В старину не любили воевать в Великий пост, не делали приступов к городам по воскресеньям; в описываемое время, в 1559 году, царь дал память казначеям: в который день служится панихида большая, митрополит у государя за столом, а государь перед ним стоит, в тот день смертною и торговою казнию не казнить никого. Пред началом важных предприятий рассылалась милостыня по монастырям с просьбою о молитвах: пред казанским походом послано было в Соловецкий монастырь семь рублей с просьбою: "И вы б молили господа бога о здравии и тишине всего православского христианства и о государеве согрешении и здравии, обедни пели и молебны служили, чтоб господь бог государю нашему, его воеводам и воинству дал победу, а государя б во всех его грехах прощали". В 1562 году царь писал в Троицкий Сергиев монастырь: "Чтобы вы пожаловали, молили господа бога о нашем согрешении, что как человек, согрешил я: ибо нет человека, который и один час мог бы прожить без греха. И потому молю преподобие ваше, да подвигнетесь со тщанием на молитву, да ваших ради святых молитв презрит бог наши великие беззакония и подаст нам оставление грехов, дарует нам разум, рассуждение и мудрость в управлении и строении богом преданного мне стада христовых словесных овец. Враги христианства и наши, крымский царь, древний отступник божий, буий варвар, всегда готовый пролить кровь христианскую, и литовский король, который имя божие и пречистыя его матери и всех святых много хулил, святые иконы попрал, честному кресту ругался, с ними издавна прельщенный от дьявола немецкий род-распылались на все православие, пожрать его желая и уповая только на свое бесовское волхование", и проч. В 1567 году митрополит прислал в Кириллов монастырь грамоту такого содержания: "Грех ради наших, безбожный крымский царь Девлет-Гирей, со всем своим бесерменством и латынством, и литовский король Сигизмунд-Август, и поганые немцы в многие различные ереси впали, особенно в Лютерову прелесть, и святые церкви разорили, честным иконам поругались и вперед злой совет совещают на нашу благочестивую христианскую веру греческого закона. Услыхав об этом, боговенчанный царь-государь очень оскорбился и опечалился за святые церкви и честные иконы и, вземши бога на помощь, пошел со всем своим воинством на недругов" и проч. В 1571 году, по случаю войны со Швециею, митрополит писал в Кириллов монастырь, чтоб монахи не только упражнялись в молитвах об успехе царского оружия, но также соблюдали бы и пост; в Филиппов пост, Великий мясоед и Великий пост в пьянство не упивались бы. Богомольные грамоты по монастырям посылались в случае болезни царя. Во время голода, по предписанию митрополита, пели молебны и святили воду, архиерей рассылал по епархии увещательные грамоты о нравственном исправлении. По случаю побед звонили в колокола целый день до полуночи, пели молебны по церквам. Был обычай в городах ходить около кремля и посада крестным ходом, молебны петь и воду святить три раза в год: во второе воскресенье после Велика дни, в первое воскресенье Петрова поста и в Успенский пост; в Крещенье и первое августа святили воду на реке: а 1 сентября, в новый год, летопровожанье провожали перед церковию. 21 июня 1548 года царь, по благословению митрополита, установил до скончания мира общую память благоверным князьям боярам и христолюбивому воинству, священническому и иноческому чину и всем православным христианам, от иноплеменных в бранях и на всех побоищах избиенных и в плен сведенных, голодом, жаждою, наготою, морозом и всякими нуждами измерших, в пожарах убитых и огнем скончавшихся, и в водах истопших.

Одним из характеристических явлений древнего русского общества были юродивые, которые, пользуясь глубоким уважением правительства и народа, позволяли себе во имя религии обличать нравственные беспорядки. В описываемое время знамениты были юродивые: в Пскове-Николай, в Москве-Василий (Блаженный, или Нагой), Иоанн (Большой Колпак).

Из обычаев, не относившихся к религии, заметим обычай писать рядные грамоты пред женитьбою и выдачею замуж. В 1542 году княгиня Согорская выдавала дочь свою за князя Хованского; эта дочь была вдова, но рядная написана от имени одной матери; в грамоте перечисляется приданое, которое дается зятю, а не дочери; оно состоит из образов, земель, из голов служних и деловых людей и денег, которые, сказано, даются за платье и разные женские украшения. Женихи давали записи, что они непременно женятся в назначенное время, в противном случае должны заплатить родственникам невесты означенную в рядной сумму денег за свадебный подъем. Иногда жених прибавлял в рядной, что по смерти его все имущество его переходит к жене, а если кто из роду его станет от нее требовать этого имущества, то должен заплатить ей означенную в рядной сумму денег. Один крестьянин-вдовец, у которого было трое сыновей, сосватался на вдове же, у которой был сын и четыре дочери; в рядной исчислено имение, приносимое женихом и невестою, и положено: дочерей выдавать замуж сообща, по силам; если женин сын (сын богоданный) захочет отделиться, то определено, что он должен получить из материнского имения; если муж умрет, то трое сыновей его от первого брака получают половину имения. В другой подобной рядной жених говорит, что если богоданный сын захочет уйти, то берет деньги за проданный двор отца своего; если же останется жить с вотчимом и будет его слушаться, то получит также часть из имения вотчима. Один крестьянин женился на вдове тихвинского посадского и дал запись Тихвинскому монастырю, что богоданных сыновей своих будет кормить и поить до возраста, а как они придут в возраст, то им быть крестьянами Тихвинского монастыря, подобно деду и отцу своему, а в то время, как будут жить у вотчима, последний не должен отдавать их никуда, в боярский двор в холопство и в крестьяне не рядить никуда. По Стоглаву положено было венчать мужчин не ранее 15, а девиц не ранее 12 лет. Касательно одежды и украшений встречаем названия: кортел белий, кортел кощатый, одинцы жемчужные, серьги бечата на серебре с жемчугами, опашень, однорядка большая с пугвицами хамьянными, однорядка аспидная, ферези, тряски, терлик, кафтаны суконные однорядочные и сермяжные, новины, летники, сарафаны суконные и крашенинные, телогреи, торлоп, вошны, передцы, птур. Встречаем описания домового строения - двор, во дворе хоромы: горница на подклете, горница с двумя комнатами на подклетях, две повалуши, сушило на подклетях, на улице против двора погреб. Или: две избы, клеть на подклети, мыльня, два сенника на двух хлевах, сарай. Иногда встречается: изба с прирубом; горница на двух Шербетах, против горниц анбар на двух подклетях и с передмостьем; или: горница большая на Подклети, а связи у этой горницы-сени с подсеньем; горенка на мшанике. Или горница столовая белая на подклети с сенями, горница с комнатой на подклети, сушило с перерубом, погреб, ледник. Или: три избы на два пристена, дверь огорожена заметом. При городских дворах упоминаются огороды с деревьями яблоневыми и вишневыми.

