Религиозная деятельность Курбского не ограничивалась сословным кругом: мы видели, что он обращался с своими увещаниями к Мамоничу и всем виленским горожанам православного исповедания; находим между письмами его и письмо к Семену Седельнику, горожанину львовскому, которого называет превозлюбленным братом, правоверием украшенным. В ответ на вопрос Семена о чистилище Курбский послал ему переведенное им с латинского толкование Златоустого на апостола Павла: "Прими этот мой подарок духовный, - пишет Курбский Семену, - внимательно читай и услаждайся с правоверными восточных церквей, а схизматикам не показывай и не спорь с ними. Навести меня, и тогда побеседуем, как надобно с ними поступать, чтоб не могли противиться правде: у них ведь обычай очень искусными силлогизмами ногайских философов, смешавших их с упорностию своею, истине евангельской сопротивляться; особенно нападают на таких, которые хотя оружие от Священного писания имеют, но действовать им не умеют, сопротивляться врагам не искусны".

Курбский не раз говорит об этом неискусстве русских людей действовать духовным оружием и об искусстве врагов их в этом деле, не раз отклоняет своих собратий по вере от опасных споров с ловкими иезуитами. Ясно понимая недостаточность средств к борьбе, разумеется, он всеми силами должен был стараться о их приобретении, о приобретении книг, доступных по языку своему большинству православных. Для этого нужно было переводить книги св. отцов восточной церкви; как хлопотал Курбский об этом переводе, всего лучше видно из письма его к Марку, ученику известного нам Артемия; по всем вероятностям, это - Марк Сарыгозин, известный также нам московский отъезжик. Курбский говорит в этом письме, что Артемий, находясь уже в Литве, просил его купить все сочинения Василия Великого и добыть такого человека, который бы мог перевести их с греческого или латинского языка. Курбский сказал ему на это: "Если я и добуду человека, знающего по-гречески и по-латыни,то по-славянски не будет уметь?" Артемий отвечал: "Хотя я и стар, но пешком приду из Луцка туда, где мне укажешь, и буду помогать в переводе". "Я, - продолжает Курбский в письме, - услыхавши это из уст преподобного, не только начал отыскивать переводчика, но сам, будучи уже в сединах, не мало лет провел, учась языку латинскому с большим трудом; умолив и благородного юношу, брата моего, князя Михаила Оболенского (также отъезжика), чтобы он изучил высшие науки на языке римском; он послушался меня и три года провел в Краковской школе, и потом для усовершенствования в науках в Италию поехал, оставя дом, жену и детей, и пробыл там два года; теперь возвратился здоров и в праотеческом благочестии невредим, как корабль, преисполненный дорогих корыстей. Я же купил не только все сочинения Василия Великого, но и других некоторых учителей наших, Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и хронику, с новогреческого на латинский переведенную, очень потребную и премудрую: написана она Никифором Каллистом. Союза ради любовного Христа нашего, так и раба его, старца твоего, а моего отца, святого преподобного Артемия, яви любовь к единоплеменной России, ко всему славянскому языку! Не поленись приехать к нам на несколько месяцев на помощь нашей грубости и неискусству, потому что мы не умеем в совершенстве владеть славянским языком, как ты и князь Оболенский, и потому боюсь пуститься один без помощи на такое великое и достохвальное дело. Посылаю тебе предисловийце одной книги нашего перевода, не за тем чтоб величаться или потщеславиться этим, но для показания недостатка и невежества нашего; искал я себе помощи, обращался туда и сюда и нигде не нашел. Если бог тебя принесет к нам, то я бы сел с одним бакалавром за книгу Павловых посланий, протолкованных Златоустом, а ваша бы милость сел за другую книгу с князем Михаилом. Посылаю к вашей милости в подарок духовный одну речь Григория Богослова и слово Василия Великого нашего перевода". Предисловие к переводу своему слов Златоустовых, который он называет Новым Маргаритом, Курбский начинает жалобами на свое несчастное положение, на изгнание без правды, пребывание в странствии между людьми тяжелыми и негостеприимными, притом в ересях различных развращенными, тогда как в отечестве огонь мучительства прелютый горит: слыша это, объят я жалостию и стесняем отовсюду унынием, съедают нестерпимые беды, как моль, сердце мое. Обращаюсь в скорбях к господу и утешаюсь в книжных делах, изучая разумы древних высочайших мужей. Прочел Аристотеля. Часто обращался и читал родное мое священное писание, которым праотцы мои были по душе воспитаны. При этом случилось мне вспомнить о преподобном Максиме, новом исповеднике, как однажды он мне говорил, что книги великих учителей восточных не переведены на славянский язык, но после взятия Константинополя переведены были на латинский. Вспомнив об этом, я начал учиться по-латыни, чтобы перевести на свой язык то, что еще не переведено: нашими учителями чужие наслаждаются, а мы голодом духовным таем, на свое глядя. Для этого не мало лет потратил я, обучаясь наукам грамматическим, диалектическим и прочим. Научившись языку, купил книги и умолил участвовать в переводе юношу, именем Амвросия, в писании искусного и верха философии внешней достигшего. Прежде всего мы с ним перевели с латинского на славянский язык оглавление книгам Златоустовым, во-первых, для того, чтоб все знали, сколько переведено из них на славянский язык и какое множество еще не переведено; во-вторых, чтоб благоверные мужи возревновали по боге и перевели остальное; в-третьих, потому, что некоторые поэты и многие еретики приписали свои сочинения Златоустому, чтоб удобнее принимались ради его имени: так пусть реестр наш покажет, что принадлежит Златоусту и что нет. По рассмотрении этих глав, я хотел начать перевод посланий Апостола Павла, объясненных Златоустом, и искал мужей, хорошо владеющих славянским языком, но не мог найти. Кого нашел из монахов и мирских, те не хотели помочь мне: монахи отреклись, не похвально уничижая себя, не говорю-лицемерно или от лености; мирские не захотели, будучи объяты суетами мира сего и тернием подавляя семя благоверия. Я боялся, что в молодости не навык славянскому языку, потому что беспрестанно обращался в исполнении повелений царевых, в чину стратилатском, потом в синклитском, исправлял дела, иногда судебные, иногда советнические, часто и с воинством ополчался против врагов креста Христова. И сюда приехавши, принужден был королем к службе военной, а когда освободился от службы, ненавистные и лукавые соседи мешали мне заняться этим делом, желая отнять у меня имение, королем данное мне на пропитание, желая и крови моей насытиться. Несмотря на то, покусился я с означенным юношею Амвросием перевести некоторые из слов Златоустовых, до сих пор еще на славянский язык не переведенные". В предисловии к переводу своему книги Иоанна Дамаскина-Небеса-Курбский указывает на значение просвещения и вооружается против тех, которые в Московском государстве не понимали этого значения: "Да приемлем слова предобрейшие и, бога ради, не потакаем безумным, или, лучше сказать, лукавым прелестникам, выдающим себя за учителей. Я сам от них слыхал, еще будучи в Русской земле, под державою московского царя: прельщают они юношей трудолюбивых, желающих навыкнуть писанию, говоря им: не читайте книг многих и указывают: вот этот от книг ум потерял, а вот этот в ересь впал. О беда! От чего бесы бегают и исчезают, чем еретики обличаются, а некоторые исправляются, это оружие они отнимают, и это врачевство смертоносным ядом называют!" В другом месте говорит: "У нас и десятой части книг учителей наших старых не переведено, по лености, нерадению властителей наших, потому что нынешнего века мнимые учителя больше в болгарских баснях или в бабьих бреднях упражняются, читают их и хвалят, нежели великих учителей разумом наслаждаются: господи Христе боже наш! отвори нам мысленные очи и избави нас от таких". Наконец, чтоб дать опору православным в борьбе с католицизмом, Курбский написал историю Флорентийского собора.

