Памяти православной монахини-матери Марии, погибшей 31 марта 1945 года в концлагере Равенсбрюк, посвящено немало статей, книг, выступлений по радио и собраний как в Советском Союзе, так и за рубежом. Даже неполная библиография о ней содержит более сорока названий.

Наибольший интерес представляет для нас книга православного священника-клирика Западноевропейского Экзархата Московского Патриархата о. Сергия Гаккеля с предисловием митрополита Сурожского Антония, патриаршего Экзарха в Западной Европе, "One of Great Price" ("Драгоценная жемчужина"), вышедшая в Лондоне в 1965 году на английском языке и переведенная на немецкий и французский языки.

В материалах, изданных у нас, рассматриваются главным образом две стороны яркой и 'необычной жизни матери Марии. Либо это ее юные годы, участие в петербургских литературных кружках и дружба с Александром Блоком (см. "Ученые записки Тартуского университета", вып. 209; '"Встреча с Блоком"-воспоминания Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, написанные в 1935 году, с превосходной вступительной статьей проф. Д. Е. Максимова). Либо мать Мария описала только как участница Сопротивления и узница концлагеря Равенсбрюк.

Ее образ как монахини, с совершенно особым подходом ее к монашеству, ее религиозно-философские сочинения и выступления, социальная деятельность, бесстрашная и жертвенная помощь всем обездоленным и 'преследуемым в эмиграции,- в особенности во время оккупации,-почти не освещены.

Между тем сложная и трагическая судьба этой замечательно одаренной женщины, революционерки по убеждениям и темпераменту, незаурядной поэтессы и способной художницы, неутомимой искательницы истины, любящей матери, потерявшей всех своих детей и нашедшей свое призвание в монашестве, неутомимой труженицы на социальном поприще, бесстрашной в самые трагические моменты своей жизни, сумевшей в нечеловеческих условиях концлагерей не утратить, а углубить свой духовный облик,- при всем кажущемся противоречии составляет одно органическое целое.

Целью настоящей статьи должно быть краткое ознакомление читателя с наиболее яркими фактами из жизни матери Марии и более подробное рассмотрение на этом фойе ее монашеской деятельности в свете двух подходов к монашеству - "созерцательному" и "деятельному".

Елизавета Юрьевна Пиленко-так звали в миру мать Марию-родилась в Риге 8 декабря 1891 года, но детство и отрочество ее прошли около Анапы, на севере Черноморского побережья. Там у ее отца, талантливого любителя-агронома, позднее директора Никитского ботанического сада в Крыму, было небольшое имение с виноградником. Зимой же семья ездила месяца на два к родным в Петербург. После смерти отца семья переселилась туда, и Лиза поступила там в гимназию.

Еще девочкой она стала задумываться над вопросом, в чем правда и есть ли Бог - Бог любви и справедливости. Кончина отца вызвала в ней страстный протест против смерти, как мировой несправедливости, а если смерть несправедлива, то, значит, нет справедливого Бота, а значит, и вообще Его нет.

Одновременно с этим - еще школьницей-она увлекается революционными идеями. Она была из обеспеченной дворянской семьи, но ее тянуло к простым людям. Одно время она стала преподавать русский язык и литературу в рабочей школе на Путиловском заводе, искала знакомства с революционерами, мечтала уйти странницей с котомкой за плечами. Позднее Елизавета Юрьевна пишет в своих воспоминаниях ("Встречи с Блоком"): "За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, мы были поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому "народ"".

В 15 лет она стала интересоваться литературой и искусством, бывать на литературных вечерах. На одном таком вечере выступал Александр Блок. Он поразит ее и своими стихами и всем обликом, и она решила пойти к нему со своими исканиями и сомнениями, со всеми духовными вопросами. Он отнесся к ней бережно и сочувственно. В их мироощущениях было много родственного: тут были и сознание катастрофичности эпохи, и острое переживание "страшного мира" продажности и социальных бедствий, и предчувствие революции. Но знакомство 15-летней Лизы и 25-летнего поэта прервалось на несколько лет. В эти годы Лиза, которой исполнилось 18 лет, выходит замуж за Д. В. Кузьмина-Караваева- юриста, близкого к эстетствующим модернистским литературным кругам, куда он ввел свою молодую жену. Скоро она сама начала печататься и у нее вышли книги "Скифские черепки", "Юрали" и "Руфь", где всё больше стали сказываться ее религиозные искания и утверждающееся в душе христианство. Лиза встречается с наиболее образованными и интересными представителями этой среды, но нравственного удовлетворения не находит. И опять характерная для нее черта: она осудила эту среду за то, что участники тех встреч на словах сочувствовали революции, ко никто не собирался умереть за нее и дело ограничивалось дискуссиями за чайным столом. Отталкивала ее и полная оторванность той жизни от обычной, трудовой: и "ритм нашей жизни нелеп: встаем около трех дня, ложимся на рассвете... Культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции... Мы жили среди огромной страны, как на необитаемом острове... Мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни-вялы и бездейственны" ("Встречи с Блоком"). Уже тогда непосредственной реакцией Лизы на этот "нелепый ритм жизни" было стремление к переходу от слов к делу, к самоотдаче.