Что касается нравов и обычаев в Западной России, то до нас дошли об них любопытные известия в не раз приведенном уже сочинении Михалона Литвина, хотя автор, негодуя на роскошь, изнеженность нравов у современников своих и противополагая нравам последних нравы предков и соседних народов, не чужд преувеличений. "Всего чаще, - говорит он, - в городах литовских встречаются заводы, на которых выделывается из жита водка и пиво. Эти напитки жители берут с собою на войну и, сделав к ним привычку дома, если случится во время войны пить воду, гибнут от судорог и поноса. Крестьяне, оставив поле, идут в шинки и пируют там дни и ночи, заставляя ученых медведей увеселять себя пляскою под волынку. Отсюда происходит то, что, потратив свое имущество, они доходят до голода, обращаются к воровству и разбою, так что в каждой литовской провинции в один месяц казнят смертию за это преступление больше людей, чем во всех землях татарских и московских в продолжение ста или двух сот лет. Наших губит невоздержание или ссоры во время попоек, а не правительство. День начинается питьем водки; еще в постели кричат: вина, вина! И пьют этот яд и мущины, и женщины, и юноши на улицах, на площадях, а напившись, ничего не могут делать, как только спать, и кто раз привык к этому злу, в том постоянно возрастает страсть к пьянству". Михалон жалуется на судебные поборы: "Берет председатель суда, берет слуга судьи, берет нотариус, берет протонотариус, берет виж, который назначает день суду, берет детский, который призывает подсудимого, берет чиновник, который призывает свидетелей. Бедняк, желая позвать к суду вельможу, ни за какие деньги не найдет себе стряпчего. Свидетелем может быть всякий во всяком деле, кроме межевых, и всякому верят без присяги; от этого многие сделали себе промысл из лжесвидетельств. Подсудимый, хотя бы он был явным похитителем чужой собственности, не прежде обязан явиться в суд, как по истечении месяца после позыва. Если у меня отнимается лошадь, стоющая 50 или 100 грошей, в самое нужное время полевых работ, то я не могу прежде позвать в суд похитителя, как заплатив за позыв цену похищенной лошади, хотя после не только не получу вознаграждения за убытки, но и виновного не прежде, как месяц спустя, могу притянуть к суду. Таким образом, обиженный или все уступает похитителю, или вносит столько же. Хотя из числа вельмож обязанность судей исполняют во всей Литве двое воевод, не слишком отдаленные один от другого, но как могут они рассмотреть все тяжбы такого многочисленного народа и таких провинций, особенно когда они должны заботиться и о государственных делах. Поэтому, будучи заняты множеством дел общественных и частных, они рассматривают тяжбы только по праздничным дням, когда бывают свободнее от дел. И то дурно, что нет определенных мест для их заседаний. Часто приходится обиженному искать правосудия более чем за 50 миль. Есть у нас 40 дней, посвященных воспоминанию страстей господних, посту и молитве, которые мы и проводим в тяжбах. Упомянутые воеводы имеют своих наместников, которые, питая свое тело, сидят обыкновенно в суде при шуме гостей, мало знакомые с законами, но исправно взимающие свой пересуд".

"В страну нашу собрался отовсюду самый дурной из всех народов-иудейский, распространившийся по всем городам Подолии, Волыни и других плодородных областей, народ вероломный, хитрый, вредный, который портит наши товары, подделывает деньги, подписи, печати, на всех рынках отнимает у христиан средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы".

"Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени и вере, сирот, неимущих, попавших в сети через брак с рабынями; мы во зло употребляем нашу власть над ними, мучим их, уродуем, убиваем без суда, по малейшему подозрению. Напротив того, у татар и москвитян ни один чиновник не может убить человека даже при очевидном преступлении, - это право предоставлено только судьям в столицах. А у нас по селам и деревням делаются приговоры о жизни людей. К тому же на защиту государства берем мы подати с одних только подвластных нам бедных горожан и с беднейших пахарей, оставляя в покое владельцев имений, которые получают гораздо более с своих владений".

"Ни татары, ни москвитяне не дают своим женам никакой свободы, говоря: кто даст свободу жене, тот у себя ее отнимает. Оне у них не имеют власти; а у нас некоторые владеют многими мущинами, имея села, города, земли, одне на правах временного пользования, другие по праву наследования, и по этой страсти к владычеству живут оне под видом девства или вдовства необузданно, в тягость подданным, преследуя одних ненавистию, губя других слепою любовию".

"Враги наши, татары, смеются над нашей беспечностью, нападая на нас, погруженных после пиров в сон: "Иван! ты спишь, - говорят они, - а я тружуся, вяжу тебя". Теперь наших воинов погибает среди праздности в корчмах, где они убивают друг друга, больше, нежели самих неприятелей, которые часто опустошают нашу страну, тогда как наши могли бы найдти лучше случай показать свое мужество в боях с врагом трезвым и деятельным на границах Подолии и Киева, могли бы там из рекрутов сделаться храбрыми воинами, и нам не нужно было бы искать таких людей вне отечества".

"Смеются татары, что у нас почетные люди мягко покоятся и спят на скамьях, когда совершается божественная служба, а людей бедного состояния не пускают садиться, сами приходят в храмы со многими провожатыми, и ставят их перед собой, чтоб похвастать их количеством. Греческие монахи воздерживаются от жен; а что священники в древние времена женились, это видно из многих мест св. писания. Если бы и наши поступали теперь также, то были бы непорочнее, чем в этом поддельном монашестве, в котором они живут как изнеженные сибариты, горят всегда страстию и содержат наложниц. Обязанности, возложенные нами на них, слагают они на своих викариев, а сами предаются праздности и удовольствиям, пируют, одеваются великолепно".

Жалобы Михалона на роскошь, изнеженность мужчин в Западной России, на подчинение их женскому влиянию, разделяет, как мы видели, московский отъезжик, князь Курбский. Подробности о жизни князя Курбского в Западной России также содержат в себе любопытные черты тамошнего быта. Начнем с его семейных отношений. Курбский оставил в Московском государстве свою семью, мать, жену и сына-ребенка, которые, как он говорит в предисловии к Новому Маргариту, были заключены царем в темницу и там троскою поморены. В 1571 году Курбский вступил в брак с Марьею Юрьевною Козинскою, урожденною княжною Голшанскою, вдовою после двоих мужей, матерью двоих взрослых сыновей от первого брака с Монтолтом. Сначала Курбский жил согласно с женою, которая записала ему почти все свои имения и эту запись подтвердила в духовном завещании. Но скоро отношения переменились: в марте 1576 года было написано завещание княгини, а в августе 1577 года уже наряжены были возные с шляхтою, добрыми людьми для следствия по жалобе сына княгини, Андрея Монтолта, будто бы князь Курбский избил свою жену, измучил и посадил в заключение и будто бы от этих побоев и мук ее уже нет на свете. Возные нашли князя Курбского больным, в постели, а княгиню здоровою, сидящею подле мужа. Курбский сказал возному: "Пан возный! Гляди: жена моя сидит в добром здоровье, а дети ее на меня выдумывают"-и, обратясь к княгине сказал: "Говори, княгиня, сама". Та отвечала: "Что мне говорить, милостивый князь, сам возный видит, что я сижу". Курбский прибавил: "Давно они мать свою морят, а она все жива и меня еще погребет". Княгиня заметила на это: "Kaк знать? Либо ваша милость меня погребешь, потому что и я плохого здоровья".