Так действовал для поддержания веры предков в России Западной один из первых грамотеев земли Московской, ученик Максима Грека. Это почетное имя, имя ученика Максимова, принадлежит не одному Курбскому; оно встречается и при имени других писателей второй половины XVI века и всего лучше показывает нам значение знаменитого святогорского инока. Курбский в "Истории князя великого московского" говорит, что митрополит Даниил злою смертию уморил в своем доме преподобного Силвана, Максимова ученика, искусного в любомудрии внешнем и духовном. Этот Силван, сотрудник Максима в переводах, славился как грамматик: в одном сборнике XVII века находится следующее место: "Никому нельзя правильно писать, кто не знает грамматического устроения, ниже родов, ниже чисел, ниже падежей, ниже времен, ниже склонений, ниже окончательных букв по родам во всех падежах, более же в притяжательных именах, как говорит старец Селиван, ученик Максима Грека, преподобного старца".

Третий ученик Максима Грека, Зиновий Отенский, знаменит был на Востоке тем же, чем Курбский на Западе, борьбою с новоявившимися ересями, именно с ересью Феодосия Косого. В начале книги, написанной для обличения этой ереси, Зиновий рассказывает, что однажды пришли к нему в монастырь три человека, двое монахов и один мирянин; на вопрос Зиновия, кто они и откуда? Монахи отвечали, что они клирошане Старорусского Спасова монастыря, одного зовут Герасимом, а другого-Афанасием, мирянин же-иконописец художеством, а зовут его Феодором. "Бога ради, - говорили они Зиновию, - не отринь нас от себя, не скрой пользы, как спастись?" Зиновий отвечал: "Вы называете себя клирошанами, постоянно, следовательно, читаете св. писание, научающее как спастись". Клирошане: "Книги писаны закрыто". Зиновий: "Открыто божественное евангелие и отческие слова всякому хотящему готовы к разумению". Клирошане: "Просвещенным открыто писание, а непросвещенным и очень закрыто". Зиновий: "Всякому и не книжному понятно божественное евангелие и отческие писания". Клирошане: "Есть теперь учение, и это нынешнее учение хвалят многие, потому что открыто, а отческое учение закрыто, и потому отческое учение читать не полезно; умоляем тебя: скажи нам ты истину и не отринь нас бога ради". Зиновий: "Отческое учение знаю хорошо и божественного Василия книгу постническую знаю, а нынешнего учения не ведаю, о котором вы говорите". Клирошане: "Бога ради, скажи нам истину: нынешнее учение как по-твоему? Божественно оно, от бога ли? Ведь хорошо нынешнее учение, потому что возбраняет последовать человеческим преданиям и повелевает последовать писанию, столповым книгам; бога ради, скажи нам истину; многими хвалится и принимается новое учение и многие его любят". Зиновий отвечал, что оценка новому учению готова уже из самого названия его: оно новое, следовательно, беззаконное, ибо апостол Павел сказал: "Аще и ангел с небеси благовестит вам паче еже прияти, анафема да будет". Да скажите, кто это новый учитель? Клирошане: "Новому учению учитель Феодосий, прозвищем Косой". Зиновий: "С самого начала, объявивши только имя учителя, уже вы показали развращенность учения: косое может ли быть прямо? Но скажите, кто и откуда этот учитель?"

Клирошане рассказали судьбу Косого, потом изложили его учение. Тогда Зиновий приступил к опровержению этого учения. Мы оставим богословскую сторону опровержения, как нам не принадлежащую, и обратим внимание на научные средства, какими обладали самые грамотные люди того времени. Доказывая необходимость первой причины, Зиновий говорит: "Не было нигде писано, чтоб произошла когда птица не от яйца, или яйцо не произошло от птицы, кроме так называемого уединенного финика (феникса); также и рыба: нет рыбы не от икры, нет икры не от рыбы. Где же всему этому родоначальник? Скажет ли последователь самобытной ереси, что от воздуха родоначальники явились, потому что из воздушных туч некогда дождило жито, иногда пепел, иногда серебряные крохи, как в летописных книгах пишется, да и на нашей памяти однажды на безводной земле после сильного дождя, были найдены рыбы мертвые: но не воздух родитель всему этому, а снизу облака почерпают с водою рыбу и потом с дождем испускают се опять на землю: ни земля, ни воздух в 7074 году не произвели от себя вновь никаких родоначальников, но воспитывают бывших уже". В книге Зиновия особенно важны для нас указания на связь новой ереси с старою, с ересью жидовствующих, на желание последователей Косого утвердиться на авторитете старца Вассиана (князя Патрикеева) и Максима Грека. Так, клирошане, между прочим, сказали Зиновию: "Монастыри, преступая заповедь нестяжания, имеют села. Об этом очень хорошо писал князь Вассиан, также и Максим Грек много говорил об этом, написал и разговор между любостяжателем и нестяжателем". Зиновий отвечал: "Города и веси ничем не отличаются от монастырей относительно исполнения заповедей господних: почему же Вассиан и Максим осуждают монастыри за преступление евангельских заповедей, а на города и села никакого зазора не положили? Каждая страна имеет свой обычай по климату своему (по особому ее строения чину солнечного ради обхождения и воздушного пошествия): как же можно все страны ввести в один обычай единого гражданства? Василий Великий говорит, что одежда и пища постников должна быть по обычаю каждой земли. Благоговейный Максим, кажется, забыл об этих словах Великого Василия! Я человек грубый, смысла премудрого Максима разуметь не могу, но думаю, что он писал произвольно (хотением своего помысла обносился). Русские монастыри осуждал он за любостяжание, а сам не мог, по примеру пророка Даниила и трех отроков, оставить великого князя трапезу; как монах законоположник нестяжанию в монастырях русских, но был сам из числа многостяжательных. И латинские, и русские монастыри одинаково милостынею питаются; различествуют только тем, что латинский монастырь каждую неделю два раза город проходит, собирая брашно и вино, а русские монастыри, один раз летом пришедши в деревню, данную им в милостыню, соберут плод, а остальное время года безмолвствуют в монастыре, прилежа посту и молитвам. Хотя и высоко любомудрствовал о нестяжании добрый Максим, однако неприлично ему было латинской области и ереси монастырь пред русскими монастырями возвышать. Не показал он, что нестяжание в какой-нибудь стране и что стяжание, потому что разные страны не одинакое устроение от бога имеют. Он писал только для укора, потому и не представил в пример египетских монастырей, которые просияли силами и знамениями, как небеса звездами, но представил в пример латинский монастырь; если б предложил в пример египетский монастырь, то известно, что египетская страна не похожа на русскую. Слезы навертываются на глазах, когда вспомнишь, как живут эти иноки, которых осуждают за то, что они владеют селами: кожа на руках у них растрескалась от работы, лица осунулись, волосы в беспорядке, ноги посинели и опухли; сборщики податей истязуют их немилосердно; денег у них столько, что у нищих, которые приходят к ним за милостынею, больше: у редкого можно найти пять или шесть сребренников. Пища их-хлеб овсяный невеянный, колосья ржаные толченые; питье-вода; горячее кушанье из капустного листа, у богатых-свекла и репа; сладкое кушанье-рябина и калина. А князь Вассиан как жил в Симонове? Не угодно ему было симоновских блюд кушать-хлеба ржаного, щей, свекольника, каши; молока промзглого и пива монастырского, очищающего желудок, не пил потому, что это кушание и пиво с деревень шло, вместо этого он питался кушаньями, которые приносили ему со стола великокняжеского; пил же нестяжатель романею, быстро, мушкатель, рейнское вино".

