Мою жизнь владыка Никодим повернул собственной рукой, за что ему вечная благодарность и признательность. Именно он определил мой путь, направив к тому, что я есть сегодня… Предыдущее многоточие не случайно, оно уводит мою оценку личности дорогого владыки к определениям гораздо более значительным и связанным с его ролью как в истории Русской Православной Церкви, так и в истории общественной в целом. Об этом будет тоже сказано в потоке моих воспоминаний.

Первая встреча произошла в то время, когда владыка был начальником Русской Миссии в Иерусалиме и прибыл в Ленинград для участия в монашеском постриге студента Академии Владимира Пояркова, ныне митрополита Крутицкого Ювеналия. То был совершенно особый постриг, поскольку с момента возобновления Духовных школ в Ленинграде постриги фактически не совершались. И начало этому в новейшее время положил именно владыка Никодим, будучи тогда еще архимандритом. Характерны его ревность, его отношение к этому: он никому не препоручал совершение чина пострижения в монашество выпускников, желавших этого, но неукоснительно лично исполнял обряд.

И вот, вспоминая этот случай, я как бы наяву вижу и слышу особое благоговение, истовость, особое чувство, когда владыка чеканит каждое слово — как в молитве, так и в вопросах, обращенных к новопостригаемому. Серьезность, значительность события воздвигались на любви к монашескому деланию и званию. Еще более сильно и глубоко я ощутил это тогда, когда владыка впоследствии совершал и мой постриг…

А к той поре близко пришлось беседовать с еще одним человеком, также постриженным потом в монашество, теперь архимандритом Иеронимом (Карповым). Он был воспитанником семинарии и близко знал владыку митрополита, который тогда вернулся, напомню, из Святой Земли и раздавал святыни иерусалимские. Одну из них и показал мне Борис Карпов. Увы, я не был в ряду счастливцев, которые получили реликвию из рук владыки. Он наделял иконками, пальмовыми крестиками. Иерусалимские святыни и всегда дороги, а в ту пору были еще и редкостью великой. С понятным юношеским еще энтузиазмом я попросил Карпова похлопотать за меня. И при ближайшей же встрече с владыкой тоже стал обладателем памятной святыни.

Но мало того — это явилось поводом для первого нашего глубокого разговора. Он с любовью, по-отечески подробно интересовался моим прошлым, моими намерениями. Это внимание ко мне продолжалось и в тот период, когда он возглавил Ленинградскую митрополию и был Председателем Отдела внешних церковных сношений. Я, помню, прислуживал владыке в Троицком соборе Александро-Невской Лавры в день памяти святого благоверного князя Александра Невского, и владыка предложил мне остаться и быть при нем. Конечно, если бы я принял это предложение, мое монашеское служение сложилось бы по-другому, но к тому времени я уже определился келейником и иподиаконом у тогдашнего архиепископа Тульского и Белевского Алексия. Я не мог и не умел изменить этому выбору. С другой стороны, если бы случилось так, как хотел владыка Никодим, не сомневаюсь, что я служил бы ему той же верой и правдой, с той же преданностью, как и митрополиту Алексию, моему наставнику, моему духовному авве.

Когда встал вплотную вопрос о том, каким образом мне принять священный сан — то ли после женитьбы, то ли через монашеский постриг, я, скажу честно, был в большом смущении и затруднении: хотелось жениться, потому что боялся монашества, и хотелось монашества, потому что женитьба страшила… Впрочем, такие метания знакомы каждому выпускнику Академии, и я в этом смысле не стал исключением. Все-таки, когда владыка Никодим приступил ко мне с вопросом относительно моего определения в будущем, я ответил, что собираюсь жениться. У меня уже была невеста, и фактически требовалось только небольшое время, чтобы Ученый совет Академии одобрил мое прошение на вступление в брак.

Вот здесь-то и выразилось участие владыки Никодима в моей судьбе. Я уже говорил, что он часто общался со мной в тот период. Находил, подчеркиваю, для меня время, хотя в связи с занимаемой должностью он был так загружен заботами, что свободной минуты, казалось, у него и быть не должно, да фактически и не было, он, можно сказать, не принадлежал самому себе, отдавая все служению Церкви и не думая о своем здоровье.

