Еще Гегель в предисловии к «Феноменологии духа» отмечал двусмысленное положение, в котором оказывается автор любого предисловия. Что можно сказать такого о книге, чего не скажет лучше сама же книга? Что можно сказать лучше об авторе, чего лучше не скажет сам автор? Начало какого-либо мыслительного предприятия всегда поверхностно и пусто, а результаты, взятые в отрыве от самого пути их достижения, часто бездоказательны. Поэтому никакие «предисловия» и «резюме» не заменят чтения самого текста...

Но кто сказал, что они должны его заменять?

Миссию предисловия надо видеть в том, чтобы вызвать у потенциального читателя интерес к дальнейшему чтению. Предисловие- это, если хотите, хорошая реклама, это интрига, манящая загадка; это некая провокация, вызов читателю и его устоявшимся взглядам. Если это так, презентация книги Мартина Хайдеггера «Что зовется мышлением?» могла бы начаться следующими словами:

Вы держите в своих руках уникальную книгу. Это последняя книга, изданная при жизни последнего великого философа Запада и, возможно, первого философа «нового начала» нашей истории.

Здесь все противоречит привычным представлениям: кем доказано, что Хайдеггер —величайший мыслитель? Не есть ли это всего лишь частное мнение автора предисловия и почему мы должны этому верить? Но даже если Хайдеггер и великий мыслитель, то почему «последний»? Были и после него, будут и еще…

Сколько мы видели разных глашатаев «конца истории»? И что? Их нет, а история идет... Наконец, что это за странные слова о «новом начале» нашей истории? Если уж что-то началось, то его нельзя начать еще раз: начало всегда одно... И так далее. Скептическим возражениям нет числа.

И тем не менее дальнейший ход предисловия будет попыткой доказать исходный тезис. Если это хоть в какой-то мере удастся, значит, поставленная цель —заинтриговать читателя и побудить его прочитать книгу—будет достигнута.

Начнем с формальных «количественных показателей». Даже те, кто слышат имя М. Хайдеггера в первый раз и склонны со скепсисом относиться ко всем заявлениям о чьем-либо «величии», должны быть удивлены по крайней мере двум обстоятельствам.

Во-первых, Хайдеггер—автор 100 томов сочинений, причем эти тома наполнены не популярными злободневными статьями, не беллетристикой, а сложнейшими, скрупулезными, на нескольких языках, комментариями к текстам великих философов и поэтов.

Во-вторых, количество комментариев и материалов в мире, посвященных самому Хайдеггеру, больше, чем количество материалов посвященных любому другому философу в истории человечества, несмотря на то, что Хайдеггер умер всего 30 лет назад, а, например, о Фалесе или Лао Цзы пишут уже скоро три тысячи лет.

Влияние, которое Хайдеггер оказал на философию и культуру XX века огромно, но это влияние все возрастает. Сам Хайдеггер предсказал эту ситуацию и прогнозировал пик популярности и начало подлинного понимания проблем, которые он ставил, не раньше, чем в ближайшие 300 лет¹. Именно тогда угаснут импульсы, которые были приданы культуре и истории мышлением Гегеля, Маркса, Ницше. Сейчас мы живем в мире, «созданном и понятом» этими тремя великими философами. И, хотя влияние Хайдеггера огромно, настоящее «время Хайдеггера» еще не наступило. Сейчас его вписывают в рамки Гегеля, Маркса и Ницше, тогда как настоящее понимание придет, если трех последних бу-

¹ В интервью журналу «Шпигель». В кн.: Философия Мартина Хайдеггера и современность (Пер. В. В. Бибихина). М.: Наука, 1991. С. 233-250.

дут понимать из Хайдеггера. И он сознавал и подчеркивал свою несвоевременность.

Книгу же, которую вы держите в своих руках, постигла самая злая судьба: ее выход, в отличие от ранних его работ, заметили только те, кто уже испытал влияние Хайдеггера, но не широкая публика. Конечно, «Что зовется мышлением?»—это не последнее, что Хайдеггер написал, но это последняя книга, которая вышла при его жизни. Таким образом, мы имеем дело со своего рода «завещанием»².

Но прежде, чем переходить к содержанию «завещания», к передаче «дела жизни», стоит коротко остановиться на самой жизни, на биографии философа.

Энциклопедии и словари подают биографию Мартина Хайдеггера довольно скандально. По сути, всю ее сводят только к тем трем месяцам, когда Хайдеггер занимал пост ректора Фрайбургского университета. Это было в момент прихода к власти нацистов. Отсюда и скандал. Однако если рассматривать биографию в целом, то окажется, что по большему счету она не содержит ничего примечательного, экстравагантного и эпатирующего в отличие от биографий всевозможных звезд и культурных персонажей, которые то получают премии, то отказываются от них, то конфликтуют с властью, то служат ей, то сидят в тюрьме, то хулиганят на воле.... Ничего сократовского, диогеновского, есенинского, сартровского, казановского, пастернаковского или фуковского в биографии Хайдеггера нет.

В то же время тот, кто не утратил способность удивляться, найдет, что именно эта непримечательность в наше бурное время как раз и необычна. Футуролог Брайн Ино как-то предсказывал, что в далеком будущем, журналисты будут специально выискивать не-

² Если быть более точным, то завещанием Хайдеггера являются его философские дневники «К делу философии. О событии», написанные в 1930-х годах и которые он просил опубликовать в последнем томе своих сочинений. Они были опубликованы душеприказчиками раньше. Их изучение позволяет видеть, что многие намеченные раньше мотивы развиваются в книге «Что зовется мышлением?».

экстравагантных людей, поскольку экстравагантность станет нормой, а значит, будет скучна. Хайдеггер—как раз тот случай, случай необычной обычности, он и в этом смысле человек будущего.

Хайдеггер родился в 1889 году в одном из самых живописных уголков Земли — в провинциальном городке Мескирх, недалеко от Боденского озера и истоков Дуная, у отрогов Альп, окруженных величавым Шварцвальдским лесом, в семье церковного причетника.

