Небольшая, талантливая и страстно написанная книжка К. Острогорского распадается на две части: текст, заключающий в себе краткое изложение учения де Мэстра о католической церкви и папской власти (преимущественно на основании его трактата «Du Раре») и примечания. В них — главный интерес работы. Автор дал себе труд разобрать все, что было когда-либо писано о де Мэстре. Получилась одна из любопытнейших страниц истории человеческой глупости и непонимания. На примере судьбы Ж. де Мэстра как нельзя лучше выясняется, до какой степени историография хваленой эпохи «историзма» была в сущности — а отчасти, особенно во Франции, остается и по сей день — антиисторической, к величайшим явлениям в истории человеческого духа равнодушной, неспособной и нежелающей понять их в себе, изучающей их с точки зрения их «полезности», «услуг», оказанных ими «прогрессу». С этой точки зрения де Мэстр или Адам фон-Мюллер легко оказываются какими-то выходцами с того света, «вдохновителями европейской реакции», берутся за одну скобку со (столь же, как они, упрощенным и опошленным) Меттернихом и с королем Карлом X — и непонятно, почему же Сен-Симон и Огюст Конт считали де Мэстра своим учителем. Надо сказать, что сам автор излагает учение де Мэстра не столько как историк, сколько как апологет. Взявши в качестве эпиграфа выдержку из письма Ог. Конта, гдеонговорит: «М. de Maistre a pour moi la propriété particulière de me servir à apprecier la capacité philosophique des gens par le cas qu’ils en font», автор, однако, понимаетдеМэстрагораздоуже, нежелиОг. Конт. Для него, как и для самого де Мэстра, единственная подлинная «духовная власть» — это власть главы католической церкви. Конечно, ду-

мать так — его право. Его право также — признавать истинно-католическим лишь то направление в католицизме, которое ему симпатично, и называть Анри Бремона, автора замечательной книги «Histoire littéraire du sentiment religieux en France», можно сказать, открывшего французское католическое возрождение XVI—XVII в. в., «der Salonabbé» (стр. 52) за то только, что ему не по душе де мэстровское понимание католицизма. В этой плоскости спорить с автором не приходится. Но автор не ограничивается выяснением так сказать вне-исторического значения де Мэстра: несколько раз он затрагивает вопрос и об историческом месте его, о его отношении к Руссо и к романтике — и вот тут его ортодоксальность оказала ему плохую услугу. Последователь Ш. Морраса и Ж. Маритэна, он не только Ж. де Мэстра, но и их считает авторитетами чуть ли не каноническими. Совпадение или несовпадение с их взглядами (а также со взглядами К. Шмитта) является для него критерием правильности или ложности чисто-исторических высказываний. Поэтому ему «кажется почти невероятным», как мог Мейнеке причислить де Мэстра к романтикам. С романтикой французской у де Мэстра действительно нет ничего общего. Но сам же автор знает, что есть романтика и романтика, и замечает, что «немецкая романтика во многом отличается от французской». Центральная идея немецкой романтики — идея Всеединства («Totalität»), возвратом к которой европейская мысль столь многим обязана Руссо, чем и оправдывается сопоставление Ж. де Мэстра с романтиками и с Руссо. Но автор и на Руссо смотрит сквозь призму французского руссоизма — опять-таки в полном согласии с французскими же антируссоистами и критиками романтизма, — т. е. знает только один аспект его: веру в «доброго от природы человека», в благость «страстей», одним словом все то, что так легко выродилось в жорж-зандовскую пошлятину. Вслед за французами — безразлично поклонниками ли или ненавистниками Руссо — и автор считает последнего «индивидуалистом», в упрощенном, французском, значении этого слова; понимает буквально то, что говорит Руссо о «естественном состоянии», и видит в его картине у Руссо не просто «рабочую гипотезу», навязывавшуюся ему привычными схемами тогдашней юридически-философской мысли, а подлинную «уродливую идиллию», плод его «возбужденного и нездорового воображения» (стр. 69). Поэтому он не мог проникнуть в сущность его учения о «volonté generale» и понять его сродство с учением де Мэстра о первичности, «невыводимости» Общества. Я говорю именно о сродстве обеих концепций, а не о влиянии одной на другую, что является вопросом методологически второстепенным. Нет ничего легче как разделаться с мыслью великих «inadaptés», каковы Руссо, Достоевский, Ницше, подходя к ней с психологическими, психоаналити-

ческими, педиатрическими предвзятостями — и ничего методологически беззаконнее. И столь же беззаконно — оценивать чью-либо мысль, отправляясь от оценки действительных, или возможных, ее «влияний». Кант и Крупп, К. Леонтьев — и Союз Русского Народа, Ж. де Мэстр — и «la chambre introuvable», Руссо и Марат, или Руссо и «Indiana» — всем этим сближениям одна цена, та же, что и новомодному: Толстой, Достоевский — и тов. Сталин, причем, как это хорошо заметил недавно В. Вейдле, Толстой и Достоевский обращаются в «Толстоевского». Автор увидел подлинного де Мэстра, но не увидел его эпохи.

П. Бицилли.

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com