный период ее существования, до ее превращения в настоящую науку в эпоху Бероса, т.е. в начале III века до Р.Х.; обзором ее участи до падения античного мира мы закончим наш этюд.

    Находясь на границе между областью наблюдения и областью умозрения, между астрономией и философией, астрология естественно подвергалась нападениям с той и другой стороны; но все эти нападения — это полезно будет отметить теперь же — были направлены лишь против тех или других (правда, очень существенных) ее постулатов, а не против ее основного догмата всемирной симпатии. Астрономия, прежде всего, в лице своих лучших представителей в III и II веках до Р.Х., относилась безусловно отрицательно к астрологическому ведовству, хотя и признала устами своего корифея Гиппарха физическое родство звезд с людьми и астральный характер человеческой души. От нее, таким образом, помощи ожидать было нечего — и, само собою разумеется, это положение дел только делает честь греческой астрономической науке. Позднее наступило время, когда ей пришлось искать убежища у своей отверженной дочери: в течение всего средневековья именно астрология с ее мнимой практической применимостью поддерживала в обществе интерес к астрономическим наблюдениям. Пока же дух научности был еще силен, и астрономия спокойно шествовала вперед по пути научных исследований и смотрела на бредни астрологии приблизительно такими же глазами, какими современные нам медики смотрят на теории знахарей, спиритов, экзорцистов и тому подобные тайнобрачные наросты на дереве своей науки.

    Не было особенно дружелюбным отношение к нашей науке философии. Последователи Платона, вскоре после зарождения астрологии, протянули руки скептицизму: «новая» академия с ее просветительным задором не обошла своим вниманием новоявленного метода ведовства и выставила против его тезисов свои антитезисы, грозные и беспощадные, но, разумеется, бессильные против пламенного желания верующих. Школа Аристотеля недоверчиво относилась к теории, которая разрушала представление о вечном мире в заоблачном пространстве, внося туда разного рода «болезни» и страдания, дружбы и неприязни, «экзальтации» и «депрессии». Еще пренебрежительнее было отношение влиятельной секты эпикурейцев, которая, признавая бытие богов, как существ безусловно совершенных и блаженных, именно поэтому не допускала их вмешательства в человеческие дела ни в форме указаний и предостережений, ни — подавно — в форме непосредственного руководства или влияния. То философское направление, которому суждено было впоследствии оказать астрологии самую существенную помощь, — новопифагорейское с его пленительным мистицизмом — тогда еще только прозябало; из влиятельных школ последнего века до Р.Х. одна только стоическая приняла астрологию под свое покровительство. Что было причиной этой снисходительности — это мы видели выше: астрология была для стоицизма очень желанной помощницей в борьбе с диаметрально противоположными учениями эпикурейцев. Но даже среди стоиков многие предпочитали вести борьбу своими средствами и не рассчитывали на помощь союзницы, которая сама не имела прочного положения среди наук и легко могла, в случае падения, увлечь с собой и того, кто вздумал бы искать в ней опоры для себя.

    Но пока во всем греческом мире кипела научная борьба, на Западе назревала культурная величина, все более и более определявшая направление умственных движений Востока. Уже со II века до Р.Х. стало вполне ясным, что двигательная сила и практическая важность каждого нового направления в области мысли будет зависеть от того влияния, которое оно будет иметь на духовную жизнь Рима.

XIII

    Почва народного сознания была здесь подготовлена ничуть не хуже, чем в Греции. Римская религия не обладала определенностью греческой; если для грека было несколько затруднительно отождествить своего Зевса, которого ему изобразил Фидий в Олимпии, с ничуть не похожей на него планетой того же имени, то от римлянина это отождествление требовало гораздо меньше интеллектуальных жертв. С другой стороны, чуткая и боязливая в религиозных делах душа италийца сознавала себя окруженной постоянным током ежеминутно чередующихся божественных сил, имевших более или менее значительное влияние на физическую и умственную его жизнь; эти эфемерные божества — божества древнейших молитв, — бывшие в сущности лишь воплощениями моментов, представляли много родственного с астральными излияниями, с которыми имели дело поборники нового учения. Если позднее учитель Овидия, Ареллий Фуск, смеялся над самомнением людей, которые, давая веру астрологическим бредням, допускают, что «столько богов горячатся из-за головы одного человека», то он делал это как ритор, а не как римлянин: по римской религии число богов, суетящихся при зачатии и рождении одного человека, еще более многочисленно, и их суетливость подала позднейшим, христианским вероучителям повод к еще более язвительным насмешкам.