Всю жизнь Хайдеггер хранит любовь к родным местам. Лишь несколько раз, и то по настоятельной просьбе друзей, он побывает за границей. Только отсутствие в Мескирхе каких-либо образовательных учреждений и работы заставит его учиться в Констанце, Фрайбурге, преподавать в том же Фрайбурге и Марбурге, выезжать с лекциями... Но он решительно отклонит несколько предложений работать в Берлине, что было равнозначно отказу от трона «короля мировой философии». Хайдеггер сам строит в горах небольшую хижину и прячется там от мира при каждом удобном случае. Обладая мировой известностью, он с большой неохотой дал всего лишь два интервью журналам и одно из них разрешил публиковать только после смерти. Вряд ли можно найти человека, который бы столь настойчиво избегал любой славы и популярности. Он стал одним из первых эскапистов в XX веке и всегда будет ассоциироваться не с нацистской кафедрой, а со старой скамейкой возле могучего дуба в своем родном городишке. В Мескирхе Хайдеггер и умер и был похоронен в 1976 году в возрасте 87 лет...

До сих пор местные жители не понимают, почему к ним периодически приезжают какие-то чудаковатые поклонники и странные профессора. Если бы не необходимость принимать их, то они бы даже не сделали ни памятной доски, ни небольшого музейчика. В их памяти остался брат Мартина—Фриц, который был примечателен хотя бы тем, что заикался... Глубочайшая провинциальность этих мест всю жизнь сквозила и из самого Хайдеггера, которого первокурсники или случайные посетители университета, где он преподавал, принимали за истопника. Он думал, писал и говорил, как крестьянин, он одевался чудно, как сельский «интеллигент». И это тоже удивительно, ведь до него философия была

тождественна «образованности», в ней видели даже пик, квинтэссенцию цивилизованности, культуры.

Лишь пару раз Хайдеггер изменил себе, то есть пустился в авантюру. Один раз во время короткого любовного романа с тщеславной авантюристкой Ханной Арендт, другой раз —когда принял от нацистов предложение стать ректором Фрайбургского университета. В обоих случаях неприятности в виде молвы, интриг, непонимания, а главное, недостижения поставленных целей убедили Хайдеггера в том, в чем он был убежден и раньше: что публичность есть неподлинность.

Он извлек урок из этих ошибок. В начале 1930-х происходит так называемый «поворот», после которого Хайдеггер в течение 40 лет, до самой смерти, ведет самый уединенный образ жизни. Внешних событий практически нет, зато есть напряженный духовный путь, результатом которого стали тома лекций, семинаров, интерпретаций, философских дневников. Именно они, а не «события биографии» составляют то, что нужно называть жизнью. Кто-то, романтически настроенный, спросит: что может знать о жизни, о мире, о вселенной человек, который и «не жил полной жизнью», кто видел мир из своего угла, кто чах над книгами? В ответ на это хочется привести в пример двух непохожих современников —Жан-Жака Руссо и Джакомо Казанову. Первый также был отшельником, копающимся в книгах и жившим перепиской нот. Второй был авантюристом, каких не знал мир. Он соблазнил сотни женщин, он общался с королями и прочей знатью, он вершил европейскую дипломатию, стрелялся на дуэлях, сбегал из тюрем, затевал аферы с лотереями, философским камнем, масонами, играл в театре, писал стихи, изобретал технические новинки... Он написал мемуары «История моей жизни» и фантастический роман «Иксамерон»—творения, которые могли бы попасть в книгу рекордов Гиннеса как самые «скучные и затянутые». Их давно не читают, а если и издают, то в сокращенных вариантах. Многочисленные книги Руссо заложили основы педагогики и антропологии, языкознания и культурологи, политики и этики. Руссо зачитывалась и зачитывается культурная элита человечества вот уже не одно столетие. Эти книги вдохновляли вождей Великой Французской революции,

эти книги делали историю. Руссо, кроме того, стоял и у истоков романтизма —движения, обожествляющего «живую жизнь». Так в ком больше «жизни»?! Есть все основания полагать, что феномен жизни и мышления Хайдеггера еще более серьезен, если уж речь идет о конце старой и начале новой истории...

О чем же хочет поведать человечеству мыслитель в своей последней книге? На первый взгляд речь идет об обсуждении сугубо философской, далекой и вечной проблемы—«что зовется мышлением?». Люди привыкли «не грузить» себя такими вопросами: все равно их не удастся разрешить, пусть уже этим философы занимаются, всех остальных это напрямую не касается. Да и срочности никакой нет: тысячелетиями над этим думали, ничего страшного не случится, если усвоение человечеством содержания книги с таким названием произойдет еще через век—другой.

Рассуждение такого рода верно с точностью до наоборот. На самом деле, Хайдеггер писал книгу актуальную, считал, что написанное в ней прямо касается всех и каждого и, главное, ее содержание есть критически важная, срочная весть, необходимая для спасения человечества от смерти³.

Надо вспомнить, что время написания книги (а точнее, произнесения лекций, которые стали потом основанием для книги) —это 1951 и 1952 годы. Что это было за время? Если посмотреть на академическую философию, то для нее как будто ничего не произошло. В Англии продолжали обсуждать проблемы философии языка, в Америке ставили опыты психологи-бихевиористы, мечтающие управлять человеком, во Франции возникла мода на победивший во Второй мировой войне марксизм...

Но Хайдеггер верен завету, который когда-то почерпнул у Гуссерля: «Мышление должно отталкиваться от жизненных проблем, а не от теорий». В лучшем случае только некоторые философы, которым не чуждо историческое измерение (как Адорно

³ В интервью журналу «Шпигель», опубликованном посмертно, Хайдеггер особо разворачивает тему возможной позорной кончины человечества. Он не видит путей исхода. Собственно, интервью названо «Только Бог может еще нас спасти».

