Поиск авторов по алфавиту

Автор:Федотов Георгий Петрович

Федотов Г.П. Россия, Европа и мы . Журнал "Новый Град" №2

Стоять на высоте не всегда удобно и безопасно. Голово­кружение не редко отравляет радость развертывающихся далей. А если человек поднялся не для бескорыстного созерцания, а для работы, то ему — кровельщику на соборном шпиле — угрожает вполне реальная опасность свалиться в пропасть.

Русская эмиграция судьбой и страданием своим поставле­на на головокружительную высоту. С той горы, к которой при­било наш ковчег, нам открылись грандиозные перспективы: во истину «все царства мира и слава их» — вернее, их позор. В мировой борьбе капитализма и коммунизма мы одни можем видеть оба склона — в Европу и в Россию: действительность, как она есть, без румян и прикрас. Мы на себе, на своей ко­же испытали прелесть обеих хозяйственных систем. Кажется, будто мы и призваны быть беспристрастными свидетелями на суде истории.

Но это лишь кажется, это совсем не так. Мы не свиде­тели, а жертвы истории. Может ли сын, потерявший мать, быть беспристрастным свидетелем в суде над ее убийцей? Есть священный эгоизм горя, который ослепляет. Мы ходим в кро­вавом тумане, где теряются для нас очертания реальностей. И когда, не довольствуясь плачем Иеремии, мы пытаемся что-то де­лать, как-то исполнить сыновний долг, наши руки производят неловкие жесты, наши ноги скользят, и в ослеплении благород­ных страстей мы наносим новые раны России.

Помимо кровавого  тумана в собственных глазах, нас ослеп­ляет двойной свет, излучающийся из Европы и России. В не­верном, сумеречном этом свете возникают двойные тени двой­ных истин. Двойные истины дают двойную ложь. Но, чтобы жить и действовать, надо бороться с призраками. Надо воспитывать трезвую ясность сознания. Для этого есть только одно средство — кроме этического очищения страстей: надо при-

3

 

 

­учиться видеть Россию в русском свете, а Европу в европей­ском, не путая безнадежно нашего двойного опыта.

Русское несчастье в том, что Россия и Европа живут в разные исторические дни. Я не хочу сейчас говорить о том, что разделяет Россию от Европы сущностно — изначально и на­всегда. Нет, на том самом отрезке пути, на котором мы идем вместе — послепетровском пути России — мы с Европой ра­зошлись так далеко, что и голоса человеческого  не слыхать из-за рубежа. Эта пропасть вырыта самым фактом коммуни­стической революции.

Россия поднята на коммунистическую дыбу. Во имя ком­мунизма в России истребляются миллионы, отменяется христиан­ство и культура, воцаряется всеобщая нищета вокруг инду­стриальных гигантов-монастырей. Европа тоже тяжко больна, но совсем не коммунизмом. Имя ее болезни — капитализм, в плане экономическом, — национализм, в плане политическом. Из соединения этих двух ныне разрушительных сил рождается хаос, накопляется ненависть, готовятся потрясения грядущих войн и революций. Это такая простая, детская истина, что не видеть ее может только наше «священное» безумие. Но отсюда происходят все наши трагические недоразумения.

Русская эмиграция, пережившая величайшую революцию, выносившая в себе кровный (и до известной степени оправдан­ный) антиреволюционный опыт, очутилась на Западе, который живет накануне революции —- во всяком случае, в предреволюционных настроениях, Может быть, революции здесь и не бу­дет, может быть, ее удастся предотвратить — смелым и бы­стрым строительством новой жизни. Но остается бесспорной — устремленность Запада к новым формам жизни, муки родов его. У одних это наивный революционаризм разрушения, у дру­гих жажда социального строительства, у третьих, наконец, «тре­вога» (inquiétude), явное ощущение недомогания, болезни, даже смерти. Вне этих настроений, в благополучном консерва­тивном оптимизме на Западе пребывает лишь очень малое число очень ограниченных людей — преимущественно на тер­ритории Франции. У них то и ищет себе моральной поддержки несчастная русская эмиграция.