Но в тот же самый день, как возный внес в градские книги описанную сцену, князь Курбский подал жалобу, что Недавно жена его взяла из кладовой сундук, в котором хранились привилегии и другие важные бумаги, и передала их сыновьям своим Монтолтам, что один из Них, Андрей, разъезжает близ имений Курбского с слугами и многими помощниками своими, ловя и подстерегая Курбского по дорогам, делая засады, умышляя на его жизнь. Вслед за тем Курбский жаловался, что Андрей Монтолт наехал разбоем на его землю Скулинскую, сжег сторожку, сторожей побил, измучил, потопил, некоторых связал и увел с собою, бочечные доски все сжег. Курбский нашел в сундуке жены своей мешочек с песком, волосами и другими чарами; горничная княгини, Paинка, показала, что все эти вещи дала княгине какая-то старуха, но что это была не отрава, а только снадобье, приготовленное для возбуждения в Курбском любви к жене; а теперь, продолжала Раинка, княгиня старается повидаться с старухою, чтоб получить такое зелье, которое могла бы она употребить не для любви, а для чего-нибудь другого. Наконец, по приговору приятелей, Курбский и жена его положили развестись, причем некоторые имения княгини должны были остаться за Курбским. 1 августа 1578 года подписана была мировая сделка, а 2 числа бывшая княгиня Курбская подала жалобу на мужа, что он обходился с нею не как с женою, посадил безо всякой вины в заключение, бил палкой, принудил к тому, что она дала ему несколько бланковых листов с своими печатями и собственноручными подписями, и совершал акты ко вреду ее; жаловалась, что Курбский, разведясь с нею, удержал движимое ее имущество, силою удержал служанку ее, Раинку, мучил ее, посадил и тюрьму и велел там ее изнасиловать. Курбский с своей стороны подал жалобу, что когда он отправил бывшую жену свою во Владимир со всею учтивостию, в коляске четвернею, то воевода минский, Сапега, бывший при разводе посредником со стороны Марьи Юрьевны, велел слугам своим перебить кучеру Курбского палкою руки и ноги и удержать коляску, бранил Курбского срамными словами. В декабре Марья Юрьевна помирилась с Курбским, объявила, что последний дал ей во всех ее исках законное удовлетворение и что она не будет начинать новых исков ни против него, ни против детей его и потомков; при этом горничная ее, Раинка, объявила также, что все ее прежние показания, как против Курбского, так и против бывшей жены его, ложны, что она делала их по наущению других в гневе, что никогда не была она ни бита, ни мучена, ни изнасилована. Но когда Курбский женился на девице Александре Семашковне, которою, как видно из его завещания, был очень доволен, то старая жена подала опять королю жалобу на незаконное расторжение брака; тогда Курбский выставил законную для церковного суда причину: трое людей показали, что они собственными глазами видели, как бывшая княгиня Курбская нарушала супружескую верность. Дело кончилось опять мировою сделкою.

Кроме этих неудовольствий, Курбский должен был испытать еще много других. В 1575 году князь Андрей Вишневецкий, воевода браславский, собравшись со множеством вооруженных слуг, бояр и крестьян своих, конных и пеших, с пищалями и ружьями, наехал на его земли, захватил два стада, побил четырех пастухов; когда Курбский послал к нему слуг своих и посторонних добрых людей спросить о причине наезда, то Вишневецкий вместо ответа велел схватить и убить их. Курбский поспешил отомстить ему в тот же самый день: несколько сот слуг его и подданных напали на имение Вишневецкого, побили крестьян, пограбили хлеб. Горожане также не удерживались от насильственных поступков; любимый слуга Курбского, москвич Иван Келемет, подал в 1571 году такую жалобу. "Был я во Владимире, чтоб отвечать перед судом по делу господина моего. Когда я выезжал уже из города, то ландвойт, ратманы и мещане владимирские, приказав звонить в колокола и запереть городские ворота, собрались, со множеством мещан, вооруженных разным оружием, намереваясь лишить меня жизни, безо всякого с моей стороны повода, так что я едва успел уехать из города. После того, мещане, ратманы и ландвойт гнались за мною и, догнавши на поле, за милю от города, изранили меня самого, бывших со мною слуг господина моего, моих собственных слуг и коней; рыдван мой растрясли, жену мою истерзали, перстни с рук посрывали; а из рыдвана взяли сундук и шкатулку". В 1575 году сам князь Курбский подал жалобу: "Недавно, когда татары вторгнулись в землю Волынскую, я, по своей шляхетской обязанности, поехал с своим отрядом как можно скорее против неприятеля, а уряднику своему Калиновскому приказал с деньгами ехать вслед за мною как можно скорее. Когда он проезжал между Берестечком и Николаевом, то мещане берестецкие Остаховичи с многими помощниками своими, захватив на большой дороге Калиновского и ехавшего с ним вместе боярина моего Туровицкого, разбойнически, жестоко избили их и изранили и все, что с ними было, побрали; после чего бросили их замертво и возвратились домой в Берестечко. Урядники берестецкие, узнавши об убийстве, поймали злодеев и посадили их в тюрьму; но когда привезен был Калиновский чуть живой в Берестечко и объявил, что он мой слуга, то урядники, посоветовавшись между собою, забрали все имение, отнятое злодеями у слуг моих, самих злодеев из тюрьмы выпустили и неизвестно куда девали, а Калиновского, продержавши не малое время в Берестечке, положив на воз едва живого, в одной рубашке, приказали вывезти вон из города и бросить в дубраве на месте разбоя".

Мы упоминали о верном слуге Курбского, Иване Келемете, о нападении на него горожан владимирских в 1571 году; в следующем 1572 году его постигла насильственная смерть там же, во Владимире. Когда он находился здесь опять по делам господина своего, то к нему на квартиру, под вечер, пришли слуги князя Булыги и уселись незваные; хозяин дома, мещанин Капля, стал их выпроваживать, но они отвечали: "Для чего нам идти? Разве для этого москвитянина?" Один из них, схвативши стклянку с горелкою, бросил ее в Келемета. Тут началась ссора, обнажено было оружие; Келемет выгнал было их из светлицы и заперся, но они начали выбивать двери и окна. Капля в это время выбежал из дому, и когда возвратился туда опять, то увидал, что сам князь Булыга стоит в сенях, а Келемет, уже убитый, лежит в светлице на земле. Деньги и вещи, принадлежавшие Келемету, были пограблены убийцами. Булыга не явился к суду, и местный суд приговорил его к уплате головщины и всех убытков, а самого преступника отослать на суд королевский; но убийца при посредничестве нескольких панов заключил мировую с Курбским, обязавшись заплатить ему за голову убитого и за все убытки и высидеть во владимирском замке год и шесть недель. Другой слуга Курбского, бежавший с ним из Московского государства, Петр Вороновецкий, был также убит неизвестно кем; жена убитого сначала обвинила было в преступлении самого князя Курбского, но потом отреклась от своего обвинения.