и Хоркхаймер), еще осмысляли итоги войны⁴. Хайдеггер же следит за пришедшей в мир новой реальностью. Наступила эпоха, которой никогда прежде не было на Земле. Несколько лет назад создана атомная бомба, началась гонка вооружений. Впервые за всю историю человечества возникла ситуация, когда человечество может уничтожить само себя, погибнуть и больше не возродиться! Как можно мимо этого пройти? Как можно было пропустить такой факт? Как можно об этом не думать? Ведь это уникальная ситуация, несравнимая ни с чем.

Действительно, раньше в течение тысячелетий было так, что возникали и гибли города и царства, народы и языки, культуры и религии. Но как таковые они принципиально не могли закончиться, ибо на место погибшего и побежденного приходил победитель; ибо если гибли цивилизации от чьей-то руки, то, значит, жила та разящая рука. История не смогла бы закончиться, даже если бы кто-то захотел самовольно ее закончить: человечество было обречено на бессмертие. Теперь же ситуация принципиально иная: история в любой момент может кончиться, то есть будет так, что на место погибшего не придет никто, в ядерной войне нет победителя!

Пустыня отличается от разорения, потому что на месте разоренного что-то вырастет, а на месте пустыни ничего уже не будет: уничтожены все предпосылки роста. Диагноз человеческой истории и современности, поставленный Ницше: «Пустыня растет»- Хайдеггер повторяет на протяжении лекций десятки раз. Она- лейтмотив, нерв всей первой части книги. О росте пустыни, как было сказано, глядя в будущее, уже писал Ницше, но впервые в послевоенную эпоху это вышло на поверхность: рост ядерных арсеналов, в любую секунду возможный обмен ядерными ударами - и конец истории⁵.

⁴ В письме Ж. Бофре, которое потом стало известно как «Письмо о гуманизме», Хайдеггер ставит марксизм выше всех философских учений современности, в том числе и выше феноменологии Гуссерля, за то, что марксизм чувствителен к историческому измерению.

⁵ Для Ницше еще не были очевидны возможности ядерной войны, но он видел измельчание человеческого типа, грядущие войны, неподкон-

Власть конца, тень заката, захода, Запада, за-пада, простерла свои крыла над человечеством. Человечество из бессмертного стало смертным. До сих пор считалось, что смертен отдельный человек и бессмертен человеческий род, во имя которого живет индивид. Теперь же все человечество живет на фоне возможности смерти. Но у отдельного человека есть голова на плечах, чтобы когда-то избегать смерти, а когда-то решаться на героическую смерть. У человечества нет никаких органов управления, все международные организации не наднациональны, а межнациональны. Никто ничего не контролирует на высшем уровне, так может быть контроль возможен на уровне каждой клетки, на уровне каждого отдельного человека? Это вопросы без ответа. В любом случае новая историческая ситуация требует новой логики, новой этики, новой политики, нового мышления⁶. Эти вопросы до сих пор толком не разрешены, и опасности так и висят над миром. Во всех сферах мировой культуры должен был произойти кардинальный переворот, который еще до конца не произошел, который отложен. Одно дело —жить в мире, где человечеству ничего не грозит, и оно может позволить себе рассуждать о религии, науке, логике, искусстве sub specie aeterni, с точки зрения вечности, как это было раньше; другое дело —жить в мире, где каждый шаг может обернуться трагедией. Это ходьба по минному полю, это предельная осторожность, это чувствительность к нюансам мышления, ситуации и времени. Где эта чувствительность? Какие политики или ученые, художники или религиозные деятели нам ее демонстрируют? Все как всегда, как во все века—игра амбиций.

трольность науки, неспособность мелкого современного человека совладать с роком истории.

⁶ Кстати, «новое мышление» М. Горбачева, начиналось с такой же постановки вопроса, только на до с лишним лет позже, и, конечно же, оно не только не дало ответов на вопросы, но и не сумело их удовлетворительно поставить. Оно питалось уже искаженными и неподлинными импульсами, пришедшими от того же Хайдеггера через постмодернизм, неомарксизм, экологизм и прочие умонастроения второй половины XX века.

Но когда же мы вступили на этот путь заката? Когда же мы причастились смерти? Когда начался Запад? Безусловно, не вчера, когда изобрели атом или химическое, бактериологическое оружие. И вообще речь не идет о какой-то политике двух сверхдержав, они сами лишь заложники, послушные исполнители свершающейся судьбы... Но когда началась эта судьба?

Из произведений искусства мы знаем, что есть стартовое роковое событие—событие, которое предопределяет дальнейший ход повествования. А ведь произведение искусства—это просто очищенная от внешнего и случайного логика судьбы, жизни. Искусство есть сама чистота, сама истина, искусство просто отсекает лишнее. Поэтому, когда в какой-нибудь трагедии вроде «Ромео и Джульетта» на первой странице двое влюбленных, которым по заведенному порядку нельзя было видеться, встречаются глазами, то мы знаем, что это и есть главное событие, пересечение границы, с-лучай, в-стреча, co-бытие, которое предопределит дальнейший ход сюжета. Все остальное — лишь приложение, лишь развитие логики, лишь необходимость судьбы, которая тем суровее, чем больше ей сопротивляются герои.

Начало заката, начало Запада, за-пада, начало смертного человечества тождественно началу техники и науки. Именно они — и мы видим это на примере атомной бомбы, кибернетики, психотропного, химического, биологического оружия — ставят человеческую историю между жизнью и смертью, бросают ее в риск выживания.

Воскликнут: как можно считать науку и технику символом Запада и смерти?! Разве не благодаря им побеждены болезни, холод и голод, жизнь становится комфортнее? Да, говорят оптимисты, есть некие проблемы с возможностью использовать технику во зло, но это случайно, мы сможем не допустить этого... Однако для Хайдеггера принципиальна сама возможность конца. Раньше история не могла кончиться, а сейчас может. Поэтому наука и техника—не нейтральное средство: они принципиальный фактор изменения судьбы истории, ее переломный момент, ибо с момента возникновения Запада, появился и Восток, то есть «до-западное», Запад стал меркой всего предшествующего в истории, все стало

видеться сквозь его призму, а значит, неподлинно. Постепенно Восток сам стал соответствовать тому образу, который создал ему Запад, и это стало также закатом, Западом Востока⁷... Собственно, никакого Востока уже нет, постепенно Запад все больше и больше устанавливал свое господство и сейчас установил его над всей планетой, потому что у всей планеты теперь общая судьба.