Через несколько лет она с мужем расходится и уезжает с дочерью Гаяной в родную Анапу. Тут она переживает начало революции и встречается со своим вторым мужем-Даниилом Скобцовым и с ним я уже с двумя детьми эмигрирует-сначала в Константинополь, потом в Югославию и, наконец, в Париж. В Константинополе у нее родилась еще одна дочь-Настя.

Заграница встретила их тяжелой материальной нуждой. Но Елизавета Юрьевна мужественно с ней боролась, занимаясь и рукоделием и литературным трудом, а муж стал работать шофером. Но тут пришло первое большое горе: умерла двухлетняя младшая дочка Настя. Смерть эта потрясла мать, но дала мощный толчок ее духовной жизни. Сама она говорит об этом: "Как бы ни тяжела была пытка, я нахожу невозможным создать что-либо большее, чем эти три слова: "Любите друг друга", только до конца и без исключения. И тогда всё оправдано и жизнь озарена, а иначе она мерзость и бремя..." И дальше:

"Это называется-посетил Господь. Чем: горем? Больше, чем горем. Вдруг открыл истинную сущность вещей и увидели мы-с одной стороны мертвый скелет живого... а с другой стороны, одновременно с этим, увидели мы животворящий, огненный, всё пронизывающий и всё попаляющий и утешительный дух".

От своего несчастья она обратилась к горю и неочастью близких. Именно окружающих, живых людей, ближних, а не дальних, не человечества вообще и не умозрительного, а реального человека. Умерла ее девочка Настя, но материнство Елизаветы Юрьевны не умерло. Оно пронизало все ее отношение к людям, и душу её уже не могла удовлетворить только семейная жизнь с ее интересами. К концу 20-х годов выяснилось глубокое внутреннее расхождение супругов. Всё сильнее было стремление Елизаветы Юрьевны служить всем обездоленным. А этих несчастных в эмигрантской среде во Франции было очень много: была безработица, толкавшая мужчин в кабаки и марсельские трущобы, а женщин - на панель; были шахтерские беженские поселки, где нещадно эксплуатировали бывших врангелевских солдат, попавших в котел эмиграции и тосковавших по Родине; были психические больные, а иногда здоровые, оказавшиеся в домах умалишенных и совершенно не владевшие французским языком, поэтому даже не могшие объяснить своего положения и задерживавшиеся там годами; были туберкулезные, для которых не существовало дешевых санаториев, и они из больниц попадали прямо в ад безработицы,- и Елизавете Юрьевне казалось, что всё это вопиет о помощи.

А любовь к своим детям перерождается в чувство материнства ко всему этому человеческому горю и беде, и уже нельзя было довольствоваться ни семейным, ни общественным, ни тем более духовным уютом, литературными разговорами и воскресными посещениями церкви. И тогда она увидела в каждом, даже, казалось бы, 'пропащем человеке-пропойце и проститутке-образ Божий, поруганный, искалеченный, но именно образ Божий. Она писала: "Подумайте только, между каждым несчастным и Собою Он (Христос) ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь меня это пронзило".

Лицом к лицу встретясь со смертью, она с необыкновенной остротой и силой почувствовала вечное.

"Совершенно не неизбежно вновь ниспадать в будни и в мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом,- сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы, т. е. от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волею принятого.

Перед каждым человеком всегда стоит эта необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, хорошо защищенного от ветра и от бурь, или же бескрайнее пространство вечности, в котором есть одно лишь твердое и несомненное,-и это твердое и несомненное есть крест" (статья "Прозрение в войне" в книге: Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Париж, 1947, с. 136).

Елизавета Юрьевна стала стремиться к монашеству, как самоотверженному служению Господу и людям.

Митрополит Евлогий (Георгиевский), поддерживая в ней это стремление, с согласия ее супруга дал ей церковный развод и сам постриг ее в церкви парижского Богословского института с именем Мария-в честь преподобной Марии Египетской.

До пострига Елизавета Юрьевна много выступала с лекциями и докладам на религиозные темы. При постриге митрополит благословил ее проповедовать и в храмах после богослужения. В молодости, в бытность свою в Петербурге, Елизавета Юрьевна изучала богословие и сдавала экстерном экзамены профессорам духовной академии.

На первое время ей дали тихую светлую келью в институте, где она могла спокойно молиться и размышлять и готовиться к своему монашескому подвигу. Еще до пострига она писала: "Мне стало ведомо новое, особое, широкое и всеобъемлющее материнство. Я вернулась с того кладбища (похорон дочери) другим человеком, с новой дорогой впереди, с новым смыслом жизни. И теперь нужно было это чувство воплотить в жизнь".