Ненависть к обличителю первой ереси, Иосифу Волоцкому, отрыгнула у Феодосия Косого и его последователей; клирошане сказали Зиновию: "Косой говорит, что не подобает теперь после седьмого собора писать книг, а Иосиф Волоцкий написал книги свои после седьмого собора законопреступно, и потому читать их не должно". Понятно, что Зиновию легко было отвечать на это, и, между прочим, он заметил: "Косой укоряет книгу Иосифову потому, что в ней, как в зеркале, ересь его обличается". Находим и еще очень важное указание на ересь жидовствующих и ее продолжение. Клирошане говорили: "Некоторые в символе говорят: жду воскресения мертвых, и Максим Грек так велел говорить, что чаять речь не тверда: чаем того, что будет или не будет, а чего ждем, то будет непременно". Зиновий отвечал им: "Максим Грек был очень учен, искусен и в переводе с греческого языка на латинский; когда он пришел из Святой Горы и великий князь Василий велел ему переводить Псалтырь толковую с греческого языка на русский, то он приискал толмачей латинских и перевел Псалтырь с греческого языка на латинский, а толмачи латинские переводили с латинского на русский, потому что Максим русский язык мало разумел. Но во времена великого князя Ивана и сына его Василия возникла ересь безбожная, и многие тогда вельможи и люди чиновные в эту ересь поползнулись. Великие князья суд на нечестие воздвигли, особенно великий князь Василий, и огнем хульников истребили; тогда многие вельможи, страха ради пред самодержцем, отверглись нечестия, только лицом, а не сердцем, они-то умыслили лукавство на святое исповедание веры, потрясли народную речь и ввели новое, говоря, что слова чаю смысла неопределенного, Максим принял это от вельмож. Я думаю, что и это лукавое умышление христоборцев или людей грубых смыслом-возводить в книжные речи от общих народных речей, тогда как по-моему приличнее книжными речами исправлять общенародные речи, а не книжные народными обесчещивать".

После полемических сочинений религиозного и политического содержания, в которых сказался бурный век Грозного, век движения, разного рода попыток и протестов, наше внимание останавливают два памятника, в которых общество старалось собрать свои нравственные средства и представило: в одном своде-правила житейской мудрости, в другом-сокровища церковных учений и образцы высшей духовной жизни; первый памятник-Домострой, второй-Макарьевские Минеи.

Неудивительно, что с Домостроем, собранием правил житейской мудрости, домашнего семейного благочиния, соединено имя Сильвестра, знаменитого руководителя нравственности молодого царя, устроителя благочиния в семействе царском. В Домострое бесспорно принадлежит Сильвестру последняя глава, начинающаяся так: "Благословение от благовещенского попа Сильвестра возлюбленному моему единородному сыну Анфиму". Это поучение сыну, подкрепленное собственным примером, очень напоминающее поучение Мономаха, легко может быть принято за совершенно отдельное сочинение, не имеющее никакой связи с собственно так называемым Домостроем и приложенное к последнему позднейшим составителем или переписчиком по сходству содержания. И потому сначала мы должны обратиться к собственно Сильвестрову поучению и потом к пространному Домострою, имеющему также для нас большую важность по изложению понятий и обычаев времени: "Сын мой! - говорит Сильвестр, - ты имеешь на себе и святительское благословение и жалование государя царя, государыни царицы, братьев царских и всех бояр, и с добрыми людьми водишься, и со многими иноземцами большая у тебя торговля и дружба; ты получил все доброе: так умей совершать о боге, как начато при нашем попечении. Имей веру в бога, все упование возлагай на господа, прибегай всегда с верою к божиим церквам: заутрени не просыпай, обедни не прогуливай, вечерни не пропивай; повечерницу, полунощницу и часы ты должен петь каждый день в своем доме; если возможно, по времени, прибавишь правила: это от тебя зависит: большую милость от бога получишь. В церкви и дома на молитве самому, жене, детям и домочадцам стоять со страхом, не разговаривать, не озираться; читать единогласно, чисто, не вдвое. Священнический и иноческий чин почитай; повинуйся отцу духовному, в дом свой призывай священников служить молебны. В церковь приходи с милостынею и с приношением. Церковников, нищих, малолетних, бедных, скорбных, странствовавших призывай в дом свой, по силе накорми, напой, согрей, милостыню давай в дому, в торгу, на пути. Помни, сын, как мы жили: никогда никто не вышел из дому нашего тощ или скорбен. Имей любовь нелицемерную ко всем, не осуждай никого, не делай другому, чего сам не любишь и больше всего храни чистоту телесную, да возненавидь хмельное питье; господа ради отвергни от себя пьянство: от него рождаются все злые обычаи; если от этого сохранит тебя господь, то все благое и полезное от бога получишь, от людей честен будешь и душе своей просвет сотворишь на всякие добрые дела. Жену люби и в законе с ней живи; что сам делаешь, тому же и жену учи: всякому страху божию, всякому знанию и промыслу, рукоделью и домашнему обиходу, всякому порядку (порядне). Умела бы сама и печь и варить, всякую домашнюю порядню знала б и всякое женское рукоделье: хмельного питья отнюдь бы не любила, да и дети и слуги у ней также бы его не любили; без рукоделья жена ни на минуту б не была, также и слуги. С гостями у себя и в гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела бы беседу о рукоделье, о домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не пересмеивала бы, не переговаривала бы ни о ком; в гостях и дома песней бесовских и всякого срамословия ни себе, ни слугам не позволяла бы; волхвов, кудесников и никакого чарования не знала бы. Если жена не слушается, всячески наказывай страхом, а не гневайся; наказывай наедине, да наказав примолви, и жалуй, и люби ее. Также детей и домочадцев учи страху божию и всяким добрым делам, домочадцев своих одевай и корми достаточно. Ты видел, как я жил в благоговении и страхе божии, в простоте сердца, в церковном прилежании, со страхом всегда пользуясь божественным писанием; ты видел, как я был от всех почитаем, всеми любим; всякому старался я угодить: ни перед кем не гордился, никому не прекословил, никого не осуждал, не просмеивая, не укорял, ни с кем не бранился; приходила от кого обида-терпел и на себя вину полагал; от того враги делались друзьями. Не пропускал я никогда церковного пения; нищего странного, скорбного никогда не презрел, заключенных в темницы, пленных, должных выкупал, голодных кормил; рабов своих всех освободил и наделил; и чужих рабов выкупал. И все эти рабы наши свободны, и добрыми домами живут и молят за нас бога, и добра хотят нам всегда. Теперь домочадцы наши все свободные, живут у нас по своей воле. Видел ты, сколько я сирот, и рабов, и убогих, мужеского пола и женского, в Новгороде и в Москве вскормил и воспоил до совершенного возраста, научил кто к чему был способен: многих грамоте, писать, петь; иных иконному писанию, других книжному рукоделию; одних серебряному мастерству, других другому какому-нибудь рукоделию, некоторых выучил торговать. Также и мать твоя многих девиц, сирот и бедных воспитала, выучила и, наделив, замуж отдавала; а мужчин мы поженили у добрых людей. Многие из них в священническом и дьяконском чину, в дьяках, подьячих и во всяких чинах, кто чего дородился и в чем кому благоволил бог. Во всех этих наших вскормленниках и послуживцах ни сраму, ни убытка, никакой продажи от людей, ни людям от нас, ни тяжбы ни с кем не бывало; а от кого из них досада и убытки большие бывали, то все на себе понесено, никто того не слыхал, а нам то бог исполнил. И ты, сын, так же делай: на себе всякую обиду понеси и претерпи: бог сугубо исполнит. Гостей приезжих у себя корми; а на соседстве и с знакомыми любовно живи, о хлебе, о соли, о доброй сделке, о всякой ссуде. Поедешь куда в гости, поминки недорогие вези за любовь. А в пути от стола подавай домохозяевам и приходящим, сажай их с собою за стол и питейца также подавай; а маломочным милостыню давай. Если так будешь делать, то везде тебя ждут и встречают, в путь провожают, от всякого лиха берегут, на стану не подадут, на дороге не разобьют. Кормят вот для чего: доброго за добро, а лихого от лиха, чтоб на добро обратился. Во всем этом убытка нет: в добрых людях хлеб-соль заемное дело; и поминки тоже, а дружба вечная и слава добрая. На дороге, в пиру, в торговле отнюдь сам брани не начинай, а кто выбранит, терпи бога ради. Если людям твоим случится с кем-нибудь брань, то ты на своих бранись, а будет дело кручиновато, то и ударь своего, хотя бы он и прав был: тем брань утолишь, также убытка и вражды не будет. Недруга напоить и накормить: то вместо вражды дружба. Вспомни великое божие милосердие к нам и заступление: от юности и до сего времени на поруку я не давал никого, ни меня никто не давал, на суде не бывал ни с кем. Видел ты сам: мастеров всяких было много, деньги я давал им на рукоделье вперед, много было из них смутьянов и бражников: но со всеми с теми в сорок лет расстался я без остуды, без пристава, безо всякой кручины. Все то мирено хлебом да солью, да питьем, да подачею, да своим терпением. А сам у кого что покупал, продавцу от меня милая ласка, без волокиты платеж, да еще хлеб и соль сверх. Отсюда дружба во век: мимо меня не продаст, худого товара не даст. Кому что продавывал, все в любовь не в обман: не понравится кому мой товар, назад возьму и деньги отдам; о купле и продаже ни с кем брани и тяжбы не бывало: оттого добрые люди во всем верили, иноземцы и здешние. Никому ни в чем не солгано, не манено, не пересрочено; ни кабалы, ни записи на себя ни в чем не давывал, ложь никому ни в чем не бывала. Видел ты сам, какие большие сплетки со многими людьми бывали, да все, дал бог, без вражды кончалось. А ведаешь и сам, что не богатством жито с добрыми людьми: правдою, да ласкою, да любовью, а не гордостию, и безо всякой лжи.