    Но иное дело — римский народ, иное — римская интеллигенция, этот естественный мост между Римом и греческой культурой. Ее наиболее ярким и обаятельным представителем во II веке до Р.Х. был кружок Сципиона Младшего, традиции которого держались в римском обществе до Цицерона включительно; а этот кружок находился под влиянием талантливого греческого философа-популяризатора, Панетия. Правда, Панетий был стоиком, и благодаря ему это сильное, здоровое по своему существу учение пустило корни в Риме; но в то же время он был реформатором стоицизма, и в число его реформ входил и разрыв с астрологическими теориями. Очевидно, этому центральному влиянию Панетия и Цицерон был обязан тем просветительным (в тесном смысле слова) характером своей философии, который сделал ее столь популярной среди французских просветителей XVIII века; в своем сочинении «О ведовстве» (de divinatione), в котором он, по словам Вольтера, «предал вечному осмеянию все ауспиции, все прорицания, всякую вообще ворожбу, от которой оглупела земля», он, по собственному признанию, последовал почину Панетия (I, 6), да и стрелы свои брал большею частью из его арсенала.

    Были ли эти стрелы действительны? Рассматривая их точнее, приходится признать, что они частью совсем не попадали в цель, частью же касались только поверхности астрологии, не проникая в ее сердцевину. Вероятно ли одинаковое влияние планет при их громадном расстоянии друг от друга? Возможно ли установлять общий для всей Земли круг генитуры, когда на разных широтах аспект неба бывает различен? Не безумно ли допускать влияние на новорожденного только этих неощутимых астральных токов, оставляя в стороне гораздо более заметную силу метеорологических явлений? Затем, если для всех одновременно рождающихся и генитура одна, то как объяснить, что никто из родившихся одновременно со Сципионом Африканским не стал на него похож? Если астральные излияния кладут на рождающегося неизгладимую печать, то как объяснить, что столько и врожденных, и телесных, и душевных недостатков исправляется воспитанием? Это касается людей; но астролог ставит генитуры даже городам, предполагая, очевидно, что астральные излияния действуют также на кирпичи и камни стен. — Однако, опыт что-нибудь да значит, — говорят они. Не правда ли — этот полумиллионолетний опыт халдеев, на который так любят ссылаться? В него пусть верят другие, что же касается нашего опыта, то и Помпею, и Крассу, и Цезарю было предсказано, что они умрут в своем доме в глубокой старости, окруженные всеобщим почетом, — и что же вышло их этих предсказаний?

    Во всех этих нападениях не было ничего смертоносного; но астрологии не пришлось даже защищаться от них. В то самое время, когда Цицерон писал свои возражения, ее поборники уже знали, что будущее принадлежит им. Книги de divinatione были последним ярким лучом римского рационализма; вскоре он угас. Торжеству астрологии содействовали главным образом два момента.

    Первый был тот, что современник Цицерона и самый образованный человек своего времени, стоик Посидоний, открыто выступил защитником астрологии. Этот замечательный философ, влияние которого на образованность императорской эпохи мы чем дальше, тем более учимся ценить, был слушателем Панетия, но по вопросу о ведовстве вообще и об астрологии в частности с ним разошелся: сопоставив все документы, которые могли придумать и собрать его всеобъемлющая эрудиция и проницательный ум, он отдал в распоряжение астрологии такой богатый арсенал, что борьба с врагами на теоретической почве уже не представляла для нее особой трудности; впрочем, самым удобным и в то же время действительным оружием было самое имя Посидония. «Выйдя из рук Посидония, — говорит Буше-Леклерк, — астрология была уже не только методом ведовства: это была общая теория природных сил, равная по своей приспособляемости новооткрытой теории одушевленных элементов брожения, но еще превосходившая ее своей универсальностью». Посидоний стал настоящим философом астрологии; кто отныне хотел вести борьбу с ней на умозрительной почве, на того ложилась нелегкая задача опровергнуть его доводы.

