Эти письма отправлены были в начале сентября, когда уже флот восстановил славу русского оружия, помраченную морейскими неудачами. 24 июня, на рассвете, при входе в Хиосский пролив русский флот увидал турецкий, стоявший на якоре вдоль анатолийского берега, близ небольшой крепости Чесме. Орлов спешил нагнать неприятельский флот, чтобы воспрепятствовать соединению его с эскадрою, шедшею из Константинополя; но соединение уже последовало: перед русскими стояло 16 линейных кораблей (шесть имели от 90 до 80, прочие от 70 до 60 пушек), шесть фрегатов и много разных мелких судов. Орлов в донесении своем императрице откровенно признается, что при первом взгляде на такую силу им овладел страх: "Увидя оное сооружение, ужаснулся я и был в неведении, что мне предпринять должно; но храбрость войск в. и. в-ства, рвение всех быть достойными рабами великой Екатерины принудили меня решиться и, несмотря на превосходные силы, отважиться атаковать, пасть или истребить неприятеля". Битва, начавшаяся в одиннадцатом часу утра, длилась почти четыре часа, и не было еще ничего решительного. Русский корабль "Евстафий", на котором был Спиридов и граф Федор Орлов, сцепился с турецким адмиральским кораблем, и начался отчаянный рукопашный бой; наконец турецкий корабль загорелся; Спиридов и Федор Орлов успели уехать с своего корабля, которому грозила страшная опасность. Действительно, подгоревшая грот-мачта турецкого корабля упала на русский корабль, искры, посыпавшиеся от нее, зажгли порох, и "Евстафий" взлетел на воздух, за ним взлетел и турецкий корабль. Тогда все другие неприятельские корабли поспешно бежали в Чесменскую бухту. Победа стоила русскому флоту корабля и на нем 628 человек, в том числе 30 офицеров. Но победу надобно было довершить. Вечером у графа Алексея Орлова собрались флагманы и офицеры, и решено сжечь неприятельский флот в Чесменской бухте. "Наше дело, - говорилось в приказе Орлова, - должно быть решительное, чтобы оный флот победить и разорить, не продолжая времени, без чего здесь, в архипелаге, не можем мы иметь к дальним победам свободные руки". 25 июня приготовили брандеры, и в лунную, тихую ночь на 26 число корабли, назначенные к атаке, двинулись. В начале второго часа от стрельбы с русских кораблей загорелся один турецкий корабль, за ним другой; тут на русских кораблях раздалось "ура!" и взвились три ракеты - это был знак отправляться на работу брандерам. Работа, несмотря на дурное начало, пошла удачно благодаря смелости и ловкости лейтенанта Ильина: он сцепился с большим турецким кораблем, зажег брандер и, отъехав на шлюпке, еще остановился посмотреть, что выйдет. Вышло то, что стали раздаваться оглушительные удары взрывов; обширное зарево осветило страшную картину: видны были только трупы и обломки судов, вода покрылась золою и кровью. На рассвете турецкого флота уже не существовало: сгорело 15 кораблей, 6 фрегатов и до 50 мелких судов; русские успели взять только один корабль и шесть галер.

Спиридов под впечатлением первой минуты писал графу Ивану Чернышеву: "Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили, потопили и в пепел обратили и оставили на том месте престрашное позорище, а сами стали быть во всем архипелаге господствующими". Спокойно и скромно донес Орлов императрице о знаменитом событии, вовсе не стараясь усилить его значение. "Прискорбно мне, - писал он, - что я не могу и впредь надежды не имею поздравить в. в-ство с сухопутною, равною морской, победою; ежели бы был так счастлив, желания бы мои совершенно были удовольствованы, мог бы тогда надеяться заслужить ваше благоволение. Ныне же не остается мне другого, кроме как стараться запереть подвоз в Царьград и стараться еще, если можно, возвратить государству издержки, употребленные на сию экспедицию". Но впечатление, произведенное этим донесением в Петербурге, было чрезвычайное. Чем более были огорчены и унижены известиями о печальном положении русского флота, чем менее ожидали от него самостоятельных подвигов, чем более были огорчены известиями о неудаче Морейской экспедиции, для вспомоществования которой флот, собственно, и был назначен, тем в больший восторг пришли, узнав о неожиданном торжестве этого самого флота, истребившего флот неприятельский, о торжестве небывалом, показавшем новую сторону русского могущества. Легко представить восторг Екатерины, что в ее царствование совершилось то, о чем не мечтал великий основатель русского флота, совершилось после долгих лет упадка морского дела в России, и совершилось человеком из фамилии, возвышенной Екатериною, за что так давно и постоянно раздавались ей упреки. "Ничего знаменитее, кажется, в той стороне быть не может. Дивен Бог в чудесах своих! - писала Екатерина Румянцеву. - Мало в свете слыхано подобного было. Мы 14-го числа сего месяца (сентября) Богу приносили благодарение, а на другой день была соборная панихида Петру Великому, основателю флота и первому виновнику сей новой для России славы. Мы плодом его трудов пользуемся; наш флот подобен Исааку, который, женясь 70 лет, оставил потомство, кое ведется и до сего дня; и наш флот после семидесяти лет его основания покрылся славою, коя, дай Боже, да продлится долее, нежели потомство Исааково". В рескрипте Орлову говорилось: "Сие в редких веках едва случившееся происшествие служит новым доказательством, что побеждает не число, но единственно мужество и храбрость. Где же тому более искать очевидных примеров, как не в нынешнем году, которые российскими войсками оказаны: 21 июля наш фельдмаршал граф Румянцев при реке Кагуле с 17000 разбил и в совершенный бег обратил за берега дунайские 150000 турецкой сволочи: ваша победа с девятью кораблями над великим множеством неприятельских при Чесме 24 июня возбуждает страх, равномерный неприятелям и ненавистникам нашим, и от морских российских сил, кои по сю пору еще удержаны были наказать врагов империи. Но, блистая в свете немнимым блеском, флот наш под разумным и смелым предводительством вашим нанес сей раз наичувствительный удар оттоманской гордости. Весь свет отдаст вам справедливость, что сия победа вам приобрела отменную славу и честь; лаврами покрыты вы; лаврами покрыта и вся при вас находящаяся эскадра". Орлову пожалован был военный орден первой степени и право оставить при себе на всю жизнь кейзер-флаги внести его в свой герб; Спиридову - Андреевский орден и деревни; графу Федору Орлову и контр-адмиралу Грейгу, которого особенно рекомендовал граф Алексей Орлов, - военный орден второй степени.