В этом наставлении, в этом указании на свой образ мыслей и жизни, Сильвестр обнаруживается перед нами вполне. Мы понимаем то впечатление, какое должен был производить на современников подобный человек: благочестивый, трезвый, кроткий, щедрый, ласковый, услужливый, превосходный господин, любивший устраивать судьбу своих домочадцев, человек, с которым каждому было приятно и выгодно иметь дело, - вот Сильвестр! Таков именно долженствовал быть этот человек, иначе мы не поймем его нравственного влияния над молодым царем, не поймем того, как простой священник мог собрать около себя остатки боярства. Но спросят: как же при этой кротости, уклончивости Сильвестр успел раздражить против себя царя и царицу? Это объясняется очень легко из того же образа мыслей и действий, какой высказывается в Домострое: Сильвестр к Иоанну находился я отношении наставника, руководителя; здесь он считал своею обязанностию поступать строго, требовать буквального исполнения предписанного; мы видели, что Сильвестр предписывает сыну ударить домочадца, хотя бы и правого, лишь бы только предотвратить вражду и убыток; Иоанн был для Сильвестра свой, ученик, сын; как сам Сильвестр при столкновении с другими считал своею обязанностию уклоняться, уступать, предотвращая вражду, так требовал того же самого и от царя в столкновении последнего с боярами: отсюда объясняются нам жалобы Иоанна на это принесение в жертву его выгод выгодам бояр; пользуясь своим нравственным влиянием, Сильвестр позабывал в Иоанне царя и видел в нем только молодого человека, обязанного быть кротким, терпеливым и послушным; в боярах видел он мужей совета и доблести; и вот когда молодой царь решался прекословить им, настаивать на своем мнении, как, например, относительно войны Ливонской, то Сильвестр смотрел на это как на грех и грозил молодому человеку небесною карою за своевольство.

Несмотря на то что наставление Сильвестра сыну носит, по-видимому, религиозный, христианский характер, нельзя не заметить, что цель его-научить житейской мудрости: кротость, терпение и другие христианские добродетели предписываются как средства для приобретения выгод житейских, для приобретения людской благосклонности; предписывается доброе дело и сейчас же выставляется на вид материальная польза от него; предписывая уступчивость, уклонение от вражды и основываясь при этом, по-видимому, на христианской заповеди, Сильвестр доходит до того, что предписывает человекоугодничество, столь противное христианству: "Ударь своего, хотя бы он и прав был, этим брань утолишь, убытка и вражды избудешь". Вот следствие того, что христианство понято не в духе, а в плоти! Сильвестр считает добрым делом освободить рабов, хвалится, что у него все домочадцы свободные, живут по своей воле, и в то же время считает позволительным бить домочадца, хотя бы он и справедлив был: хочет исполнить форму, а духа не понимает, не понимает, что христианство, учение божественное и вечное, не имеет дела с формами преходящими, действует на дух, на его очищение и посредством этого очищения действует уже и на улучшение форм.

Что смешение чистого с нечистым, смешение правил мудрости небесной с правилами мудрости житейской мало приносит и житейской пользы человеку, видно всего лучше из примера Сильвестра; он говорил сыну: "Подражай мне? Смотри, как я от всех почитаем, всеми любим, потому что всем уноровил". Но под конец вышло, что не всем уноровил, ибо всем уноровить дело невозможное; истинная мудрость велит работать одному господину. По всем вероятностям, и во время болезни царя Сильвестр хотел всем уноровить, вследствие чего уклонился, голоса его вначале не было слышно, а потом он хотел помирить князя Владимира с больным Иоанном, говорил присягнувшим боярам: "Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? Он государю добра хочет".