4

 

 

Все остальное в Европе подозрительно по большевизанству. И, ведь, это правда. Хуже всего, что это правда. С из­вестным преувеличением можно сказать, что все порядочные люди в Европе сочувствуют большевикам. Но крайней мере, все люди со встревоженной совестью, устремленные к будущему. Я знаю, конечно, что и непорядочные большевизанствуют — по расчету или снобизму, — но не о них сейчас речь. Нас мучит и волнует сочувствие большевикам со стороны Р.Роллана, Дюамеля, левых христианских священников разных исповеданий — моральной элиты Европы. Как объяснить его?


 

И здесь объяснение так просто, что не видеть его можно только в слепоте ненависти. Объяснение в том, что человек, имеющий общественный идеал, стремится видеть его уже вопло­щенным в действительности — настоящей или прошлой. Кон­кретность воплощения, пусть обманчивая, дает силы жить и бо­роться с действительностью отрицаемой. Отсюда старые восторги русских консерваторов перед Германией, либералов пе­ред Англией, социалистов перед неведомой им Новой Зеландией или Францией эпохи революции. В основе своей это все те же поиски Опоньскогоцарства с истинной Церковью на краю земли. Даль времен или даль пространства поддерживают дорогие иллюзии. Как мемуары и исторические исследования не могли убить в русской интеллигенции романтического увлечения якобинской республикой, так и противоречивые письма путеше­ственников по России и разноголосый хор русских эмигрантов бессилен переубедить желающих заблуждаться. Хочется ве­рит, что где-то в мире, хоть в одной стране, осуществляется правда. Культурная далекость Россий, неспособность понять ее действительно безумную сложность облегчает для европейского путешественника сохранение иллюзии. Подумайте, как труд­но для нас понять, что происходит в Китае! Можно с горечью думать об узости человеческого сознания, но нельзя подозре­вать чистоту морального отношения. Менее всего имеет на это право русская эмиграция, которая все свои оценки подчиняет одной идее. Для большинства из нас прекрасна та страна, тот режим (Италия, Болгария), где гонят коммунизм. Разве трудно понять, почем европейцу, ничего не знающему о коммунизме,

5

 

 

но от капитализма тяжко страдающему, кажется благословен­ной та страна, где, по исключению, капитализм гонят, где сло­во «буржуа» объявлено презренным?

Идейное большевизанство западного европейца коренится совсем в другой моральной почве, чем большевизанство рус­ское. Как моральный симптом — обращенности к будущему — оно может быть расценено положительно, какой бы горечью оно нас ни исполняло. Правда, помимо моральных симптомов, есть еще волевая действенность, есть политическая и социаль­ная целесообразность, с точки зрения которых добродетель­ная глупость часто оборачивается преступлением. Мир России не замкнут наглухо от Запада. Россия не Опоньское царство. Завтра не сегодня — коммунизм может стать реальной опасностью для Европы, в случае войны или срыва социаль­ной работы, и тогда коммунистические иллюзии европейских идеалистов могут ускорить всеобщее разрушение. Вот во имя этого будущего Европы, как и по имя настоящего России, мы обязаны кричать об истине, которой сейчас не хотят слушать. Нужно понять только, что для того, чтобы быть услышанным Европой, эмиграция должна стоять на одной с ней почве: т.-е. глядеть в европейское будущее, а не в русское прошлое. Minimum, которого Европа вправе требовать от нас — точ­ная и добросовестная информация. И здесь наш грех велик — перед Россией. Годами русская эмиграция наводняла Европу фантастической информацией о большевицкой России. Всего каких ни будь 5 лет, как мы сами стали понимать — и далеко не все, и далеко не все, — что происходит в России. Удивляться ли, что Европа, которую столько раз пугали «волком», уже не верит Павлушке, когда он говорит правду? Но и правды фак­тов теперь уже недостаточно. Необходим верный моральный тон, чтобы победить недоверие к уже скомпрометированному источнику. Правду о коммунизме не станут слушать от за­щитников капитализма.

