Зелинский Ф. Умершая наука (Астрология)

Зелинский Ф.Ф.

    Наука — отражение вечной истины в человеческом уме. Оно будет более или менее отчетливым, смотря по свойствам феноменов, в которых преломляется на своем пути луч этой истины; но исчезнуть оно не может — пока существует человеческий ум. Другими словами: с человеческой точки зрения наука вечна и умереть не может. «Умершая наука» — в строгом смысле слова — совмещение несовместимых понятий. Противоположность наукам образуют с этой точки зрения верования. Они — создание высшей потребности человеческой души и живут поэтому лишь до тех пор, пока жива потребность, призвавшая их к жизни. Находясь таким образом в зависимости от подверженных постоянным изменениям факторов, они возникают и исчезают, сменяя отжившие формы и сменяясь в свою очередь новыми, порожденными новым фазисом развития общества. История умственной культуры человечества усеяна трупами умерших верований.

    Бывают, однако, случаи, когда верования, не довольствуясь той естественной, хотя и зыбкой почвой, которую они находят в человеческой душе, стараются вступить в союз с наукой, заимствуя и обнаруженные ею факты и законы, и применяемые ею методы. Делают они это, конечно, с целью обеспечить себе ту вечность, которая в силу естественных условий составляет достояние науки;но результат от этого союза получается противоположный. Подчинившись чуждой ей цели, перейдя из ведения созерцающего естества человеческой души в ведение желающего и требующего, наука перестает быть отражением истины, которая, по законам оптики, может отражаться только в спокойной, а не во взволнованной стихии. Вырванная из своей родной среды, она сохраняет лишь внешнее подобие науки; на деле же это призрак, мираж, движущийся не собственной силой, а произволом того ветра, который его уносит. Залога вечности в нем нет; прожив свое время, он гибнет, доставляя пытливому наблюдателю интересное зрелище «умирающей», а вскоре затем «умершей науки».

    Конечно, интерес этого зрелища в различных случаях различен;его степень зависит от блеска личностей, связавших свои имена с именем умершей науки, от суммы энергии и остроумия, потраченных на ее сооружение, от ее живучести в пределах времени и места, от ее влияния на своих современников, от того обаяния, наконец, которое окружало ее при жизни. Со всех этих точек зрения первенство среди умерших наук принадлежит той, характеристике которой посвящена настоящая статья, — астрологии; достаточно будет сказать, что, возникши в эпоху зарождающегося стоицизма, перешедши из Греции в Рим, из Рима в Византию и к арабам, возродившись с новою силой в эпоху возрождения всех наук вообще, она насчитывала еще страстных поклонников в эпоху Ришелье и Валленштейна и погибла лишь в XVIII веке, после двухтысячелетнего с лишком царствования над умами людей.Мы сказали, что астрология возникла в эпоху зарождающегося стоицизма; действительно, мы увидим, что и этот ядовитый анчар вырос в том же греческом вертограде, из которого мы получили все наши науки и искусства. Ее источники поэтому греческие и — за потерю греческих оригиналов — латинские. Так велик и полон был, однако, мрак забвения, окутавший астрологию после ее гибели, что эти источники в XIX веке, возродившем почти всю прочую сокровищницу греческой и римской литературы, даже не издавались; только в самое последнее время они вновь привлекли интерес естественных блюстителей этой сокровищницы, филологов. Интерес этот усилился благодаря ряду греческих папирусов астрологического содержания, найденных за последние годы в Египте; работы по изданию всех этих материалов производятся компетентными людьми со всею той энергией и тщательностью, которые характеризуют филологическую деятельность наших времен. Кончатся эти работы еще не скоро; а по их окончании назреет новая задача — определить так называемую филиацию астрологических источников, т.е. их зависимость друг от друга, восстановить потерянные звенья и т.д. Тогда только будет расчищена почва для возведения здания вполне научной истории греческой астрологии.

    Но отдаленность срока вполне удовлетворительного решения задачи не освобождает историко-филологическую науку от обязанности посильного ее решения теперь же в тех случаях, где дело касается важного и интересного во многих отношениях вопроса. С этой точки зрения мы должны быть обязаны ученому французскому филологу Буше-Леклерку, автору прекрасно известной и у нас четырехтомной «Истории ведовства в древности», за его последний, недавно появившийся труд по интересующему нас вопросу (L'astrologie grecque, par A.Bouche-Leclercq. Paris, 1899. 658 с.). Это сочинение, счастливо совмещающее солидность научной подкладки с живостью и остроумием изложения, послужило толчком к написанию настоящей статьи; ему же мы в значительной мере обязаны и материалами, вошедшими в ее состав.