В пространном Домострое говорится об обязанностях к богу, духовным пастырям, ближнему вообще, к царю. Между предписаниями религиозными, общими всем временам, нас останавливают особенные, например: св. крест, образа, мощи целовать перекрестясь, дух в себе удержав, губ не разевая; зубами просвиры не кусать, как обыкновенный хлеб, но ломать маленькими кусочками и класть в рот, есть губами и ртом не чавкать. Если с кем хочешь сотворить целование о Христе, также должен дух в себе удержать и губами не плюскать. "Порассуди человеческую немощь: нечувственного духа гнушаемся - чесночного, хмельного, больного и всякого смрада: коль мерзки пред господом наш смрад и обоняние".

Об обязанностях родителей к детям говорится так: "Иметь попечение отцу и матери о детях: снабдить их и воспитать в добром наказании; учить страху божию, приличному поведению (вежеству) и всякому благочинию; по времени, и по детям, и по возрасту смотря, учить рукоделию, кто чего достоин, кому какую способность (просуг) бог дал. Любить их и беречь и страхом спасать; уча и наказуя, и рассуждая раны возлагать. Казни сына своего от юности, и будет покоить тебя на старости; не ослабевай бия младенца; если жезлом бьешь его-не умрет, но здоров будет; бия его по телу, душу его избавляешь от смерти и проч. т. п. А у кого дочь родится, то рассудительные люди откладывают на нее от всякого приплода: также полотна и прочее каждый год ей в особый сундук кладут, всего прибавляют постоянно понемножку, а не вдруг; дочери растут, страху божию и вежеству учатся, а приданое с ними прибывает, и как замуж сговорят, то все готово".

Относительно обязанностей детей к родителям не встречаем ничего особенного против общих нравственных правил. Обязанности замужней женщины Домострой определяет так: она ходит в церковь по возможности, по совету с мужем. Мужья должны учить жен своих с любовью и благорассудным наказанием. Если жена по мужнему научению не живет, то мужу надобно ее наказывать наедине и, наказав, пожаловать и примолвить: друг на друга не должны сердиться. Слуг и детей также, несмотря по вине, наказывать и раны возлагать, да, наказав, пожаловать, а хозяйке за слуг печаловаться: так слугам надежно. А только жены, сына или дочери слово или наказание неймет, то плетью постегать, а побить не перед людьми, наедине; а по уху, по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить и ничем железным или деревянным. А если велика вина, то, сняв рубашку, плеткою вежливенько побить за руки держа. Жены мужей своих спрашивают о всяком благочинии и во всем им покоряются. Вставши и помолившись, хозяйка должна указать служанкам дневную работу; всякое кушанье, мясное и рыбное, всякий приспех скоромный и постный и всякое рукоделье она должна сама уметь сделать, чтоб могла и служанку научить; если все знает мужним наказанием и грозою и своим добрым разумом, то все будет споро и всего будет много. Сама хозяйка отнюдь никогда не была бы без дела; тогда и служанкам, смотря на нее, повадно делать; муж ли придет, гостья ли придет-всегда б за рукоделием сидела сама; то ей честь и слава и мужу похвала; никогда не должны слуги будить хозяйку, хозяйка должна будить слуг. С слугами хозяйка не должна говорить пустых речей и пересмешных; торговки, бездельные женки и волхвы чтоб к ней не приходили, потому что от них много зла делается. Всякий бы день жена у мужа спрашивалась и с ним советовалась о всяком обиходе; знаться должна только с теми, с кем муж велит; с гостями беседовать о рукоделье, о домашнем устройстве, примечать, где увидит что хорошее; чего не знает, спрашивать вежливо, кто что укажет-низко челом бить и, пришедши домой, все мужу сказать. С такими добрыми женщинами пригоже сходиться; не для еды, не для питья, а для доброй беседы и науки, внимать себе на пользу, а не пересмехать и никого не переговаривать; спросят о чем про кого другие, отвечать: не знаю, ничего не слыхала и сама о ненадобном не спрашиваю, о княгинях, боярынях и соседях не пересужаю. Отнюдь беречься от пьяного питья; должна пить бесхмельную брагу и квас и дома, и в людях, тайком от мужа ни есть, ни пить; чужого у себя не держать без мужня ведома: обо всем советоваться с мужем, а не с холопом и не с рабою. Безделиц домашних мужу не доносить; в чем сама не может управиться, о том должна сказать мужу вправду.

Об отношениях к слугам Домострой говорит: "Господа должны людей своих жаловать, кормить, поить, одевать, в тепле держать во всяком покое и благоденствии; а если держать у себя людей не по силе, не по доходу, не довольствовать их едою, питьем и одеждою, или держать не рукодельных, которые сами ничего не умеют промыслить: таким слугам по неволе, со слезами, и лгать, и красть и развратничать, мужчинам разбивать и красть и в корчме пить. Таким безумным господам от бога грех и от людей посмех, а с соседями дурное житье. Слугам приказывай: о людях не переговаривать, где в людях были и что видели недобро-того дома не сказывали бы, а что дома делается, того в людях не пересказывали бы; помнили бы о том, зачем посланы, а о другом о чем станут спрашивать-не отвечать, поскорее отделавшись, домой идти; так между господами никакой ссоры не будет. Куда пошлют слугу в добрые люди, то он должен у ворот легонько поколотить; когда будет идти по двору и кто спросит: за каким делом идет? Отвечать: не к тебе я послан, к кому послан с тем и буду говорить; должно сказать только от кого идешь; пусть скажут господину. У сеней, избы или кельи должно ноги грязные вытереть, нос высморкать, выкашляться, искусно молитву сотворить; если аминя не отдадут, то и в другой, и в третий раз молитву сотворить побольше первого раза; если и тут ответа не дадут, то легонько потолкаться; когда впустят, святым иконам поклониться и от господина челобитье и посылку править, и в это время носа не копать пальцем, не кашлять, не сморкать, не харкать, не плевать, если же нужно, то, отшед в сторону, устроиться вежливенько, стоять и на сторону не смотреть, исправить что наказано, ни о чем другом не беседовать и скорее к себе идти. Где случится быть, при господине или без господина никакой вещи не ворошить, не смотреть, ни с места не переложить, еды и питья не отведывать; что куда послано, того также не подсматривать и не отведывать".