Мать не судит своих детей, мать любит, помотает, кладет себя под ноги им, чтобы спасти их. И мать Мария стала не судить, а любить и помогать, и эта любовь должна была распространяться на всего человека, на всю личность-тело, душу и дух. "Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары матерьяльные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа" (статья "Вторая Евангельская Заповедь" в цит. книге, с. 106).

При таком воззрении не может быть сомнения в призвании христианина к социальной деятельности. Он призван строить лучшую жизнь для трудящиеся, обеспечивать старых, строить больницы, заботиться о детях, бороться с эксплуатацией, несправедливостью, нуждой, беззаконием. Любовь к человеку требует от нас в этой области одного: аскетического служения его материальным нуждам, внимательной и ответственной работы, трезвого и несентиментального учета своих сил и его подлинной пользы.

Аскетические правила тут просты. Они не дают, может быть, особого простора мистическим созерцаниям и переживаниям, ограничиваясь подчас лишь изнурительной повседневной будничной работой и ответственностью (там же, с. 106). В этих будничных аскетических правилах мать Мария видела "залог возможного богообщения".

Но оно возможно лишь при правильном отношении к своему собственному духовному устроению, которое мать Мария называет необычным для традиционной аскетической речи словом "душевность". "Душевность, которая отгораживает человека от внешнего мира, и ограничивает его областью собственных переживаний, сосредотачивает на внимательном слежении за малейшими движениями собственной души,-недолжная душевность. .Душевность, которая позволяет человеку ближе и внимательнее подойти к другому, которая раскрывает ему внутренние причины и мотивы поведения другой душ", которая создаст мост между ним и его ближним,-это должная душевность" (там же, с. 107).

Но как к этому подойти? Хороших намерений и романически-сентиментальных чувств недостаточно. Эту бывшую петербургскую поэтессу научил один случай. Она приехала в Пиренейский шахтерский поселок русских беженцев, которые жили там и работали в ужасающих условиях. Начав беседу, она сразу почувствовала враждебную отчужденность слушателей. Один из них резко сказал: "Чем читать нам лекции, вы б лучше поскребли нам пол и вычистили всю грязь". Тогда она принялась мыть и скрести и нечаянно опрокинула на себя бадью с водой. Слушатели молча наблюдали. Вдруг тот, кто предложил эту работу, снял свою кожаную куртку: "Вот, наденьте. Вы вся вымокли". А когда она окончила работу, слушатели усадили ее за стол обедать с ними. Этот урок Елизавета Юрьевна, став матерью Марией,

усвоила на всю дальнейшую жизнь. Летом 1932 года мать Мария поехала в Латвию и Эстонию и посетила тамошние женские монастыри. Их уклад монашеской жизни ее не удовлетворил. Она писала: "В них несомненно много личного благочестия, личного устремления к Богу, возможны даже случаи святости, но как подлинные организмы, как нечто целое, они просто не существуют. Казалось, никто из них не заметил, что мир охвачен пожаром". Эта поездка еще более укрепила ее в мысли о необходимости новых форм монашества.

"Как ни трудно поднять руку на благолепную, пронизанную любовью прекрасную идею монашеской, отгороженной от мира семьи, все же рука подымается, внутренний голос требует нестяжания и в этой области". Для матери Марии заповеди о любви к Богу и к людям сливались воедино и одна без другой не могли существовать: "...кто хоть раз понял, по какому пути он идет, кто увидал Шествующего перед ним хоть раз, тому трудно свернуть с этого пути, тому покажутся все уюты непрочными, все богатства неценными, все спутники ненужными, если среди них не увидит он единого Спутника, несущего Крест" (статья "Прозрение в войне" в цит. книге, с. 136). Всё, чем жила мать Мария, всё, что написала, посвящено одной теме-теме выбора. На одной чаше весов лежал Крест Христов, на другой - весь мир уюта, благополучия, физической и моральной безопасности. Она выбрала огненную чашу Креста. И дело не в том, что она сменила прежние платья на монашескую рясу, а вместо уставных поклонов взвалила на плечи тяжелый мешок с рыночными остатками зелени и рыбы для постояльцев основанных ею домов отдыха и для дешевой столовой для безработных.

Она прошла свое монашество так, что ничего не оставила для себя, познав монашество как материнство в отношении к миру. Здесь все было просто: если дети голодны, мать не может быть сыта, если наги - одета, если умирают в газовых камерах - остаться целой и невредимой.

Через 18 месяцев после пострига сама мать Мария говорила своим друзьям (К. Мочульский): "В общем всё стало проще, очень, очень просто... Совсем просто, всё меньше декламации. Вот уж для декламации места не остается".

Еще до пострига мать Мария насмотрелась на жизнь русских эмигрантов. Хотя Франция встретила их несколько радушнее других. стран, положение их осложнилось требованием свидетельства о постоянном местожительстве. Без него нельзя было получить ни работы, ни государственных пособий и нельзя было зарегистрироваться. Получался заколдованный круг. Многие не могли выбраться из него, и нужда гнала их в трущобы.