    Вторым элементом было то, что римское общество, под влиянием целого ряда внутренних и внешних причин, дошло мало-помалу до такого состояния, при котором вера в астрологию стала для него логической необходимостью. Об особом предрасположении италийцев к допущению окружающих излияний была уже речь выше. Прибавим к этому ту выдающуюся роль, которую играло ведовство в частной и политической жизни Рима; значение ауспиций, без которых не совершался ни один важный государственный акт; значение этрусского гадания по внутренностям жертвенных животных, к которому государство обращалось в исключительных случаях, частные же люди — сплошь и рядом; наконец, книги судеб римского народа, пророчества древней Сивиллы. Особенно важны были эти последние. Из них явствовала необходимость не то разрушения, не то обновления Римской державы именно к нашей эпохе — эпохе Цицерона и Цезаря; тяжелым гнетом это ожидание катастрофы лежало на умах римского общества, пока его избавителем не явился император Август, — это я постарался описать в другом месте[4]; здесь достаточно будет заметить, что астрология отлично сумела воспользоваться этим напряженным состоянием для того, чтобы вкрасться в доверие римлян. Именно тогда появился первый римский астролог-литератор, Нигидий Фигул, об остроумной апологии которого была уже речь выше; тогда же и друг ученого Варрона, этрусский астролог Таруций, поставил генитуру самому городу Риму на основании его судеб за семь с лишком веков — ту генитуру, над которой смеялся Цицерон, но которой, вместе с Варроном, следуем и мы, когда называем год 753-й до Р.Х. годом основания Рима. Все это были очень знаменательные факты; но наибольшую услугу оказала астрологии страшная «звезда-меч», сверкнувшая над Римом в то самое время, когда народ справлял тризну по Цезарю. В ней молодой наследник Цезаря признал и душу своего обоготворенного отца (по усыновлению), и звезду своей собственной генитуры, как его приемного сына; когда ему удалось вывести Рим из пучины гражданских войн, он дал астрологии официальное доказательство своей милости, приказав отчеканить серебряную монету со знаком своей генитуры — Козерогом. Кстати: Август родился в сентябре, Козерог был знаком декабря, — стало быть, гороскопом его зачатия. Отсюда видно, какое направление астрологии одержало верх при нем, но эти различия в методах были неважны; главное было признание астрологии со стороны такого могучего культурного элемента, каким была императорская власть в эпоху Рождества Христова... Это Рождество тоже было ознаменовано появлением новой звезды, засиявшей над вифлеемской хижиной и даровавшей новую эру также и астрологии; но об этом будет сказано позднее.

    От диадохов до Августа, от Бероса до Посидония простирается эпоха юности греческой астрологии — та эпоха, во время которой ее здание достраивалось и укреплялось. Работа эта была большею частью безымянная; будучи знакомы с самим зданием, мы легко поймем причину этой безымянности. Мы охотно следим за толковым индивидуальным изложением какой-нибудь системы, пока автор ссылается на доказательства, которые мы можем проверить; автор, не опасаясь этой проверки, не имеет причины скрывать от нас свое имя. Но читатель уже много раз имел случай убедиться, что в астрологии дела обстояли далеко не столь благополучно. В ней было много таких постулатов, которые необходимо было принять на веру; а для веры требуется элемент божественный, откровение, источник которого давно уже предполагался иссякшим. Вот почему на сцену выступает, как гарантия достоверности, древность — глубокая, сказочная древность; самые современные и туземные тезисы выдавались за порождения халдейской мудрости — этим самым им обеспечивался тот успех, которого вправе ожидать полумиллионолетняя традиция. Самое слово «халдеи» превращается в нарицательное; «халдеи» и «математики» называются рядом, просто как люди, занимающиеся составлением генитур и инициатив. Были же это в лучшем случае греческие астрологи, а в худшем — всякого рода восточный сброд, ютившийся под аркадами цирка и вообще в подозрительных местах и за гроши толковавший суеверной толпе ее «планету».

    Популярность «халдейской» астрологии возбудила ревность другого народа — носителя оккультистических идей — египетского... или, говоря вернее, навела находчивых людей на мысль воспользоваться священным страхом, который внушали людям пирамиды и сфинксы берегов Нила, для того, чтобы создать конкуренцию мудреным «вавилонским» вычислениям. В течение I века до Р.Х. появляется — разумеется, «найденная» где-то — объемистая книга, украшенная именами древнего египетского царя Нехепсона и его придворного прорицателя Петосириса. Эти два автора нашей книги предполагались жившими в VII веке до Р.Х. Возраст этот был ничтожный в сравнении с ошеломляющей халдейской древностью; зато египетская Исида была много популярнее вавилонских Мардуков и сильнее действовала на фантазию жителей Римского государства. Книга Петосириса удержалась. Уже Цицерон называет «египтян» и «халдеев» рядом, как представителей астрологической науки; позднее имя Петосириса стало чем-то вроде нарицательного для обозначения астрологии вообще.