Где и когда случился перелом хода истории?

Считается, что наука и техника получили невиданный прогресс в так называемое Новое время, начиная с проектов Бэкона и Декарта. От Бэкона с его «знание — сила», до Ницше с его волей-к-власти лежит единый путь. Рост силы, рост знания, рост власти, бесконечный бесцельный абсолютный рост, рост ради роста, могущество ради могущества—вот максима современного человечества. Вот приказ, который слышат внутри себя художники, ученые, политики: будь выше, будь сильней, будь совершеннее, будь завтра больше того, чем ты был сегодня и вчера! Настоящий господин не может быть кому-то обязан своей властью и силой, иначе он не господин. Поэтому вслед за Декартом и Спинозой усиление власти и знания происходит на основе самости, суверенности. Настоящая господская самость, настоящий субъект есть causa sui, причина самой себя, self-made. Все из него, все для него, все через него, то есть опосредуется им. Весь мир становится пред-ставлением, то есть чем-то находящимся в субъекте и для субъекта, а то и полагаемым самим субъектом. Например, Кант определял бытие как «просто полагание» (ниже мы к этому еще вернемся). Да и Ницше считал, что субъект с растущей волей-к-власти творит миры как мифы, ибо ему нужны иллюзии, нужны цели для роста воли, потому что он должен к чему-то стремиться и расти.

Но Хайдеггер обнаруживает истоки науки и техники в Древней Греции, а не в Новом времени, которое скорее является закатом заката, последней и явной стадией Запада. Иллюстрируя путаницу, которую вносит наука, утверждающая, что мы воспри-

⁷ Это хорошо показано в книге Эдварда В. Саида «Ориентализм. Западные концепции Востока». СПб., 2006.

нимаем весь мир через посредство представлений, которые возникают у нас в голове из-за действий различных атомов, полей и волн на органы чувств, Хайдеггер приводит пример с цветущим на лугу деревом, на которое смотрит человек: «...физиология и психология вместе с научной философией со всей их оснащенностью примерами и доказательствами объясняют, что мы, собственно, не видим никакого дерева, а в действительности воспринимаем некую пустоту, в которой в которой определенным образом рассеяны электрические заряды, мчащиеся с великой скоростью туда и сюда». Хайдеггер предлагает обратиться к ненаучному опыту: «...стоит дерево “в сознании” или же оно стоит на лугу? Лежит луг, как переживание в душе или расстилается по земле? Находится ли земля в нашей голове? Или мы стоим на земле?»⁸. Мы должны вернуться обратно на землю, говорит Хайдеггер и видеть дерево на лугу, а не атомы, знать, что мы имеем, дело с самими вещами, а не с представлениями в сознании. Кто дал науке право называть такое мышление примитивным и донаучным и саму себя выставлять как меру для мышления? Кто дал такое право науке, которая сама же не знает собственных истоков; которая может рассуждать об исторических событиях, но не знает, что есть история, может складывать числа, но не знает, что есть число? Все эти вопросы (что есть событие, что есть число и проч.) оставлены как необсуждаемые, отданы философии потому, что если бы наука постоянно возвращалась к ним, то в ней не было бы никакого «прогресса». Но весь прогресс науки возможен только на фундаменте основных понятий, некритично взятых у философии! На основе других понятий были бы и другой фундамент, другое строение, другой прогресс, другая история. Поэтому только философия и может сама судить науку с высоты (глубины?) своего положения, с высоты (глубины?) матери, из которой вся наука вышла. Поэтому в отличие от мыслителей-пессимистов, вроде Шпенглера, Хайдеггер не говорит о «закате Европы». Да, пустыня растет, власть конца, Запада над историей велика, но «где опасность, там и спасительное»—цитирует Хайдеггер поэта Гёльдерлина. Лишь там, где есть риск са-

⁸ Данное издание, с. 55-56.

мого ужасного, появляется и возможность для самого великого! Как определенный вид мышления породил науку, так из почвы мышления может выйти и спасительный росток. Мы должны начать мыслить, мы должны начать мыслить сущность науки и техники, чтобы совладать с ними и быть свободными по отношению к ним, а не подчиняться их гибельной судьбе. Поэтому теперь наше мышление должно само перестать быть техническим и научным, ибо оно не должно подпадать под власть научного и технического, а должно превозмочь их.

Атомная бомба разлагает мир на атомы, но именно это же случается в мышлении ученых. «Атомная бомба взорвалась в поэме Парменида»— это значит, что Запад начался в Греции. Исток современной техники и науки там, там—событие, которое запустило судьбу, в результате которой человечество стало смертным, сначала потенциально, а теперь и реально, произошло тогда, когда впервые было решено, что сущее дается в «логосе», который означает «полагание», возник мост к Декарту, Канту и Ницше. Так и оказывается, что миф и логос не противостоят друг другу, а оказываются одним и тем же миро (мифо) творчеством. Важнейшие слова в греческом мышлении: λεγεῖν и λόγος, «...из этих достопримечательных слов —λεγεῖν и λόγος —возникла западная логика,— говорит Хайдеггер,— Без λεγεῖν этой логики нынешний человек был бы лишен своего мотоцикла. Не было бы также самолетов, турбин и комиссии по атомной энергии. Без этого λεγεῖν и его λόγος не было бы также ни христианского учения о троичности и ни теологического истолкования понятия второй личности в божестве. Без этого λεγεῖν и его λόγος не было бы и эпохи Просвещения. Без этого λεγεῖν не было бы диалектического материализма. Мир без λόγος логики выглядел бы иначе»⁹.