Известный французский агент барон Тотт, который, подобно Валькруассану, был отправлен в Турцию, чтоб подавать всевозможную помощь туркам и делать всевозможный вред русским, представляет в своих мемуарах дарданелльские укрепления в самом печальном виде, вследствие чего, естественно, рождается сожаление, что чесменский победитель по незнанию положения дел не решился прорваться чрез Дарданеллы и появлением своим пред Константинополем не принудил султана к миру, которого так желала Россия. Но прежде надобно бы было решить вопрос, действительно ли справедливы показания Тотта, которому было поручено укрепить Дарданеллы и которому, следовательно, было выгодно представить прежние оборонительные средства в самом жалком виде.

Чесменский бой прежде всего поразил ужасом богатую торговую Смирну, и тут русские люди в первый раз услыхали об европейских интересах, с которыми они должны были потом постоянно встречаться и считаться на Востоке. От 21 июля Орлов получил письмо от находившихся в Смирне европейских консулов, в котором говорилось, что 8 июля народ и войско в Смирне, будучи приведены в бешенство и отчаяние вестию о чесменском деле, бросились на греков и побили их великое множество; два европейца были также убиты. Возмущение это навело ужас на всех европейцев; большая часть франков искали убежища на кораблях, иные заперлись в своих домах; торговля прекратилась. По прошествии нескольких дней тишина, кажется, восстановилась, торговля начала опять приходить в движение; но страх приближения русского флота несказанно тревожит души европейцев, ибо этот ужасный час будет началом убийства и грабежа подданных европейских государей и конечного разрушения их торговли. "Эта грозная крайность, - писали консулы, - побудила нас уполномочить и послать к в. с-ству депутатов с изъяснением такого опаснейшего нашего состояния и с просьбою не обращать победоносное оружие ее и. в-ства на этот торговый город, на который должно смотреть не как на неприятельское место, а скорее как на колонию, основанную разными нейтральными государствами; разрушать их торговлю и приносить их подданных в жертву великая российская императрица, конечно, не пожелает. Городовое управление ожидает освобождения и тех пленных, которых в. с-ство еще удержали у себя. Если в. с-ство великодушие свое увенчает освобождением этих пленников, то новый этот луч милости принесет вам столько же чести, сколько и победа, а нам у турок будет заслугою, которая совершенно может утвердить наше спокойствие". Орлов отвечал: "Последуя высочайшему благоволению, исполняю закон, мною никогда не нарушаемый, чтоб подавать во всякое время всевозможное вспоможение народам, не только с нами союзным, но и неутральным. Сии суть и всегда будут непременные правила моего поведения. Как скоро я услышал о возмущении, приключившемся в Смирне, отложил намерение идти на оный город для сей одной причины, чтоб приближение нашего флота не распространило более еще распутства и беспорядков. Для сего я тотчас освободил янычар-агу со многими другими турками и поручил ему объявить правительству города вашего, чтоб как возможно скорее прекратить тамо своевольное убийство и особливо, чтобы в безопасность привести ваши особы. Я также весьма рад был бы согласиться на все то, что вы от меня требуете, если б не препятствовали тому разные причины: могу ли я безо всякого с другой стороны договорного со мною согласия ответствовать за то, на что неизвестные обстоятельства впредь меня побудят? Что же вы хотите меня уверить против принятых всеми понятий, что город Смирну должно почитать больше селением, основанным разными европейскими народами, нежели местом неприятельским, сие мне кажется непонятно. Сему вашему правилу последуя, должно бы мне и самый Царьград почитать таковым же, а по нем и все прочие приморские города, под владением турецким находящиеся, в которых есть несколько жительств народов европейских. Что касается торговли, будьте совершенно уверены: доколе флаг ее и. в-ства будет в сих морях владычествовать, вы должны совершенно надеяться на защищение ее, чему вы уже ясно видели доказательства, лишь бы только в торговле сей ничего противного не было законам войны. Если бы приближение мое к городу вашему причинило в оном некоторое смятение, то я в сем случае столько же буду виновен, сколько был и при конечном истреблении оттоманского флота. Освобождение некоторых военнопленных и снисходительное обхождение с прочими остающимися при мне не преклонили сердец турецких к тому признанию, которого я от них должен был ожидать после сего поступка; но в рассуждении просьбы вашей дам я еще некоторым из них свободу единственно для удовольствия вашего и для приведения вас в безопасность". Екатерина была очень довольна этим ответом, в котором нашла "отменное блистание великодушия и человеколюбия". "Начертали вы здесь душу свою, - писала она Орлову, - мы ее давно знали, но теперь весь свет ее видит и ей справедливость отдает".