После этих случаев Курбский имел право жаловаться, что он, изгнанный без правды, пребывает в странствии между людьми тяжелыми и очень негостеприимными. Из всего видно, что его и его москвичей не любили в новом их отечестве. Но, с другой стороны, посмотрим, как поступал сам Курбский в столкновениях с соседями и людьми, ему подчиненными. Когда соседние с данными ему королем волостями крестьяне смединские обвиняли его в завладении их землею, подрании пчел, насилиях, побоях и грабежах и король прислал ему свой напоминальный лист, то Курбский отвечал: "Я не велю вступаться в землю Смединскую, а приказываю защищать свою землю; если смединцы будут присвоять мою землю, которую они считают своею, то я прикажу ловить их и вешать. А что касается до удовлетворения, которое смединцы требуют от урядников и крестьян моих за обиду и вред, то я им в том суда и расправы давать не обязан, ибо, если что урядники и крестьяне мои сделали, то сделали, защищая мою землю". Курбский по какому-то праву завладел имением панов Красенских; король Сигизмунд-Август решил, что Курбский должен возвратить имение. Курбский получил королевское приказание, когда уже Сигизмунда-Августа не было в живых. Посланец королевский долго разъезжал по имениям Курбского с листом королевским. Слуги Курбского посылали его из одного имения в другое, даже один из них грозил ему палкой. Наконец посланец нашел Курбского и хотел вручить ему лист королевский, но Курбский в присутствии многих знатных особ сказал ему: "Ты ездишь ко мне с мертвыми листами, потому что когда король умер, то и все листы его умерли. Да хотя бы ты и от живого короля приехал, то я тебе и никому другому имения не уступлю". В 1572 году на Курбского подана была жалоба, что он перехватил в своем имении слугу враждебного ему пана, ограбил и мучил; пытал о намерениях последнего против него; а в 1579 году возный, который ездил к Курбскому звать его к суду, подал жалобу, что слуги князя напали на него на дороге, били в шесть киев, бросили едва живого и, бьючи, приговаривали: "Позовов к его милости князю, пану нашему, не носи". Верный слуга Курбского, известный уже нам Иван Келемет, подражал своему пану: в 1569 году владимирские жиды подали жалобу, что Келемет, урядник Курбского в Ковле, который был отдан королем во владение последнему, схватил за долги двоих жидов ковельских и жидовку в субботу, в школе на молитве, посадил в яму, наполненную водою, запечатал в домах их и в домах других жидов лавки и пивницы. Возный, отряженный по этой жалобе в Ковель, доносил, что когда он с понятою шляхтою пришел к воротам замка, то привратник их в замок не пустил. Стоя у ворот, они слышали вопль заключенных в водяной яме жидов, которых сосали пиявки. Наконец вышел Келемет и сказал: "Разве пану не вольно наказывать подданных своих не только тюрьмою или другим каким-нибудь наказанием, но даже смертию? А я что ни делаю, все делаю по приказанию своего пана, его милости князя Курбского, потому что пан мой, владея имением Ковельским и подданными, волен наказывать их, как хочет, а королю, его милости и никому другому нет до того никакого дела". Жиды владимирские, пришедшие вместе с возным, сказали на это: "Вольно пану карать своих подданных, но только согласно с законом, а ты нарушаешь наши права, подтвержденные королевскими привилегиями". Келемет отвечал: "Я ваших прав и вольностей знать не хочу" - и велел всем жидам выбраться из города. По королевскому декрету, Курбский должен был освободить жидов, отпечатать школу их, домы и лавки. Панцырный боярин ковельский, Порыдубский, подал королю жалобу, что Курбский наслал открытою силою слуг, бояр и крестьян своих на его имение и на дом, приказал схватить его самого и со всем семейством и держал шесть лет в жестоком заключении, имение все пограбил. Что касается до сопротивления судным и королевским приговорам, то поведение Курбского и слуг его не составляло исключения: в 1582 году возный доносил, что когда он, по приказанию городского владимирского уряда, ездил к пану Красенскому, чтоб взыскать с него деньги в пользу князя Курбского, то Красенский в панцыре, с несколькими сотнями конных вооруженных людей, загородил ему дорогу к своему селу и сказал: "Будем вас бить и защищаться до смерти", причем действительно прибил двоих слуг Курбского. Король принужден был дать указ, чтоб старосты кременецкий, владимирский и луцкий, ополчив шляхту бсего воеводства Волынского, вооруженною рукою произвели взыскание с Красенского; но многие шляхтичи, вместо того чтоб исполнить королевский указ, присоединились к Красенскому, который, разделивши вооруженных людей своих на три отряда, сам с одним отрядом загородил дорогу к двум своим имениям, а жена его, Ганна, с двумя другими отрядами загородила дорогу к имению Красному.

В 1548 году католический виленский епископ Павел жаловался Королю, что в его епархии многие жены мужей своих покидают, живут с жидами, турками, татарами, забыв свое христианство. Но подле этих известий, которые не могут дать нам выгодного понятия о нравственном состоянии в Западной России в описываемое время, встречаем известия, которые показывают и действия животворного начали, которое будило человека и указывало ему высшие цели жизни: на дороге, по которой проезжал С пира пьяный пан с женою, тоже нетрезвою, оба, как в пьяном, так и в трезвом виде, не уважавшие жизни, чести и собственности меньших братий; на дороге, по которой ехал пан с вооруженным отрядом слуг и крестьян, чтоб напасть на имение своего противника; на дороге, по которой шли слуги и служанки, чтоб сделать пред судом ложное показание или бесстыдно объявить ложным справедливое, - на этой же самой дороге можно было встретить молодого человека, который, испытав беду, признал ее божиим наказанием, за известный грех свой для очищения себя от него предпринял подвиг: идет пешком собирать на церковное строение.

Мы видели нравы, образ жизни, взаимные отношения панов западнорусских; теперь войдем в их жилища, в эти домы, где они пировали, ссорились и мирились. Среди обширного двора находился большой дом с большими сенями; из сеней вход в светлицу, в светлице двери на завесах, четыре окна, стол дубовый на ножках, вокруг четыре скамьи, печь муравленая зеленая; из светлицы ход в кладовую. Из тех же сеней, на противоположной стороне, вход в другую светлицу, в которой такая же мебель, как и в первой, и ход в другую кладовую; из тех же сеней лестница наверх. Кроме большого дома, на дворе еще несколько строений, светлиц с окнами, вправленными в олово, столами разноцветными, дубовыми, липовыми, печами муравлеными зелеными, скамьями при стопах и вокруг светлиц, кроватями дубовыми, камельками, над воротами галерея с окнами; при описании панских дворов встречаем и старое знакомое нам слово гридня: на дворе гридня большая, в ней стол, вокруг четыре скамьи. Дом со стороны пруда и дикого леса огорожен острогом.