Теперь мать Мария поставила перед собой цель-создать такой. дом, который действительно стал бы постоянным домом для этих людей, где они могли бы получить гражданские права и потом найти работу.

Свой первый дом в Париже .на улице Вилла де Сакс мать Мария арендовала, не имея в наличии никаких средств. Она знала, что дело ее было дело Божие, и вера ее не посрамила. Митрополит Евлотий помог в критическую минуту, когда нужно было вносить арендную плату. А позже дом получил общественную поддержку. В первое время он был совершенно неблагоустроен, не имел мебели, но мать Мария сразу перешла туда жить, спала на полу. Позже он был настолько переполнен, что основательница его перешла в закуток под лестницей, за котельной. Там она принимала друзей, приглашая их "посидеть на пепле". В этом закутке были иконы, хаос книг, рукописей, вышивок, портрет умершей дочери, скудная мебель и дыра, заткнутая старым сапогом, где жила прирученная крыса. Тут уже не было ничего "своего", а в дверь непрерывно стучали. Иногда приходило до сорока человек в день - знакомых и незнакомых, со своими нуждами и горестями и радостями.

Через два года потребовался уже больший дом (ул. Лурмель, 77), арендная плата - уже 20 тысяч франков в год. И опять денег никаких, риск огромный, но она не боится, - так вспоминает литературовед К. Мочульский. Мать Мария говорит ему: "Вы думаете, что я бесстрашная. Нет. Просто знаю, что это нужно. Я просто чувствую по времени, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать то, что Он хочет... Я ничего не взвешиваю. Я просто подчиняюсь".

В доме на улице Лурмель во дворе была конюшня. Мать Мария ее перестроила в церковь и сама написала иконы и сшила облачения. Были и жертвованные иконы. И даже чашу для Евхаристии принесла одна нищая монахиня, купившая ее на собранную милостыню. Постояльцы могли, но не были обязаны посещать эту церковь. Священники сменялись. Несколько лет здесь служил о. Киприан Керн - строгий, традиционного направления иеромонах, который совершенно не разделял взглядов матери Марии на монашество, и это было тяжело для них обоих. Но затем священником стал друг ее - о. Димитрий Клепинин, так же, как и она сама впоследствии, замученный в фашистском концлагере вместе с Юрой - юношей - сыном матери Марии. И это единодушие помогало матери Марии расширять ее деятельность.

В самом Париже она основала еще несколько домов того же типа, что и на улице Лурмель, и санаторий для туберкулезных, потом превращенный в дом отдыха для них, приходивших туда после больницы, в департаменте Сены и Уазы. Мать Мария не останавливалась даже перед тем, чтобы давать фиктивные справки о работе в основанных ею домах, потому что такие справки давали возможность устраиваться на реальную работу. Через несколько лет парижская администрация заподозрила неладное и действительно выявила фиктивность многих справок, выданных матерью Марией, но уважение к ней было настолько велико, что этому делу не дали ходу.

В 1936 году мать Марию постигло новое горе: ее старшая дочь Гаяна, вернувшаяся за полтора года до того в Советский Союз, умерла в Москве от тяжелой болезни. Мать Мария приняла эту смерть с христианским смирением и написала на смерть дочери прекрасные стихи, являющиеся венцом ее поэтического творчества.

На улице Лурмель была также создана еще дешевая столовая и "очаг для женщин". Столовая посещалась главным образом безработными, часть обедов выдавалась бесплатно, часть - до 120 обедов в день-по самым низким ценам. Мать Мария не только вела счета к была организатором, доставая продукты, иногда она сама стояла здесь у плиты - жарким парижским летом. Физической работы она не боялась: и полы мыла, и перебивала матрацы, и в то же время писала пламенные статьи, выступала на конференциях. Она написала ряд полемических статей со страстной защитой своего понимания монашества, как самоотдачи служению людям, которое она считала первоочередной задачей, выше созерцания и "аскетических упражнений" (статьи "Вторая Евангельская Заповедь", "Под знаком гибели", "Рождение и смерть"-в цит. книге, "В защиту фарисейства", "Человекообщение"). Это же есть в ее стихах, в ее драмах-мистериях, особенно в "Анне" (Мать Мария. Цит. книга). Эта мистерия, точно отразившая духовный путь, избранный матерью Марией, интересна еще и выбором спасающего святого-Василия Блаженного. Мать Мария особенно чтила Христа ради юродивых, подвижников, не уединившихся в монастырских стенах, а совершающих свой подвиг в миру под личиной безумных и убогих, служа людям и принимая поругания.

Образ жизни и даже облик самой матери Мария .были часто соблазном для окружающих. Да, она шла в опийные притоны и марсельские портовые кабаки и утешала и пробуждала человеческое в опустившихся людях и многих спасла оттуда.