    Вторжению Петосириса астрология была обязана новым и опасным приобретением — астрологической медициной. Кто послушно и доверчиво принял все применения догмата всемирной симпатии, которые вошли в состав чистой астрологической науки, тому уже ничего не стоило признать заодно и влияние планет и знаков зодиака на человеческое тело, его здоровье и болезни... Мы здесь говорим не о том, что успех лечения был поставлен в зависимость от положения звезд — акт лечения, как и всякий акт, допускал инициативу, в этом ничего особенного не было. Астрологи шли дальше; астральная симпатия специализировалась ими в смысле магической связи между данным созвездием и данной частью человеческого организма — той связи, которая и поныне слышится в имени новомодной болезни «инфлуэнцы». Метод этой новой науки был в своем основании несложен: надлежит вытянуть зодиак в одну плоскую полосу, начиная с Овна, знака весеннего равноденствия, и на этой полосе растянуть человеческое тело; при этом получался целый ряд изумительных совпадений, которые вполне убедительным образом подтверждают правильность самой теории. Голове будет соответствовать Овен; вполне резонно, так как Овен — голова зодиака. Шее — Телец, или, согласно более глубокому толкованию, телка; опять-таки очень разумно, так как главная сила тельца — в шее. Плечи и руки — Близнецам; это уже совсем хорошо: двойное созвездие действует на парные члены. Грудь — Раку; тоже как нельзя более убедительно, так как и грудь, и рак защищаются костяной броней, thorax. Бока—Льву; и в этом есть смысл, если вникнуть в дело поглубже. Продолжать параллелизацию не совсем удобно; достаточно будет прибавить, что в конце концов мы доходим до ног, коим соответствуют Рыбы: так как и ног две, и рыб две, то адепт новой науки должен был почувствовать себя вполне удовлетворенным.

    Понятно, что астромедицина должна была сильно увеличить клиентуру астрологов; она касалась наиболее дорогой для всякого человека области и обращалась к нему в тот момент, когда он всего менее способен рассуждать, более всего склонен верить и поддаваться обаянию личности и догмата. Но, раз завоевав медицину, астрология не замедлила наложить руку и на другие области науки, более или менее от нее зависящие. Научная медицина создала науку о климатах; астромедицина, следуя ее примеру, произвела особую астрогеографию, задачей которой было — определить преимущественное влияние на каждый участок Земли определенной планеты или зодиачной звезды. Научная медицина создала себе помощницу в лице фармакопеи, из которой на вольном воздухе греческой научности развилась ботаника, украшенная великим именем Феофраста, а за нею и зоология, и минералогия; астрология не остается позади своей соперницы и создает особые астроботанику, астрозоологию и астроминералогию, с утомительно однообразной задачей — установить мистическую связь между звездами, с одной стороны, и породами животных, растений, минералов — с другой. Везде торжествует абсурд; историку бывает трудно сохранить хладнокровное настроение, когда он исследует это поразительное вырождение здоровой и сильной некогда науки, и более чем что-либо астрология представляется ему ядовитым анчаром, заразившим своими одуряющими испарениями все живые организмы, которые имели несчастье попасть под его тлетворную тень. И все же, взвесив тщательно все доводы за и против, нельзя безусловно ее осудить. Вспомним хотя бы главное положение астроминералогии, положение о мистическом родстве Солнца с золотом, Луны с серебром, Сатурна со свинцом и т.д.; вспомним, что оно породило мысль о возможности превращения, путем астрологических операций, металла Сатурна в металл Солнца, а с нею все те бредни, из которых со временем сложилась новая наука, алхимия, эта беспутная мать нынешней почтенной матроны химии, — и мы будем судить мягче. Да, астрологический анчар усыпил греческую науку, но, усыпив, сохранил ее в течение долгих-долгих лет, пока, наконец, момент пробуждения не наступил.