Будущий митрополит Никодим родился в 1929 году в молодой семье Елизаветы Михайловны и Георгия Ивановича Ротовых. По меркам советского общества, склонного к четкому структурированию социальной среды, семья принадлежала к категории служащих. Мать учительница, отец - инженер земельного управления[1].

Вся жизнь Ротовых-старших прошла на Рязанщине. Здесь они родились, здесь же нашли свое последнее пристанище. Судьба свела их в небольшой деревеньке Фролово, где Елизавета Михайловна начинала учительствовать. Обладавшая яркой внешностью, она обращала на себя внимание окружающих. Особенно нравились ее большие, выразительные глаза, и хотя один из них едва заметно косил, это только добавляло ей очарования. Еще большую симпатию вызывала способность Елизаветы Михайловны оставаться жизнерадостной. Всегда приветливая, улыбчивая, она притягивала людей своим оптимизмом и хорошим настроем. Многочисленная родня Ротовых, от мала до велика, обожала Елизавету Михайловну.

Георгий Иванович был родом из Фролово. Он только что стал студентом-заочником Московского землеустроительного института (куда поступил по комсомольской путевке), и в это время в его деревне появилась красивая учительница. Вскоре они познакомились и понравились друг другу. Молодые люди уже строили планы относительно женитьбы, как
вдруг в дело вмешалась мать Елизаветы Михайловны - Елена Николаевна. Георгий Ротов, как потенциальный зять, ей совсем не нравился. Худородный, и без положения. «Нет, Лиза заслуживает лучшей участи», - рассуждала категоричная в оценках Елена Николаевна. Она упорно препятствовала браку дочери.

Преодолевая сопротивление строгой родительницы, Елизавета Михайловна и Георгий Иванович все-таки поженились. Они даже тайно обвенчались в столичной церкви Святой Троицы. Пройдет время, и их сын в чем-то повторит их судьбу. Он так же поступит наперекор родителям. В его жизни тоже будет тайна, которую он вынужденно скрывал от отца с матерью.

Супруги Ротовы по сути своей были разными людьми. Он сын бедного крестьянина, она - дочь священника с символической фамилией Сионский. Родная сестра Елизаветы Михайловны - Феофания Михайловна состояла в браке с протоиереем Федором Хитровым, служившим в небольшом подмосковном приходе. Вторая сестра - Вера Михайловна (по профессии тоже учитель) впоследствии приняла монашеский постриг с именем Никодима.

Супруги принадлежали к разным слоям общества, судьбу которых кардинально изменила Октябрьская революция. Крестьяне Ротовы получили шанс круто изменить жизнь к лучшему. Положение Сионских, напротив, резко пошатнулось. Из некогда благополучной и законопослушной семьи они разом превратились в политически неблагонадежных людей, чуждых новому порядку и потому нуждавшихся в «перековке».

Всегда элегантная Елизавета Михайловна, даже собираясь на базар, одевалась по-праздничному: красивое платье, легкая шляпка, пара тонких перчаток. Георгия Ивановича чаще видели в резиновых сапогах и брезентовом
плаще, это были главные предметы в гардеробе инженера-землеустроителя. И лишь по праздникам он под пиджак надевал белую сорочку с галстуком, галифе и сверкающие хромовые сапоги - дань моде двадцатых-тридцатых годов.

Утонченная, поэтического склада женщина, Елизавета Михайловна жила какой-то особой внутренней жизнью. Она могла до рассвета зачитываться романами, где кипели нешуточные страсти и герои которых совершали отчаянные поступки. Под гитару пела русские романсы, любила поэзию, сама писала стихи. Родственники называли ее Анной Карениной, вероятно, за романтичность и мечтательность. Рационального от природы Георгия Ивановича интересовали главным образом кадастровый учет земель, планировка и зонирование участков. Романам он предпочитал техническую литературу, а романсам - народную песню. Елизавета Михайловна была домоседкой, Георгий Иванович не вылезал из командировок. Он прошел две войны: финскую и Великую Отечественную. С фронта вернулся в звании капитана, в орденах и с партбилетом в кармане. Елизавета Михайловна, естественно, была беспартийной, политики сторонилась, общественной деятельностью не занималась.

Непохожими были родители владыки Никодима, но судьба определила им быть вместе. Елизавета Михайловна и Георгий Иванович Ротовы прожили в браке без малого сорок пять лет. Прожили в мире и согласии, что называется, до гробовой доски.

Энергичный, деятельный Георгий Иванович был на хорошем счету у начальства, которое ценило его за компетентность и трудолюбие. По счастью, эти качества Ротова-старшего перейдут к его сыну, чьи выдающиеся способности будут так восхищать. Георгия Ивановича в перспективе могла ожидать хорошая карьера, если бы не его «поповское» род-
ство, сильно смущавшее исполкомовское руководство. Доверяя Ротову, начальство, тем не менее, воспринимало данный факт как серьезный изъян в биографии своего подчиненного. В этом не было ничего личного, такое отношение

диктовалось обстановкой, сложившейся в стране.

* * *

В Советской России того времени сфера духовной жизни людей являлась, выражаясь пропагандистским языком, «религиозным фронтом». Военная терминология, прочно вошедшая в советский обиход, использовалась в данном случае вовсе не для красного словца. Она в точной мере отражала крайне враждебное отношение новой власти к церковным институтам вообще, а к Русской Православной Церкви в особенности. Условия ее жизнедеятельности с октября 1917 года стали совершенно невыносимыми. Фактически Церковь оказалась на грани выживания, и это в стране, семьдесят процентов населения которой исповедовало православие.