Но зачем она ходила туда в своем монашеском одеянии, в апостольнйке? Зачем она садилась за один столик с пропойцами и блудницами? Разве она не позорила этим своего монашества? Но в этом была и своя жертва и свой призыв. Это было для того, чтобы эти потерянные люди чувствовали ее своей, а не "миссионершей" в кавычках, и в то же время поняли, что если монахиня не брезгует ими, то уж и не побрезгует Господь, пославший к ним своего слугу. Ведь и Его Самого упрекали за то, что Он ел и пил с грешниками.

В этом же апостольнике и в рясе она таскала с рынка мешок с рыбой и овощами, и рыба оттаивала на солнце и заливала рясу. Ее упрекали, что она в этом же доме на улице Лурмель держит свою старую мать и своего сына-значит не отреклась от семьи. А разве было бы лучше и по-христиански примернее-снять у чужих людей убогую комнату (денег-то ведь не было) для старушки с мальчиком? Ведь вопрос не в том, в разных ли квартирах живут, а в том, как соблюдают завет Христов или носят тяготы друг друга. И мы знаем множество примеров: подвижников, живших в монастыре вместе с престарелыми родителями и детьми, которых почему-либо нельзя было оставить в миру. Мать Мария была одиозна в глазах ревнителей так называемого "классического" монашества. Суровый и горький отзыв о ней дал и митрополит Евлогий в книге "Путь моей жизни" (Париж, 1947), не понимавший особенности того подвига и пути служения миру, которое избрала она.

Но мать Мария не только нарушала, она и искала новых (в то же время и древних) путей монашества, нарушая привычную традицию и привычное монастырское благолепие. Это искание не было только ее личным, анархическим протестом против старых форм, именно устарелых, а не древних. Новые общественные условия нашей эпохи требовали постановки этих новых принципиальных вопросов и монашества и христианского пути. Сама жизнь это диктовала.

Неизменным требованием для матери Марии оставалось одно-алчущая и жаждущая правды человеческая душа. Тот, Кто сказал: "Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня" (Ин. 14, 6), завещал: "сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас; нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15, 12-13). И монашество и всё христианство стоит на этой заповеди-самоотдаче в любви.

И в защите вседневного и всечасного исполнения той заповеди и состояла особенность подвига матери Марии в отличие от традиционных форм понимания монашества, обычных в окружающей ее среде. Она написала много статей в защиту заповеди о любви к ближнему, она сама стала живым протестом и даже соблазном, и в жалу полемики она иногда переступала через край, особенно когда ей казалось, что одностороннее восприятие заповеди о любви к Богу затмевает и заслоняет от сознания заповедь о человекообщении, а они не противостоят друг другу, но связаны естественным и гармоничным сочетанием, взаимно дополняя друг друга: "Иисус сказал ему: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим". Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же, подобная ей: "возлюби ближнего твоего, как самого себя"" (Мф. 22, 37-39).

Мать Мария была максималисткой и по натуре и по убеждениям. Она считала, что в нашу огненную, голгофскую для человечества эпоху, когда люди захлебываются в страданиях, нельзя отгораживать себя от них даже ради собственного спасения. Вопрос идет не только о монастыре, как религиозной организации, но и о внутреннем монастырьке, который человек может созидать в своей душе, чтобы отгородиться от грешного и страдающего мира.

В статье "Мистика человекообщения" она пишет: "Есть известная возможность на основании любви к Богу ущербить любовь к человеку. Любовь к Богу-это главное и единственное. Всё остальное только "послушание", только подделка, которая ни в коем случае не должна умалять главного. Получается так, что у человека есть свой монастырь в его духе, за высокими белыми стенами. Там он пребывает в полноте и чистоте богообщения и оттуда в порядке некоторого снисхождения, некоторого патронирования спускается в грешный мир. Он выполняет свой долг послушания, долг, имеющий очень строгую и четкую границу. Оно не должно нарушать ритма его жизни в Боге, некоего священного комфорта, оно не должно захватить его до самой глубины его духа".

А мать Мария жаждала "неудобного" (по ее определению) христианства, где не было бы вообще никакого комфорта. Ее христианство и ее монашество были обращены всем своим существом и. деянием к миру, и она писала: "Великим и единственным подвигоположником мирского делания был Христос, Сын Божий, сошедший в мир, воплотившийся в мире весь, целиком, без всякого как бы резерва для своего Божества. Он истощил Себя, и Его истощание есть единственный пример для нашего пути. Всем Своим Богочеловечеством был Он в мире, а не какими-то вторичными своими свойствами. "Сие есть Тело Мое, за вы ломимое", то есть расточаемое, "Сия есть Кровь Моя, за вы изливаемая"-вся, до капли изливаемая. В таинстве Евхарнстии Христос отдал Себя, Свое Богочеловеческое Тело миру, или иначе - Он сочетал мир в приобщении этому Богочеловеческому Телу, сделал его богочеловечеством. Христова любовь не умеет себя мерить... не умеет беречь себя. Христос и апостолов не учил такой бережливой оглядке в любви и не мог учить, потому что они были приобщены Им Евхаристической Жертве, стали Телом Христовым и этим самым были отданы на заклание миру".