Чрез несколько времени в Петербурге распространился слух о новых успехах русского флота. "Сказывают одни, - писала Екатерина Панину, - что взяты Дарданеллы, а другие, что флот турецкий паки сожжен. Но если мне выбрать, то Дарданеллы лучше возму, ибо сие нас приближает к месту ближайшему мирного конгресса". Но ожидания не оправдались: попытка занять ближайший к Дарданеллам остров Лемнос не удалась, причем разбился корабль "Святослав". Для зимовки флота был выбран остров Парос, и в ноябре оба Орловы, Алексей и Федор, уехали в Италию. Спиридов остался единственным начальником флота, потому что Эльфинстон должен был выйти в отставку. Уже в донесении о Чесменской битве Орлов писал императрице: "Наперед прошу прощения: ежели контр-адмирал Эльфинстон не переменит своего поведения, я принужденным найдуся для пользы службы в. в-ства отнять у него команду и поручить оную флота капитану-бригадиру Грейгу, которого достоинство, верность, усердие, прилежание и благоразумие уверяют меня, что под его предводительством дела пойдут гораздо успешнее". Потом Эльфинстон был обвинен комиссиею военного суда в потере корабля "Святослав". Эльфинстон в свое оправдание написал мемуар, по поводу которого остались замечания Екатерины: "Нет ничего легче, как опровергнуть этот мемуар, и особенно статью о Чесменском бое, потом о прибытии его в Лемнос, куда его никогда не призывали, и он был даже обвинен в том, что покинул свой пост пред Дарданеллами; наконец, он принудил капитана идти по тому пути, на котором "Святослав" погиб. Можно сказать одно, что Эльфинстон принадлежит к разряду людей сумасшедших, которые увлекаются первым движением и не соблюдают никакой последовательности; и я не знаю, сумеет ли он очистить себя от подозрений в злоупотреблениях, если б его заставили отдать отчет в сумме на чрезвычайные расходы, ему вверенной, ибо из нее он сдал адмиралу Спиридову только 3000 червонных; но справедливо, что лучше затушить это дело 5000 рублями, чем заявлять его пред Европою и причинять неудовольствие английскому двору, выставляя его потачку нам, всю помощь, которую он нам оказал и которая была нам очень полезна; опубликование всего этого подняло бы против английского правительства внутренние неудовольствия и могло бы иметь неприятные последствия для английской торговли в Леванте".

Морейская экспедиция, поднятие христианского народонаселения Европейской Турции не удались по вине этого народонаселения, как утверждал Орлов в своих донесениях. Точно так же неудачно шли дела и за Кавказом, и также по вине тамошних христианских грузинских владетелей, как утверждал начальствовавший там русским войском граф Тотлебен. Поход Тотлебена с царем Ираклием к Ахалциху не достиг цели, возвратились назад в Тифлис, потому что грузины, по донесению Тотлебена, нисколько не помогали, стояли спокойно во время битвы русских с турками и только грабили. Царь Соломон объявил Тотлебену, чтоб он не позволял своим солдатам есть турецкий хлеб, потому что он отравлен; но этот самый хлеб грузины отобрали, сами ели и продавали русским дорогою ценою, а под конец и вовсе оставили их без хлеба, так что русские на возвратном пути должны были питаться кониною. Тотлебен жаловался на Соломона, что тот ежедневно переменял свои предложения, обещания и требования, сам не знал, что начать; а Соломон жаловался на Тотлебена, что тот по многим его призывам нейдет к нему, тогда как он, Соломон, действует удачно, разбил турецкое войско и разорил крепость Дуки, бывшую в турецких руках.

Тотлебен просил об отозвании из его армии всех офицеров грузинского происхождения, потому что их сообщения и виды отнюдь не соответствуют должной верности. Но скоро он должен был жаловаться на русского офицера, подполковника Наума Чоглокова, сына известных нам Чоглоковых, игравших такую роль в истории молодого двора при императрице Елисавете. Чоглоков отправился волонтером в Кавказскую армию. В Моздоке нагнал его отправлявшийся туда же волонтером поручик Львов, которого поразило то, что у Чоглокова был превеликий штат и обоз; Чоглоков объяснял, что иначе ему нельзя, потому что он близкий родственник государыни (его мать, урожденная Гендрикова, была двоюродная сестра императрицы Елисаветы). Однажды он открыл перед Львовым сундучок, наполненный золотыми табакерками и часами, всего вещей до 50 ценою на 7000 рублей. Когда Львов спросил его, на что ему в Грузии такие вещи, то Чоглоков отвечал: "Я и последнюю в России деревню продать велел и ожидаю денег в самой скорости". Из всех его слов Львов заметил сильное раздражение. "Я еду или на эшафоте умереть, или быть царем", - говорил он. Когда приехали в Грузию, то царь Ираклий и весь двор приняли Чоглокова как двоюродного брата императрицы и после великого князя ближайшего наследника престола. Тотлебен начал говорить ему, чтоб он не ездил в грузинский лагерь, но Чоглоков не слушался и кричал: "Я здесь вольный человек и до Тотлебена мне нужды нет; может быть, у меня есть именной указ и я совсем с особливою комиссиею сюда прислан, а не к Тотлебену!" Последний, узнавши об этом, говорил Чоглокову: "О вас ко мне указ прислан, что вы у меня волонтером, и вот рекомендация от графа Никиты Ив. (Панина); перемените свои поступки относительно знакомства с грузинами, я их довольно знаю, все их партии против царя Ираклия мне известны, и как им весело было, что царь был принят в русскую защиту". Львов писал в Петербург, что в Грузии еще более партий, чем в России в старину было; нет почти трех фамилий, которые были бы согласны: главная причина тому та, что немало претендентов на грузинский престол, имеющих более прав, чем Ираклий. и потому большая часть вельмож его не терпит.

В Страстную субботу вечером Чоглоков стал говорить Львову. с которым жил в одной палатке: "Знаешь ли, что я скоро буду у царя сердарем, т. е. воеводою? Твой граф сегодня же будет арестован, а по нем я здесь старший; я с майором Ременниковым и несколькими офицерами уже согласился". Когда Львов пересказал об этом Тотлебену, тот отвечал, что все знает, и в ту же ночь приказал арестовать Ременникова и Чоглокова, причем последний вызвал его на дуэль. Когда на другой день Тотлебен поехал к царю Ираклию поздравить его с праздником и объявил ему об арестах, то царь сказал: "Чоглоков странный человек! Много раз он мне говорил, что имеет от государыни повеление ехать в Армению, и для того просил у меня 3000 грузинцев, утверждая, что он в Армении все сделать может, что захочет". Но скоро сам Ираклий объявил себя против Тотлебена по поводу подполковника Ратиева (грузинского происхождения). Ратиев, который должен был доставить артиллерию в Кавказский корпус, медлил в Моздоке, не слушаясь никаких предписаний Тотлебена. Последний, видя тут злой умысел, послал к нему навстречу арестовать его; но Ратиев арестовал посланных и прошел прямо в Тифлис к царю Ираклию, к которому убежал также и Чоглоков из-под ареста; и когда Тотлебен послал к Ираклию с требованием выдачи Ратиева и Чоглокова, то посланные были задержаны в Тифлисе. После этого Тотлебен узнал, что всех курьеров, едущих к нему, перехватывают и отвозят в Тифлис, хотят не допускать идущий к нему Томский полк и отрезать сообщение с Моздоком; тут он решился предупредить врагов, выступил из лагеря, ускоренным походом в двое суток пришел к городу Дюшету, занял его, овладел также крепостью Ананурами. От 12 мая Тотлебен писал, что по соединении с Томским полком намерен идти немедленно к Тифлису, чтоб отмстить противникам, возвратить похищенную Ратиевым артиллерию, войско и припасы, подчинить всю Грузию русской власти, лишить Ираклия пожалованной ему перед тем Андреевской ленты и отправить его в Петербург или вогнать в Черное море. А Чоглоков писал из Тифлиса, что Тотлебен возненавидел его за предпочтение, какое было оказано ему со стороны царя Ираклия; по его, Чоглокова, приметам, Тотлебен или с ума сошел, или какую-нибудь измену замышляет, поступая во всем против интересов русского двора: тамошних царей между собою ссорил, с князьями обходился дурно, многих из них бил, других в оковах держал, деревни разорял, безнадежно брал скот и хлеб, вступал в переписку с ахалцихским пашою, назначил для отсылки в Россию 12 лучших русских офицеров, не оставляя никого, кроме немцев и самых негодных по поведению русских.