Откуда такая враждебность? Ее глубинные корни в откровенной нетерпимости марксистского учения, идейно и теоретически питавшего Октябрьскую революцию, к религиозной вере как таковой. «Марксизм есть материализм», просто объяснял Ленин. С этой позиции Церковь, олицетворявшая собой духовное, мистическое начало, совершенно не вписывалась в рамки материального мира, для которого религия являлась всего лишь «опиумом для народа». В сущности, эта мировоззренческая непримиримость материального и духовного послужила отправной точкой, исходным пунктом гонений на Церковь в Советском государстве.

Преследуя «поповщину», власть параллельно решала две крупные практические задачи. Во-первых, Церковь, обладая уникальными предметами искусства, могла стать (и стала, к сожалению) объектом извлечения немалой материальной
выгоды, направленной на осуществление планов «мировой революции». Во-вторых, властью двигало стремление к монопольному господству над умами и душами людей, что с неизбежностью превратило церковные организации из союзника государства в деле нравственного воспитания его граждан в крайне нежелательного конкурента, да к тому же еще символизирующего самые «темные» стороны исторического прошлого России. Церковь, имеющая большой авторитет в огромной массе верующих, в одночасье стала для большевиков злейшим врагом, против которого была развязана самая настоящая война, погубившая великое множество человеческих жизней. Сотни священнослужителей были расстреляны по приговорам революционных трибуналов, еще больше их погибло без всякой видимости правосудия. «Из посылаемых здешних «известий» усмотрите, какие творятся здесь ужасы: расстрелы, аресты, - писал в августе 1918 года епископ Тихвинский Алексий (будущий Патриарх Алексий I), - я не сомневаюсь почти, что буду арестован, что очередь дойдет и до меня. Спокойно смотрю на будущее, и даже не страшусь расстрела, рассуждая, что пуля - это есть ключ, отверзающий двери рая... Переживаем момент полного развенчания и разрушения нашей несчастной, неумной, дряблой и по грехам нашим Богом как будто отвергнутой Родины»[2].

В практику вошло уголовное и административное преследование духовенства, сочувствующих ему мирян, разрушение церквей и монастырей, изъятие их имущества, уничтожение икон, вскрытие святых мощей - всех революцион-
ных методов борьбы с «религиозным дурманом» и не перечесть. «Где же пределы издевательства над Церковью Христовой», - горестно восклицал Святейший Патриарх Тихон в Послании к всероссийской пастве в январе 1918 года.

Святейший не мог и предположить, что возглавляемую им Русскую Церковь ждет длинная цепь трагических событий, жертвой которых станет и он сам. В течение целого года Патриарх будет содержаться под стражей, допрашиваемый попеременно «злым» и «добрым» следователями. Не мог он знать и того, что в недрах самой церковной организации зародится так называемое «обновленческое» движение, инспирированное чекистами и направленное на раскол православного единства. Обновленцы или, как называли их церковные острословы, «обнагленцы», в нарушение соборных правил примут «решение» о низложении Патриарха Тихона, с формулировкой совсем не церковного характера: «За деятельность по ниспровержению существующего общественного строя нашей гражданской жизни».

Предстоятель не подозревал, с какой поспешностью большевистская верхушка готовится воплотить в России доктрину отделения Церкви от государства. Опубликованный 20 января 1918 года декрет Совета народных комиссаров «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» лишил религиозные общины прав юридического лица и хозяйственной самостоятельности, легализовал процесс грабительской «национализации» церковного имущества. Ограничения религиозной деятельности коснулись многих сфер, но наиболее болезненным для Церкви стал запрет преподавания Закона Божьего. Ослабла нить, связующая материальный и духовный миры. Подрывалась социальная база Церкви, она лишалась притока образованной религиозной молодежи. Изменялся, в конечном счете, облик православного человека, а с ним и облик всей страны.

Словом, традиции православия, многовековая история религии, наконец, простое человеческое стремление к вере для новой власти ровным счетом ничего не значили.

Известно, что отношение государственных органов Советской России к религии развивалось циклически. Периоды жесточайшего террора сменялись этапами относительного затишья. Но в год рождения владыки Никодима власти вновь выказали верующим свой крутой норов. Во всех учебниках церковной истории 1929 год связывается с началом нового витка репрессий. Протоирей Владислав Цыпин характеризует их как «свирепые и масштабные».

В советской прессе началась травля духовенства, которую историк С. Л. Фирсов емко назвал «террором печатного слова». Газеты наводнили провокационные лозунги: «Иоанн Кронштадтский - известный черносотенец!», «Патриарх Тихон - зубр царистской церкви», «Вон поповщину из советских музеев!» и т. п. В трудовые коллективы, учебные аудитории и воинские подразделения хлынули многочисленные отряды пропагандистов, вооруженные атеистическими брошюрами. Злопыхательский, оскорбительный и богохульный тон подобной «агитки» до сих пор вызывает ужас и отвращение: «Ни одна скабрезная книга не принесла столько бед, сколько принесла библия»; «Нашим коровам нужен вовсе не бог, а бык»; «Теперь нужно не попов разводить, а свиней» и т. д. В книге выдающегося русского мыслителя И.А. Ильина «Кризис безбожия» приводится любопытный факт, имеющий косвенное отношение к владыке Никодиму. В день его рождения - 15 октября 1929 года - на московском радио начал вещание «радиоуниверситет», приступивший к пропаганде большой серии антирелигиозных докладов. Данная акция, конечно, не являлась чем-то из ряда вон выходящим, поскольку соответствовала общей канве антицерковных настроений. Однако она служит дополнительной красноречи-
вой иллюстрацией того, что владыка появился на свет в тяжелейший период жизни Русской Православной Церкви.