Исток современной науки и техники —в Греции, потому что здесь впервые было решено, что сущее есть «присутствие», некое «подлежащее», «то, о чем сказывает любое высказывание». Тогда Парменидом было решено, что «нужно и сказывать и мыслить сущее имеющимся, наличествующим», а не таким, как будто

⁹ Там же, с. 242.

возможно, что его нет: «...слово “быть” постоянно расплывается перед нами во всех возможных неопределенных значениях, напротив, слово “присутствовать” сразу говорит нечто более ясное — присутствующее, т. е. нам на-стоящее (Gegenwart). Присутствование и присутствие (Anwesen und Anwesenheit) означает: настоящее. Это подразумевает пребывание-напротив. [...]

Если бытие сущего в смысле присутствия присутствующего уже не господствовало бы, то сущее не могло бы появиться как предметность, как объективность объектов, чтобы в качестве таковой быть предметно представимой и производимой для всякой доставки и поставки природы, которые беспрерывно предпринимают утилизацию захваченного у ней. Эта предприимчивость по отношению к использованию потенциала природы исходит из скрытой сущности современной техники.

Если бы не господствовало εἶναι, бытие сущего, в смысле присутствия и тем самым предметности предметных состояний, самолеты не летали бы — их вообще бы не было. Если бы не было бытия сущего как присутствия присутствующего, то, очевидно, не была бы обнаружена электрическая энергия, возможности использования которой известным образом преобразили мир человеческого труда».¹⁰

Если греческий мир дал «наличное», «присутствующее», «положенное», «субстанцию», то в Новое время все это, как было сказано выше, превратилось в наличное для субъекта, полагаемое самим субъектом, да и сам субъект слился с субстанцией (в «Феноменологии духа» Гегеля). Растущий ради роста, волящий-власть субъект, основывающий все только на себе самом, не может мириться с тем, что есть какое-то «предположенное», какая-то субстанциональность, какое-то прошлое, кроме присутствующего настоящего. Раньше считалось, что не выбирают семью, родину, религию, пол... Все эти вещи были до субъекта и определяли его. Сейчас субъект сам хочет выбирать себе религию, родину, родителей и даже свою физиологию. Он хочет быть конструктором своего духа, так же как и тела. Отсюда пошли постоянные пере-

¹⁰ Там же, стр. 205-206.

вороты и революции, сотрясающие всю новоевропейскую историю, отсюда идет постоянная гонка за модой, за современностью, отсюда—каждое поколение хочет утверждаться только на себе самом, откинув все прежнее.

Ницше говорит, что главная черта субъекта, стремящегося стать абсолютным,—это месть, то есть уничтожение прошлого, уничтожение всего, что мешает абсолютности субъекта, что мешает ему быть причиной самого себя. Главное, что мешает,—это прошлое, с его фактичностью, с его грубым «было и ничего не поделаешь». Это «было» становится камнем преткновения для всего воления. Это тот самый камень, который воля больше не может сдвинуть. Таким образом, «было» становится скорбью и зубовным скрежетом каждого воления, которое как таковое всегда водит вперед и как раз этого и не может против того, что осталось и установлено далеко позади как прошедшее. Поэтому «это было» есть противное «для всякого воления» —интерпретирует Хайдеггер Ницше... Воля может пытаться забыть прошлое, может придумать прошлое из себя, но это все способы борьбы с прошлым. Но прошлое также было положено когда-то волей. Это значит, что воля борется сама с собой. Но ее борьба сама с собой ослабляет ее. Это значит, что внутри воли есть противо-воля, которая тормозит рост; это значит, что воля не совершенна, что она ограничена, что она не причина себя, что есть что-то, не от нее исходящее и не от нее зависящее.

Что же требует дальнейший рост воли? Только одного: воля, если не хочет рубить сук на котором сидит, наоборот, должна перестать бороться с прошлым, она должна перестать мстить времени. Тот, кто на это окажется способен, тот есть сверхчеловек, «Цезарь с душою Христа», при этом сверхчеловек — это единственное сущее, которое сможет стать вровень с техникой и наукой, то есть не будет их рабом. Сверхчеловек должен не мстить прошлому, а желать, чтобы оно повторилось и повторялось потом вечно вечное количество раз. «Вечное возвращение одного и того же» — основное требование до конца продуманной воли-к- власти: «Воля будет свободной от этого противного, когда она будет свободной как воля, т. е. свободна для хода в уходе, но для та-

кого хода, который не уходит от воли, но приходит вновь с тем, что он вновь приносит пройденное. Воля будет свободной от противоволения против времени и против его голого прошедшего, если она от всего будет постоянно хотеть хода и прихода, вновь хода и возвращения. Воля будет свободна от противного “было”, если она хочет постоянного возвращения всякого “было”»¹¹.

На этом требовании сверхчеловека избавления от духа мести Ницше останавливается и говорит, что его философия есть «история ближайших трех столетий». Хайдеггер принимает эту эстафету. Он говорит, что его с охотой будут читать через триста лет, потому что он начинает там, где кончил Ницше. Он хочет понять, что придет на место мести. Избавление человека от духа мести — залог его превозмогания науки и техники.

Понятно, что в противоположность «полаганию всего из самого себя» и самозаконодательству представляющего субъекта должна быть реабилитирована память —память, как то, что внимательно относится к тому, что было, к «это было», память, которая любит и собирает все бывшее, а не ненавидит его, не мстит как воля-к-власти. Мнемозина, греческая богиня памяти,—мать муз, мать всех наук и ремесел. Когда лекции Хайдеггера начинаются с этих размышлений о Мнемозине, все это выглядит бесконечно далеким от «актуальных проблем современности». Но именно реабилитация памяти есть важнейшее условие спасения человечества, условие ухода его с гибельного пути. Ведь только помня каждый шаг на историческом пути, мы в состоянии увидеть и те точки выбора, точки бифуркации, развилки, которые были оставлены позади, которые не были выбраны. Мы можем включить скрытые возможности нашей истории. Чтобы человек имел будущее, он должен иметь настоящее и прошлое. Настоящее есть выбор, причем выбор не продолжающегося настоящего, а иного — будущего. Не-выбранное же составляет вину, прошлое. Если прошлое забыто, это явный признак того, что нет выбора в настоящем, есть движение по колее, нет будущего, так как происходит только вечное продолжение ненастоящего настоящего.