Но оставим Европу. Как ни существенна наша обязанность здесь — быть свидетелями о России — еще важнее другая: слушать Россию и быть готовыми к нашему историческому ча­су. Худо мерить Европу на русский аршин, еще хуже мерить

6

 

 

Россию на аршин Европы. Думается, что из смешения этих мерок оценки возникают все паши внутренние недоразуме­ния. Отсюда противоестественное, на первый взгляд, единение под одним знаменем людей совершенно различной этической и даже политической направленности. Отсюда непонятный во­сторг перед Западом и еще более непонятный для эмигранта восторг перед коммунистическими достижениями — в людях вполне приличных и иногда даже способных к здравому рассуждению.

За всеми различиями наших политических убеждений, сто­ит основное различие — русских и европейцев. Подходя к каж­дому эмигранту, важнее всего знать, в какой среде он живет, на какие впечатления реагирует. Среди интеллигенции есть лю­ди преимущественно русской и преимущественно западной культуры. Среди трудового эмигрантского народа есть большинство, живущее жизнью европейских рабочих, и меньшин­ство, в приложении своего труда не выходящее из круга эми­грации. У этих людей отношение к жизни совсем иное, хотя бы они читали одну и ту же газету и повторяли механически одни и те же избитые и стертые слова.

Уже противоречие между окружающей жизнью и личной культурой создает внутреннее напряжение, подкапывающее ду­ховное равновесие. Но основное социальное отличие людей — в их отношении к действительности. Есть люди приемлющие и не приемлющие данность, примиренцы и протестанты. И в зависи­мости от того, какова эта представляемая, навязчивая действи­тельность, отношение к которой определяет сознание, — Россия ли это или Европа, — мы получаем схематически следую­щие сочетания эмигрантской волевой направленности:

1. Русские протестанты,

2. русские примиренцы,

3. европейские протестанты,

4. европейские примиренцы,

5. протестанты русские и европейские.

Так как психологически немыслимо принимать коммунизм и капитализм одновременно — разве только в капиталистиче­-

7

 

 

ских кругах Европы, успешно торгующих с Россией, — то ло­гически возможная шестая группа отпадает.

Протест национальной и демократической России против большевизма — это первичный и основной этнос, который пи­тал все отпочковавшиеся эмигрантские направления. Этот про­тест остается и поныне священным и непререкаемым. Россия ста­ла бы трупом, если бы вся пала на колени перед терзающей ее злой силой. Наше несогласие на преступление, длящееся полто­ра десятилетия, само по себе искупает наше добровольное изгнание. Политическая роль эмиграции может равняться нулю. Остается моральное значение — не подвига, но просто жизнен­ной установки, — которая оправдывает — не нас одних, но Россию. Лишь бы только ненависть к врагам России не вырождалась в ненависть к ней самой, покорившейся, не пригне­тала темный злорадством, не отравляла ядами рабьего бессилия, провокаторской извращенности, свойственной побежден­ным. Просветленная непримиримость — вот в чем мы больше всего нуждаемся. Так трудно это, так редко и немногим дается. Непримиримость большинства всегда была темной. Может быть, поэтому она уже выдыхается.

Непримиримостью жила и все еще живет огромная масса вчера военной, ныне трудовой эмиграции. Она не знает соблаз­нов Запада. Она живет почти без всякого воздействия его куль­туры, почти без языка. Но есть меньшинство, счастливое и куль­турное, для которого Запад не оказался мачехой. Одни сумели устроиться, удержаться на буржуазном уровне жизни. Для дру­гих культура Запада была тихой пристанью после корабле­крушения. В вековом налаженном строе быта и мысли, в успо­коенности закатного классицизма русские скитальцы находят забвение всех проклятых вопросов. Греясь у чужого, уже догорающего очага, боятся выглянуть в ненастье и бурю, что бушует по всем пяти океанам и потрясает все материки. Судо­рожно хватаются за все столбы: авось устоят перед бурей. У одних это консерватизм отчаяния, у других консерватизм беспечности — рента на дожитие. Для тех и других национализм и капитализм представляются самыми сильными опорами против социалистического ветра. Ослепленные не видят страшной раз­

8

 

 

рушительной силы этих мнимых «устоев», из которых один го­товит войну, а другой социальную революцию. Они непремен­но рассердятся и искренне удивятся, услышав из уст не какого-нибудь радикала, а папы Пия XI обвинение их в содействии ре­волюции: «Особенно те заслуживают обвинения за свою без­действенность, кто не радеет об устранении или изменении порядка вещей, ожесточающего массы и подготовляющего та­ким образом переворот и разрушение общества».