Сейчас приходится слышать в его адрес упреки, попытки уличить в приверженности католицизму и так далее. По моему же глубокому убеждению, владыка Никодим был и остается одним из самых православнейших иерархов нашей Церкви. Как он умел и любил служить! Истово, благоговейно. И сослужащие, и предстоящие испытывали при нем редкостную молитвенную полноту. Я всегда это называю «никодимовским молитвенным настроем». Он вдохновлял и захватывал каждого человека, чтобы горе вознести свои сердца и приблизиться ко Христу. Владыка любил часто причащаться Святых Христовых Таин, а потому часто совершал Божественную литургию, делал это даже на одре болезни и скорби — лежа. Это о чем говорит? О том, что он был человеком высокой духовности и приверженности Православию.

Что до особенностей служения владыки, то они таковы, что я и сам, будучи архиереем, в собственной практике стараюсь воплощать манеру митрополита Никодима, следовать ей. И это не наигранно, но искренне. Возьмем, к примеру, совершение им входных молитв. Встреча — всегда торжественная: он входил спокойно, медленно шел, молитвы произносил размеренно. Поклоны были глубокие, четкие, исполненные чувства благоговения. Последнюю входную молитву произносил громко, внятно. Не спеша надевал клобук, тихонечко, осторожно поворачивался к предстоящим и широким жестом благословляюще осенял народ на три стороны. И когда ему подавали трикирий и дикирий, он никогда не позволял себе даже намека на поспешность и, будучи уже в епископском облачении, с пониманием своего достоинства и ответственности склонял слегка главу, увенчанную митрой, и вновь благословлял верующих, приступая к совершению Божественной литургии.

А какой он был молитвенник! Во время Божественной литургии — конечно, не все его понимали — он никогда не торопился с поминанием во время «Херувимской». Когда он стоял у жертвенника, «Херувимская» повторялась по несколько раз, он поминал всех не просто механически, а глубоко осознанно и молитвенно.

Очень не любил, если во время богослужения происходили какие-либо посторонние разговоры. Вслух замечаний не делал, но и взгляда владыки было достаточно, чтобы все встало в богослужебный строй.

Храмы, где служил владыка митрополит, всегда были переполнены. Молитва была для него глубинной потребностью, в ней он находил поддержку своей подвижнической деятельности.

И вот что еще надо учесть так называемым критикам владыки Никодима, подозревающим его в уклонении от Православия. Митрополит занимал и исправлял сложнейшую и ответственнейшую должность, был как бы министром иностранных дел по нашей церковной линии. Поэтому ему волей-неволей приходилось вступать в контакты и со светскими властями, и с католиками, и с протестантами… Огромность его задач, сложность рисунка связей по должностному положению ставили владыку на передний край борьбы. Здесь он более других сознавал и переживал необходимость единства христианского мира, он болел и страдал от разделения Церквей. Свидетельствую и передаю его слова, его озабоченность: «Как мне хочется, чтобы все были едины, как говорит Господь Иисус Христос в Своей молитве». Но компромисса, отступления от Православия у него не было, только на православной основе возможно христианское единство — такова была мысль владыки Никодима.

Образ его для меня чрезвычайно цельный, чуждый раздвоенности, отличающийся четкостью и определенностью взглядов и оценок, даже бескомпромиссностью. Но его место и роль в истории Церкви удивительным образом раскрываются в связи с монашеским именем владыки — Никодим. То был период трудный, ответственный, искусительный. Требовались особые дипломатические качества, не хитрость, но — осторожность, по слову Спасителя: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Владыка был тезоименит тайному ученику Господа и Спаса нашего, таинственность была и в его служении. У него не было страха иудейского, но были забота и страх за Церковь, за ее сохранность как земного сокровища Царя Небесного от того нажима, того натиска атеизма, который был присущ времени деятельности владыки. Он настолько умело и тонко вел работу по устроению отношений Церкви с государством, настолько жертвенно отдавал себя ради спасения церковного. Как бы кто ни расценивал деяния владыки, я определяю их как исповедничество, как страстотерпчество.