II

    Звездное небо нам, сынам севера, ничего или почти ничего не говорит. Белые ночи летом, холодные ночи в прочие времена года делают его наблюдение невозможным или неудобным; часы, компас и календарь делают его также излишним. Вот почему оно большинству из нас представляется набором светлых точек, в котором мы не видим, да и не желаем видеть, ни порядка, ни смысла; мы в крайнем случае любуемся им, как красивым зрелищем, в ясную, безоблачную ночь; но своей зависимости от него мы не признаем и не чувствуем.Не то было в старину, в той благодатной стране юга, которая родила и вырастила нашу культуру. Вращение небесного свода, будучи само по себе в тех широтах более быстрым, чем у нас, становилось вдвое заметнее вследствие большей прозрачности глубокого южного неба, большой яркости звезд. Его правильность рано была замечена; все светила мерным торжественным хороводом, то погружаясь в волны моря, то опять всплывая на поверхность голубого эфира, медленно кружились вокруг огромного созвездия, которое одно постоянно оставалось на небосклоне. Это центральное созвездие прежде всего и более всего привлекало внимание наблюдателя. Наклоненное над северным горизонтом, оно казалось чудовищем из северных стран, небесным первообразом тех диких зверей, которые иногда, спускаясь с лесистых балканских гор, наводили ужас на обитателей их подножия. Его назвали поэтому Медведицей. При некотором усилии фантазии удалось разобрать на небесном своде ее хвост, ее туловище, ее четыре ноги, ее голову. Эта последняя, обращенная к югу, словно кого-то высматривала; взор переносился на юг — и там встречал самое яркое созвездие южного небосклона, огненного гиганта с поясом из трех сверкающих звезд. Если то была Медведица, то здесь очевидно был ее естественный враг, вечный Охотник среди небесных светил. Тогда в том другом, меньшем, но не менее ярком созвездии, которое восходило на короткое время позади и пониже Охотника, пришлось признать его неотлучного Пса (Seirios Kyon, «Сириус»). Очевидно, Охотник с тем и кружится вокруг Медведицы, чтобы поразить ее; очевидно, Медведица потому и вращается все на одном месте, чтобы уберечься от его нападения. Этим было найдено вполне удовлетворительное объяснение с точки зрения древнейшего охотничьего и пастушечьего быта. Позднее оно показалось недостаточным; Медведица, символ Артемиды, была принята за саму богиню; в Охотнике был признан дерзновенный смертный, осмелившийся преследовать своей любовью строгую девственницу; он получил имя Любовника — Ориона (перв. Oarion— от оаг, «любовь»). Охотником он при всем том мог оставаться, так как сама Артемида была богиней - охотницей; в быстром погружении под горизонт, т.е. снисхождении в преисподнюю, можно было признать кару, постигшую его за его нечестие, — и действительно, Одиссей в аду водит его как вечного охотника преисподней, подобно тому как обитатели земли знают его вечным охотником в небесах. Еще позже полюбилось другое объяснение. Медведица была уже не Артемидой, а одной из ее нимф, уступившей любви Зевса и нарушившей обет девственности. За это она была превращена в медведицу, а ее сын, плод ее несчастной любви, вырос под чудесным покровительством своего отца и стал со временем удалым охотником. Однажды он встретился с тем зверем, который был некогда его матерью. Он замахнулся на него копьем, но боги, чтобы предотвратить невольное матереубийство, перенесли обоих в среду небесных светил — нимфу как Медведицу, ее сына как «Стража медведицы» (Arctophylas или Arcturus). В качестве последнего он отождествлен, однако, не с Орионом, слишком далеким от Медведицы, а с близким к ней созвездием, которое у Гомера называется Пастухом, Bootes; позднее имя Боота осталось за всем созвездием, а имя Арктура перешло к его наиболее яркой звезде. Но злопамятная Гера не могла простить страдалице того, что она некогда была ее соперницей, и упросила Океана не принимать ее в свою прохладную купель.

    В последнем объяснении мы имеем образчик той игры творческой фантазии греков, которую они называли «катастеризмом»: небесное явление представляется вечным, но бесстрастным памятником того, что некогда происходило на земле. Благодаря таким катастеризмам все небесное пространство было заселено бывшими обитателями земли, будь то люди, чудовища или даже предметы вроде корабля Аргонавтов, венца Ариадны или лиры Ариона. Герои и символы земных подвигов и страданий были перенесены в недвижную, бесстрастную стихию; лишившись таким образом своей бурной земной природы, они сохранили, однако, тихую симпатию, тихую грусть или тихую злобу. Не набор светлых точек видел античный человек в звездном небе: он взирал на него и его хорошо знакомых обитателей с чувством то благодарности, то сострадания, то страха, как на сонм высших, одушевленных существ.

    Но помимо этой пищи, которую давал его воображению небесный свод с его правильным, мерным движением, он чисто практическим образом влиял на жизнь грека. С переходом от пастушьего к земледельческому быту труд человека был поставлен в гораздо более тесную зависимость от времен года; а что чередование времен года сопровождается восходом или закатом тех или других светил — это было нетрудно заметить. И вот звездное небо стало живым календарем греков, несравненно более удобным, чем неточные и различные для различных общин гражданские календари; им руководились для определения времени той или другой работы:

Ты, лишь на неба средину со Псом Орион лучезарный
Выйдут, под утро ж Арктура Заря розоперстая узрит,
Все виноградные грозди отрежь и домой отнеси их;
Десять и дней и ночей (sic) ты их Солнцу показывать должен,
Пять дней в прохладе держать; на шестой же в объемистый выжми
Чан Диониса дары благодатного. А погрузятся
В море Плеяды, Гиады и славная мощь Ориона —
Должен ты помнить, о, друг мой, что срок пахотьбы наступает...

    Это — место из «крестьянского календаря», как его называют, Ге-сиода, образец тех правил для полевых работ, которые знали и понимали во всей Греции. Но небесные светила были не одними только знаками — signa, как их называли римляне, — по которым судили о наступлении благоприятного времени для той или другой работы, — им приписывалось гораздо более интимное участие. Правда, мы можем только догадываться о чувстве стыда и страха, с которым смотрел на стоявшего в зените Ориона нерадивый виноградарь, не успевший убрать свой урожай; но вот образчик из того же крестьянского календаря в несколько ином роде. Говориться про самый разгар лета, когда кузнечики на деревьях трещат:

Тою порою... мужчины
Слабы: им Сириус темя и бедра насквозь прижигает,
Сохнет от зноя их кожа...

    Заметьте: не солнце после восхода Сириуса, а сам Сириус обессиливает мужчин, невзгоды знойного лета, с его слабостью, лихорадками и т.д., приписываются непосредственному воздействию вредных лучей лютого Пса небесного охотника — недаром он сверкает таким зловещим, таким багровым блеском, точно налитый кровью глаз разъяренного чудовища! Действительно, этот Сириус, кажущийся нам ясным и скорее с синеватым отливом, по единодушному свидетельству древних, был красной звездой; это — самая интересная астрофизическая загадка из древнего мира. Да, недоброе «влияние» имеет на людей Сириус; совершенно иной характер присущ тем двум белым звездам, которые сияют повыше Ориона на пути от него к Медведице. Это — Диоскуры, Кастор и Поллукс; к ним взывает пловец, когда тучи окутали небо и буря грозит гибелью его лодке. Внемлют они его молитве — разорвется покров туч, умолкнут ветры и волны, сладким залогом спасения засияет тихий свет божественной четы на небесной тверди. И грек не сомневался в том, что это они, эти ясные звезды, разогнали тучи и усмирили море; они помогают, кому хотят, т.е. добрым, а не злым:

А мы к сицилийским волнам поспешим,
Спасать корабли среди бури.
Преступное сердце с эфирных высот
Спасенья от нас не увидит;
Но тот, кто и правду, и долг свой хранил,
И жизнь не позорил, — тот мил нам, —

    говорят они сами у Еврипида («Электра», пер. И.ФАнненского). Итак, божественная сила звезд несомненна; мы все подчинены их могучему, хотя и глубоко таинственному «влиянию»... influentia, как говорили позднее римляне; у нас это последнее слово опять вошло в моду, с утратой своего первоначального, астрального характера, как имя загадочной болезни (ниже — гл. XIII). И это влияние не только непосредственно, но и произвольно; не только произвольно, но и разумно. Так-то догмат всемирной симпатии (simpatheia ton holon) возник сам собою в народном сознании древних греков; философии было предоставлено обосновать и развить его и затем передать его в научно обработанном виде той царственной науке, которой он был нужен, как необходимое основание ее выводов.

    Но прежде чем это могло случиться, греческая философия должна была получить толчок извне. Эпоха этого толчка — начало III века; все же надлежит помнить, что медленная инфильтрация идей, о которых будет речь, могла происходить и действительно происходила и раньше. Но эта инфильтрация лишь в слабой степени для нас уловима; давая здесь лишь общую характеристику религиозно-научного движения, создавшего астрологию, мы имеем право оставить ее без внимания.

III

    С древних пор — хотя и не столь древних, как это воображали позднее, — систематическое наблюдение небесных светил происходило в долине Евфрата, среди халдеев. Но не весь небесный свод одинаково привлекал их внимание: лишенные творческой фантазии греков, а равно и их метафизических наклонностей, они не знали догматы всемирной симпатии и не чувствовали потребности верить в таковую. Звезды вообще в правильном движении кружились вокруг Земли — именно эта правильность не давала возникнуть мысли об их божественности. Это свойство было приписано тем из них, которые своим уклонением от всеобщих законов доказывали, что в них живет самостоятельная сила; это были, прежде всего, оба светила в тесном смысле, боги Шамаш (Солнце) и Син (Луна), прокладывающие себе свой собственный путь по небесной тверди. Правда, и их движения были закономерны, но зато они по временам затемняли свой божественный облик, очевидно, желая этим подать людям весть о чем-то важном, имеющем решающее значение для их жизни. Не менее ясна была наличность произвольной и, стало быть, божественной силы у пяти других меньших звезд. И они переходили от одного созвездия к другому, но не правильным шагом, как те, а каким-то странным, порывистым: то быстрее, то опять медленнее; случалось, что они останавливались, затем шествовали в обратном направлении, затем опять с удвоенной быстротой продолжали свой путь. Очевидно, и эти пять звезд принадлежали к богам-«возвестителям». Самой блестящей и свободной из всех было присвоено имя главного вавилонского бога, Мардука (Юпитера); в красавице вечерней звезде признали богиню любви, Иштарь (Венеру); багровая звезда о зловещем сиянии была приурочена к богу смерти, Нергалу (Марсу); равным образом другая немилая звезда, желтая и медленная, — к мрачному Нинибу (Сатурну); оставшейся пятой, неотлучной спутнице Солнца, дали имя бога мудрости и специально ведовства, Набу (Меркурия). Храмы халдейские, возвышавшиеся на семи террасах, позднее были сравнительно недурно приспособлены к тому, чтобы служить обсерваториями; приблизившись на целых семь этажей к богам, можно было с гораздо большим удобством вступать с ними в сношения.

    Таким образом, халдеи были творцами столь важной в позднейшей астрологии семипланетной системы; им же приходится приписать и установление ее необходимого коррелята, зодиака. Действительно, нетрудно было заметить, что все планеты, включая Солнце и Луну, движутся всегда по одной и той же полосе небесной тверди — как равно и то, что пребывание собственно Солнца в той или другой ее части создает чередование времен года. Полоса эта состоит из двух половин, из коих одна сильно возвышается над горизонтом, проходя почти через зенит, другая — сравнительно очень мало. Пока Солнце пребывает в первой — длится жаркая и сухая пора года; когда оно переходит во вторую, начинается ненастная, зимняя пора. Эти зимние ненастья жреческая мудрость объясняла тем, что Солнце тогда погружается в волны небесных вод; те четыре сравнительно отчетливых созвездия, которые составляли зимнюю половину зодиака, были поэтому названы именами водных существ. Это были: человек -Скорпион (с которого начиналось погружение Солнца), Коза - рыба, Водолей (пора самых обильных дождей) и Рыбы. В весеннее равноденствие Солнце, оставляя небесные воды, начинало свое восхождение: его знак поэтому изображали наподобие быка (самого Солнца), передней частью своего тела вылезающего из воды (такое изображение осталось на все времена за созвездием Тельца). Затем оно, прошедши свою самую приятную пору в знаке благодатных отроков - Близнецов, превращалось в лютого, разрушительного зверя в созвездии Льва и лишь в знаке ласковой Девы умеряло свой пыл. Их этих-то восьми знаков, четырех водных и четырех, так сказать, сухопутных, состоял, насколько мы можем судить, древнейший халдейский зодиак: их имена, с легкими изменениями, сохранились и поныне. Это 1—4) Скорпион, Козерог, Водолей, Рыбы и 5—8) Телец, Близнецы, Лев, Дева. В более позднее время — но во всяком случае ранее XII века до P.X. — к этим первоначальным восьми знакам были прибавлены остальные четыре, имена и образы которых отчасти нарушили стройность деления на водную и сухопутную половины — Овен, Рак, Весы и Стрелец.