Не менее слепы, конечно, и те, кто из двух консерватив­ных устоев — национализм, капитализм — заменяет один де­мократией, оставляя другой неприкосновенным: демократия не защита против поднявшейся социальной бури.

И консерватизм, и либерализм суть резкие проявления русского западничества, поддерживаемого отталкиванием от совре­менной России. Они становятся невыносимы, когда в них выра­жается тоска по комфорту, запоздалое упоение старой ветошью, уже доношенной Западом и бросаемой им своим духовным при­живальщикам. Это социальный трех «буржуазности» в его чи­стом выражении.

Из этой русской среды выходят запоздалые защитники ка­питализма, столь редкие сейчас на Западе. Как ни странна идей­но, как ни противоестественна морально защита капитализма в наши дни, нужно быть справедливым. У иных из наших «во­ждей» защита капитализма питается вовсе не западническими, а русскими настроениями. В России капитализм далеко еще не изжил своих творческих возможностей. Война и революция же­стоко оборвали расцвет его культуры на нашей родине. Все хозяйственное сопротивление России коммунизму основано на неумирающих началах свободы труда и предприимчивости, спа­сающих (или спасавших) страну от окончательного удушения и голодной смерти. Отсюда ставка на капитализм в России. Что при этом забывают о разлагающем, мертвящем значении капитализма на Западе, это объясняется полной духовной изоляцией от Европы. Люди могут читать иностранные книги, встре­чаться с людьми Запада, но быть совершенно глухими и сле­пыми к его жизни и страданиям. Если эта глухота и слепота объясняются исключительно заполненностью сознания мыслью

9

 

 

о России, то они морально простительны, что не мешает им быть политически вредными и идейно бессмысленными.

Между рядовой эмиграцией, отталкивающейся от Запада, и западническим примиренчеством ее вождей есть лишь види­мость общей почвы. В лучшем случае, эта общая почва опре­деляется отрицательно: ненавистью к большевикам. Но про­ходят годы; старые раны зарубцовываются, а новые больше говорят о себе. Беспросветная нужда, борьба за кусок хле­ба ожесточают людей. Их отталкивание от Запада, первоначаль­но окрашенное национально, наконец, принимает ярко выраженный антикапиталистический характер. Можно ли упрекать его в низменности побуждений за то, что в основе его лежит опыт личных страданий? Жаль, конечно, что люди не задумы­вались раньше над социальным вопросом, пока жизнь не уда­рила их больно по голове. Но опыт их, пусть запоздалый, не утрачивает объективного значения от того, что он личный и кровный. Всякий ли доктринерский защитник капитализма выдержит такое личное испытание: например, смерть своего сы­на от туберкулеза где-нибудь в рудниках Перника или Сент-Этьена?

Впрочем большинство молодежи, именующей себя порево­люционной, приобретает новый социальный опыт не из личного ожесточения, а из общих впечатлений западной культуры. Ни­кто не вправе оспаривать бескорыстие и идеализм ее мотивов. Она просто более чутка, чем отцы, к окружающей, т.-е. евро­пейской, действительности и — признаем это — лишена лич­ного опыта и прежней и настоящей России. Так нарастает от­чуждение и отталкивание, с одной стороны, между трудовой массой эмиграции и ее вождями, с другой, среди интеллигенции, между отцами и детьми.И вот из этих анти-западнических, антикапиталистических настроений назревает и в массах и в мо­лодежи примиренчество по отношению к большевицкой России.