Вот идеал семейной жизни, как он был создан древним русским обществом! Женщина поставлена здесь на видном месте; ее деятельность обширна, она-хозяйка, то есть раньше всех встает она, будит слуг и до ночи не перестает работать, указывает, распоряжается; минуты она нс может быть праздна; муж должен каждый день ходить в церковь ко всем службам, жена-по возможности, сколько позволяли ей хозяйственные заботы. Женщина-мать не на первом плане: кратко, в общих выражениях, говорится, что она вместе с мужем должна воспитывать детей в страхе божием и благочестии, должна учить дочерей рукодельям; гораздо подробнее говорится, как со дня рождения дочери она должна копить ей приданое; материальные, хозяйственные заботы должны поглощать все существо женщины, начиная с двенадцатилетнего возраста, когда она могла по закону выходить замуж. Но вот она переступает порог дома, едет в гости; чего же требует от нее здесь Домострой? С гостями она должна беседовать о рукоделье и о домашнем строении: как порядок вести и какое рукодельице сделать. Необходимого для восстановления нравственных сил развлечения, перемены занятия, перемены предмета для разговора нет и быть не должно по общественным условиям. Домострой совершенно прав, предписывая женщине заниматься только хозяйством и говорить только о хозяйстве, ибо другого приличного для нее занятия, другого приличного для нее разговора нет: если она не будет говорить о хозяйстве, то она будет пересмехать, переговаривать; дома она должна постоянно сидеть за работою или распоряжаться работами других, развлечения, каким она может предаться, - все это развлечения постыдные, вредные: пустые, пересмешные разговоры с слугами, разговоры с торговками, женками бездельными, волхвами. Повторяю, что мы не имеем никакого права упрекать Домострой в жестокости к женщине; у него нет приличных, невинных удовольствий, которые бы он мог предложить ей, и потому он принужден отказать ей во всяком удовольствии, принужден требовать, чтоб она не имела минуты свободной, которая может породить в ней желание удовольствия неприличного или, что всего хуже, желания развеселить себя хмелем. Сколько женщин по доброй воле могло приближаться к идеалу, начертанному Домостроем; скольких надобно было заставлять приближаться к нему силою и скольких нельзя было заставить приблизиться к нему никакою силою; сколько женщин предавалось названным неприличным удовольствиям? - На этот вопрос мы отвечать не решимся.

Много глав посвящено в Домострое подробностям хозяйственным: как всякое платье кроить, остатки и обрезки беречь, всякую посуду и снасть ремесленную в порядке держать, чтоб все было свое, не нужно было идти ни за чем на чужой двор; как всякое платье носить бережно, как запас годовой и всякий товар покупать; покупать все, чему привоз, что дешево; как огород и сад водить и пр. т.п. В главе о том, как избу устроить хорошо и чисто, видим только перечисление посуды, которую должно держать в чистоте и порядке; предписывается мыть избу, стены, лавки, скамьи, пол, окна, двери; у нижнего крыльца класть сено для обтирания ног, перед дверями-рогожку или войлок. Об иконах говорится, что их должно ставить на стенах, устроив благолепно, со всяким украшением, светильниками и завесою.

Всякий день муж с женою, детьми и домочадцами поет на дому вечерню, повечерницу, полунощницу. После правила отнюдь не пить, не есть, не разговаривать; в полночь должно тайно вставать и со слезами богу молиться.

Когда предлагается трапеза, то вначале священники прославляют отца и сына и св. духа, потом богородицу, пречистый хлеб вынимают, по окончании стола пречистый хлеб воздвизают и, отпев достойно, едят и чашу пречистой пьют; а потом о здравии и за упокой. Когда перед тобой поставят пищу, то не смей хулить, а с благодарностию ешь. Очень любопытно наставление, как вести себя на свадьбе, показывающее нравы и обычаи времени: "Когда зван будешь на брак; то не упивайся до пьянства и не засиживайся поздно, потому что в пьянстве и долгом сиденье бывает брань, свара, бой, кровопролитие. Не говорю не пить вовсе, нет! Но говорю не упиваться; я дара божия не хулю, но хулю пьющих без воздержания".

Что касается знаменитого сборника, известного под именем Макарьевских Миней, то об нем всего лучше можно получить понятие из предисловия (летописца) самого составителя: "1553 года, месяца ноября, дал я эту святую великую книгу Минею Четию, месяц ноябрь и прочие 12 великих книг. В этих Четиих Минеях все книги чтомые собраны: св. евангелие-четыре евангелиста толковых, св. Апостол и все св. апостольские послания и деяния с толкованиями, и три великих псалтири разных толковников и Златоустовы книги, Златоструй и Маргарит, и Великий Златоуст, и Великий Василий и Григорий Богослов с толкованиями и великая книга Никонская с прочии посланиями его, и прочие все святые книги собраны и написаны в них пророческие и апостольские и отеческие и праздничные слова и похвальные слова и всех святых отец жития и мучения святых мученик и святых мучениц, жития и подвиги преподобных и богоносных отец и святых жен страдания и подвиги; и все святые патерики написаны, азбучные, иерусалимские, египетские, синайские, скитские, печерские и все святые книги собраны и написаны, которые в Русской земле находятся, и с новыми святыми чудотворцами. Написал я эти святые книги в Великом Новгороде, когда был там архиепископом, а писал и собирал их в одно место двенадцать лет многим имением и многими различными писарями, не щадя серебра и всяких почестей, особенно много трудов и подвигов подъял от исправления иностранных и древних речений, переводя их на русскую речь, и сколько нам бог даровал уразуметь, столько и смог я исправить".

До нас дошли и подробности, как трудился Макарий при составлении своих Миней; дошли имена грамотеев, которым он поручал написание житий святых: так, под 1537 годом летописец говорит, что приехал в Новгород из Москвы сын боярский, храбрый воин, Василий Михайлович Тучков для сбора ратных людей; узнавши, что этот Тучков из детства навык св. писанию, Макарий начал благословлять его на духовное дело, чтоб написал житие Михаила Клопского, оно и прежде было написано, но очень просто, потому что тогда люди в Новгороде еще не были искусны в писании. По благословению же Макария, уже митрополита, инок Варлаам (в миру Василий) написал страдание пресвитера Исидора Нового и 72 русских людей, замученных немцами в Юрьеве Ливонском (Дерпте), в княжение Иоанна III, при митрополите Филиппе и новгородском владыке Ионе: Исидор был священником при церкви св. Николая и св. Георгия Каппадокийского в Юрьеве в Русском конце, возбудил против себя немцев обличениями их веры, был схвачен с своими прихожанами во время крестного хода на реку Омовжу в день Богоявления, заключен в темницу, на увещания принять латинство отвечал сильнейшими обличениями и утоплен в той же реке Омовже вместе с 72 русскими. Тот же Василий (Варлаам) написал несколько житий других святых, в том числе и житие Евфросина Псковского, о котором уже выше было сказано. Летописец говорит, что в 1536 году, по приказанию владыки Макария, была переведена толковая Псалтирь с латинского языка на русский; перевел Димитрий Толмач в глубокой старости.

К описываемому времени относится составление Степенной книги-изложения церковных и гражданских событий русской истории с религиозной точки зрения. В описываемое время, как мы видели, явилась потребность писать украшенным языком; Макарий не был доволен древним житием св. Михаила Клопского, ибо оно было очень просто написано. Степенная книга представляет образец того слога, который считался красивым, например в похвале великому князю Василию: "Поистинне убо царь нарицашеся, иже царствуяй над страстьми и сластем одолевати могий, иже целомудрия венцом венчанный и порфирою правды облеченный. Таков убо бысть сей: истовый велеумный правитель, вседоблий наказатель, истинный кормчий, изящный предстатель, молитвенник крепок, чистоте рачитель, целомудрия образ, терпения столп, князем русским и болярам и прочим вельможам и всем людем о благочестии твердый поборник, архиереям и всему освященному собору благоразумный соглагольник, и проч."