Прочтя донесение Тотлебена, императрица написала Панину: "Я, пробежав только Тотлебеновы письма, из которых усмотрела непослушание к нему Чоглокова и вранье сего необузданного и безмозглого молодца; да притом не хвалю же и неслыханные подозрительности Тотлебеновы. Я думаю, что он способнее в Грузии дела наши испортить, нежели оные привести в полезное состояние, надлежит определить кого другого". Для точнейшего разузнания дела и прекращения смут отправлен был в Грузию гвардейский капитан Языков.

Но эти смуты в отдаленном Закавказье не могли производить сильного впечатления: о них мало знали в России, вовсе не знали в Западной Европе, где хорошо знали о Кагульском и Чесменском боях. Екатерина спешила пользоваться этими успехами для скорейшего заключения мира. 12 августа граф Григ. Григ. Орлов предложил Совету по приказанию императрицы, что, кажется, надобно отправить в армию человека, который должен внимательно наблюдать, не откроется ли каких-нибудь средств к начатию мирных переговоров. Этот человек сам непосредственно может обратиться к визирю или кому-нибудь другому с объявлением о желании мира с нашей стороны или дать знать, что в случае мирных переговоров в русской армии находится уже уполномоченное на это лицо. При рассуждении об издержках, производимых государством, и человек малосведущий ясно видит, что эти издержки велики, а впредь должны еще увеличиться. Хотя Бог и благословляет наше оружие, но безмерное отдаление действующей армии, затруднительность провоза необходимых для нее вещей, военные действия, начатые в разных частях света, - все это страшно отягощает государство. По этим причинам мира желать, кажется, должно, а для достижения его предлагаемый способ есть кратчайший. Если он не будет удачен, то по крайней мере узнаем, каким образом нам готовиться к будущей кампании и как действовать для достижения мира. Если же удастся этим способом войти в мирные переговоры, то мы избегаем препятствий, бывающих при мирных договорах, которые производятся посредством посторонних держав, и Порта вперед будет уверена, что Россия не происками какими-нибудь приведена к желанию мира, но "истинным подвигом любомирных качеств", и тем более докажется наше беспристрастное миролюбие, если мы теперь в нашем счастливом положении будем наблюдать умеренность. Совет нашел нужным отправить в армию способного человека для переговоров с турками о мире, но полагал, что надобно дать графу Румянцеву повеление, чтоб он от себя отозвался к побежденному визирю письмом, что если Порта желает мира, то, освободя из неволи русского министра Обрезкова, прислала бы в назначенное место своих полномочных, а его великая самодержица при всех Богом дарованных ей победах, милосердствуя о крови человеческой, охотно тогда вступить изволит в мирные договоры и своих полномочных туда отправит. Такой отзыв граф Румянцев должен сделать не прежде взятия Бендер. Совет полагал также, что, хотя бы мирные соглашения и начались, все же надобно стараться о приготовлении себя к третьей кампании и заботиться о снабжении армии, чтоб ей ни в чем не было недостатка.

Мысль о третьей кампании была тяжела для Екатерины, и 9 сентября Совету была представлена собственноручная ее записка: "1) Как ныне гр. Румянцев имеет в своих руках крепость Килию и город Измаил, обе на Дунае, то, кажется, время настоит, чтоб к нему писать, дабы он все приуготовления делал, чтоб можно было. как скоро время к тому удобно будет, переправлять корпус или чрез Дунай к Варне, или из Дуная морем для нанесения в самом сердце Оттоманской империи страх и трепет и чрез то ускорить восстановление мира, а между тем, что сие приготовляться будет; 2) отправить наискорее к графу Румянцеву тот рескрипт, который изготовляется для начинания внушений о мирных директных переговорах между визиря и наших к тому уполномоченных; 3) гр. Румянцева надобно уведомить, в каком точном положении флотилия г. Синявина, коему предписать надлежит, чтоб он согласно поступал с гр. Румянцевым; 4) графу П. И. Панину вновь рекомендовать, чтоб он, как возможно, старался достать в переговорах с крымскими татарами Керчь и Тамань, дабы облегчить проход Синявину". Но как ни спешили мирными переговорами, друзья предупредили.

Фридрих II продолжал свою систему застращивания России Австриею. Весною 1770 года он указывал на скрепление австро-французского союза брачным союзом дофина Франции с дочерью императрицы Марии-Терезии Мариею-Антуанеттою: Фридрих внушал, что Шуазель побуждает к войне венский двор, внушая, что если русские намерены стать соседями австрийцев в Молдавии и Валахии, то это непременно поведет к войне. В то же время Фридрих сообщал, что Порта просит его посредничества и потому он желает знать, на каких условиях императрица думает заключить мир, особенно желает знать, что решено относительно Молдавии и Валахии. Ответ был учтивый и уклончивый: императрица будет очень рада, если король склонит Порту к начатию переговоров; первым необходимым условием должно быть освобождение Обрезкова; императрица не ищет приобретений, она начала войну не с целию распространения своих границ. Честь и долг понуждают ее вступиться за тех, которые приняли ее сторону в борьбе, особенно она не может отдать греков на жертву мщению турок: их безопасность должна быть обеспечена. В таком положении находилось дело, когда последовало второе свидание Фридриха с Иосифом.