Разумеется, это примиренчество не того тона, что у ино­го преуспевшего в России спеца, который, делая карьеру сре­ди общей катастрофы, оптимистически закрывает глаза на чужие страдания: искупительные жертвы истории. Примиренчество эмигранта вырастает из его страданий. Ему начинает казать-

10

 

 

­ся, что жизнь в России не может быть хуже той, которая здесь гнетет его. Он начинает тосковать о возвращении. Возвращенство не политическая идея, а стихийная, низовая тяга, всегда очень распространенная в массах. Устали страдать и готовы сдаться на милость победителя. В жизненном обиходе не оста­лось никаких идей, который прежде поддерживали в борьбе. Это процесс разложения и выветривания активного идеализма. Идеологические обоснования приходят позже, если вообще при­ходят. Люди идут с закрытыми глазами — нередко на добро­вольную смерть.

Но рядовые возвращенцы не создают идеологий. Идеологии создаются активными протестантами (против Запада), и жадно воспринимаются молодежью, готовой жертвенно служить Рос­сии. В применении к этим течениям как-то неуместно говорить и о примиренчестве перед Россией, потому что в них кричит жгу­чая потребность ее апофеоза. В них всегда звучит, хотя бы приглушенная, хотя бы осложненная, осанна революционной России. И вместе с этим они несут с собой более или менее выраженное оправдание зла.

Среди этих течений некоторые, сменовеховство и евразий­ство, были идейно значительны. Как в критике своей, так и в пересмотре русской философии истории, они оплодотворили и будут оплодотворять русскую мысль. Но над всеми ими тяго­теет порок изначального морального излома.

«Пореволюционные» течения не могут примириться с уни­жением и падением России. Поэтому они превращают их в пред­мет гордости. Они не просто ищут в сложном сплетении рево­люционных процессов светлых явлений и сил. Они говорят «да» всему процессу в целом, и, чтобы пронести это «да» сквозь мерзость и мрак действительности, они ее преображают. Выходят изображения как нельзя более похожие на картинки знат­ных иностранцев. И здесь и там оптимистическим пером во­дит одна и та же потребность — вдохновляющей иллюзии. Честь тему, кто в наши дни, как Варрон, «не отчаялся в спасении отечества». Но мало чести тому, кто это спасение усматри­вает во вражеском (татарском или большевицком) насилии над отечеством.

11

 

 

Анализируя подсознательное в «пореволюционных» тече­ниях, прежде всего, нужно указать на их оторванность от на­стоящей России, на их — в нашем смысле слова — отрица­тельное западничество. Пусть это определение кажется стран­ным для русских националистов. Их национализм питается отталкиванием от Запада. Их панглоссовский оптимизм по отноше­нию к России возможен лишь при разрыве личной связи с Рос­сией — или при утрате живых воспоминаний, Россия мыслится уже не, как живой народ, а как идея, антитетическая западной действительности.

В их «любви к отечеству» прежде всего не хватает любви, которая поглощается «народной гордостью». Гордость требует насвистывать победный марш, провожая на эшафот старую Россию. Гордость заставляет закрывать глаза на страдания все­го народа, влекомого насильно на искупительную жертву за человечество. Гордость заставляет отожествлять себя с созна­нием не распинаемых, а распинателей, потому что с ними — молодость, с ними энтузиазм и вера в будущее.

Религиозная транскрипция этой гордости в наши дни полу­чила имя мессианизма. Пореволюционный мессианизм означает веру в то, что Россия пред избранная и ведущая мир на путях Божиих страна, — несмотря ни на что, ее грехи, ее злодеяния не имеют значения. Более того, они входят диалектическим мо­ментом в ее служение. Между ее настоящей сатанинской славой и славой грядущего Царствия Божия нет прерыва, нет отречения, нет покаяния. В отличие от мессианства еврейских пророков, русское мессианство лишено этического содержания. Вот почему оно способно обернуться иной раз и вовсе антихристианским имморализмом.

Русское мессианство есть крайняя форма реакции на за­падный соблазн, крайняя форма антизападничества, и пото­му все же западничество. Как антизападничество, оно наивно, но извинительно. И совсем иначе придется расценить его, если услышать в нем голос, донесшийся из России.