Сейчас многие способны обвинять преждебывших иерархов в сотрудничестве якобы с КГБ, в том числе и владыку Никодима. Но другого-то выхода и быть не могло: жить-то Церковь должна была. Потому и осуществлялась особая деятельность, чтобы не допустить полного уничтожения Церкви. Тут, можно сказать, владыка митрополит принял на себя удар. Я думаю, что со временем это оценят многие. Оценят! Безусловно, даром для владыки эти тяготы не прошли, всем известно, что земная жизнь его была коротка, совсем нелегко ему было носить свои невидимые вериги. Однажды он сказал мне: «Я всегда молюсь: Господи, укрепи меня, Господи, помоги всем нам, Господи, не попусти сделать неверный шаг, чтобы не навредить Церкви Твоей…»

Но вернусь к поворотному пункту в моей биографии, к тому, что связывает меня с владыкой. Обязанности по исправлению должности часто призывали его в Москву. И все же он находил возможности для общения со мной. Иногда в 11, а то и в 12 ночи — вдруг звонок, сообщают, что владыка приглашает в свои покои, которые были на первом этаже Академии. Спускаюсь. Встречает келейник Юра, ныне архиепископ Виленский Хризостом — просит подождать в приемном зале. Иногда ждал подолгу. Владыка, появившись, очень деликатно извинялся, поясняя, что от дел не отойти. Как водится, благословлял, и порою беседы наши длились, считай, целую ночь. Он старался не навязать, а наоборот, внушить, чтобы я воспринял всем сердцем его взгляд на монашеское поприще. Конечно, я со своей стороны, говорил, что боюсь монашества, ибо это нелегкий труд, мы знаем из Священного Писания: «Могий вместити, да вместит». И поэтому без страха я не мог сразу же внять предложению владыки.

Запомнилось, как он сказал: «Вот я тебя постригу и таким образом у тебя будет возможность восходить по иерархической лестнице, я уверен, что ты будешь даже и епископом». Другая его мысль была оставить меня при Академии с последующим назначением старшим помощником инспектора учебного заведения. Но не было во всем этом настойчивого соблазнения, было тихое, неназойливое рассуждение о монашестве, его сложностях, трудностях, а также о преимуществах и полезности — полезности Матери-Церкви. Как возобновитель монашества владыка не только действовал, но и мечтал. В частности, о том, что вот, умножится число им постриженных, хотел бы он тогда собрать всех и сфотографироваться, запечатлев на память свои труды и дорогие ему лица…

Основательно полагаю, что и я был в их числе. Бывало, келейник приглашает непосредственно в кабинет, вхожу, а владыки не вижу, только его голос слышен. Представьте, он расположился за письменным столом, а на столе — под потолок, буквально, горою книги: готовится к очередному докладу, конференции, симпозиуму. Его занятость была без пауз. На первом месте, конечно, богослужение, затем встречи с преподавательским составом Академии и семинарии, множество дел и решений по духовенству, встречи общественного характера. Его работоспособность была невероятной, а память колоссальной. Он великолепно знал греческий язык, был большим эрудитом в общецерковной истории, византологии и, конечно, во всем, что касалось непосредственно Русской Православной Церкви.

Вспоминается случай вовсе уникальный. Я еду из Тулы через Москву в Ленинград, кончились каникулы, зима. В Москве сажусь на «Красную стрелу». Платформа. И, представьте себе, — вдоль стоящего поезда бежит, буквально бежит владыка митрополит к моему вагону. У него всегда в обычае было в последнюю минуту поспевать к отправлению состава, что-то подобное случилось и в тот раз. Какова же была его радость: вот и славно, есть возможность еще раз поговорить! Распорядился, чтобы мы с келейником поменялись местами, я перешел к митрополиту в его купе, и снова продолжение разговора о моем грядущем монашестве.