Классический принцип монашества состоял в противопоставлении своего подвига обычаям грешного мира. Для инока затвор был одним из высших проявлений подвижничества. Но вот на какой-то ступени Божия Матерь выводит иеромонаха Серафима Саровского из затвора на старческое служение народу-миру. Затвор-это только школа, этап возможности духовной собранности, но не самоцель, не гнездо личного спасения. Затвор-время молитвы и размышления и путь к деянию, к деланию. Это становится особенно ясным в XIX веке, когда в мире ясно чувствовалось приближение социальных бурь.

Мы, русские православные, имеем много свидетельств о том, что русские подвижники XIX века, тот же преподобный Серафим Саровский, епископ Игнатий Брянчанинов и оптинские старцы, предвидели новую эпоху столкновения и мировых сил и миросозерцаний. Монастыри старой формации доживали свой век, над ними уже была занесена рука истории. Процесс этот, отмеченный подвижниками, шел и извне и изнутри монашества. Об этом ясно говорил Преосвященный Игнатий Брянчанинов, указывая на связь духовного уровня монашества с потрясениями, ожидающими и монашество и христианство. В русском подвижничестве издавна существоала живая связь с народом, но она была скорей личной, чем общественной.

Оптина пустынь первая явила старчество как систему служения людям, как систему духовного воспитания и открыла кельи народу. Тогда это казалось новшеством и почти ересью. Первого оптинского старца Льва епархиальное начальство намеревалось отправить в Соловки и запретило носить схимническое одеяние, так как его общение с народом "позорило схиму". Он ответил: "Пою Богу моему, дондеже семь", и сказал, что не боится ни Соловков, ни даже костров. Он показал на толпу богомольцев, пришедших к нему со своими скорбями и бедами, и напомнил, что духовного окормления они в приходской церковной жизни не получают.

Оптина при старце Макарии стала центром и духовного просвещения (здесь было организовано издание переводов творений святых отцов и сочинений современных подвижников) и местом скрещения русской религиозно-философской мысли и подлинно духовной культуры, где вопросы совести и христианского общественного служения ставились со всей глубиной и широтой. Оттого и ездили сюда Гоголь, Достоевский, Киреевские и многие другие представители интеллигенции XIX и начала XX века. Не знать об этом мать Мария не могла, и вся ее обращенность к миру обусловлена этим движением монашества в сторону общественного служения, характерного как для нового, так и для более древнего периода (преподобные Сергий Радонежский, Иосиф Волоцкий, Авраамий Палицын, святитель Димитрий Ростовский, преподобный Серафим Саровский), но отступившего на второй план в последний синодальный период в большинстве русских монастырей.

Социология матери Марии проста: "...Я знаю, что нет ничего лицемернее, чем отказ от борьбы за сносное матерьяльное существование обездоленных под предлогом, что перед вечностью их матерьяльные беды ничего не значат. Я думаю, что человек может отказываться от любых из своих прав, но абсолютно не смеет отказываться от прав своего ближнего" (статья "Прозрение в войне" в цит. книге, с. 138).

Эти свои убеждения мать Мария воплощала в своей общественной церковной деятельности, организуя помощь больным и безработным, но не становясь на позиции снисходительной буржуазной благотворительности, унижающей и дающего и принимающего. Смыслом всего этого делания было сохранение образа Божия в людях, сохранение их мысли, их человеческого достоинства. Мать Мария считала, что фактически любое дело можно делать и христиански и антихристиански (статья "Прозрение в войне", с. 141). С величайшей отчетливостью и силой это зазвучало в тягчайшие последние годы жизни матепи Марии-в захваченном фашистами Париже, а затем в фашистских лагерях. После оккупации Парижа к прежней деятельности матери Марии прибавилась помощь жертвам фашизма.

Именно в связи с этим я познакомился и стал тесно сотрудничать с матерью Марией. Раньше я только много слышал о ней, как об одной из самых замечательных женщин русской эмиграции.

В воскресенье 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на Советский Союз, оккупационные власти арестовали около тысячи русских, проживавших во Франции, и заключили их в лагерь близ г. Компьен, в ста километрах от Парижа. В числе арестованных в то утро был и я. Когда через пять недель я был выпущен из лагеря, мои товарищи, еще остававшиеся в заключении, поручили мне организовать отправку продовольственных посылок наиболее нуждающимся из них, а также помочь семьям, лишившимся кормильцев. С просьбой помочь мне в этом начинании я обратился к матери Марии. Меня ласково приняла высокая, статная монахиня с очень русским лицом. Веселые насмешливые глаза и очки в простой железной оправе. Она сразу согласилась, хотя отлично понимала весь связанный с этим риск. Под руководством матери Марии работа по оказанию помощи жертвам фашизма закипела и вскоре далеко вышла за первоначально намеченные

пределы.