¹¹ Там же, с. 86.

Память—не реставрация прошлого, а реставрация будущего. Самая первая развилка истории, начало того пути, с которого начался Запад,—забыта. «На самом деле,—пишет Хайдеггер,—история западного мышления начинается не с того, что оно мыслит о призывающем-мыслить, а тем, что оно оставляет его в забвении. Следовательно, западное мышление начинается с упущения, если вовсе не с отказа (Versagen). Так кажется до тех пор, пока мы в забвении видим исключительно выпадение (Ausfall) и тем самым нечто негативное. Более того, мы отсюда не выйдем на наш путь, если будем проходить мимо одного существенного различения. Начало (Beginn) западного мышления —не то же самое, что начало (Anfang). Оно скорее сокрытие начала (Anfangs) и даже неизбежное. Если это представить таким образом, то забвение показывает себя в другом свете. Начало (Anfang) скрывается в начале (Beginn)»¹². Это различие между двумя началами есть различие причины (изначала) и почина (зачина), различие между началом как начальствующим правлением, первым, над которым нет ничего и никого, и началом как арифметически первым, которое может и не быть главным по сути.

Как же вернуться к этому началу, в смысле Anfang? Путь к нему лежит через мышление, поскольку начало есть то, что призывает мыслить.

Собственно, книга названа «Что зовется мышлением?». Как только мы пытаемся мыслить, мы обнаруживаем, что все уже помыслил кто-то до нас, мы просто движемся по проторенной другими колее, даже тогда, когда мы «рассуждаем сами», мы просто делаем выводы из посылок, положенных не нами, по правилам вывода, установленным не нами.

Мы не можем мыслить... хотя и называемся мыслящими существами. Это название говорит только о том, что мы в принципе можем мыслить, но не мыслим. Причем дело обстоит не так, как в гегелевской диалектике: что весь путь сознания состоит в том, чтобы потенцию, мышление-в-себе развернуть в действительность, в мышление-для-себя. Нет. Дело не в приложении неких

¹² Там же, с. 152.

усилий. Мы можем мыслить, но это значит, что мы можем мыслить и впадать в немыслие (подобно тому, как только говорящий может не только говорить, но и молчать; только решительный может быть и героем и трусом; и проч.). Хайдеггеровская логика прямо противоположна гегелевской. Если у Гегеля «тезис —антитезис — синтез», то Хайдеггер, можно сказать, берет возможность сразу как синтез, и она у него разваливается тут же на тезис, который является высшим выражением возможности, ее действительнейшей действительностью, и на антитезис — на падение, на блокировку этой действительности, на повседневное, на неподлинное. Человек есть мыслящее существо, это доказывается действительностью тех, редчайших прорывов, подвигов мысли, которые мы имеем в лице великих мыслителей. Только они, несколько человек в истории, доказали и показали, что человек —есть мыслящий. Все остальное большинство доказывало скорее обратное, ибо никогда не мыслило. Если бы мышление человека замерялось статистическими методами, то человек бы не был назван мыслящим. У нас есть привычка брать всю совокупность чего-либо и отвлекать из нее общее. Это общее и называют «сущностью». По Хайдеггеру, нет ничего более нелепого. Сущность не ищется путем отвлечения общего из множества единичных. Начнем с того, что когда мы выбираем в один класс некое множество, то мы уже как бы исподволь владеем неким общим. То есть, когда мы, например, ищем сущность дерева через отвлечения общего от всех деревьев, мы забываем, что с самого начала включили в совокупность деревьев именно деревья, а не что-то другое. То есть искомая сущность была предположена заранее и, как мы видим, отнюдь не на основе отвлечения от всей совокупности, потому что мы и не имели с ней дело, ни один человек не встречал в опыте всех деревьев и не сравнивал их. Скорее, поимев встречу с неким единичным, причем единичным, в котором явлена его сущность, человек переносит по аналогии сущность этого единичного на все ему подобное, пусть даже сущность в подобном не проявлена, пусть даже это подобное максимально далеко от сущности. Например, мы видим Платона, который, безусловно, есть мыслитель, и мы предполагаем, что это не случайная черта Платона, не некий его изгиб, украше-

ние, вывих индивидуальный, а редкое чудесное проявление сущности, доведение того сущего, чем Платон является, до крайних его возможностей, до высшей его формы. Поэтому мы предполагаем, по аналогии, что и все иные подобные сущности есть потенциальные платоны, хотя они отнюдь не проявляют таких ярких черт мыслителя. Их сущность спит, но она есть. Вот у животных, например, этой сущности нет. Поэтому нельзя сказать, что они не мыслят. Если бы они могли мыслить, то они могли бы и не мыслить, но они не могут мыслить, значит, не могут и не мыслить.

Первый же симптом наличия у тебя чего-либо—это скатывание в неспособность к этому. И чувство этого разрыва. Каждый из них свидетельствует о наших возможностях и действительностях. Если у вас что-то есть, то его сразу нет. По «нет» вы можете судить о «да» и о том, как трудно это «да».

Самое трудное —это мышление. Оно не дается просто так. Допустим мы хотим мыслить, но это уже основано в некоем призыве из мыслимого, со стороны того, что требует мышление, того, что зовет мышление, призывает его. Мы не можем хотеть чего-то, если этот магнит не магнитит, если это не разрыв нашей сущности. В то же время именно этот разрыв возможности и действительности и создает как напряжение, так и саму проблему. Сила притяжения и сила отталкивания одна. Почему наша сущность не только притягивает, но и отталкивает? Почему сущность сразу же и несущность? Чтобы было постоянное стремление, борьба за сущность. Почему наша сущность убегает от нас, чтобы быть желанной? И зачем ей быть желанной? Просто ли это кокетство? Соблазнение? Или может быть это некое предохранение? Может быть, наша сущность держит нас вдалеке от самих себя, потому что это опасно для нас же? Может быть, судьба Гёльдерлина, Ван Гога и Ницше есть предостережение против снятия дистанции?