    Можем ли мы, однако, вместе с этим двенадцатизначным зодиаком и семипланетной системой приписать и астрологию ученым древнего Вавилона? Конечно, если верить свидетельствам греческих и римских астрологов, то придется всю их сложную премудрость признать халдейским изобретением; но в том-то и дело, что эти свидетельства никакого доверия не заслуживают. В такой сомнительной науке, какой была астрология с ее произвольными и чисто условными постулатами, авторитет древности был часто единственным, которым можно было прикрыть какое-нибудь вопиющее прегрешение против здравого смысла; отсюда масса таких ссылок на «халдеев» и на глубокую древность, к которым лишь в самое последнее время стали относиться скептически. Самым верным способом разобраться в настоящей халдейской астрологии является тот, при котором привлекаются исключительно оригинальные клинописные тексты, притом древнейшие, а не те, которые относятся к эпохе Арсакидов, когда классический Восток успел уже испытать на себе воздействие греческой культуры.

    Если же сосредоточиться на этих древнейших текстах, то халдейская астрология предстанет перед нами в довольно несложном виде. Она, по-видимому, не имела того внешнего подобия научности, которым позднее греческая подчинила себе умы даже серьезных людей. Ее характер был чисто ремесленный: отмечается само явление, затем последствие, которое оно может иметь для земных дел. Марс в оппозиции с Сатурном (?) — «счастье царю»; с Венерой — «шесть месяцев царь остается в стране»; с Юпитером — «гибель для страны» и т.д. Особенное значение приписывается Луне и ее затмениям; затем — ореолам и другим явлениям метеорологического характера. И здесь сообщаются приметы: такое-то явление полезно для страны и царя, вредно для Финикии; при таком-то — будет урожай; при другом — справедливость будет царить в стране и т.д.

    Как видно отсюда, предметом заботы халдейских магов была высшая политика, царь и страна; они были придворными астрологами. При строго монархическом характере восточных государств естественно должно было возникнуть мнение, что если астральные боги берут на себя труд сообщить что-либо человеку, то это их сообщение может иметь отношение только к царю, а не к простым смертным. Мысль, что звезды озабочены судьбою также и обыкновенного человека, — по тонкому и правильному замечанию Буше-Леклерка — была результатом греческого демократизма.

IV

    Вот какова бьша нехитрая мудрость, которая, проникнув в впечатлительную и восприимчивую Грецию, породила научную астрологию. Но для того, чтобы греческая почва могла воспринять и вырастить восточное семя, нужно было, чтобы новь народного сознания была вспахана сохой философской мысли. Это случилось главным образом в V и IV веках; но первые бессознательные усилия в указанном направлении восходят к началам греческой философии. Ионийские мыслители с их наивной космогонической спекуляцией устанавливают догмат единого происхождения вселенной из единого одушевленного вещества, или, говоря правильнее, теоретически подкрепляют этот постулат народной веры; собственно Гераклит, видевший в человеческой душе «искру звездного естества», частицу того же огня, который живет и действует в небесных светилах, значительно содействовал научному обоснованию догмата всемирной симпатии; Учение Пифагора в своей астрономической части было скорее неблагоприятно для позднейших астрологических домыслов — гипотеза о движении Земли отнимала у них почву, — но зато в своей математической части оно снабдило будущих астрологов отличным оружием для их мистических конструкций. Таинственное значение четы и нечеты, как женского и мужского рода в арифметике, священный характер троицы и седьмицы — все это, развиваясь и пополняясь, перешло со временем в арсеналы астрологов, которые удержали даже имя «успевающих ученых» пифагоровой школы, mathematici.

    Все же эти фантастические арифметика и геометрия могли дать пищу лишь созревшей астрологии; ее возникновению содействовала гораздо более философия Эмпедокла, этого мага среди греков V века. Этот удивительный человек в трояком отношении подготовил нарождение астрологии. Во-первых, своим положением о Любви и Вражде, как обеих действующих в мироздании силах; это центральное положение его космогонии если и не было прямым философским выражением догмата всемирной симпатии, то все же уживалось с ним как нельзя лучше. Во-вторых, своим учением о четырех стихиях, комбинациями которых являются все существующие в мире предметы, не исключая и человека; этим учением однородность всего сущего была подчеркнута гораздо энергичнее и нагляднее, чем даже устаревшими гипотезами ионийцев о происхождении мира из единого вещества. И действительно, в его принятой и дополненной Аристотелем форме это учение сделалось одною из основных аксиом позднейшей астрологии. Но для этого оно нуждалось в вспомогательной гипотезе, установление которой было третьей заслугой Эмпедокла. Это была его теория «излияний» (aporrhoeae, effluvia), посредством которых предметы могут даже на далеком расстоянии оказывать действие друг на друга; так человек в огненной части своего естества может воспринимать излияние огненной стихии — т.е. звезд. Не трудно догадаться о том, с каким жаром должна бьша со временем астрология ухватиться за эту мысль, дававшую ей возможность благополучно разрешить одно из самых серьезных недоумений, возбуждаемых ее построениями.

    Но как высоко мы бы ни ставили заслуги Эмпедокла с той (очень условной) точки зрения, на которой мы стоим здесь, — несравненно сильнее было влияние Платона. Правда, у него немного такого, что могло бы сослужить астрологии непосредственную службу, но зато это немногое таково, что в него можно было вложить многое, освящая и то и другое великим именем философа - пророка. Божественность «идей» заставляла признать их обителью пространство в высших сферах над звездным небом; отсюда был только один шаг до отождествления идей с теми знаками, которыми младенческий ум древнейших греков населил небесную твердь, и если астрология этого шага не сделала — сделал его герметизм, — то потому только, что эти знаки вне узкой полосы зодиака ее не интересовали. Но и души, будучи родственны божественным идеям, должны были обитать в той же сфере звезд, как и они, и лишь необходимость земного существования заставила дать им бренную оболочку в виде тела. Это тело не могло быть делом рук творца — Демиурга, — иначе оно было бы так же бессмертно, как и все его творения. Нет, он поручил его создание божествам планет, коих семь, Солнце, Луна, Меркурий, Венера и еще три «безыменных». Итак, планеты божественны — это раз. Затем свойства человека зависят от свойства или воли создавшей его планеты; это — богатая мысль, содержащая в зародышевом виде всю позднейшую «генетлиалогию», т.е. добрую половину практической астрологии. Читатель заметит, что идеи влияния планет на рождение человека мы не встречали до сих пор ни у греческих философов, ни у халдеев, ни в греческой народной вере; это — новое семя, брошенное Платоном, и его комментаторы уже позаботятся о том, чтобы оно не пропало даром: неоплатонизм сплошь и рядом подает руку астрологии.