Нравственное состояние общества со всеми своими сторонами, светлыми и темными, должно было отразиться в памятниках литературных. Мы видели, что окончательная, доведенная до крайности, борьба между новым порядком вещей и остатками старины не прошла молча. Двое потомков Мономаха, потомок старшей линии, линии Мстиславовой, князь Андрей Курбский-Смоленский-Ярославский, и потомок младшей линии, линии Юрия Долгорукого, Иван Васильевич московский, царь всея Руси и самодержец, сразились в последней усобице, в последней которе, сразились словом, Но одна крайность борьбы, один личный характер борцов не объясняет нам вполне явления; надобно прибавить, что борцы эти воспитались в словесной борьбе, в преданиях о ней, привыкли признавать за этою борьбою важное значение, привыкли уважать это новое оружие-слово. Борьба, которая при Грозном оканчивалась, борьба государей московских с основанными на старине притязаниями княжескобоярскими, началась при Иоанне III и тогда же была уже соединена с литературным движением; борьба Софии Палеолог с Патрикеевыми и Ряполовскими тесно была соединена с церковною борьбою по поводу ереси жидовствующих; одною материальною борьбою, преследованиями и казнями, дело не могло ограничиться: Иосиф Волоцкий, требуя от правительства строгих мер против еретиков, должен был вместе с этим написать книгу для их обличения. Враги Иосифа не оставались безмолвными: заволжские старцы опровергали письменно мнения Волоцкого, старец Вассиан Косой (князь Патрикеев) был представителем этих старцев, считался в Москве одним из самых грамотных и смышленых людей. Является Максим Грек - светило тогдашней науки; около него собираются русские грамотные люди, он образует учеников, в числе которых считает себя и князь Курбский; но около святогорского старца собираются также люди, недовольные новым порядком вещей, принесенным гречанкою Софьею, движение литературное опять тесно соединено с политическим; Максим Грек подвергается опале вместе с Вассианом Косым, их враг-митрополит Даниил-также один из самых плодовитых писателей времени; в борьбе политической постоянно употребляется оружием слово. Таким образом, литература политико-церковно-полемическая, которою обозначается описываемое время, явно ведет свое начало оттуда же, откуда начинается борьба политическая, от борьбы Софии и Волоцкого с Патрикеевыми и жидовствующими.

Мы уже знакомы с произведениями пера Иоаннова; но прежде мы преимущественно должны были обращать внимание на содержание этих произведений; теперь же скажем несколько слов о форме, ибо последняя также послужит нам объяснением характера этого знаменитого исторического лица и средств, которыми владел Иоанн. По тогдашним средствам к умственному образованию Иоанн был начетчик, самоучка, и с ним случилось то же самое, что можно видеть и теперь на подобных начетчиках: формы языка, на котором читал он, формы, имевшие для него важное, священное значение, эти формы густо столпились в его памяти, и когда он хотел употреблять их, то, без изучения особенностей этих форм, руководясь только одною памятью, он часто не мог совладеть с ними, с постройкою речи, накидывал слова, предложения без связи, бросался от одного предмета к другому, не окончивши одного, начинал другое. Сюда же должно присоединить еще страстность Иоанна, которая препятствовала ему спокойно обдумывать то, что он писал.

Что читал Иоанн, это ясно видно из его писем: священное писание, переведенные сочинения отцов церкви, русские летописи, хронографы, из которых брал сведения о римской и византийской истории; но преимущественно он находился под влиянием двух первых, так что послания его наполнены местами из св. писаний и сочинений св. отцов. Талант Иоанна виден в искусном употреблении средств: в переписке с Курбским он ловко обращается к религиозному чувству последнего и выставляет ему на вид ту сторону его поступка, против которой это чувство особенно должно было вопиять: "Князь, зачем ты продал душу за тело; ты озлобился на меня и душу свою погубил, потому что поднял руки на церковное разорение. Не думаешь ли, что убережешься от этого? Никак. Если ты пойдешь вместе с ними (литовцами) воевать, то непременно будешь церкви разорять, иконы попирать, христиан губить. Представь себе, как нежные тела младенцев будут попираемы и терзаемы конскими ногами. Таким образом, твое злобесное умышление разве не уподобляется Иродову неистовству, направленному против младенцев? Неужели ты назовешь это благочестием? Итак, ты ради тела погубил душу, ради славы мимотекущие приобрел бесславие, и не на человека озлобился, но на бога восстал. Разумей, несчастный, с какой высоты и в какую пропасть ты низвергся душою и телом! Могут понять и там, кто поумнее, что ты отъехал, желая славы мимотекущие и богатства, а не от смерти бегал. Если ты праведен и благочестив, то зачем испугался неповинной смерти, которая не есть смерть, но приобретение". Потом Иоанн словами писания доказывает, что и самый отъезд Курбского, даже и без войны против православного отечества, есть грех: "Зачем ты презрел Апостола Павла, который говорит: "Противящийся власти божию повелению противится". Смотри и разумей: кто богу противится, тот называется отступником, и это величайший грех". Курбский указывает на происхождение свое от святого князя Феодора Ростиславича Смоленского-Ярославского и отдает свое дело на суд этому предку своему. Но Иоанн низлагает его и здесь: "С охотою принимаю в судьи святого Феодора Ростиславича, хотя он тебе и родственник: потому что кто был праведен здесь, в земной жизни, тот тем более творит праведное по смерти, и праведно рассудит он между нами и вами. Этот самый святой князь Феодор исцелил царицу нашу Анастасию, которую вы уподобляли Евдокии: ясно, что он не вам, но нам недостойным милость свою простирает; так и теперь надеемся, что он будет помогать более нам, чем вам. Если б вы были чада Авраамля, то творили бы дела Авраамля: может бог и от камней воздвигнуть чад Аврааму; не все происходящие от Авраама к семени Авраамову причитаются, но живущие в вере Авраамовой. Ты пишешь, что хочешь письмо свое в гроб с собою положить: значит ты отложил уже и последнее свое христианство. Господь повелел не противиться злу; а ты и конечное прощение отвергаешь: так не следует тебя и погребать по христиански". Из св. писания заимствует Иоанн уподобления свои: "Ради временной славы (пишет он к Курбскому) и сребролюбия, и сладости мира сего, ты все свое благочестие душевное с христианскою верою и законом попрал; ты уподобился семени, падающему на камень и выросшему при жаре солнечном, но вдруг ради слова ложного ты соблазнился, отпал и плода не сотворил".

Понятно, что при том недостаточном состоянии просвещения, в каком находилось русское общество в описываемое время, грамотей, начетчик тем большим пользовался уважением, чем больше выказывал свою ученость, начитанносгь в речах и посланиях: понятно, что Иоанн любил выказывать свою ученость, помещая в письмах своих обширные исторические выписки: любят обыкновенно хвастаться тем, что редко и ново; толпа увлекается количеством, обилием; законность вопроса о приличии, о мере признается еще очень немногими, умственно возмужалыми; Иоанн же по природе своей не мог принадлежать к этим немногим, ибо менее других был способен удовлетворять требованиям приличия и меры. Плодовитость речи, неуменье сдержаться, умерить себя, проистекая вообще от страстности его природы, зависели также более или менее и от особенного состояния его духа: так, первое послание к Курбскому, написанное в сильном волнении и гневе, отличается особенным многоречием; второе послание кратко; между другими причинами этой краткости нельзя не признать и ту, что второе послание написано при большем спокойствии духа, при большем довольстве своим положением, от военных удач происшедшим.