Что зовет нас мыслить? То, что мы не мыслим, то есть этот разрыв, это устроено не нами. Пропасть можно перемахнуть только прыжком в противоположность мнению, что мышление есть логика, то есть последовательное строительство мостов от одних утверждений к другим через некие правила вывода. Если про-

пасть устраивается тем, что делает нас мыслящими, то пропасть не заштопать и не перешагнуть в несколько маленьких шажков или с помощью неких мостов.

В этой связи понятен скандальный тезис Хайдеггера «Наука не мыслит»¹³. Наука считает, она просто автоматически выводит некие следствия из принятых предпосылок согласно правилам метода. Это может сделать и машина, искусственный интеллект. Мышление же не есть пользование методом, поскольку «мето-годос», в переводе с греческого есть «путь-за-кем-то», колея, однолинейность. Мышление, напротив, есть «годос», то есть торение пути, прокладывание его, постоянные повороты, и никогда не ясно, «что он нам несет, новый поворот». Это впрыгивание в новую область исследований, для того чтобы изнутри нее добыть те или иные основания, предпосылки, основопонятия, на которых, как на фундаменте, уже будет строить свое здание следствий и выводов наука.

Мышление есть в тяге в сущность того, что оно мыслит; это старый тезис феноменологии, мышление интенционально, мышление есть «мышление о». Мышление руководимо из своего предмета (который уже в этом смысле не предмет, так как не есть нечто пред-ставленное и поставленное самим мышлением). Когда портной шьет костюм, он снимает мерку именно с этого заказчика со всеми его специфическими особенностями; в соответствии с его профессией, характером, образом жизни, портной принимает во внимание и материал, и цвет, и фактуру; он делает дизайн, ориентируясь на внутренние свойства материалов. Так и мышление—это всегда ручная работа, причем в гораздо большей степени, чем любое другое рукоделие, так как его предмет, его материал куда более тонок. Промышленное производство, технология—всегда вторичны, они всегда уже копируют произведенное вручную, и копируют это безвкусно, стандартно и, главное, никому конкретно не подходящее. Мир техники по определению-мир копий, мир «вторичного», но это было бы не страшно, если бы он, распространяясь,

¹³ См., например, интервью Хайдеггера журналу «Экспресс».

при этом не рубил сук на котором сидит, не убивал бы свои предпосылки, не убивал бы оригинальное и изначальное!

Научное исследование не может мыслить предмет, так как сами «требования науки», внешние предмету, вносят искажения. Есть чисто «научные требования», придуманные научным сообществом. Так, традиция ложного истолкования проблем нудит и требует, чтобы все будущее соответствовало этой лжи и ошибкам, ведь в науке есть амбиции школ, интриги авторитетов. Есть также коммерческий интересу науки как отрасли, которая борется за гранты или заказы предпринимателей, есть требования коммерческого успеха публикаций, а значит, в рядовые результаты исследований добавляют налет сенсационности и скандальности....

Почему Сократ называется Хайдеггером чистым мыслителем Запада? Потому, что он даже ничего не писал, ибо писание тоже вносит своего рода внешние требования, Сократ посвятил себя чистому мышлению, чистому погружению в предмет, он стоял на открытом ветру этого тяга к сущности, полностью отдал себя ему. Сократ был и первым учителем, так как знал, что его дело как раз не учить, а учиться; что учитель отличается от ученика только большей втянутостью в тяг сущности, большим отсутствием внешних учению целей. Учитель есть больше ученик, чем сам ученик.

Что значит учиться мышлению? Значит все больше посвящать себя ему. Это втягивание в мышление есть любовь, «филия». Лишь то, что с любовью, глубоко; наоборот, всякая критика всегда поверхностна. Критика коренится в мести, критика всегда исходит извне; значит, она проводит границу между собой и предметом, как чуждым ей, она стремится уничтожить его чуждость, которая для нее невыносима, как все, что не проистекает из нее.

Мести, критике прошлого, как было сказано выше, Хайдеггер противопоставляет память: «“Память” означает изначально вовсе не способность запоминать. Это слово именует целое духа в смысле постоянной внутренней собранности в том, что присуще (wesenhaft sich zuspricht) всякому чувствованию. Память означает изначально то же самое, что молитва, по-миновение (Andacht): неотпускаемое, собранное пребывание при... а именно не только при прошлом (Vergangene), но и равным образом при

настоящем (Gegenwärtigen) и при том, что может прийти. Прошлое, настоящее, будущее (Kommende) являют себя в единстве всегда собственного и/ж-сутствия (An-wesens). [...]

В качестве таким образом понятой памяти Gedank есть также и то, что именуется словом “благодарность” (“Dank”). В благодарности дух вспоминает (gedenkt) то, что он имеет, и то, что он есть. Вспоминая таким образом и потому в качестве памяти, дух примысливает себя (denkt... zu) к Тому, к чему он принадлежит (gehört). Он мыслит себя слушающим (hörig) не в смысле простого подчинения, а слушающим (Unterwerfung), исходя из слушающей молитвы»¹⁴.