    Что касается Аристотеля, то его трезвая и сухая физика не давала пищи надэфирным мечтаниям; все же один пункт его учения можно было использовать — именно тот, в котором он исправил учение Эмпедокла о стихиях. Его систематический ум не удовольствовался той формой, которую придал этому учению сам автор: число и подбор стихий должны были показаться ему произвольными, если бы не удалось их вывести логическим путем из более простых и рациональных принципов. И Аристотелю это удалось. Исследуя основные свойства тел, он нашел, что они сводятся к двум парам: сухое и влажное, теплое и холодное; помножив эти два бинома друг на друга— (а + Ь) х (с + d) = ас + Ьс + ad + bd, — мы получаем именно наши четыре стихии. Сухая и теплая стихия — это огонь; влажная и теплая — воздух; сухая и холодная — земля; влажная и холодная — вода. Без натяжки, как видит читатель, дело не обходится, но нельзя было требовать от астрологии, чтобы она ее заметила и обнаружила. Напротив, ей было приятно, что она хоть в чем-нибудь могла позаимствоваться у Аристотеля и связать со своими конструкциями имя великого философа — великого также и в своей физике, о которой не следует судить по только что приведенному образчику.

    Теперь недоставало только одного, чтобы достроить философский фундамент астрологии. Мир был одушевлен и божествен, доступный ощущению и познаванию человека благодаря своей однородности с ним как макрокосма с микрокосмом, обусловленной образованием обоих из одних и тех же стихий, т.е. одних и тех же комбинаций одних и тех же основных свойств; та же однородность, при наличности излияний, подчиняет человека непосредственному воздействию поднебесных сфер, занимаемых божественными светилами, — воздействию, сказывающемуся всего сильнее при образовании самого тела человека, или бренной оболочки его бессмертной души. Это — самое яркое, хотя и не единственное проявление всемирной симпатии. Со всем этим можно было согласиться — и все-таки отрезать все дальнейшие выводы одним крайне серьезным вопросом. Допустим, что судьба человека предопределена влиянием планетных божеств; можно ли отсюда вывести заключение, что это предопределение может сделаться известным человеку! Скорее — нет; ведь что я знаю, того я могу избегнуть; а раз я могу его избегнуть, то где же тут предопределение? Как видит читатель, наш фундамент не мог считаться законченным до решения вечного спора о детерминизме и свободе воли. Положим, этот спор стоит на пороге всякой теории ведовства; но именно астрология, как единственная построенная на философских, научных началах форма ведовства, должна была серьезнее, чем какая-либо другая, к нему отнестись.

    К счастью для нее, от этой работы ее освободила философская школа, сильнее прочих заинтересованная в утвердительном, оптимистическом решении вопроса о ведовстве, — школа стоическая. Построив — в противоположность рационализму, скептицизму и индифферентизму других учений — свою метафизику и добрую часть своей этики на догмате существования божества и его попечения о человеке, стоицизм жаждал возможности неопровержимо доказать этот свой коренной догмат указанием на фактичность ведовства; действительно, раз ведовство есть, есть и божество, есть и его забота о человеке. Когда поэтому возникла новая наука, поставившая предугадывание судьбы на твердую, как казалось, почву, другие философские школы отнеслись к ней с более или менее явным недоброжелательством, но стоицизм принял ее с полной готовностью, как желанную гостью и союзницу.

    И тут мы дошли до того момента, когда на достаточно разрыхленную почву греческой культуры было брошено семя восточных, халдейских идей.

V

    Одной из наиболее интересных и поучительных страниц древней истории является сравнение обоих важнейших по их влиянию на современность народов древности — греков и евреев — в их отношении к иностранным культурам.

    У евреев это отношение — принципиально враждебное и пренебрежительное. Обладая традицией, возводящей их историю в непрерывном чередовании поколений к самому сотворению мира, традицией, в которой они явно были выставлены избранниками среди народов и племен, они a priori не могли признать превосходства, вообще или в частности, чужой культуры перед своею. По мере того как они стали знакомиться с другими культурными народами восточного бассейна Средиземного моря, особенно с египтянами и греками, для них становилось ясным, что все культурные блага этих народов были заимствованы когда-то у их предков и что они, стало быть, были учителями народов. Греческая философия, прежде всего, ученица еврейской: Пифагор, Сократ, Платон почерпнули содержание своего учения из книг Моисея. Равным образом и греческие поэты, не только Гомер и Гесиод, но и баснословные, как Лин и Мусей, были плагиаторами еврейских книг, в подтверждение чего приводились не только поразительные созвучия, вроде только что упомянутых имен Мусея и Моисея, но и ясные свидетельства — увы, подложные — всех названных поэтов. Мало того, даже языческие религии, с их многобожием и идолопоклонством, были еврейского происхождения: Моисей ввел культ богов в Египте, а от египтян он перешел и к другим народам. Все это приводится мною, разумеется, ad memoriam vetustatis, поп ad contumeliam civitatis, говоря словами Цицерона, и, пожалуй, еще с одной задней мыслью: я думаю, кое-кому из наших современников, по ею и по ту сторону рубежа, полезно будет взвесить значение этой параллели.