Болезненное нравственное состояние в Иоанне всего более выражается в этой насмешливости, в этом желании поймать человека на слове, поставить его в трудное положение и наслаждаться этим, в отсутствии уважения, снисхождения к несчастному положению человека, в желании не утешить человека в беде, но возложить на него вину беды, показать ему, что он не имеет права жаловаться. Неудивительно, что он не щадит в своих насмешках Курбского: "Писал ты себе в досаду, - отвечает он ему, - что мы тебя в дальние города, как бы в опале держа, посылали: теперь мы, по воле божией, и дальше твоих далеких городов прошли, и кони наши переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши мы ходили, и воду во всех тех местах пили; так теперь уже нельзя говорить, что не везде коня нашего ноги были. И где ты хотел успокоиться от всех трудов твоих, в Вольмаре, и тут на покой твой бог нас принес; и где ты думал, что ушел, а мы тут, по воле божией, догнали. И ты дальше поехал". Неудивительно, что Иоанн находил удовольствие злить крымского хана, напоминая ему о некстати высказанном порыве бескорыстия: "Зачем ты просишь у меня подарков? Ведь ты писал, что все богатства мира для тебя с прахом равны?" Но вот один из самых приближенных и усердных новых слуг Ивана, возвышенный царем вследствие нерасположения к людям более родовитым, Василий Грязной, попался в плен к крымским татарам; к этому Грязному царь писал: "Ты писал, что по грехам взяли тебя в плен: так надобно было тебе, Васюшка, без пути средь крымских улусов не заезжать; а если заехал, так надобно было спать не по-объездному. Ты думал, что в объезд приехал с собаками за зайцами: но крымцы самого тебя в торок завязали. Или ты думал, что так же и в Крыму, как у меня стоя за кушаньем, шутить? Крымцы так не спят, как вы, и умеют вас, неженок, ловить. Только бы такие крымцы были, как вы, женки, так им бы и за реку не бывать, не только что в Москве. Ты сказываешься великим человеком: Правда, что греха таить? Отца нашего и наши бояре стали нам изменять, и мы вас, мужиков, к себе приблизили, надеясь от вас службы и правды. А помянул бы ты свое и отцовское величество в Алексине: такие и в станицах езжали; ты сам в станице у Пенинского был мало что не в охотниках с собаками, а предки твои у ростовских владык служили; мы не запираемся, что ты у нас в приближеньи был, и мы для твоего приближенья тысячи две рублей за тебя Дадим, а до этих пор такие, как ты, по 50 рублей бывали".

Мы видели, что Иоанн, словесной премудрости ритор, любил устно, в ответах послам, выказывать обилие и красоту своей речи. От спора с Поссевином он уклонялся и потому, что опасался оказаться несостоятельным пред ученым иезуитом, и потому, что опасался, говоря против католицизма, оскорбить главу католического мира. Но дошло до нас известие о споре его с протестантом Рогитою, где он уже не боялся никого оскорбить: "Говорил я тебе прежде и теперь повторяю (начал Иоанн), что не хочу я с тобой вести спора потому: тебе хочется только разузнать наши мнения, а не согласиться с нами. Итак, должно поступить по заповеди господней: не давайте святыни псам, не бросайте бисера пред свиньями. Прежде скажу об учителе вашем Лютере, который и по жизни, и по имени своему был лют", и проч. Надобно заметить, что в это время везде, и в Западной Европе, и в ближайшей Литве, в ожесточенных спорах, или, лучше сказать, перебранках, политических и религиозных, не соблюдали никаких приличий и любили, особенно по сходству звуков, давать смешное и обидное значение имени противника: так, в Литве доставалось от католиков имени знаменитого протестантского борца-Волана; в Германии Мюнцер называл Лютера доктор Люгнер, а наш Грозный нашел еще ближайшее созвучие. Что словопроизводства были в ходу, видно также из других известий: рассказывают, что Грозный одно время ласкал очень немцев; это понятно и потому, что он хотел привязать к себе ливонцев, и потому, что подозревал своих русских, и потому, что хотел оправдать собственное поведение недостоинством последних. Он хвалился своим немецким происхождением именно от герцогов баварских, и в доказательство этому приводил название: бояре, где слышалось ему слово Baiern. Флетчер рассказывает, что однажды царь, отдавая золотых дел мастеру, англичанину, слитки золота для сделания из них посуды, велел хорошенько смотреть за весом, прибавя: "Русские мои все воры". Англичанин улыбнулся и, спрошенный о причине улыбки, отвечал: "Ваше величество забыли, что вы сами русский". "Я не русский, - отвечал царь, - предки мои германцы".

Письма Курбского относительно изложения носят иной характер, чем письма к нему Иоанновы, по разным причинам. Во-первых, Иоанн был начетчик, самоучка; Курбский был учеником Максима Грека и поэтому должен был иметь уже другие, высшие понятия о риторстве в словесной премудрости, должен был приобрести большое уменье разбираться в словесном материале и давать своей речи большую стройность. В ответе Иоанну Курбский укоряет его за неприличное многословие, за нестройность речи, за слишком обширные выписки из св. писания и отеческих творений: "Широковещательное и многошумящее твое писание я получил, выразумел и понял, что оно отрыгнуто от неукротимого гнева с ядовитыми словами, что не только царю, столь великому и во вселенной славимому, но и простому, убогому воину было бы неприлично; особенно в нем много из священных писаний нахватано и приведены эти слова со многою яростию и лютостию, не строками и не стихами, как обычай искусным и ученым, которые в кратких словах многий разум замыкают, но сверх всякой меры и перепутано, целыми книгами, и паремьями, и посланиями! Тут же говорится и о постелях, и о телогреях, и о всякой всячине, точно басни баб неистовых, и так все варварски, что не только ученым и искусным мужам, но и простым, даже детям в удивление и смех особенно в чужой земле, где находятся люди, не только в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях искусные". Действительно, если сравним по форме письма Иоанна с письмами Курбского, то не можем не отдать преимущества последнему; вот, например, начало одного из писем его к царю: "Если пророки плакали и рыдали о граде Иерусалиме и о церкви преукрашенной, из камня прекраснейшего созданной и о гибели живущих в нем: то как нам не восплакать о разорении града бога живого, или церкви твоей телесной, которую создал господь, а не человек, в которой некогда дух святый пребывал, которая после прехвального покаяния была вычищена и чистыми слезами измыта,от которой чистая молитва, как благоуханное миро, или фимиам, ко престолу господню восходили, в которой, на твердом основании правоверной веры, благочестивые дела созидались, и в этой церкви царская душа, как голубица с посеребренными крылами блисталась, честнее и светлее золота, благодатию духа святого преукрашенная делами, укрепленная и освещенная телом и кровию Христовою. Такова твоя прежде бывала церковь телесная!"