В конце концов я взял на себя такую отвагу, и 2 января 1966 года это совершилось, произошло. Владыка, когда я произнес свое «да», возликовал и велел тут же писать прошение. Я говорю, как же успеть, ведь для этого нужно решение Ученого Совета. «Это моя забота», — коротко возразил владыка. Мне потом рассказал инспектор Л. Н. Парийский, что митрополит авторитетно настоял на скорейшем, буквально завтрашнем определении Совета, и оно произошло «единеми усты». Лев Николаевич Парийский приоткрыл «тайну» заседания, на котором мое прошение было поначалу встречено недоумением: «Как это, Володя Олейник — в монахи?!» Начальники считали меня человеком, который далеко отстоит от монашеского устроения по образу поведения, по энергичности, жизнерадостности, живости характера. Парийский напомнил, что у нас есть два типа-образа: монахи-деятели и монахи-аскеты. Очевидно, что выпускник Владимир Олейник принадлежит к первой категории.

Мою решимость подтолкнул и пример нынешнего архиепископа Волгоградского Германа, в студенческие годы Геннадия Тимофеева. Когда я с ним поделился как с другом, что вот, идет такая «обработка», в хорошем, конечно, смысле слова, вдруг он дает прочитать свое прошение, где тоже пишет «на пострижение в монашество». Это было последней каплей в пользу того, о чем на мой счет мечтал владыка митрополит Никодим.

Мои «мирские якоря» давали себя знать еще и тем, что хотелось сохранить при постриге имя Владимир. Об этом я просил своего духовного отца, тогда архиепископа Алексия (Коноплева; впоследствии митрополита Калининского и Кашинского; + 1988. — М. Ю.), чтобы он соответствующим образом похлопотал перед митрополитом. Владыка Никодим сказал, что имя будет другое и тоже хорошее… И вот во время пострига оно прозвучало: «Виктор!» Как же не восхититься мудростью, бережным и тонким восприятием владыкой Никодимом моего состояния, моих сыновних чувств к духовному отцу моему владыке Алексию! Я стал монахом, приняв имя, которое в миру носил дорогой моему сердцу владыка Алексий. В его присутствии, а также в присутствии владыки Филарета, тогда викария Ленинградской митрополии епископа Тихвинского, митрополит произнес замечательную проникновенную речь. В первую очередь обратил внимание на само имя Виктор и сказал, что, зная мой характер, зная мою жизнь, прозревает в будущем многие труды, борьбу, но с таким именем монах как бы предназначен, предвосхищен к победе.

После пострига владыка Никодим пообещал, что подарит мне на молитвенную память икону, за которой я должен был приехать к нему в Москву. Та встреча, тот разговор — перед очами души моей и сейчас. Я пришел в Отдел внешних церковных сношений, который тогда находился на улице Рылеева, владыке сообщили, он меня принял, благословил и попросил подождать немножечко. Было два часа дня. Я жду: часы показывают 16, 18, уже и семь вечера, а там и восемь, и девять… Это — «подождать немножко». В 11 ночи решаю, что все, не примет. Наконец владыка выходит из кабинета и говорит: «Ну, теперь поехали. Ты меня, отец, извини, знаю, что нелегко было ждать, но так уж получилось». Приехали в Серебряный Бор, где была его резиденция. Прежде всего поужинали — он и я, больше никого не было. Была прекраснейшая беседа, увенчанная его словами, что он всегда молится за меня, прося помощи у Господа. После этого он преподнес мне икону святителя Николая в красивом серебряном окладе.

Незаурядную личность владыки Никодима нужно еще много изучать. Я думаю, что большой долг в этом смысле лежит на тех, кто, как и я, был близок к выдающемуся архиерею. А были и те, кого владыка взыскал и большей близостью. Это и митрополит Смоленский Кирилл, и архиепископ Новгородский Лев, и архиепископ Виленский Хризостом, а наипаче всех митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий.

+ ВИКТОР,
Архиепископ Тверской и Кашинский
1997 год

Страница сгенерирована за 0.04 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com