Полтора года тесного сотрудничества с матерью Марией останутся навсегда одним из самых ярких впечатлений этого трагического и насыщенного событиями периода. Ее друзья верно говорили о ней впоследствии, что в ее жизни и судьбе как бы определялась судьба целой эпохи и что в ее личности были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах: обращенность к миру, жажда облегчить страдания людей, жертвенность, бесстрашие.

В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам она слушала и записывала советские сводки, а утром на большой карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывавшую на положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась всё больше и больше на восток. Но мать Мария никогда не теряла веру в победу над фашизмом. Она говорила своим друзьям: "Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории. России предстоит великое будущее. Но какой

океан крови!"

В дальнейшем главный удар оккупантов был направлен против евреев. Их лишали общественных прав, всячески унижали, ловили и отправляли в лагери уничтожения. Мать Мария стала прятать их в своих учреждениях, установила связь с французским Сопротивлением, доставала фальшивые документы, переотправляла в свободную зону и глухую провинцию. Гонение на евреев всё более усиливалось. В ночь с 15 на 16 июля 1942 года были произведены среди них массовые аресты, до 13000 человек было взято, из них-4051 детей. Их согнали на зимний велодром на бульваре Гренель. Оттуда пять дней их вывозили в лагери. Водой можно было пользоваться только из одного крана. Тут были и дети и роженицы, и только двум врачам было позволено обслуживать этих людей, а многие из заключенных и умирали, и заболевали психически. К концу этих пяти дней детей отделили от родителей и затем отправили в лагерь смерти в Освенцим.

Мать Мария сумела пробраться на этот велодром и утешать и кормить детей. Из пяти дней она пробыла там три дня, и тут она впервые увидела воочию режим нацистского концлагеря.

Теперь стало ясно, что для евреев это действительно вопрос их жизни и смерти, что надо их укрывать и спасать. Этим занялось Сопротивление, и дома на Лурмель и в Нуази стали важнейшими пунктами укрытия и отправки беглецов, а мать Мария и о. Димитрий пошли и на то, чтобы давать фиктивные справки о крещении, которые иногда помогали.

Одно время у матери Марии укрывались двое советских военнопленных, бежавших из фашистских лагерей.

Многое из этого стало известным оккупационным властям и послужило поводом для ареста и обвинения матери Марии, о. Димитрия и их помощников.

7 февраля 1943 года мать Мария уехала из Парижа на пригородную ферму за продуктами для своих стоповых. В это время фашисты ворвались в дом на улице Лурмель, чтобы арестовать мать Марию. Не застав ее, они сделали обыск во всем доме и взяли заложником ее двадцатилетнего сына Юрия и несколько позднее - о. Димитрия Клепинина. Они обещали отпустить юношу, если мать явится к ним сама. Ее немедленно известили о случившемся, она пошла выручать сына, но гестаповцы обманули, взяли мать Марию и не выпустили Юрия. Отца Димитрия Клепинина несколько раз допрашивали, и он был отправлен в лагерь в Компьене вместе с Юрием. На его допросе был такой эпизод: его обвиняли в сокрытии и спасении евреев и потребовали, чтобы он дал обещание впредь этого не делать. Тогда он показал им свой наперсный крест и спросил: "А этого Евремя вы знаете?" Гестаповец ударил его по лицу. Юрий, увидя это надругательство, заплакал, а о. Димитрий стал утешать его, напоминая о страданиях Христа.

Бабушка Софья Борисовна Пиленко простилась навеки и с матерью Марией, и с внуком. Когда уводили арестованную мать Марию, она сказала своей матери: "Крепись, мать!" И та ее благословила. На следующий день гестаповец Гофман крикнул старой женщине: "Вы больше никогда не увидите своей дочери!" Мать Мария ушла спокойно и бодро.

В этот период мое участие в Сопротивлении приняло иные тактические формы, я реже бывал на улице Лурмель, лишь более года спустя гестапо арестовало меня и отправило в Бухенвальд.

От Юры из лагеря приходили письма, где он писал о том, что о. Димитрий ежедневно служит литургию и они причащаются. Вот отрывок из его письма перед отправкощй в Германию: "Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю вам с достоинством всё перенести. Все равно, рано или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего больше не боюсь. Главное же мое беспокойство - это вы (бабушка и отец, которым адресовано письмо. - И. К.). Чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что вы спокойны, что на вас пребывает тот мир, которого никакие силы отнять не могут..."

Софья Борисовна, приводя в своих воспоминаниях это прощальное письмо внука (в Германии в лагере он погиб), пишет: "С Богом не страшны ни грядущая смерть, ни мучения".

Господь дал утешение матери Марии и Юре увидеться в лагере в Компьене перед отправкой ее в Германию. Одна из заключенных, И. Н. Вебстер, описывает это свидание: "Светло. С востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все лица даже раз в жизни преображаются так. Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным, чистым, прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца. И мать и сын были окружены золотыми лучами... Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец она нагнулась, коснулась устами его бледного лба. Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль. Слезы медленно текли по ее щекам".