Большей стройности, большему изяществу и спокойствию речи Курбского содействовало еще то, что он был способнее сохранять спокойствие, не был так раздражителен и страстен, не был так испорчен в молодости, как Грозный. Наконец, на форму речи Курбского должно было иметь сильное влияние то положение, в котором он явился писателем, положение изгнанника. Чувство ненависти к гонителю, побуждавшее его к речи гневной, умерялось другим чувством, чувством глубокой скорби о потере отечества, о безотрадности положения своего. Это особенно ощутительно в первом послании, которое состоит из одного болезненного вопля: "Зачем, о царь! ты побил сильных во Израили, и воевод, от бога тебе данных, различным смертям предал, и победоносную и святую кровь их в церквах божиих и на торжествах владычних пролил, и мученическою кровью их праги церковные обагрил! На доброхотов твоих, душу за тебя полагающих, неслыханные мучения, гонения и смерти умыслил, изменами, чародействами и другими неподобными поступками облыгая православных, стараясь усердно свет в тьму преложить и сладкое прозвать горьким? Чем провинились они пред тобою, о царь! Или чем прогневали тебя, христианский предстатель! Не прегордые ли царства храбростию своею разорили и сделали тебе подручниками тех, у которых прежде в рабстве были праотцы наши? Не претвердые ли города германские тщанием разума их от бога тебе даны были? И вот твое нам воздаяние за это: всеродно губишь нас! Или думаешь, что ты бессмертен; или прельщен ересию и думаешь, что не будет суда Иисусова? Он, Христос мой, седящий на престоле херувимском, судья между тобою и мною. Какого зла и гонения от тебя я не претерпел? Каких бед и напастей на меня ты не воздвигнул? Каких лжесплетений презлых на меня не взвел? Приключившиеся мне от тебя различные беды по порядку, за множеством их, не могу теперь исчислить:, потому что объят еще горестию души моей. Но скажу все вместе: всего я лишен и от земли божией понапрасну отогнан!"

Мы уже упоминали в своем месте о значении "Истории князя великого московского", написанной Курбским в изгнании. О цели истории вообще автор рассуждает здесь так: "Славные дела великих мужей мудрыми людьми в историях для того описаны, да ревнуют им грядущие поколения; а презлых и лукавых погубные и скверные дела для того написаны, чтоб остерегались их люди как смертоносного яда или поветрия, не только телесного, но и душевного". Как один из главных участников события, Курбский подробно описывает взятие Казани; любопытно посмотреть, как он понимает значение этого события: "С помощию божиею против супостатов возмогло воинство христианское. И против каких супостатов? Против великого и грозного измаильтянского языка, которого некогда вся вселенная трепетала, и не только трепетала, но и опустошена была; и не против одного царя воинство христианское ополчилось, но зараз против трех великих и сильных, то есть против перекопского царя, казанского и против княжат ногайских. С помощию Христа бога с этого времени отражало оно нападения всех троих и преславными победами украшалось, и в небольшое число лет пределы христианские расширились: где прежде в опустошенных краях русских были зимовища татарские, там города соорудились; и не только кони русских сынов из текущих в Азии рек напились, но и города там поставились". Принадлежа к самым грамотным людям Восточной и Западной России, Курбский не упускал случая хвалить грамотность и красноречие в других; так, говоря о князе Иване Бельском, прибавляет: "Он был не только мужествен, но и разумен и в священных писаниях несколько искусен". О пленном ливонском ландмаршале, Филиппе Белле, говорит: "Был он муж не только мужественный и храбрый, но и словества полон, острый разум и добрую память имущий".

Курбский был ученик Максима Грека и вместе ревностный хранитель патрикеевских преданий. Поэтому неудивительно встретить у него такой отзыв о Вассиане Косом: "Оставя мирскую славу, он в пустыню вселился и препровождал строгое и святое житие подобно великому и славному древнему Антонию, и чтоб не обвинил меня кто в дерзости, Иоанну Крестителю ревностию уподобился, потому что и тот законопреступный брак царю возбранял". О Максиме Греке, по поводу посещения его царем, Курбский отзывается так: "Максим преподобный, муж очень мудрый и не только в риторском искусстве сильный, но и философ искусный, старостию умащенный, терпением исповедническим украшенный". Курбский находился в тесной связи с известным Артемием, игуменом троицким, который, по его словам, был совершенно невинен в неправославных мнениях. Наши церковные историки того мнения, что Артемий был не совсем прав пред собором; был ли совершенно прав Курбский в своих мнениях, в какой степени на правоту его мнений имело влияние сочувствие ко врагам автора-просветителя и всех осифлян-мы не знаем; но известно то, что в Литве Курбский явился самым ревностным защитником православия, как против католицизма, так особенно против протестантизма. Понятно, что самое изгнание, самая тоска по земле святорусской, как он выражается, могли усилить это усердие к вере, которая больше всего связывала его с потерянным отечеством, которая одна в Литве заставляла его думать, что он совершенно не на чужбине: понятно, что, страдая тоскою по земле святорусской, Курбский стал так усерден к поддержанию того исповедания, которое в Литве называлось русским. Курбский испытал то, 6 чем говорит поэт: "Родина-что здоровье: тогда только узнаешь им полную цену, когда пртеряешь!" В пылу гнева Курбский назовет иногда отечество неблагодарным, но тут же невольно выразит тоску об изгнании из земли любимого отечества.

В "Истории князя великого московского" Курбский при всяком удобном случае выражает свое сильное нерасположение к протестантизму. Так, принятию протестантизма приписывает он падение Ливонии. Рассказавши о взятии Нарвы русскими, Курбский прибавляет: "Вот мзда ругателям, которые уподобляют Христов образ, по плоти написанный, и образ матери его болванам поганских богов! Вот икономахам воздаяние! Воистину знамение суда прежде суда на них было изъявлено, да прочие боятся не хулить святыни". Упадок воинственного духа у поляков и литовцев Курбский приписывает также распространению между ними лютеранских ересей: "Когда путь господень оставили и веру церковную отринули, ринулись в пространный и широкий путь, то есть в пропасть ереси лютеранские и других различных сект, особенно самые богатые их вельможи: тогда и приключилось им это".

Переводя с латинского языка на славянский беседу Иоанна Златоустого о вере, надежде и любви, Курбский послал свой труд князю Константину Острожскому, а тот отдал его для перевода на польский язык человеку неправославному. Курбский рассердился и писал князю Острожскому: "Не знаю, как это случилось, что вы отдали мой перевод на испытание человеку, не только в науках неискусному, но и грамматических чинов отнюдь неведущему, к тому еще и скверных слов исполненному, стыда не имущему, глаголы священных писаний нечисто отрыгающему: потому что я сам из уст его слышал искажение слов апостола Павла. Ты пишешь, что отдал перевести на польский язык: верь мне, что если бы множество ученых сошлось и стали ломать славянского языка чины грамматические, перелагая в польскую барбарию, то в точности изложить не смогли бы". При сильном движении и разгорячении страстей, как было тогда в Литве по случаю явления новых учений, Курбский не мог избежать горячих споров с ревнителями последних. Такой спор он имел у князя Корецкого с паном Чаплием, последователем известных нам московских еретиков-Феодосия Косого и товарища его Игнатия. Спор, как видно из слов Курбского, кончился сильным возвышением голоса со стороны Чаплия, причем Курбский, видя, что действует страсть, а не рассудок, не стал отвечать. Но Чаплий не оставил его в покое и прислал письменное изложение своего учения. Курбский отвечал, что его нечего учить, смолоду священному писанию наученного; как апостолы и ученики их не требовали толкований от древних еретиков, так и он, Курбский, не требует толкований Меланхтона, Лютера и учеников его, Цвинглия и Кальвина и прочих, которые еще и при жизни его с ним не соглашались; им последуют теперь и пан Феодосий и пан Игнатий не ради учений, а ради паней своих. "Ты пишешь, - продолжает Курбский, - чтоб я написал тебе о Лютере, почему я называл его лжепророком; но я уже тебе пространно говорил, что он нс только презрел святых всех, но многих книг Ветхого завета и апостольских писаний некоторых не принимает. Ты забыл или хочешь выманить у меня сочинение какое-нибудь и дать пану Игнатию на поругание нашей церкви божией? Нет, это тебе не удастся: мы остережемся, по слову господню, повергать святыню псам". Протестанты любили выставлять на вид богатство епископов и монахов; Курбский отвечает Чаплию: "Что касается до епископов богатых и монахов любостяжательных, которым предки наши дали имения не для корысти, а для странноприимства, на милостыни убогим и на боголепие церковное-как они распоряжаются этими имениями, судит их бог, а не я, потому что у меня самого бремя грехов тяжкое. Мы не о таких говорим, а об истинных апостолоподобных епископах и монахах нестяжательных, которых Лютер вместе смешал с нынешними законопреступниками, похулил и уставы их отвергнул, как ваша милость отвергла Дамаскина. Хулишь его, думаю не читавши, по чужим словам, потому что книга не переведена на славянский язык, а хотя часть некоторая и переведена, только так дурно, что понять нельзя; а у греков и латинов вся есть. Но ваша милость и учитель твой, пан Игнатий, не только по-гречески, но и по-латыни, думаю, не умеете, только хулить и браниться искусны". Сильно обрадовался Курбский, когда один из молодых шляхтичей, Бокей Печихвостовский, обратился из протестантизма снова в православие: два увещательных письма писал он ему, чтоб пребывал твердо на новом, истинном пути.