Мы видели, с какими намерениями в прошлом году произошло сближение между Австриею и Пруссиею, обозначившееся в первом свидании Иосифа II с Фридрихом II. Описавши это свидание, Фридрих говорит в своих мемуарах: "В политике было бы непростительною ошибкою слепо положиться на добросовестность австрийцев; но при тогдашних обстоятельствах, когда перевес России становился слишком значителен и когда нельзя было предвидеть, какие границы она положит своим завоеваниям, было очень кстати сблизиться с венским двором. Пруссия не забыла еще ударов, которые Россия нанесла ей в последнюю войну; вовсе не было в интересах короля самому содействовать усилению государства, столь страшного и опасного. Предстояло на выбор: или остановить Россию на поприще ее громадных завоеваний, или, что было всего благоразумнее, попробовать ловкостию извлечь из ее успехов пользу для себя. Король ничем не пренебрег в этом отношении: он отослал в Петербург политический проект, приписанный им графу Линару, устроившему в последнюю войну Клостерсевенское соглашение между ганноверцами и французами. (Проект состоял в том, что Австрия и Пруссия должны принять участие в войне России с Турцией: Австрия получает за это польский округ Ципс и город Лемберг с его областью, а Фридрих - польскую Пруссию с Вармиею и право покровительста над городом Данцигом. Россия в вознаграждение за военные издержки может взять себе часть Польши, какая ей пригодна.) Но, - продолжает Фридрих, - великие успехи русских в Молдавии и Валахии и победы, одержанные флотом в архипелаге, так отуманили петербургский двор, что он не обратил никакого внимания на самозваный мемуар графа Линара. После этой неудачи король счел необходимым прибегнуть к другим средствам". Относительно подробности этого дела известно, что так называемый проект Линара был отправлен королем Сольмсу в начале 1769 года с большим прикрытием; король отзывался о проекте как о более блестящем, чем основательном, и отдавал на волю посланника показывать проект гр. Панину или не показывать. Сольмс отвечал, что признал за лучшее не сообщать проекта Панину: сомнительно, чтоб он пришелся ему по вкусу; приверженцы настоящей системы в России не захотели бы никаких сношений с Австриею, которые предполагают взаимное доверие; они стали бы бояться, что Австрия употребит во зло предложение, от которого прежние меры относительно Польши получат такое освещение, как будто бы их целию было изначала ограбление Польши; русские не рассчитывают на продолжительность турецкой войны, надеются, что Польша будет успокоена, и полагаются на Пруссию, что она сдержит Австрию; кроме того, хотят показаться бескорыстными и укрепить доверие к своим словам; Панин хочет действительно сохранить Польшу, чтоб после употребить ее против турок. Король отвечал, что считает проект Линара химерическим и предоставляет посланнику на волю, сделать из него употребление или нет. Ловкая настойчивость под видом полного равнодушия и даже презрения! Сольмс объявил Панину о проекте, скрывши, что он прислан королем; Панин отвечал, что Ципс можно было бы уступить австрийцам, но не Лемберг, лежащий среди Польши, далеко от австрийских границ. Стоит ли труда, продолжал Панин, таким трем великим государствам соединяться только для того, чтоб отбросить турок за Днестр! Уж если соединяться, то с тем, чтоб выгнать турок из Европы и значительной части Азии, что нетрудно исполнить. Во всяком случае союз трех дворов есть лучшее средство для обеспечения спокойствия христианства. Единственное препятствие тому лежит в соперничестве Австрии и Пруссии. Австрия должна вместе с Россиею обратиться против Турции: здесь она найдет себе полное вознаграждение за Силезию. Пруссия чрез это приобретет безопасность, и владения ее должны увеличиться польскою Пруссиею и Вармиею. Тогда нетрудно будет положить конец владычеству турок в Европе; Константинополь и области, которые остались бы за османами, могли бы образовать республику. "А что же возьмет себе Россия?" - спросил Сольмс. "У России и без того уже столько земли, что трудно справиться; ей нужно только несколько пограничных областей", - отвечал Панин. План Панина, разумеется, мог только раздражать Фридриха, которому он должен был показаться новою фантазиею вроде Северного союза; главною целию прусского короля было приобретение новых владений без войны. В политическом завещании, написанном в конце 1768 года, Фридрих говорит, что польскую Пруссию лучше приобрести по частям путем переговоров, чем по праву завоевания: в случае когда Россия почувствует сильную нужду в прусской помощи, было бы возможно выговорить Торн и Эльбинг с окрестностями. Не должно забывать, что теперь Фридрих был другой человек, чем прежде. Как до Семилетней войны он был смел, предприимчив, всегда готов наступательным движением предупредить противника, так после этой войны он стал необыкновенно осторожен, начал страдать войнобоязнию. Мы видели, какое впечатление было произведено на него известием о войне между Россиею и Турциею; и после он не хотел слышать о войне; в этом отношении он стал совершенно походить на своих обоих предшественников: подобно им, он поставил главною целию своей политики увеличение Пруссии, но без войны, ничем не рискуя. Мы привели слова Фридриха из "Политического завещания", что лучше приобретать понемногу путем переговоров; но при этом нельзя не вспомнить слов его отца Фридриха-Вильгельма относительно приобретений немецких земель: "Я первый ставлю ногу в Берг, сын мой приобретет другие места, а сын моего сына - Дюссельдорф и так далее".