Ответ на вопрос, который вынесен в заглавие книги получен: «Мышление есть благодарность». Чтобы понять всю парадоксальность, всю революционность этого утверждения, мы должны усвоить историю понятия дара в западной метафизике. А в ней предполагается, что все сущее делится на волевых субъектов, которым нечто принадлежит, и на то, что может принадлежать этим субъектам. Иногда такой субъект может быть один (абсолютный субъект, иногда именно так понимали Бога). Сущее принадлежит субъекту на правах собственности, после того как он его потребил, захватил, сформировал или просто обозначил как таковое, принадлежащее. Однако, если он потребляет сущее, он не может считаться полным его господином, логика господства как всегда требует, чтобы своим господством субъект был обязан только себе, а не чему-то внешнему. Поэтому высшая власть проявляется субъектом именно тогда, когда он расстается с сущим, над которым господствует, показывая независимость от него. Это и называется даром. Но кто приемлет этот дар? Ведь в случае с абсолютным субъектом это дар самому себе, а в случае с другим субъектом это отравленный дар, «медвежья услуга», так как такой дар закабаляет и сам по себе и по отношению к тому, кто его дал. Из дара возникает власть: первая власть, первые господа и рабы возникли, когда господин —победитель даровал жизнь побежденному, а тот принимал дар и был уже обязан, становился

¹⁴ Данное издание, с. 145-146.

рабом. Принятие дара без благодарности, без отдаривания, означает рабство. Именно поэтому господа всегда соревновались в задаривании друг друга и всегда стремились от-дариться. Простая благодарность есть способ такого отдаривания. У меня ничего нет, но я благодарю, я дарю тебе благо, вспоминая тебя, молясь за тебя. Я как бы прошу абсолютного господина вернуть тебе то, что ты дал мне. Таким образом, дарение оказывается невозможным, оно всегда вырождается в обмен. Есть вариант с потлачем, то есть безумным уничтожением сущего, тратой, которое превозносили теоретики суверенности типа Батая. Но тогда возникает зависимость от этого уничтожения, которое к тому же уж точно не дар. Есть вариант с самоуничтожением, с растворением в даре —так, что отдариваться невозможно за неимением дарящего. Это ситуация своего рода завещания. Но что здесь завещается? Не то или иное сущее (тогда бы не было растворения в сущем), а сама сущность. С самого начала человек не есть свободноопределяющееся существо, а тот, кому подарена свобода. Если твоя сущность тебе подарена, придана, завещана, то единственным способом отдаривания, благодарности будет реализация этой сущности, тем более, что эта сущность и есть способность благодарить: «В Gedanc как изначальной памяти правит уже то воспоминание (Gedenken), которое при-мысливает свое мыслимое к тому, что должно быть осмыслено (sein Gedachtes dem zu- Denkenden zu-denkt), т. e. правит благодарность. Мы благодарны (danken) за это тем, что мы благодарны (bedanken) тому, что мы должны это благодарить (verdanken). То, что мы должны благодарить, исходит (haben) не от нас. Это нам дано (gegeben). Многое нам дается в дар и разного рода. Высшим же и собственно охранительным (währende) даром остается для нас наша сущность, которой мы одарены таким образом, что лишь из этого дара мы есть те, кто мы есть. Поэтому это приданое (Mitgift) мы должны благодарить больше всего и непрестанно (unablässig) (Курсив мой, — О. М.).

Однако то, что передается нам в смысле этого приданого, есть мышление. [...] Таким образом, высшей благодарностью является, вероятно, мышление? А глубочайшей неблагодарностью необдуманность (Gedankenlosigkeit)? Ведь, таким образом, не суще-

ствует собственной благодарности в том, что мы приходим к себе с неким подарком и возмещаем подарок подарком. Чистая благодарность—это, напротив, то, что мы просто мыслим, а именно о том, что собственно и единственно дано для мысли»¹⁵.

И еще: «Когда мы думаем о призывающем мыслить, мы вспоминаем тем самым о том, что само призывающее мыслить дает нам для мышления. Это воспоминание, которое в качестве мышления является настоящей благодарностью, нуждается именно в том, чтобы благодарить, а не отдавать взамен и отрабатывать. Такое благодарение-это не возмещение, а открытость навстречу. Только эта открытость навстречу дает нам возможность сохранить в своей сущности то, что изначально дается для мысли»¹⁶ (Курсив мой.— О. М.).

Мышление есть благодарность (а не месть), а благодарность есть открытость-навстречу. Это, между прочим, и открытость- навстречу судьбе, и действительно новому, от которого закрыто всякое критическое мышление. Последнее занято вписыванием будущего в рамки настоящего с последующим опрокидыванием настоящего на будущее. Его «футурологии и экспертные прогнозы» всегда ошибаются, так как будущее — это именно и есть не-продолжение настоящего, а сбой в его длении, разрыв. Благодарное, открытое-навстречу мышление Хайдеггера, напротив, пришло к нам из будущего. Причем, будущего, которое не может не наступить. Потому что благодаря этому прорыву в будущее и предоставлению ему места в настоящем это будущее у нас и появилось. Когда-то отцы Церкви сказали, что мир держится, возможно, молитвой одного праведника. Учитывая указанную выше взаимопринадлежность благодарного мышления и молитвы, мы можем сказать, что именно это и произошло. За 50 лет после выхода этой книги мир стал другим. Только тот, кто не знает, как на самом деле импульсы, полученные от мышления Хайдеггера — прежде всего через постмодернизм (Деррида), экзистенциализм (Сартр), неомарксизм (Маркузе), экологизм и проч., повлияли на интеллектуальную, культурную, а потом и политэкономиче-

¹⁵ Там же, с. 147-148.

¹⁶ Там же, с. 227.

скую атмосферу планеты, может думать, что то, что мы до сих пор живы, «это само собой разумеется». Но рано и расслабляться. Между тем еще ничего не решено с наукой, а тем более с техникой. Такие феномены, как прорыв будущего, всегда суть отсрочка (эпоха—по-гречески и есть остановка, отсрочка). Нам было дано чуть-чуть будущего, одна эпоха, но она истекает. Поставленные вопросы забыты, ответы вульгаризированы, спасительные силы должны быть вновь пробуждены в новом благодарном мышлении, в новом прорыве-навстречу. Книга, которую вы держите в руках, будет еще столетия сохранять свою актуальность и помогать такому прорыву.

Страница сгенерирована за 0.19 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com