Новой фазе гонений импульс придало февральское 1929 года письмо секретаря ЦК ВКП(б) Лазаря Кагановича с недвусмысленным названием «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Оно изобиловало резкими выпадами по адресу духовенства. Последнее объявлялось «политическим противником» партии, мобилизующим все «реакционные и малограмотные» элементы. Свой идеологический фитиль расторопный Каганович умело поднес к огромному государственному аппарату, и без того переполненному взрывной антицерковной энергией. Указания усилить борьбу с религией получили НКВД, ОГПУ, Наркомюст, суды, Наркомпрос, ВЦСПС, Главлит, исполкомы, загсы и другие государственные организации.

Особо рьяно проявил себя в этот период Союз воинствующих безбожников - общественная организация, активно поддерживаемая и щедро финансируемая государством. Ее возглавлял Емельян Ярославский, известный в стране и за рубежом своим человеконенавистническим заявлением: «Если для победы определенного класса понадобится уничтожить десять миллионов человек, как это сделала первая мировая война, то это должно быть и будет сделано». В июне 1929 года Союз провел второй съезд, выдвинувший установку- «Борьба с религией есть борьба за социализм». В ход была запущена идеологема о «пятилетке безверия» с объявленной вслух перспективой - к1мая1937 года «имя бога должно быть забыто на всей территории СССР».

В правовом отношении положение Церкви усугубилось после принятия 8 апреля 1929 года совместного постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях». Данный документ, просуществовавший с незначительными изменениями несколько десятков лет, запрещал Церкви осу-
ществление просветительской и благотворительной деятельности, создание касс взаимопомощи, кооперативов и производственных объединений. Под запретом находилась организация силами Церкви специализированных детских, юношеских, женских, литературных, молитвенных, трудовых, библейских собраний, групп и кружков. Иначе говоря, религиозные общины намеренно вытеснялись из всех важнейших сфер общественной жизни, искусственно ограничивались исключительно рамками богослужения.

Очень скоро эти идеологические и правовые установки нашли отражение в удручающей практике массового закрытия, перепрофилирования и уничтожения церквей, в том числе известных на весь мир[3]. В 1929 году разрушенной оказалась часовня Иверской иконы Божьей Матери, в 1931 году взорван храм Христа Спасителя. Большевикам, столько говорившим о защите народного блага, было совершенно безразлично, что храм строили «всем миром», на деньги простого люда и чуть ли не методом «народной стройки». В это же время храм Василия Блаженного, Исаакиевский и Петропавловский соборы стали музеями, а на Казанском соборе в Ленинграде появилась издевательская вывеска музея атеизма. Никакие уговоры и протесты не могли остановить безбожников.

Вот почему в то время любая связь с Церковью рассматривалась как подозрительная, а всякое родство с духовенством, как в случае Георгия Ротова, воспринималось как нежелательное.

* * *

В 1927 году, после рождения дочери Елены (которую мама ласково называла Леля) семья Ротовых перебралась в Рязань,
сохранив за собой дом во Фролово. Исполком выделил Георгию Ивановичу на окраине города две смежные комнаты в большом деревянном доме барачного типа. Коридорная система, печное отопление, многочисленные соседи - быт в духе советского времени. Елизавете Михайловне, ожидавшей второго ребенка, в таких условиях было особенно трудно. До его рождения оставалось несколько месяцев, когда Георгий Иванович рассудил, что жене лучше провести лето в деревне с ее чистым воздухом и здоровой крестьянской пищей. Оставив жену и дочь во Фролово, глава семейства вернулся к работе. Он находился в постоянных разъездах: набиравший силу процесс коллективизации прибавил землеустроителям забот.

В положенный срок Елизавета Михайловна родила мальчика - крупного, большеглазого и на удивление спокойного. Это произошло около девяти часов вечера 15 октября 1929 года. Радости родителей не было предела.

Мечтавший о сыне, Георгий Иванович ликовал. По обоюдному решению родителей ребенка назвали Борисом. Мальчика крестили в соседнем с Фролово селе Пехлец, где была Тихвинская церковь. Георгий Иванович не приветствовал это, но уступил настойчивым уговорам верующих жены и тещи.

Боря рос смышленым, хорошо развитым и крепким. Но в возрасте полутора лет он сильно простудился. Врач из районной больницы ничего утешительного сказать не мог, ребенок, по его мнению, был очень плох. Георгия Ивановича, как обычно, не было дома. Отчаявшаяся от внезапной мысли, что может потерять сына, Елизавета Михайловна схватила Борю на руки. Рыдающая женщина заметалась по дому. Вдруг она увидела, что сын, очнувшийся от забытья, смотрит то на нее, то на икону Божьей Матери, висевшую на стене напротив. Взгляд мальчика мать истолковала, как призыв помолиться за него. С Борей на руках она припала к иконе.

Молилась долго и истово, плача и задыхаясь от волнения, просила: «Спаси», «Сохрани», «Помилуй». Прошло несколько трудных часов, прежде чем Боре стало немного лучше. Постепенно он стал поправляться, болезнь отступила. А Елизавета Михайловна с тех пор особо чтила Тихвинский образ Божьей Матери, считая, что между ним и ее сыном существует некая связь. Ведь в Тихвинской церкви совершилось его крещение. А много позднее - 9 июля, в день почитания этой иконы, состоялось наречение архимандрита Никодима в епископский сан. Тихвинская икона, подарок матери, всегда сопровождала владыку в его многочисленных поездках.