Все это вполне уясняет намерения и средства Фридриха, вполне уясняет его значение в решении польского вопроса так называемым первым разделом. Но из этого не следует, чтобы Фридрих первый придумал такой способ решения вопроса, ибо давно уже этот способ был, так сказать, в воздухе, давно уже Польша вследствие своей слабости и необходимо происходившей отсюда борьбы сильных на ее почве пришла в страдательное положение, стала ничьей и потому добычею каждого; предложения раздела Польши между несколькими и отчуждения части ее владений в пользу одного из соседей, особенно в пользу Пруссии, делались давно, к ним совершенно привыкли, никто им не удивлялся, всякий считал их в порядке вещей; при каждом поднятии польского вопроса мысль о разделе или отчуждении части польской территории приходила каждому в голову, и если раздел не осуществлялся до сих пор, то потому только, что не все сильнейшие соседи были согласны в одинаковой выгоде и необходимости его для каждого из них.

Мы видели между восточными германскими государствами стремления увеличивать свои владения за счет соседних славянских стран. Примеру Австрии в этом отношении следовали Саксония и Пруссия, стремившиеся усилиться за счет Польши и вступившие по этому поводу в соперничество; а это соперничество, естественно, вызывало стремление к дележу Польши. В то время как саксонскому курфюрсту Августу удалось сделаться королем польским, причем он вовсе не хотел ограничиваться одним пустым титулом, курфюрст бранденбургский Фридрих, ставший королем также на счет Польши чрез отнятие у нее Восточной Пруссии, не довольствуется этою последнею и при каждом удобном случае предлагает раздел Польши между соседними государствами, преимущественно с целию приобрести и другую, так называемую королевскую, или польскую (Западную), Пруссию. Фридрих предлагает дележ Польши Карлу XII шведскому; Паткуль, с другой стороны, предлагает Фридриху именем русского царя вознаграждение в польской Пруссии, в Курляндии или где угодно, если Пруссия вступит в союз с Россиею. После Полтавы, сверженный Карлом XII, польский король Август II посылает в Берлин справиться, склонна ли Пруссия помочь ему снова сделаться польским королем; Фридрих показывает посланным план раздела Польши и Швеции: Лифляндия отдается Станиславу Лещинскому; польская Пруссия и Вармия отходят к Пруссии, которая приобретает также покровительство над Курляндиею; Польша, лежащая около Варшавы, и Литва достаются Августу II; из шведских областей Шония отходит к Дании, Верден - к Ганноверу, Петербург остается за царем. Но царь является сам для свидания с Фридрихом и заключения союза; Фридрих предлагает ему план раздела; но Петр находит дело неудобоисполнимым (nicht practicabel), обещает Пруссии только Эльбинг с округом, если Фридрих не пропустит шведов из Померании в Польшу. В другой раз Фридрих с Августом предлагают царю план раздела Польши, более для него выгодный: кроме шведской Ливонии часть Литвы получает Россия; польскую Пруссию, Самогитию и Курляндию - Пруссия; остальные польские области предоставляются Августу в наследственное владение. И на этот раз со стороны России ответ отрицательный. "Если уже делить, - объявил Петр, - то надобно составить совершенно другой план дележа, и тут первое условие, чтоб Пруссия вступила со мною в наступательный союз против Швеции и двинула свои войска в Померанию". Но Фридрих I всю свою жизнь страдал войнобоязнию, как Фридрих II после Семилетней войны. При короле Фридрихе-Вильгельме I дело о разделе Польши было возобновлено польским королем Августом II, который все более и более убеждался, что гораздо выгоднее владеть самодержавно и наследственно частию Польши, чем всею страною при тех условиях, в каких находился король в Польской республике. По его новому плану Пруссия получала польскую Пруссию и Вармию, Австрия - польские земли, пограничные с Венгриею и Силезиею, Россия - всю Литву, но план не удался, Петр Великий был против него. Когда по смерти Августа II поднялся вопрос о том, кому быть королем польским, сыну ли покойного, курфюрсту саксонскому, или Станиславу Лещинскому, и когда Россия и Австрия были согласны в пользу первого и была несогласна Пруссия по своему соперничеству с Саксониею в стремлении усилиться, и именно усилиться на счет Польши, то Пруссия с обеих сторон получала предложение взять за свое содействие часть польских владений.

Умирает Август III, и раздел Польши снова у всех на языке. Французское правительство, чувствуя свою слабость, невозможность бороться с Россиею в Польше, утешает себя надеждою, что раздел пока невозможен вследствие соперничества соседей Польши. "Раздел, - говорилось в королевском совете, - должен произойти только вследствие особенных событий. Наконец, если даже предположить против всякого вероятия, что эти четыре державы (Австрия, Пруссия, Россия и Турция) согласятся разделить Польшу или вследствие каких-нибудь чрезвычайных обстоятельств одна из них овладеет какою-нибудь польскою областью, то еще сомнительно, чтоб это событие могло интересовать Францию". Французский поверенный в делах в Петербурге Беранже в самом конце 1763 года уведомил свой двор, что нет больше вопроса о разделе Польши, что он разговаривал с вице-канцлером и тот объявил ему, что интерес России требует поддержания польских владений во всей целости, что со стороны прусского короля возможны менее бескорыстные виды, но что Россия будет им противодействовать, как только они обнаружатся. "Нет больше вопроса о разделе"; вероятно, до Беранже дошел слух о предложении графа Чернышева в конференции, учтиво отстраненном вследствие неудобоисполнимости.

В Вене по смерти Августа III точно так же толковали о разделе, но вообще признавали его неудобным для Австрии; подозревали прусского короля в намерении приобрести часть польских владений вместе с Россиею и Австриею, но думали, что для Австрии нет выгоды перейти естественные границы - Карпатские горы; другое дело, если бы Пруссия согласилась уступить Силезию Австрии, в таком случае пусть берет, что хочет, у Польши; но трудно предположить, чтобы Фридрих согласился на уступку Силезии. В Дрездене не умирала мысль Августа II, чтобы в случае соглашения сильнейших соседей на раздел Польши удержать за саксонским курфюршеским домом хотя часть ее с королевским титулом и наследственностию. Саксонская курфюрстина Мария-Антония писала императрице Марии-Терезии: "Верно, что существует договор между Россиею и Пруссиею о разделе Польши, и не только Англия не будет этому противиться, но надеются склонить к участию и в. в-ство. В таком случае чтоб и нам уступили кусочек, сделавши его наследственным и придавши ему титул королевства" Мария-Терезия отозвалась неблагосклонно о разделе, советуя кур фюрстине добиваться целой Польши.