Составление летописей продолжалось по-прежнему: в дошедших до нас списках легко усмотреть два рода составления-правительственное и частное; что в описываемое время летописи составлялись правительственными лицами, под высшим надзором-в этом не может быть сомнения: в описи царского архива читаем: "Списки черные, писал память, что писати в Летописец лет новых, которые у Алексея (Адашева) взяты", или: "Ящик 224, а в нем списки, что писати в Летописец, лета новые прибраны от лета 7068 до лета 7074 и до 76". Но в то же время частными людьми составлялись в Москве и других городах другого рода летописи, в которых находим неодобрение казням и опричнине. В своем месте были приведены эти отзывы летописей, как видно, в Москве составленных. Псковский летописец очень сильно вооружается против московских распоряжений; говоря о переводе немцев из Юрьева в московские города, он прибавляет: "Свели их не ведаем за что, бог весть, изменивши прямое слово, которое воеводы дали им как Юрьев отворили, что не выводить их из города". Псковский летописец так объясняет причину гнева Иоаннова на бояр: "Пришел царь и великий князь Иван Васильевич с великою опалою в Великий Новгород и многих нарочитых людей погубил, многое множество людей на правеже побито было, иноческого и священнического чина и монахинь; и была туга и скорбь в людях большая, святые обители и церкви божии и села запустели. Кроме того царь велел править посоху под наряд и мосты мостить в Ливонскую землю, зелейную руду сбирать, и от этого налога и правежа все новгородцы и псковичи обнищали и в посоху пошли сами, а давать стало нечего, и там в чужой земле померли от голода и холода, от мостов и наряда; в Пскове байдаки и лодки большие посохой тянули под ливонские города, и потянувши немного, покинули по лесам, тут они сгнили, а людей погубили. Взяв 24 города у немцев, своих людей посадил с нарядом и запасами, запасы возили из дальних городов из замосковных, наполнил чужие города русскими людьми, а свои пусты положил. Когда царь возвратился в Русь, то немцы собрались из-за моря, да литва пришла из Польши и все эти города себе побрали, русских людей в них побили, а к царю прислали немца, лютого волхва, именем Елисея (Бомелия), и был он у него в приближеньи, любимцем. Навел Елисей на царя страхованье, стал тот бегать от нахождения неверных и совсем было отвел царя от веры: на русских людей царю свирепство внушил, а к немцам на любовь преложил. Безбожные немцы узнали по своим гаданиям, что быть им до конца разоренным: для этого они такого злого еретика и подослали к царю, потому что падки русские люди на волхвование. И наустил Елисей царя на убийство многих родов княжеских и боярских, напоследок и самому внушил бежать в Английскую землю и там жениться, а своих остальных бояр побить. Но Елисея не допустили до этого, самого смерти предали, да не до конца разорится Русское царство и вера христианская. Такова была держава грозного царя Ивана Васильевича". Бомелий был медиком, родом голландец: и, по иностранным свидетельствам, это был, негодяй, получавший Иоанна на убийства и составлявший отравы, но потом обвиненный в сношениях с Баторием и сожженный всенародно, в Москве.

В некоторых летописных сборниках наших попадается повесть о начале Царя-града и взятии его турками. Думают, что повесть эта неизвестного сочинителя могла быть принесена скоро после описываемого в ней события греками, которые начали приходить в Москву за милостынею. Но в естественной связи с нею помещается рассказ о распоряжениях султана Магомета, рассказ, помещаемый и отдельно, и приписываемый Ивану Пересветову, о котором мы уже упоминали. Рассказ этот имеет политическое значение и непосредственное отношение к обстоятельствам Иоаннова времени. Распоряжения Магомета II, почерпнувшего мудрость из христианских книг, представляются в образец: "Царь Магомет салтан велел со всего царства все доходы к себе в казну собирать и ни в одном городе вельможам своим наместничества не дал, чтоб они не прельщались судить неправедно, а давал им жалованье ежегодно из казны своей царской, кто чего достоин, и во все царство суд дал прямой". Следует описание жестокой казни судьям за неправду: с них живых сдирали кожу. "Магомет салтан так говорил: нельзя царю царство без грозы держать: царь Константин (Палеолог) дал волю вельможам, и бог разгневался на него, на вельмож его и на все царство за то, что они правдою гнушались. Магомет велел принести книги полные и докладные и сжечь их; постановил, что раб должен служить только семь лет, а если дорого куплен, то девять; царь Магомет выписал из христианских книг ту мудрость, что в котором царстве люди порабощены, в том царстве люди не храбры... Греки хвалятся государевым царством благоверного царя русского, другого христианского царства вольного и закона греческого нет; и в спорах с латинами греки на Русское царство указывают: если бы к той истинной вере христианской да правда турецкая была, то с русскими людьми ангелы беседовали бы".

Выше приведен был рассказ псковского летописца и свидетельства иностранцев-современников о лекаре Бомелии. По этому поводу явилась повесть некоего боголюбивого мужа, что был царь православный, боголюбивый и милостивый, ходивший по заповедям божиим; но, по действу дьявольскому, явился при нем один из синклитов, чародей злой, который вошел к нему в милость и начал клеветать на людей неповинных; оскорбил царь неповинных различными печалями и сам от них печаль имел и страх. Но приспело время мести божией: встали окрестные города и попленили его земли, города разорили, людей поразили и до царствующего града дошли; царь, видя беду, покаялся и сжег чародея с товарищами его.

События царствования Грозного перешли и в народные предания: в древних русских стихотворениях встречаем песню о взятии Казанского царства; согласно с настоящим делом, и в песне говорится, что город взят был подкопом; говорится, что великий князь московский только по взятии Казанского царства воцарился и насел на Московское царство, что тогда только Москва основалась и с тех пор пошла великая слава: мы видели, что сам Иоанн одним из прав своих на царский титул считал покорение царства Казанского. В песне, как Ермак Сибирь взял, говорится, что три донских атамана собрались в устье Волги и старший из них, Ермак, говорил товарищам: "Не корыстна у нас шутка зашучена: гуляли мы по морю синему, убили мы посла персидского и как нам на то будет ответствовать! В Астрахани жить нельзя, на Волге жить-ворами слыть, на Яик идти-переход велик, в Казань идти-грозен царь стоит, в Москву идти-перехватанным быть: пойдемте мы в Усолья к Строгановым!" Песня разнится с летописью в том, что посылает самого Ермака в Москву бить челом царю Сибирью. В песне о Мастрюке Темрюковиче описывается борьба черкасского князя Мастрюка, шурина Грозного, с двумя московскими богатырями: последние остаются победителями. Как в этой песне, так и в песне об Ермаке, самым приближенным к царю лицом является большой боярин Никита Романович. Предания о грозном царствовании, богатом казнями, о любимом опричнике Малюте Скуратове, скором исполнителе кровавых приказаний, о ненависти Годуновых к Романовым, о сыноубийстве, за которым следовало горькое раскаяние убийцы, - все эти предания, перемешавшись, исказившись в памяти народной, отозвались в песне: "Никите Романовичу дано село Преображенское". Иоанн является в народной памяти грозным царем, покорителем Казани, Астрахани, Рязани, выводчиком измены из Киева и Новгорода, Любопытно видеть, как народные сказания и песни, искажая главные события, верно сохраняют некоторые мелкие черты. Известно, что Иоанн в припадке гнева, увидавши человека ему неугодного, вонзал ему в ногу острый жезл свой; так он поступил с слугою Курбского, подавшим ему письмо от своего господина. В песне Иоанн делает то же самое с Никитою Романовичем, на которого Годуновы донесли, что он веселится во время скорби царя о потере сына. Мы упоминали о донском атамане Мишке Черкашенине, который был грозою для Азова; в песне сохранилось предание об этом польском (степном) атамане: "За Зарайском городом, за Рязанью за Старою, издалеча из чиста поля, из раздолья широкого, как бы гнедого тура привезли убитого, привезли убитого атамана польского, атамана польского, а по имени Михайла Черкашенина".