Мать, а чаще всего бабушка, водили детей в церковь. Известно, что люди по-разному воспринимают богослужение, церковное пение и саму обстановку храма. Одних она пленит, других, напротив, смущает и даже гнетет. Так произошло и с детьми семейства Ротовых. Леля неохотно шла в церковь, а вот Боря... «Ну что за удивительный ребенок! Пришел, встал, смотрит в алтарь, и никто ему не нужен», восторгалась бабушка. Именно она первой подметила в мальчике нечто особенное, зовущее его к вере. Что это было? Особый настрой души, склад ума, детская впечатлительность или наследственные черты (он ведь был внуком священника) никто над этим вопросом в то время не задумывался. Слишком мал Боря был тогда.

1939 год, вошедший в историю страны скоротечной советско-финской войной, хорошо запомнился семье Ротовых. Георгий Иванович ушел на фронт, где пробыл с первого и до последнего дня военных действий.

А в жизни Русской Церкви - одна непрекращающаяся драма. На свободе остались всего четыре архиерея. Исполняющий обязанности главы Русской Православной Церкви митрополит Сергий (Страгородский, будущий Патриарх),
когда ему задавали вопрос: «Как живете?», мрачно отвечал: «Просторно. Один правящий архиерей у меня в Хабаровске, а другой - в Литве», имея в виду, что епископат в основном был разгромлен, а церковная структура фактически дезорганизована.

Десятилетний Боря перешел в третий класс, вскоре вступил в пионеры - обычный путь школьника страны Советов. Исполнительный, дисциплинированный и инициативный, он стал председателем совета отряда. Это обстоятельство позже станет предметом ерничанья. Мол, архиерей в детстве был пионером, к тому же активным. Смотрите, намекают недоброжелатели, какой из него священнослужитель, он же плоть от плоти советской системы. А Боря просто был вожаком, его лидерские качества, заложенные природой, выявились довольно рано. Разве это его вина? Другое дело, что далеко не все пионеры ходили в церковь, как это делал Боря, сначала под влиянием старших, а затем самостоятельно. Постепенно двусмысленность этого положения заявит о себе в полную силу. Наступит день, и повзрослевшему Борису Ротову придется сделать свой жизненный выбор, который дастся ему очень нелегко. А пока Боря хорошо учился, увлеченно занимался историей и географией, обнаружил склонности к иностранным языкам. Педагоги отмечали живой ум, сообразительность и находчивость мальчика. Неприятности в школе доставляли только геометрия и черчение. Вспоминая эти предметы, митрополит Никодим со смехом рассказывал, что если нужно было провести прямую линию между двумя точками, то у него обязательно получалась кривая. А в результате манипуляций с циркулем выходила какая угодно фигура, но только не круг.

1941 год. Начало страшной и долгой войны, теперь уже с фашистской Германией. Георгия Ивановича вновь призва-
ли в армию. Елизавета Михайловна вернулась в школу, в которой она, периодически подменяя других учителей, работала в предвоенное время. Четырнадцатилетняя Леля и двенадцатилетний Боря большей частью оставались одни, они старательно учили уроки. Без родителей детям одиноко в пустой квартире, голодно, холодно и страшно от того, что немцы уже под Москвой и рвутся к родной Рязани. В городском храме ежедневно служились молебны о победе нашей армии, читались молитвы святителю Василию Рязанскому покровителю древней рязанской земли. В момент наивысшего напряжения сил среди горожан стремительно разнесся слух о явлении святителя, который уверил, что не отдаст город жестокому врагу. Вскоре немцы отступили. Можно ли было верить в это чудодейственное спасение? Боря Ротов верил, верил всей душой и всем сердцем, с той искренностью и непосредственностью, с какой может верить только ребенок. Эту веру во всесильную помощь Божию владыка Никодим пронесет через всю жизнь. Не случайно, один из самых близких ему людей - Святейший Патриарх Кирилл отметит эту удивительную черту, назвав ее «сильной, почти детской верой».

В 1944 году умерла бабушка. Боря, очень близкий к ней, сильно горевал. Прежде он заслушивался ее рассказами о старине, церковных нравах прошлого, об архиереях еще того, дореволюционного поставления. От нее он узнал о духовной династии Сионских, в которой было несколько поколений священников. Именно Елена Николаевна пробудила в нем живейший интерес к Церкви. Наедине с бабушкой Боря не раз заводил разговор о своем будущем. «Возможно, оно будет связано с Церковью, - несмело говорил он, - правильный ли это выбор? Как отнесутся к нему родители?» Она одобряла его, а перед смертью, подозвав внука, Елена Николаевна тихо сказала: «Будь добрым пастырем».