Но во времена Курбского не против одного протестантизма нужно было ратовать защитнику православия: уже последовало и католическое, иезуитское, противодействие, более опасное чем разделенный протестантизм. Курбский писал виленскому бурмистру Кузьме Мамоничу: "Слышал я от многих людей достойных об этом иезуите, который отрыгал много ядовитых силлогизмов на святую веру нашу, называя нас схизматиками, тогда как сами они совершенные схизматики, напившиеся от мутных источников, истекающих от новомудренных их пап. Но об этом, бог даст, будем пространнее беседовать не только с своим, но, если случится, и с ними; а теперь одно припомяну, чем они наших несовершенных в писаниях устрашают, говоря: кто не повинуется папе, тот не спасется. Это ложное их страшилище обличится; а теперь советуйте нашим, чтоб, без православных ученых не сражались с ними, не ходили бы к ним на проповеди. Не стыдятся они правоверных, в седмостолпных догматах стоящих, ругать и срамить, с еретиками смешивать, лютеранами, цвинглианами, кальвинистами, и отводить от православия к полуверию, к новомысленной и хромой феологии от истинного богословия. Похвально словесности навыкать и действовать, чтоб правду оборонять; а они, смешавши елокуцию с диалектическими софизмами и придав к тому пронунциацию, на правоверных обращают, истину стараются разорить ораторскими штуками, похлебствуя папе своему, превознося грозного вельможного епископа, оружием препоясанного и полки воинов водящего, и хуля наших патриархов, убогих и нищих, смиренномудрием Христовым украшенных, между безбожными турками мученически терпящих и благочестия догматы невредимо соблюдающих". В другом письме к тому же Мамоничу Курбский пишет: "О злохитростях иезуитских я уже тебе писал: не ужасайтесь софизмов их, но стойте только в православной вере крепко. Злохитростями своими супостаты не изгубят восточных церквей! Что они выдали против нашей церкви? Книжки своими силлогизмами ногайскими изукрашенные, софистически превращая и растлевая апостольскую феологию? Но вот, по божией благодати, подана нам книга от Святой Горы, точно самою рукою божиею принесена ради простоты и глубокого неискусства церковников русских церквей, не говорю-по лености и обжорству наших епископов. Об этой книге я уже тебе говорил, что князь Константин Острожский дал переписать пану Гарабурде и мне. В этой книге не теперешние дудки их и пищульки, но все силлогизмы, папою и всеми кардиналами и наилучшим их феологом Фомою (Аквинским) на апостольскую феологию восточных церквей отрыгнутые, опровергнуты боговидными мужами, Григорием и Нилом, митрополитами солунскими. Я советую вам письмо мое это прочесть всему собору виленскому, да возревнуют ревностию божиею по праотеческом родном своем правоверии, да наймут писаря доброго, и переписавши книгу, да читают ее трезво, отлучившись от пьянства: в ней готовые ответы блаженных тех мужей. А если будем растянувшись лежать в давнообычном пьянстве, тогда не только паны иезуиты и пресвитеры римской церкви, сильные в священном писании, силлогизмами и софизмами поганскими могут вас растерзать лежащих, но и дрянные зверки, то есть новоявленные еретики, могут вас растерзать и развести каждый в свою нору. Итак не унывайте, не отчаявайтесь, не ужасайтесь софизмов; но выберите одного из пресвитеров, или хотя из простых людей, словесного и в писаниях искусного, и приняв ту книгу в руки, противьтесь этим непреоборимым оружием".

Княгиня Чарторыйская писала к Курбскому, что сын ее в страхе божием и правоверии праотеческом утвержден, имеет охоту к священному писанию и что она хочет послать его в Вильну учиться, к иезуитам. Курбский отвечал: "Намерение твое похвально; но, как слуга и приятель твой, я не хочу от тебя утаить, что многие родители отдали детей своих иезуитам учиться свободным наукам, но они, не науча, прежде всего отлучили их от правоверия, как сыновей князя Коршинского и других. Впрочем, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоустый ездили учиться в Афины к поганским философам, а правости душевной и праотеческого правоверия не лишились. Я оставляю это дело на мудрое рассуждение вашей милости и приятелей твоих".

Другой знаменитый ревнитель по православию, князь Константин Острожский, считал позволительным низлагать врагов православия одних другими, пользоваться сочинениями протестантов против иезуитов, Курбский не разделял этого мнения: когда однажды Острожский прислал ему книгу иезуита Скарги и письмо арианина Мотовила, против нее направленное, то Курбский отвечал: "Кто слыхал от века, или в каких хрониках писано, чтоб волка-растерзателя к стаду овец на пажить призывать? Где слыхано, чтоб христианин правоверный от арианина христоненавистного услаждался епистолиями, или принимал от него писания на помощь церкви Христа бога?" Когда в другой раз Острожский прислал Курбскому книгу Мотовила против иезуитов, то он отвечал: "Ваша милость прислал мне книгу, сыном дьявольским написанную, антихристовым помощником сочиненную! Мне, христианину правоверному, брату своему присяжному, ваша милость эту книгу вместо поминка шлет? О беда, плача достойная! О нужда окаяннейшая! В такую дерзость и стултицию (глупость) начальники христианские впали, что не только ядовитых драконов в домах своих питать и держать не стыдятся, но и за оборонителей и помощников их себе почитают! И что еще дивнее: церковь божию оборонять им приказывают и книги против полуверных латин писать им повелевают!" Причину такого поведения князя Острожского Курбский полагает в лености и нерадении, в нежелании самому заняться изучением св. писания: "От лености все это нам приключается, от нежелания читать св. писание; я об этом тебе много и на словах докучал, чтоб ты читал его часто, хотя понемногу, и не перестану тебе докучать до самой смерти своей (потому что очень люблю тебя), пока не увижу, что ты приложишь об этом большее старание".

Страница сгенерирована за 0.06 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com