Голоса из России доносятся слабо, но все же доносятся. Кричит на всю планету величайшими в мире радиостанциями го­лос 10 миллионов молодых и жестоких строителей, воздвигаю­-

12

 

 

щих свою башню на костях 150 миллионов. Но доносится и стон раздавленных — ста пятидесяти. Каким звукам мы здесь отдадим предпочтение? На чем построим наш звуковой, все еще бесплотный; как бы призрачный образ России? Этот выбор основной музыкальной темы России — акт нашей свободы; со­вершая его, мы определяем свою собственную судьбу.

Пореволюционный про-большевизм детей соответствует дореволюционному про-капитализму отцов. Хорошо (т.-е. прости­тельно, хотя и вредно), если тот и другой проистекают из отри­цательных реакций: антикоммунизма одних, анти капитализма других. Но жутко, когда на лицо внутренняя соблазненность мощью врага — все того же, на Западе и в России, при всем различии масок и харь.

Эта соблазненность во многих случаях не подлежит сомнению. По отношению к молодежи, она всего резче выражается в их одержимости духами революции. Это она кричит в них охрипшим ревом своих миллионных глоток. Это ее пожар опалил их лица, потемневшие в дыму. Это ей они обязаны утратой н яс­ности зрения и трезвости оценок. Преувеличенное, барочное, демагогическое, порой безумное — таков их стиль. Но это стиль революции. Как никто не заметил до сих пор, что они, заблудившиеся дети революции, не имеют никакого права на титул пореволюционности? Трезвость — первый знак пореволюцион­ной эпохи.

Примиренчеству справа и слева, осанне капитализму и коммунизму нужно противопоставить христианский протест про­тив двуединого врага, В настоящем состоянии мира оппозиция — единственно возможная и достойная позиция перед ним. Но оппозиция не отвлеченная, не максималистическая, а готовая на труд и работу (не только на подвиг и жест), — работу восстановления, строительства жизни, Любовь к человеку — всегда конкретная любовь. Любовь к жизни — враг отвлеченного иде­ализма. Помогая новой жизни в ее победе над силами косно­сти и смерти, нельзя насиловать жизнь. Нужно больше слушать ее голоса, чем стараться перекричать их.

В свете конкретного идеализма меркнут кумиры, обоже­ствленные идолопоклонниками идей. Мы начинаем сознавать,

13

 

 

что капитализм — социализм — национализм — космополитизм не абсолютные, а относительные, исторические ценности. И это открывает возможность понять, наконец, различие исторического дня России и Европы, Одновременно самая отсталая и самая передовая, зарвавшаяся вперед и павшая на дороге, провед­шая для всего мира опыт новой социальной конструкции, опыт, давший бесспорный отрицательный результат, — Россия возвращается к собранности, сосредоточенности, которые являются одновременно покаянием и отдыхом, без которых ей угрожает смерть от физического » духовного истощения. За­пад, упирающийся, косный, поставлен судьбой перед необхо­димостью идти, искать выхода, ставить новый социальный опыт. Hic salta! Ему страдания, ему труды завтрашнего (о, если бы сегодняшнего!) дня истории.

Вот почему возможно и, кажется мне, необходимо одно­временно, «едиными устами», утверждать:

Для Европы организацию хозяйства, для России освобожде­ние труда.

Для Европы преодоление национализма, для России разви­тие национального сознания.

Для Европы демократизацию культуры, для России — борь­бу за качество культуры и т. д., и т. д.

Как совместить — идейно и психологически — одновре­менное утверждение противоположностей, — это другой во­прос. Решение его нелегко. О конкретных решениях можно го­ворить много и долго. Общий ключ ко всем решениям — реля­тивизация исторических идей. Но эта релятивизация идей не имеет ничего общего с релятивизмом основной жизненной цен­ности. В разных стилях строительства должна утверждаться одна и та же правда: правда достоинства человеческой лично­сти и религиозного смысла соборного дела культуры.

Г. Федотов.

14


Страница сгенерирована за 0.01 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.