    Действительно, диаметральную противоположность евреям образуют в интересующем нас вопросе эллины, и нигде этот контраст не выступает разительнее, чем в сочинении первого по времени грека, сознательно, хотя и поверхностно изучившего иностранные культуры, — Геродота. Пытливый, любознательный, жадный до всякого учения, откуда бы оно ни исходило, он и свой народ представлял себе таким же умственно молодым учеником всех и каждого, каким он был сам. Лишь только заметит он какое-нибудь сходство между родным и иностранным институтом, для него становится ясным, что именно этому институту его предки научились у иностранцев. Конечно, настала и для Греции пора, когда она заявила о своем культурном превосходстве перед другими народами, но эта пора была порой упадка греческой культуры. В этом-то и заключается поучительность нашей параллели. Народу-ученику принадлежит мир; кто самодовольно объявляет период учения своего народа оконченным, тот этим самым жертвует его будущим.

    В то время, о котором идет речь, т.е. к началу III века до Р.Х., Греция еще охотно сознавала себя ученицей. А поучиться было чему: незадолго до того, благодаря победам Александра Великого, заставы между Грецией и Востоком пали; сближение между греческой и восточной цивилизацией произошло более полное, чем когда-либо до того. Одним из результатов этого сближения была деятельность вавилонского жреца Бероса, написавшего на греческом языке объемистое сочинение об истории своей родной страны. Мы о нем имеем только смутное представление; все же несомненно, что не последнее место в нем занимали астрологические наблюдения и приметы, вся эта таинственная мудрость, накоплявшаяся в глиняных библиотеках вавилонских царей за несколько сотен тысячелетий... Да, несколько сотен тысячелетий; Берос был щедр на нули. По своему научному содержанию халдейская астрономия была не такова, чтобы особенно поразить греческих ученых, которые к тому времени, путем применения математического метода, успели поставить свою науку на очень почтенный уровень, — нужно было поэтому раздавить их возражения под тяжестью цифр. Это было тем желательнее, что новым просветителям грозила серьезная конкуренция со стороны египтян и их «династий», головокружительная древность которых изумила еще Геродота; и действительно, как раз к этому времени египтянин Манефон выступил таким же посредником между своим и греческим народом, каким был Берос для греко-вавилонских отношений. Берос поэтому определил древность своей родины, с тех пор как в ней начали производиться астрономические наблюдения, — в 490 000 лет; в таком почтенном возрасте можно было не бояться египетской конкуренции.

    Откровения Бероса глубоко взволновали весь греческий мир. Сам жрец получил приглашение переселиться в благодатный Кос, тогда один из центров эллинистической культуры и едва ли не самый привлекательный утолок греческого мира, с его старинной школой врачей-асклепиадов, с его прекрасным, здоровым климатом, с его живой умственной жизнью, о которой свидетельствуют стихотворения Феокрита и новонайденного Герода. Здесь эллинизованный вавилонянин нашел многочисленных и благодарных слушателей для своих лекций; здесь, по-видимому, произошло то соединение восточного оккультизма с греческой наукой, плодом которого была научная греческая астрология.

    Действительно, хотя мы и не знаем, в частности, много ли было нового для греков в астрономической науке Бероса и халдеев, но одна мысль была во всяком случае новостью для них: божественные планеты своим положением предвещают человеку будущее. За эту мысль одна часть греческих астрономов жадно ухватилась; другая, правда, отнеслась к ней очень скептически. В астрономии произошел раскол. Примкнувшая к халдейской мудрости группа естественно держалась и впоследствии своих учителей и присвоила себе даже их имя; отсюда — нарицательное chaldaei, как обозначение греческих астрологов, начиная с III века до Р.Х., нарицательное, так долго вводившее в заблуждение и древних, и новых ученых. Конечно, слава Эллады ничуть не пострадала бы, хотя б ей пришлось даже всю астрологию уступить Вавилону, — скорее напротив; все же справедливость требует, чтобы мы и в этой области соблюли принцип: suum cuique. Вавилону принадлежит, кроме некоторых элементарных астрономических сведений, самый принцип гадания по затмениям и констелляциям, а равно его чисто ремесленное приложение в отдельных случаях для предсказания судьбы царей и царств; Греции принадлежит философский и систематический дух, превративший ремесленную практику халдеев в рационально обоснованную и последовательно развитую во всех своих частях науку — или, по крайней мере, квазинауку.

    Приступая в нижеследующем к изложению этой квазинауки, я прошу читателя не ожидать... говоря правильнее, не опасаться, что ему будет предложено нечто вроде сокращенного руководства греко-халдейской астрологии: отсылая его за всеми частностями к труду Буше-Леклерка, я ограничусь изложением одних только руководящих идей, поскольку они различимы для нас в лабиринте конкурирующих астрологических систем древнего мира. А затем мы, вновь подняв оставленную здесь историческую нить, проследим дальнейшую судьбу астрологии в античную эпоху: ее победное шествие по всем землям Римской империи — ее борьбу с враждебными стремлениями философии, науки, политики и религии, — ее отношения собственно к христианской религии, нашедшей в ней одного из своих серьезнейших соперников, — ее мартиролог и конечное торжество.

VI

    Прошу читателя представить себе рулетку — вообще похожую на ту, которая употребляется для известной всем азартной игры. Только шариков в этой рулетке будет, вместо одного, целых семь — золотой, серебряный, голубой, белый, красный, розовый и черный. Затем, диск рулетки, по которому катятся ширки, разделен на двенадцать равных отделений, каждое из которых снабжено особою надписью, имеющею отношение к жизни человека — «родители», «брак», «прибыль» и т.д. Равным образом и обод разбит на двенадцать отделений, с фантастическими знаками в каждом из них: водолеем, львом, скорпионом и т.д. Желающий узнать свою судьбу приводит рулетку в движение. Это движение двойное: двенадцать отделений диска быстро меняют свое положение относительно двенадцати отделений обода, но и семь шариков точно так же меняют свое положение по отношению к тем и другим. Наконец рулетка остановилась; голубой шарик занял место во «льве» против «прибыли», серебряный — в «рыбах» против «странствий», красный вместе с черным — в «скорпионе» против «детей» и т.д. Если мы теперь знаем значение каждого из шариков и каждого из фантастических знаков, то мы, комбинируя их со значением отделений диска, можем приняться за гадание.