Что касается вообще состояния просвещения в Московском государстве в царствование Грозного, то мы не могли не заметить усиленного литературного движения против прежнего. Движения, и политическое и религиозное, возбуждали умственную деятельность, вызывали на борьбу словом, к которой нельзя было приступить без приготовления, без начитанности; пример царя в словесной премудрости ритора и людей к нему близких не мог не иметь влияния; духовное оружие собиралось, складывалось в одно место, чтоб удобнее можно было им пользоваться; митрополит Макарий собрал все известные на Руси духовные книги в двенадцать громадных фолиантов; монастыри продолжали собирать книги, а какую важность придавали они своим библиотекам, видно из того, что при них были особые книгохранители; в Иосифовом Волоколамском монастыре было более 1000 книг. Несмотря, однако, на усиление литературной деятельности, на распространение грамотности, общество, уважая грамотность, было еще далеко до убеждения в необходимости ее даже для членов своих, занимавших первые места в государстве; если в боярине князе Курбском видим замечательного по тогдашним средствам писателя, то к соборной грамоте 1566 года двое вельмож, Иван Шереметев Меньшой и Иван Чеботов, рук не приложили, потому что грамоте не умели. В поручной записи по боярине Иване Петровиче Яковлеве находим припись: "Которые князья и дети боярские в сей записи написаны, а у записи рук их нет: и те князья и дети боярские, ставши перед дьяком, сказали, что они Ивана Петровича ручали, а у записи рук их нет, потому что они грамоте не умеют". Были и такие, которые отвращали молодых людей от учения, стращая их помешательством ума и ересями. В Домострое не видим увещания отцам учить детей грамоте, которая признается необходимостию только для духовного сословия и людей приказных. Мы видели, какие средства для распространения грамотности в Московском государстве употребил собор 1557 года. В житии св. Гурия казанского говорится, что господин посадил его в темницу; друг приносил ему сюда бумаги и чернил, и святый писал книжицы в научение детям, продавал их и вырученные деньги раздавал нищим. В Западной России были школы при церквах. В 1572 году Димитрий Митурич просил у князя Константина Острожского участка пустой земли, с тем чтоб не нести с нее никаких повинностей, а только служить при церкви, держать школу и быть уставником. Поссевин пишет, что князья Острожский и Слуцкий имеют типографии и школы, которыми шизма питается.

К царствованию Иоанна IV относится и введение того могущественного средства, которое окрылило мысль человеческую-введение книгопечатания. Еще в XV веке появилось книгопечатание в славянских странах: именно в Кракове с 1491 года; с 1525 года видим книгопечатание и в Вильне. Царь Иоанн в 1548 году между другими мастерами выписал из Германии и типографов; но их не пропустили в Россию. В 1552 году датский король Христиан III присылал в Москву Ганса Миссенгейма с предложением царю принять протестантизм; Миссенгейм привозил с собою библию и две другие книги, в которых содержалась сущность христианской веры по новому учению. Если бы царь согласился на предложение королевское, то Миссенгейм, переведя привезенные им книги на русский язык, должен был напечатать их в нескольких тысячах экземпляров. Неизвестно, как принят был Миссенгейм Иоанном; невероятно, чтоб царь поручил устроение типографии человеку, присланному явно с целию распространения протестантизма. По русским известиям, царь, нуждаясь в церковных книгах для вновь строящихся многих церквей, велел скупать их на торгах, но оказалось очень мало исправных; это привело Иоанна к мысли о необходимости книгопечатания; митрополит Макарий одобрил эту мысль, и с 1553 года приступили к делу, построили дом царскою казною, в котором только с 1563 года начали заниматься книгопечатанием два мастера - дьякон от Николы Гостунского, Иван Федоров, да Петр Тимофеев Мстиславец; кроме них, мы уже прежде встречали имя мастера печатных книг Маруши Нефедьева под 1556 годом. 1 марта 1564 года окончено было печатание первой книги-Деяний апостольских и соборных посланий с посланиями апостола Павла. В XVII веке ходили слухи, что эти первые мастера печатного дела научились своему искусству у немцев:, некоторые же говорили, что сначала русские мастера печатали книги малыми и неискусными начертаниями, а после выучились печатать лучше у немцев (у фрягов).

Хотя книгопечатание было заведено с целью прекратить порчу книг, однако при тогдашнем состоянии просвещения не было средств поверить славянского текста греческим и из славянских текстов выбрать лучший. Доказательством отсутствия просвещения служит то, что издатели текст Нового Завета называют текстом 70 толковников! Правописание в первой печатной нашей книге очень плохое, но внешность, по времени, очень удовлетворительна. Первые мастера, напечатавши в 1565 году Часовник, принуждены были бежать из Москвы за границу, обвиненные в ереси; они сами потом объясняли это гонение завистию многих начальников, священноначальников и учителей, которые на них многие ереси умышляли, желая благое претворить во зло, не потому, чтобы навыкали грамматической хитрости или были исполнены духовного разума, но так, понапрасну злое слово пронесли. Есть известие, что типографский дом был сожжен неблагонамеренными людьми. В 1568 году была напечатана Андроником Невежею псалтирь в Москве, в 1578 она же напечатана в Александровской слободе; но в известии XVII века о книгопечатном деле говорится, что Андроник Невежа с товарищами печатал часовники и псалтири, апостолы и евангелия, триоди, октоих и прочие божественные книги. Московские изгнанники Иван Федоров и Петр Тимофеев, удалившись в Литву, напечатали там много книг: оба трудились в Заблудове, у гетмана Ходкевича; потом Иван Федоров печатал во Львове, Петр Тимофеев-в Вильне, наконец, Иван Федоров перешел в Острог к князю Константину, и в 1581 году напечатал там целую славянскую библию. Хотя к этому важному изданию приступлено было, по-видимому, с достаточным приготовлением, однако острожская библия заключает в себе важные ошибки; князь Константин жалуется, что у него было мало помощников, а один из этих немногих помощников сознается, что никогда не видел училища.

Первая книга-Апостол, была напечатана на плотной голландской бумаге. Летописцы оставили нам известия о дороговизне бумаги, что, разумеется, должно было их занимать: так, в новгородской летописи под 1545 годом находим известие: в этом году была бумага дорога, десть два алтына книжная; под 1555: бумага дорога была, лист полденьги писчей.

Считаем приличным окончить обзор внутреннего состояния русского общества при Иоанне IV словами одного наблюдательного иностранца: "Что будет из русских людей, если они к способностям переносить суровую жизнь и довольствоваться малым присоединят еще искусство воинское? Если бы они сознавали свою силу, то никто не мог бы соперничать с ними и соседи не имели бы от них покою". Иностранцы смотрели односторонне: им все казалось, что наука увеличит только материальные средства русских людей, которые употребят эти средства против соседей. Наука дает сознание не одних материальных, но и нравственных сил, дает народу средства умерять силы материальные, направлять их ко благу своему и ко благу других народов.

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com