Избрание Станислава Понятовского на этот раз не прекратило толков о разделе между многими или об отчуждении польских областей в пользу одного из соседей Польши. Франция предлагает Фридриху II часть польских владений; и французский посланник в Берлине доносит своему правительству, что Фридрих и мимо французского предложения занимается планом относительно Польши, что подтверждается и признанием самого короля в его мемуарах. С другой стороны, Кауниц составляет план возвращения Силезии, за которую Пруссия должна быть вознаграждена польскими областями! Наконец, война России с Турциею заставляет Австрию и Пруссию сблизиться, и начало этого сближения выражается в свидании Иосифа II и Фридриха II в Нейссе. Но это только первое знакомство; надобно его продолжать. После свидания в Нейссе Фридрих пишет брату принцу Генриху, что пред положено второе свидание: свидания эти необходимы для приготовления умов к более тесному союзу, к которому со временем могут подать повод русские честолюбивые намерения. Еще прежде Фридрих писал брату: "Россия - это страшное могущество, от которого через полвека будет трепетать вся Европа. Происходя от этих гуннов и гепидов, которые сокрушили Восточную империю, русские могут очень скоро напасть на Запад и заставят австрийцев страдать и раскаиваться в том, что по своей ложной политике они призвали этот варварский народ в Германию и научили его военному искусству. Но ослепление страстями, эта ядовитая ненависть питаемая австрийцами к нам, отуманили им глаза насчет последствий их поведения, и теперь для предохранения себя от этого опасного потока я не вижу другого средства, кроме союза между сильными государями". "Проект войти в соглашение с императором велик, полезен, благодетелен, - отвечал Генрих. - Две державы, как Пруссия и Австрия, могут провести всевозможные предприятия, если раз согласятся относительно взаимного возвышения. Это единение будет верно и действительно, если доверие утвердится до такой степени, что вы с императором разделите империю по примеру Октавия и Антония". Фридрих сдерживал восторги брата. указывал, что дело трудное, требует продолжительного времени. а он, Фридрих, уже смотрит в гроб: "Мария-Терезия должна от выкнуть меня ненавидеть, к чему она привыкла в продолжение 30 лет. Сюда надобно присоединить еще другие соображения: для Австрии к сближению с нами не служит ли единственным побуждением союз наш с Россиею? Пока он существует, она не может ничего предпринять". Но Генрих не покидал мысли о пользе и возможности скорого сближения между Пруссиею и Австриею. "Heт держав, - писал он, - которые бы не подружились при заключении договора, имеющего целию увеличение обеих. Могут возразить, что сила Австрии, увеличенная новыми владениями, станет еще опаснее; но можно отвечать, что во время союза силы остаются равновесии, а в случае разрыва зависть остальных держав обратит их против сильнейшего, и ты найдешь более союзников, чем Австрия. Если соглашение между тобою и императрицею Мариею-Терезиею должно состояться, то я бы желал, чтоб это случилось во время войны между русскими и турками и в то время, когда Франция и Англия заняты финансовыми затруднениями и домашними распрями". Справедливо видят указание на раздел Польши и в выражении Генриха: "Нет держав, которые бы не подружились при заключении договора, имеющего целию увеличение обеих".

Но еще перед первым свиданием в Нейссе Шуазель, извещенный об этом свидании и опасаясь последствий его для франко-австрийского союза, догадываясь, что между Фридрихом и Иосифом пойдет дело о Польше, и желая предупредить его своим добрым желанием или по крайней мере выведать намерения Австрии, начал говорить австрийскому посланнику при французском дворе Мерси д'Аржантону: "С некоторого времени мне пришли в голову важные политические мысли в отношении к Польскому королевству. Они состоят преимущественно в том, что, быть может, для общего блага было бы выгоднее, если бы австрийский двор воспользовался настоящим смутным положением королевства и овладел лучшею его частию". Мы видели, что во Франции считали возможным раздел Польши между четырьмя соседними государствами - Россиею, Пруссиею, Австриею и Турциею - и последняя не замедлила заявить свою готовность участвовать в разделе вместе с доброю союзницею Австриею. В марте 1770 года австрийский министр в Константинополе, знаменитый впоследствии Тугут, доносил своему двору, что рейс-эфенди спрашивал его, не соединятся ли Австрия с Портою против России, причем открыл ему, что пред самым объявлением настоящей войны Россия вместе с Пруссиею большою суммою денег склоняли Порту обратить свое оружие против Австрии. Порта, говорил рейс-эфенди, готова принять какие угодно союзные условия; этим союзом можно предписать законы всем державам; по изгнании русских из Польши от Австрии будет зависеть, дать ли Польше нового короля или разделить ее пополам между собою и Портою.