    Такова, во всей своей простоте, основная схема греческой астрологии: читатель, конечно, догадался, что в небесной рулетке семи шарикам соответствуют семь планет с их семью отчасти действительными, отчасти символическими цветами; равным образом ободу с его двенадцатью фантастическими знаками — зодиак. Что касается диска, то это — «двенадцатидомный» круг человеческой жизни, представляющий из себя произвольный, но необходимый вымысел астрологов. Имена планет и знаков зодиака, движение тех и других — все это было обнаружено и вычислено научной астрономией отчасти древних вавилонян, отчасти же и греков, которые именно в нашу эпоху находились в зените своей научной славы. Все это перешло из астрономии в научную лабораторию астрологии; но затем астрология благодарит астрономию за оказанную ей помощь и просит ее в дальнейшее не вмешиваться: с этим дальнейшим она рассчитывает справиться сама при содействии мифологии и мистической математики пифагоровой традиции. Действительно, теперь предстояло главное: на нерушимом основании догмата всемирной симпатии построить систему влияний небесных светил на людские дела. Влиять могли они только — это было ясно — сообразно со своими собственными качествами, которые надлежало таким образом определить. Казалось бы, этим затронута область астрофизики, т.е. одной из дисциплин научной астрономии; но на самом деле астрология прекрасно сумела обойтись без услуг этой тогда еще зачаточной науки. В силу своего наивного материализма она, наскоро, своими средствами соорудив чрезвычайно зыбкий астрофизический фундамент, воздвигла на нем здание совершенно фантастической астропсихологии — здание, просуществовавшее тем не менее двадцать веков.

    Нетрудно понять, что для строго научной системы влияний нужно было установить, во-первых, их качественную, во-вторых, их количественную сторону; раз обе эти стороны для каждой звезды определены — остальное будет делом комбинации, метод которой может быть уже вполне рациональным. Скажу теперь же, что именно этой рациональности комбинационного метода астрология была обязана тем обаянием, которое окружало ее в глазах даже рассудительных людей: пораженные красивой стройностью астрологических диаграмм, безошибочностью и определенностью астрологических вычислений, они склонны были забывать о произвольности самых элементов этих диаграмм и вычислений — тем более что для них он был освящен глубокой древностью... Все это необходимо было предпослать теперь же — для того, чтобы читатель снисходительно отнесся к нелепости тех астрофизических и астропсихологических элементов, к изложению которых мы переходим теперь.

VII

    Говоря о качествах небесных светил, можно было понимать это слово либо в общем, либо в индивидуальном значении. С первой точки зрения нужно было условиться только в том, какие звезды считать благодетельными и какие вредными, со второй — дифференцировать общее понятие пользы или вреда в смысле сообщения человеку того или другого физического или душевного преимущества или изъяна. Безусловно необходимо было только первое различение, без которого астрология теряла всякий смысл; что касается второго, то без него в крайнем случае можно было обойтись, так как специализация понятия «польза» или «вред» могла быть достигнута другим способом: для определения «генитур» (vulgo — гороскопов) имелся с этой целью двенадцатидомный круг жизни, что же касается «инициатив» (т.е. решения вопроса, благоприятен ли данный момент для того или другого дела), то тут самый характер вопроса, с которым обращались к небесным руководителям, определял заодно и специальный смысл получаемого ответа. Вот почему только общее качественное различие было возведено в основной непреложный догмат, по которому ни разногласия, ни колебаний не было. Согласно этому догмату, Солнце и Юпитер были безусловно благодетельными. Марс и Сатурн — безусловно вредными планетами, Венера и Луна были благодетельны, только в более слабой степени; что касается Меркурия, то это — планета изменчивая, легко сама подпадающая влиянию тех, в обществе которых она находится.

    Откуда же эта странная и на первый взгляд произвольная теория?

    Вполне удовлетворительного ответа мы дать не можем; за вычетом тех разумных (относительно) соображений, которые тотчас будут приведены, все-таки получается иррациональный остаток, в котором мы можем подозревать либо неуловимое влияние халдейских традиций, либо произвол писавшего под покровом вымышленной древности автора системы. Разумные основания заключаются в следующем. Во-первых, в действительных качествах наблюдаемых светил. Так, относительно благодетельности Солнца, источника всякой жизни, никаких сомнений быть не могло; Юпитер внушал любовь и уважение к себе своим мягким, полным, слегка розовым, по мнению древних, блеском, равно как и царственной величавостью своего плавного течения. Наоборот, Марс с его багровым сиянием наводил страх на людей, а его порывистые движения по зодиаку изобличали в нем страстный, гневный характер; точно так же и желтое око Сатурна сулило людям недоброе, а его старческая медленность заставляла предполагать в нем степенного и осторожного, но не участливого бога.

    Во-вторых, были и соображения чисто физического характера, хотя вероятно, что они явились лишь позднее, ради якобы научного обоснования уже получившей распространение теории. Сюда относятся стихийные принципы Аристотеля — жара и холод, сушь и влага. Солнце — источник жары, земля — влаги; жар, умеряемый влагой, рождает жизнь. На этом шатком основании покоится теория планетных влияний, освященная великим именем Птоломея. Сатурн, будучи далек и от Земли, и от Солнца, — холоден и сух, а потому вреден; Марс, вследствие близости к Солнцу, жарок и сух, а потому тоже вреден; Юпитер тепел и влажен, и потому благодетелен; то же относится и к Венере; само Солнце жарко, но его жара умеряется влагой, получаемой от Земли; Луна холодна и влажна, Меркурий неуловим. Нечего настаивать на изъянах и непоследовательностях этой теории — они вполне естественны в веровании, стремящемся принять вид науки.