Со смертью бабушки Боря остался один на один со своими раздумьями. Впрочем, неожиданно он нашел понимание у родной тетки - Веры Михайловны, которая сама все больше погружалась в полноту церковной жизни. Одновременно ширился круг Бориных знакомых, крепко привязанных к вере. К таким людям его тянуло, с ними ему было по-настоящему интересно. Боря подружился с Николаем Македоновым - будущим архимандритом Авелем, наместником Свято-Иоанно-Богословского монастыря в Рязани. Николай был старше Бориса на два года, но их сблизила Церковь. Оба уже неплохо знали церковный устав, читали Библию, живо обсуждали религиозные темы. Вместе они придумали нечто вроде игры. По дороге из храма домой юноши делали короткие остановки для отдыха, которые называли: «Вифлеем», «Иерусалим», «Гефсиманский сад». Говорят, так поступал Серафим Саровский, который давал глухим мордовским лесам вокруг Сарова имена из Священного Писания. Преподобный объяснял, что таким образом он мысленно приближается к местам земной жизни Спасителя. Трудно сказать, знали ребята об этом или нет, но игра их была со смыслом. Во время отдыха они вспоминали библейские сюжеты, связанные с очередной такой остановкой. Поскольку идти было далеко (Николай жил в селе Никуличи, в трех километрах от Рязани), молодые люди успевали повторить часть Евангелия. Не тогда ли владыка Никодим натренировал свою великолепную память? Впрочем, случай этот примечателен еще и другим: ни одна свободная минута не пропадала у него даром. Так уж у него было заведено с юности.

По прошествии многих лет, когда владыка Никодим стал митрополитом, фактически вторым человеком в церковной иерархии, отец Авель поведал о разговоре, состоявшемся между юношами во время одной из таких прогулок. Речь зашла о том, кем бы они хотели стать. Оба связывали свое буду-
щее с церковным служением, но представляли его по-разному. Николай поделился своими мыслями: «Мне бы хотелось стать схимником, чтобы у меня был свой храм, где я молился бы, когда захотел и сколько хотел». Борис же видел себя не монахом-затворником, уединившимся в келье и отгородившимся от внешнего мира за монастырскими стенами, а активным церковным деятелем. Такое поприще соответствовало его динамичной натуре. Тогда он сказал другу: «А я хочу стать патриархом, чтобы принести пользу Церкви и послужить во славу Божью».

Был ли он честолюбцем или же уверовавшим в свое высокое предназначение гордецом? Владыка был мудрым человеком. Избрав с ранних лет монашескую стезю, он сделал правилом своей жизни слова: «Ничего не ищи и ни от чего не отказывайся». В них заложен глубокий смысл. «Ничего не ищи» - значит, укроти тщеславие, умерь честолюбие, усмири гордыню, являющиеся, с точки зрения христианской морали, грехом. «И ни от чего не отказывайся» - значит, воспринимай все новое, порученное тебе, как послушание, которое следует как можно лучше выполнить. Эти слова владыка неоднократно повторял младшим духовным братьям. Вспоминая их, митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий замечает: «Вроде простые слова, но когда они стали жизненным принципом, мне было легко осуществлять свое служение».

Понимание родных (но не родителей) и друзей ободряло Борю, однако, окончательное решение он принял под влиянием постороннего человека. В Рязани он познакомился с новым правящим архиереем - епископом Димитрием. Человек редкой доброты, высокой духовной жизни, благообразной внешности, владыка прожил нелегкую жизнь. Он стал священником, будучи зрелым сорокалетним мужчиной. Получив юридическое образование, Владимир Валерианович

Градусов (так его звали в миру) занимал различные должности в органах юстиции дореволюционной России. В 1917— 1918 годах он в качестве представителя верующих Вологды принимал участие в работе Всероссийского Церковного Собора. Здесь у него окончательно созрело решение оставить чиновничью службу и принять священный сан. Его рукоположил сам Святейший Патриарх Тихон. Затем более двадцати лет владыка служил в храмах Ярославля, где снискал любовь и уважение простого люда. В 1938 году в его жизни случилась страшная трагедия: погибли горячо любимые дочь и жена. Опустошенный, морально подавленный отец Владимир Градусов, тяжело переживая утрату, совсем было замкнулся. Благо в это время его поддержал глава Русской Церкви митрополит Сергий, под влиянием которого отец Владимир принял монашеский постриг с именем Димитрий. И это в 58 лет![4] В разгар войны он был возведен в епископский сан. В 1944 году владыка получил назначение на Рязанскую кафедру.

Знакомство пятнадцатилетнего Бори Ротова и шестидесятипятилетнего епископа Димитрия состоялось в единственном городском храме в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость».

Проницательный человек и многоопытный пастырь очень скоро разглядел в подростке замечательные духовные и душевные качества. «Юный по годам, но зрелый по вере и уму», - говорил он о своем подопечном. Иногда Боря помогал владыке во время Литургии, чаще они подолгу беседовали без свидетелей, обсуждая Борины перспективы. Внутренне юноша уже определился.

Общение с владыкой только укрепило в Боре желание стать человеком Церкви. Он уже не раз обращался к архиерею с просьбой постричь его в монахи. Но тот колебался. Во-первых, мешали формальности. Боре не было восемнадцати лет. Пострижение несовершеннолетнего грозило, как минимум, административным наказанием, хотя санкции могли быть и строже. За себя владыка боялся менее всего, больше беспокоился о Борисе. Зачем тому неприятности? Они могут его сильно ранить, а то и вовсе сломать. Во-вторых, требовалось согласие родителей. Уверенности в том, что Боря его получит, ни у него самого, ни у владыки не было. Значит, речь могла идти только о тайном постриге.

Вот к нему-то владыка и стал готовить Борю Ротова. Вместе они обговорили дату и участников Бориного пострижения. Поговорить с ними вызвался сам архиерей. Он осторожно завел разговор с одной пожилой монахиней, реакция которой оказалась совершенно неожиданной. Женщина строгим тоном отрезала: «Вы что, владыка, хотите парню жизнь сломать? Да он же совсем молоденький!» Стало ясно, что монахиню не переубедить, к тому же она дала понять, что не будет молчать, если постриг все же случится. Епископ отступился. Он всего лишь предложил расстроенному Боре
подождать пару лет. «Это будет время, в течение которого ты сможешь проверить себя, - подытожил владыка Димитрий, - может быть, ты изменишь решение».