Юра и в Германии некоторое время был с о. Димитрием, тот готовил его к священству. Потом их разлучили, оба они умерли от болезней и полного истощения.

А мать Марию отправили в лагерь Равенсбрюк. Здесь она преуспевала в своей христианской работе, может быть, больше, чем в Париже, пишет один ее друг. Своей верой, бодростью, участием и живой работой мысли она поддерживала множество людей.

В воспоминаниях бывшей заключенной С. Носович есть замечательный ее разговор с матерью Марией. Она пишет: "Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась". "Нет! Нет! - воскликнула матушка, - только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей..." ("Вестник русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции". Париж, № 2).

Сама она больше многих была подготовлена к физическим лагерным мученьям - монашеской непритязательностью в еде и жилищных условиях. Помогала ей и физическая крепость и сила. Помогала и высокая светская и духовная культура. И прежде всего и сильнее всего - молитва и великое сострадание к людям. Здесь, в лагере, был предел человеческой беды и муки и страшная возможность духовного отупения и угашения мысли, здесь так легко было дойти до отчаяния. Но мать Мария не отчаивалась, потому что она уже умела осмысливать страдания и самую смерть. Она учила своих товарок по заключению "не угашать мысли", переосмысливать окружающее, находить утешение даже в самых страшных образах лагерного быта. Так, в лагере непрерывно дымили трубы крематория, напоминая каждой о неотвратимой обреченности; даже ночью полыхало их зарево, но мать Мария, показывая на этот тяжелый дым, говорила: "Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше делается всё прозрачнее и чище и, наконец, сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами".Голод в лагере становился все острее, мысли заключенных всё неотвязнее обращались к еде, забывались даже родные и друзья, помнились хлеб, сахар, какие-то вкусные блюда. А мать Мария противопоставляла этому не только моральные принципы, но и беседы на исторические и литературные темы, рассказы о родных странах заключенных. Было важно вновь пробуждать в этих измученных и затравленных фашистами женщинах и человеческое достоинство, и патриотическое чувство.

Мать Мария переводила на французский язык советские военные и патриотические песни, и их потом тайком пели все заключенные. Особое внимание она оказывала молодежи. Мать Мария сблизилась и с советскими пленными девушками. Одна из заключенных вспоминает, как "однажды на перекличке мать Мария начала говорить с русской девушкой и не заметила приближения эсэсовки. Та грубо крикнула на нее и ударила изо всех сил по лицу кожаным ремнем. Мать Мария сделала вид, что она не обращает на это внимания, и спокойно договорила свою фразу. Эсэсовка совершенно вышла из себя и осыпала ее ударами ремня по лицу, но мать Мария не обнаружила даже взглядом, что это на нее действует".

Смерть она уже давно воспринимала как рождение в иной, духовный мир. Она писала в статье "Рождение в смерти" (в цит. книге, с. 132): "И мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смертьперестает быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения..." Она призывала усиление мук, "потому что духовное тело хочет восстать, потому что я хочу родиться в вечность, потому что мне в этой поднебесной утробе уже тесно, потому что я хочу исполнить назначенное, потому что я хочу домой, к Отцу, - и всё готова отдать и людыми муками заплатить за этой Отчий дом моей вечности".

И этот день рождения в вечность наступил для матери Марии. Наступила Великая пятница, 31 марта 1945 года. Война приближалась к концу. В лагере уже слышались далекие громы канонады наступавшей Советской Армии. Фашисты торопились уничтожить заключенных.

Мать Мария была переведена в так называемый Молодежный лагерь, куда направляли всех безнадежных инвалидов, в первую голову предназначенных для газирования. Туда попадали люди, получавшие специальную розовую карточку, освобождавшую от работы, якобы обещавшую облегчение режима, но фактически означавшую смертный приговор. И здесь, в последнем круге ада, мать Мария, сама больная дизентерией и предельно истощенная, утешала и ободряла своих соузниц, еще более несчастных, чем она, потому что у них не было силы духа, которая поддерживала мать Марию.

На перекличке 31 марта 1945 года мать Мария уже не могла подняться и осталась лежать на земле. К вечеру пятницы Страстной седмицы ее потащили в газовую камеру, при этом сбили ее очки. Не теряя присутствия духа, она просила оставить их, так как без них почти ничего не видела. Конечно, просьба ее была напрасной.

Её прах смешался с тысячами, других жертв.

Была и другая версия ее смерти, что она пошла в камеру за более молодую заключенную, обменявшись с ней лагерными номерами. Но сейчас близкие матери Марии полагают, что она и сама была включена в списки смертниц.

Свою мученическую смерть она предвидела еще с молодости и принимала ее безропотно. Смерть эта завершает органически ее жизнь монахини и поэтессы и ее великое исполнение евангельской заповеди:

"Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15, 13).

Страница сгенерирована за 0.07 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com