    Количественное различение планет имеет своим основанием их относительную силу или слабость; сила и слабость определяются — тут мы еще более углубляемся в область абсурда — либо полом планеты, либо ее положением. С точки зрения пола планеты распадаются на мужские (Солнце, Юпитер, Марс, Сатурн) и женские (Луна и Венера). Что касается Меркурия -Гермеса, то он разыгрывает роль Гермафродита, являясь мужчиной среди мужских и женщиной среди женских планет; вообще, по странной иронии судьбы планета бога мудрости была избрана орудием для самых иррациональных конструкций. Положение планеты в значительной степени определяется занимаемым ею в зодиаке местом, о чем речь будет ниже, но в известных отношениях оно от него независимо. Так, прежде всего, планеты распадаются на две секты: дневную, под главенством Солнца, и ночную, под главенством Луны; члены дневной секты бывают сильнее днем, чем ночью; члены ночной — наоборот. Затем: "мужские планеты как бы теряют свой пол на западном небосклоне вечером, заходя после солнца; женские теряют его на восточном при требуемых симметрией условиях. Затем предполагается, что (кажущаяся) регрессия неблагоприятно действует на планеты, причем благодетельные в значительной мере теряют свои благотворные качества, относительно же зльк традиция двоится: по иным, они равным образом слабеют в своей гибельной энергии; по иным, вынужденное отступление их раздражает, так что они еще более прежнего свирепствуют. Но довольно об этом; обратимся к зодиаку, которому пришлось еще в большей степени испытать на себе силу бесстрашной перед абсурдом фантазии астрологов.

    Мы вряд ли ошибемся, усмотрев влияние нивелирующей систематичности стоицизма в странной попытке астрологов распространить также и на знаки зодиака качественные различия планет; при этом та небольшая доля разумности, которую можно было признать за характеристикой планет, пропала окончательно. Мы еще можем вдуматься в теорию, согласно которой Марс, воссияв при рождении мальчика, вдохновляет его пылкостью и отвагою, а Венера вливает в девочку чары обольстительной красоты и т.д.; это совершенно в духе поэтической фикции Горация: quern tu, Melpomene, semel nascentem placido videris... Но представим себе кого-нибудь, задавшегося целью проследить такие же воздействия на человека, например, Рака или Скорпиона, Тельца или Козерога! И все же астрологическая фантазия, последовательная до самоотвержения, и перед этим абсурдом не отступила; приведем ради пробы прогноз для рождающихся под знаком Овна. Они будут иметь успех, если займутся обработкой шерсти — причина ясна; они нередко будут заливаемы волнами бедствия — так ведь и того златорунного барана заливали воды Геллеспонта; они будут людьми робкими и недалекими, но в то же время вспыльчивыми, с тонкими блеющими голосами — подобно настоящим баранам, и т.д. Это нам серьезно говорит серьезный поэт первых времен империи, Манилий; но далеко ли от этой его премудрости до забавной пародии, которую сатирик Петроний, двумя поколениями позже, влагает в уста своей наиболее удачной фигуре, отпущеннику Трималхиону? Вот что этот последний преподносит своим непритязательным по части учености гостям, показывая им шуточное воспроизведение зодиака на обеденном блюде — привожу его слова в переводе И.И.Холодняка, дающем представление также и о своеобразном языке римского толстосума: «Извольте видеть: вон это — небесы, а на них целая дюжина богов сидит. Вот, значит, как вертятся они, двенадцать обличьев и выходит. К примеру — Баран вышел; ладно! Кто, значит, родился под тем бараном, у того и скотины много, и шерсти; голова крепкая, рожа бесстыжая! не попадайся такому: забодает! Вот об эту пору школяров много родится, да тех, что барашком завиты... Ну, а там, значит, из небесов и Теленок выходит: народ тут же брыкливый родится, да пастухи, да разные вольно-промышленники. А когда Двойни выдут — родятся повозки парой, да быки, да двойчатки, да те еще, что «и вашим, и нашим». А под Раком я сам родился: вот и стою я крепко да цепко, и имения у меня много и на море, и на земле; рак-то ведь и туда и сюда годится... А на Льва родятся все обжоры да командиры разные, на Деву — бабье всякое, да беглые, да те, кому на цепи сидеть; а как Весы выдут — родятся все мясники да москательщики, да хлопотуны разные, а на Скорпиона — Боже упаси — родятся такие, что и отравить, и зарезать человека готовы; на Стрелка — пойдут все косоглазые, у кого один глаз на нас, а другой на Кавказ; на Козерога — все бедняки, у кого с горя шишки растут; на Водолея — все трактирщики, да головы тыквой; ну, а под Рыбами — все повара да говоруны разные. Вот и вертится небо как жернов, и все какая-нибудь дрянь выходит: то народится человек, то помрет» (гл. 39).

    Та же мания нивелировки повела к тому, что и знаки зодиака были разделены на мужские и женские. Эта попытка была для астрологии пробой огня, и она ее выдержала если не блистательно, то все же с достаточным для верующего человека успехом. Дело в том, что свободы выбора тут не было: мистическая арифметика, освященная именем Пифагора, заранее объявила нечет мужским, а чет женским, и порядок созвездий тоже был установлен заранее: надлежало начинать с Овна, знака весеннего равноденствия. Итак, мужскими должны быть: Овен, Близнецы, Лев, Весы, Стрелец и Водолей; если снисходительно отнестись к Весам, как безразличным в отношении пола, то проба вышла на славу. Сомнительнее обстояло дело с женской половиной, обнимавшей по необходимости четные созвездия — Тельца, Рака, Деву, Скорпиона, Козерога и Рыб. Очень приятным было присутствие Девы в этой группе; Козерог тоже был на своем месте — люди умные знали, что это была первоначально коза - рыба, каковой ее и изображали иллюстрированные диаграммы; Рака с Рыбами и Скорпиона можно было в крайнем случае объявить самками — кто их разберет! Но что тут было делать с Тельцом? Вера находчива: Пифагор ни в каком случае не может ошибаться. Обратите внимание на изображение Тельца: видна одна только передняя половина (причина указана выше, гл. III). А если так, то что мешает нам признать его телкой?.. Сказано — сделано; но астрономия отнеслась с полным пренебрежением к бредням своей блудной дочери, и последней пришлось поневоле, чтобы оставаться понятной, и впредь называть Тельца Тельцом, хотя и разумея под ним телку.