Между тем, заволновалась Елизавета Михайловна. Чересчур серьезное отношение сына к Церкви стало для нее очевидным. Когда он был маленьким, это даже забавляло ее. Когда он подрос, она объясняла его интерес мальчишеским любопытством. Когда Елизавета Михайловна слышала, как Боря молится за отца-фронтовика, она радовалась сыновней любви и преданности. Но когда Елизавета Михайловна стала свидетелем прощального напутствия бабушки: «Будь добрым пастырем», материнское сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Сама, будучи верующей, Елизавета Михайловна посещала храм, хорошо знала церковные праздники, дни памяти святых, но принять собственного сына священником казалось ей невозможным.

В другой раз на глаза ей попалась маленькая книжица, как выяснилось, дневник сына. Не удержавшись, Елизавета Михайловна заглянула в нее. Прочитав небольшой фрагмент, она испытала настоящий шок - Борис писал, что хочет принять монашеский постриг. Представить сына в черной монашеской рясе, с густой бородой на лице и с четками в руках она никак не могла. Одна эта мысль повергала ее в отчаяние. «На что обрекает себя Борис?» - этим вопросом Елизавета Михайловна задавалась бессчетное количество раз. Ведь у него никогда не будет семьи, он лишит себя счастья отцовства, а она никогда не сможет нянчить его детей. Думать об этом было неимоверно тяжело.

С фронта вернулся Георгий Иванович. К великой радости семьи примешивались страдания Елизаветы Михайловны, которая вынуждена была скрывать от мужа замыслы сына. Сама она продолжала метаться, с одной стороны, не желая идти наперекор Борису, а с другой стороны, не согла-
шаясь с его выбором. Поделиться с Георгием Ивановичем переживаниями Елизавета Михайловна боялась, зная, что тот впадет в ярость от такой новости. Как-то раз он уже выказал свое отношение, случайно заметив Бориса в обществе рязанского духовенства. Возмущению отца не было предела, он едва не выгнал сына из дома. Словом, напряжение в семье Ротовых росло с каждым днем.

Был ли их случай исключительным? Точно нет. Биографии целого ряда выдающихся иерархов как дореволюционного, так и советского времени свидетельствуют о том, как родные не понимали своих чад, стремившихся к церковному служению. Так, митрополит Антоний (Храповицкий), заявивший родителям о желании поступить в духовное училище, первоначально не нашел у них поддержки. Родителям казалось, что это унизило бы достоинство мальчика из высококультурной дворянской семьи. Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий избрал свой путь против желания отца, отдававшего себе отчет, как нелегко приходится священнослужителям в атеистическом государстве. Каждый раз, когда антирелигиозные кампании в СССР набирали силу, он повторял сыну: «Вот видишь! Я ведь тебе говорил!» Аналогичным образом рассуждали и Борины родители. Кроме того, они не хотели, чтобы их сын кардинально поменял весь жизненный уклад и образ мыслей, что было неизбежно в монашеской среде, полной ограничений и запретов. Вот почему Елизавета Михайловна и в особенности Георгий Иванович полагали, что Борис должен обязательно найти себя в светской жизни. И только.

Окончив школу, Боря поступил в Рязанский педагогический институт на факультет естествознания. Поступил без всякого интереса к учебе, просто так, ради родителей. Факультет выбрал наугад, потому что считал естествознание чем-то близким к религиозной науке. Мать была счастлива, втайне надеясь на то, что веселая студенческая жизнь целиком за-
хватит сына. Может быть, там он встретит хорошую девушку, которую предпочтет Церкви, рассуждала Елизавета Михайловна. Напрасно. Борис продолжал ходить в храм, хотя стал скрывать это даже от матери. Вернувшись как-то домой поздним вечером, весь промокший, он сказал Елизавете Михайловне, что был на студенческой вечеринке. Как она обрадовалась! Ей так хотелось, чтобы сын чуточку отвлекся, повеселился, потанцевал. Много позже Боря признался, что весь тот вечер простоял за церковной оградой, слушая службу. Заходить внутрь храма, несмотря на сильный дождь, не стал, побоялся, что кто-нибудь может выдать его. И без того молва о верующем студенте Ротове докатилась до ректора института. Тот вызвал Бориса и гневно спросил: «Что, Ротов, правду говорят, ты ходишь в церковь?» Боря честно ответил: «Да!» Такое прямодушие покоробило ректора, привыкшего к тому, что студенты, спасая себя, начинают юлить и выкручиваться. «Тебе не место в советском вузе», - запальчиво бросил он Боре и распорядился подготовить приказ об отчислении.

Что в тот вечер творилось дома! Мать рыдала, отец кричал, упрекал сына, взывал к его рассудку, через раз повторяя: «Смотри, в какое время живем! До Бога ли сейчас?» Утром Георгий Иванович достал из шкафа пиджак с орденами и медалями. Он засобирался в институт. Шел выручать сына. По дороге мысленно ругал себя: слишком редко бывал дома, вот и выпустил Борю из-под контроля. Попутно корил жену и покойную тещу, которые, по его мнению, попустительствовали религиозности мальчика, даже поощряли ее, вместо того чтобы приструнить парня. Ректор не смог отказать фронтовику. Да и сам Георгий Иванович меньше всего походил на виноватого просителя. В ответ на ректорские упреки Ротовстарший разразился гневной тирадой: «Я воевал, а вы - просмотрели моего сына. Это я с вас должен спросить!» Бориса оставили в институте, но с одним условием - он никогда и
ни под каким предлогом не должен приближаться к церкви. Пусть туда ходят малограмотные, ущербные люди. Боря же должен стать учителем, а не священником. Его слушателями будут не прихожане, а ученики школы. Они будут ждать от своего учителя научных знаний, а не нудных проповедей. Свою короткую речь ректор произнес хорошо поставленным голосом, ничуть не сомневаясь в правоте сказанного.

Выбор жизненного пути всегда сложен. Сколько разговоров возникает вокруг этого вопроса! Сколько копий ломается по поводу будущего сына или дочери! Чаще же всего этот выбор становится уделом старших, их решением, за которым стоят знание жизни, трезвый расчет и практический опыт. Борис Ротов этого не хотел. Он желал решать свою судьбу самостоятельно. Конечно, он был бы счастлив, если бы родители поддержали его, но этого, к сожалению, не случилось. Отец категорически противился, мать разрывалась она очень любила сына, но не хотела ему уступать. В итоге Боря перестал быть с ними откровенным. Это тяготило, мучило его, но иного выхода он не видел.

В институте Боря тоже не знал покоя. Будто специально преподаватели поручали ему подготовку антирелигиозных докладов. Он упирался. Вопрос был принципиальным, он не хотел поступаться своей верой ради доброго отношения педагогов или хорошей оценки. Один раз Боря сумел отказаться без каких-либо последствий. В другом случае на выручку вновь пришел отец. Неприятности кое-как уладили, но долго так продолжаться не могло.

Начало 1947 года принесло Боре новые огорчения. Владыка Димитрий стал архиепископом и был переведен в Ярославль. «Обещайте, владыка, что скоро сделаете меня монахом», - просил Боря при расставании. Надо отдать должное архиерею, он не бросил своего подопечного, искренне и глубоко переживал за него. «Господь не судил мне дольше оста-
ваться в Рязани и таким образом принять то или иное участие в устройстве твоей грядущей судьбы, - сетовал владыка в письме к Боре, - а между тем, хотелось бы и очень, чтобы твое церковно-православное горение не угасало с моим отъездом и чтобы ты мог, в конце концов, осуществить свое заветное желание о целостном посвящении себя на службу Святой Церкви».

Все же перевод архиепископа Димитрия в Ярославль делал тайный постриг более реальным, и главное, безопасным. Они договорились, что пострижение состоится в конце лета. Борис к тому времени нашел какой-то предлог для поездки в Ярославль. 17 августа 1947 года архиепископ Ярославский и Ростовский Димитрий рукоположил его в диакона[5], а 19 августа, в день Преображения Господня, состоялось пострижение Бориса Ротова в монашество[6]. Нового монаха нарекли именем Никодим - в честь святого Никодима, память которого совершается в неделю 3-ю по Пасхе. Выбор имени отчасти символизировал тайный характер пострига и перекликался с жизнью святого Никодима, который вошел в историю Церкви как тайный ученик Христа***.

По церковной традиции новоначальный монах должен в течение нескольких дней находиться в монастырском храме в полном одиночестве. Оставаясь наедине с Богом, он все это время проводит в молитвах. У монаха Никодима не было этих дней. Он должен был срочно возвращаться, так как отсутствовал дома больше положенного. В поезде отец Никодим всю дорогу до Рязани намеренно простоял в тамбуре, который стал как бы его кельей и давал возможность хоть какого-то уединения... Молитвы иеродиакона изредка прерывал проводник, удивленно спрашивающий: «Ты чего, парень, без билета, что ли?»

По возвращении домой новоначальный монах ничего не сказал родителям. Это было вынужденное молчание, очень трудное, тягостное для него, тем более что в семье Ротовых ценились доверие и открытость. Но, как известно, тайное всегда становится явным, и однажды все случайно раскрылось. Елизавета Михайловна взялась почистить пиджак сына, 13 внутреннего кармана которого выпала маленькая фотокарточка. На фото Елизавета Михайловна увидела сына в диаконском облачении в момент богослужения (первая в жизни отца Никодима Литургия, совершенная им в церкви села Городище, настоятелем которой был его друг - иеромонах Авель).

Внезапная слабость едва не свалила Елизавету Михайловну с ног. Вмиг она все поняла - Борис стал монахом и обратного пути быть не может. Нет, тут же лихорадочно опровергала она себя, это невозможно. Сейчас он придет, и все выяснится.

Едва дождавшись Бориного возвращения, Елизавета Михайловна выложила фотокарточку и строго спросила: «Скажи мне, это какая-то комедия?» Не отводя взгляда от ее глаз, он тихо произнес: «Нет, мама, это правда». С того дня Елизавета Михайловна совершенно потеряла покой. Она
просила Бориса изменить решение и корила себя за это, одновременно молила Бога, чтобы сын передумал. Вконец запутавшаяся, Елизавета Михайловна не знала, что предпринять. Постепенно из жизнерадостной, уверенной в себе женщины она превратилась в замкнутого человека. Потухли огромные, выразительные глаза, исчезла веселая улыбка. Это была самая настоящая драма - многолетняя, тягучая, вымотавшая всю семью. Елизавете Михайловне ни днем ни ночью не давала покоя мысль, что обо всем может узнать муж. Он всякий раз выходил из себя, неистовствовал, когда речь заходила о том, что Борис может связать себя с Церковью.

Измучился и сын. Он порой говорил матери: «Я не могу больше так...» Обстоятельства вынудили его жить двойной жизнью. Для всех он оставался студентом педагогического института, будущим учителем, на деле был тайно постриженным монахом. Сокурсники знали его как веселого, дружелюбного парня, но странное дело, иногда он вдруг замыкался, уходил в себя. Долго не могли понять, в чем дело. Потом уже выяснилось, что в такие моменты он читал про себя молитвы. Отцу Никодиму было неуютно, он переживал глубокий внутренний разлад, преодолеть который можно было только одним способом - уйти в Церковь полностью, без остатка.

С точки зрения господствовавшей тогда морали поступок Бориса вызывал осуждение. Толковый молодой человек, из благополучной семьи, и вдруг - монах. Несуразица какаято. Церковь никак не вписывалась в уклад жизни большинства советских людей. Молодежь тех лет стремилась на производство, поближе к технике, кто-то искал применение своих сил и талантов в науке, искусстве, но губить себя в монашеской келье казалось нелепо. Или же Борис блажит, или здесь нечто большее. Может быть, он бросает вызов общественному мнению, настроенному, по меньшей мере, скептически по отношению к религии. Напрасные подозре-
ния. В Борином решении не было ни протеста, ни вызова, ни тем более эпатажа. Биография митрополита Никодима свидетельствует о том, что он не был диссидентом. Просто он хотел жить церковной жизнью, и никакой иной.

Тем не менее, прошел еще один год, прежде чем все решилось. Иерадиакон Никодим окончил второй курс института и... оставил учебу. В ноябре 1949 года владыка Димитрий рукоположил монаха Никодима в иеромонаха, а в декабре он навсегда покинул отчий дом. Елизавета Михайловна находилась в то время в Москве у серьезно заболевшей дочери. А отец Никодим в Рязани ждал возвращения отца из очередной командировки. Перед расставанием ему обязательно хотелось поговорить с ним, и хотя разговор обещал быть трудным, сын твердо намеревался объясниться с отцом. Соседка по квартире потом рассказывала Елизавете Михайловне, что Георгий Иванович поначалу горячился, громко возражал, но расстался с сыном по-хорошему. 19 декабря иеромонах Никодим заехал в столицу повидаться с матерью и сестрой. С ним был маленький чемоданчик с парой белья. Увидев сына, Елизавета Михайловна ахнула. Он похудел, осунулся, оброс бородкой. В глазах, однако, светилась радость: сбылась его мечта, закончился период душевных переживаний. Наутро мать вышла на улицу проводить его. На трамвайной остановке, неподалеку от дома, они попрощались. Отец Никодим поднялся на заднюю площадку вагона и помахал матери рукой. Она долго шла вслед за трамваем, обливаясь слезами. Попавшийся ей навстречу молоденький милиционер, по возрасту как ее Боря, спросил: «Вы плачете, чтонибудь потеряли?» Елизавета Михайловна кивнула: «Да, я потеряла самое дорогое».

Только по прошествии времени она осознает, что сыновняя вера в Бога была выше и сильнее всего. Выше общественного мнения, обидных предрассудков и стереотипов, выше
многих трудностей и неприятностей. Эта вера в конечном итоге оказалась сильнее отцовской несговорчивости и материнских переживаний, которые были для ее Бориса самым тяжелым испытанием. Когда пришло понимание этого, Елизавета Михайловна примирилась с выбором сына, приняла его как единственный и судьбоносный.

[1] Недоброжелатели владыки, преследуя цель посеять недоверие к нему, упорно приписывают его отцу должности то первого, то третьего секретаря Рязанского обкома партии. Эта «версия» не более чем легенда.

[2] Предчувствия не обманули владыку. Через некоторое время он был арестован и выслан в Казахстан, где провел около четырех лет в ссылке. Впрочем, епископу Алексию еще «повезло». Его непосредственного руководителя - митрополита Петроградского Вениамина расстреляли.

[3] По данным М. В. Шкаровского, только в 1929 году было закрыто 1000 церквей. По сведениям протоирея Владислава Цыпина - 1119.

[4] Церковный устав допускает приобщение овдовевших священников к монашеству с возможным в последующем возложением на них епископских обязанностей. Такая практика получила достаточно широкое распространение в годы Великой Отечественной войны, когда Русская Церковь испытывала острейший дефицит в руководящих кадрах. Дело в том, что в этот период власти разрешили епископские хиротонии, прерванные ранее по их же указанию, но многие архиереи тогда продолжали томиться в тюрьмах и лагерях. Вот почему митрополит Сергий склонял к принятию монашества овдовевших священников, конечно, хорошо зарекомендовавших себя, духовно образованных и авторитетных. Случай с владыкой Димитрием в этом смысле не единственный. К белому священству ранее принадлежали, например, митрополит Варфоломей (Городцов), постриженный в 75-летнем возрасте, митрополит Григорий (Чуков), ставший монахом в 72 года, митрополиты Питирим (Свиридов) и Елевферий (Воронцов), также принявшие постриг в более чем зрелом возрасте.

[5] Духовный сан диакона является первой степенью священства. В монашестве он соответствует сану иеродиакона.

[6] Монашество - один из самых древних и почитаемых Церковью институтов. Его становление относится к III веку после Рождества Христова. Монашество объединило наиболее ревностных подвижников христианской веры, которые в целях более строгого исполнения Божественных заповедей стали уходить в удаленные, пустынные места.

Страница сгенерирована за 0.3 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com