Австрия готова была делить все со всеми. Не нужно было проницательности Фридриха II, чтоб подметить в молодом императоре Иосифе страшное честолюбие, стремление во что бы то ни стало выдвинуться на первый план, увеличить свое государство, вознаградить потери, понесенные в последние войны. Не будучи ни в чем самостоятелен, Иосиф в своем честолюбии распалялся примером Фридриха II: удача прусского короля, который успел приобрести такое важное значение, не разбирая средств при усилении своего государства, эта удача не давала спать Иосифу. Но трудно сказать, кто был честолюбивее, молодой ли император или старый канцлер князь Кауниц: последний также думал об одном, чтоб Австрия, пользуясь благоприятными обстоятельствами, вознаградила себя за уступки, которые принуждена была сделать при заключении последнего мира, несмотря на блестящее дело канцлера, перемену вековой политической системы Европы, несмотря на союз Австрии с Франциею. Силезия потеряна; молодые государства - Россия и Пруссия - берут явный верх, союз старых государств - Австрии, Франции, Испании - едва ли в состоянии противиться молодым. Но не надобно унывать; надобно дождаться благоприятных обстоятельств и воспользоваться ими для увеличения Австрии, для поднятия ее значения на прежнюю высоту, чтоб не говорили, что время Кауница было время несчастное, бесславное для Австрии, время земельных утрат, потери незабвенной Силезии; быть может, удастся и Силезию возвратить не путем войны, а посредством дипломатических сделок; если же не удастся возвратить Силезию, то можно сделать другие приобретения, равносильные. Что выбрать, что взять? Глаза разбегаются. Поделить Польшу легче всего. Прусский король будет непременно в мутной воде рыбу ловить, но всю не выловит, поделится. А с другой стороны, Турция: последний мир с нею был постыдный; сделаны были Порте важные земельные уступки; надобно воспользоваться благоприятными обстоятельствами, мутною водою, и возвратить потерянное. Так что же, Польша или Турция? Выбор труден; лучше всего и то и другое. А тут прусский король нарочно раздражает эту страсть к чужому добру, выставляя со всех сторон приманки с целию увидать, за что Австрия охотнее всего схватится. На прощальной аудиенции австрийского посланника Нюгента Фридрих указывал на Баварию, которая отлично может округлить Австрию, указывал на Лотарингию и Эльзас, которые в две кампании можно отнять у Франции; указывал на очень удобное для Австрии округление в Италии, и, между прочим, посредством венецианских владений; захват областей у этих одряхлевших республик подразумевался как дело самое естественное. За доброжелательство надобно было заплатить таким же доброжелательством; добрый человек так бескорыстно отдает все Австрии; учтивость требовала и с австрийской стороны предложить что-нибудь доброму человеку. Нюгент говорил Фридриху, что и ему нетрудно округлить свои владения, протянувши линию от прусских границ чрез Грауденц, Торн, Познань до Глогау: "Все, что найдется между этою линиею и морем, будет очень пригодно в. в-ству; а если возьмете еще епископство Вармийское, то округление будет полное". Король не отвечал ни слова и задумался. Нюгент зашел слишком далеко; его предложение было так важно, что не могло быть предметом простого разговора.

Два страстных охотника до приобретений: кипучий, беспокойный молодой человек и осторожный, спокойный, педантливый старик подле Марии-Терезии, знаменитой императрицы-королевы, которая взяла в соправители по наследственным австрийским землям сына своего германского императора Иосифа II и удержала старого канцлера князя Кауница; последний как олицетворенная опытность, практическая мудрость должен сдерживать кипучего Иосифа, руководить им согласно с ее видами, ведь Кауниц совершенно согласен с нею! Это была уже не прежняя Мария-Терезия, которая заставила венгерцев кричать: "Умрем за нашего короля Марию-Терезию!" Царствование, протекшее в тяжелой борьбе, когда нужно было отбиваться от врагов, нападавших отовсюду, когда нужно было с страшными усилиями спасать наследие предков от бесцеремонных хищников, такое царствование истомило Марию-Терезию. "Я прихожу в ужас при мысли, сколько крови пролито в мое царствование, - говорила она, - только крайняя необходимость может заставить меня быть виновницею пролития хотя одной капли еще". Кроме того, Мария-Терезия была религиозная, совестливая старушка: заступиться за Турцию и воевать с Россиею - об этом она и слышать не хотела, во-первых, потому, что это значило бы воевать с христианами за неверных; во-вторых, Россия вела справедливую войну, ибо ее вовсе не хотела, турки были зачинщиками. Одинаково Мария-Терезия не хотела и воевать с турками и отнимать у них земли, потому что считала себя обязанною Порте, которая не трогала Австрию во все время тяжелой борьбы ее с врагами; тем менее императрица-королева хотела делить Польшу, обижать страну, нисколько не враждебную, христианскую и, главное, католическую. И, несмотря, однако, на все свое отвращение к войне, на религиозность и совестливость, Мария-Терезия не выдерживала до конца, каждый план, противоречивший ее взглядам и желаниям, она встречала с отвращением, с протестами и воплями, затягивала дело своею нерешительностью, которою выводила из терпения своего пылкого сына, но наконец уступала, не переставая протестовать и жаловаться. Екатерина, не любившая Марию-Терезию, писала о ней: "Когда я прочла, что Мария-Терезия по кончине мужа ее уехала в монастырь, я заключила, что она постричься намерена, однако же по прошествии 24 часов она опять приехала. Бецкой говорит, знать она с Кауницем конферировала, а мне кажется, что у нас на Москве много есть подобных барынь". Но относительно политической невыдержанности нельзя смотреть очень строго на поведение Марии-Терезии: время ее царствования до окончания Семилетней войны, несмотря на всю свою тяжесть, отличалось простотою задачи; Мария-Терезия привыкла считать себя обиженною, ограбленною, жертвою величайшей несправедливости; и вся ее деятельность имела целию возвратить похищенное, охранить отцовское наследство от дальнейших расхищений.

Борьба кончилась; утомленная ею, Мария-Терезия хочет спокойно провести остальную жизнь, сохраняя славу честной, безукоризненной деятельности. Но тут, с одной стороны, сын-соправитель, с другой - канцлер твердят постоянно: нельзя сохранять спокойного, страдательного положения; Россия усиливается, Пруссия усиливается, Австрия, если не хочет быть ими задавленною, также должна усиливаться, брать, что только попадется под руки; дело идет о целости монархии, о благе подданных; что станется с ними, если Австрия окажется слабее своих соседей? И Мария-Терезия с горькими жалобами соглашается на меры, которые считает незаконными, которые отнимут у нее репутацию честности.

Мария-Терезия сначала не хотела и слышать о свидании Иосифа с заклятым врагом своим Фридрихом II, но потом согласилась; согласилась на первое свидание, согласилась и на второе, при котором должен был присутствовать сам Кауниц, ибо дело шло уже не о первом знакомстве только, не о размене взаимными комплиментами и уверениями, что старая вражда забыта и готовы жить в дружбе, теперь Россия одержала блистательные победы над турками на суше и на море; надобно было принять общие меры, как бы остановить эти успехи, как бы помешать, чтоб мир не был очень выгоден для России, не дать ей решительного преобладания в Восточной Европе. Турция, которая в начале года не хотела мира, приглашала Австрию выгнать русских из Польши и поделить последнюю, теперь Турция, испуганная Кагулом и Чесмою, обратилась к Австрии с просьбою о посредничестве, не отказываясь просить о том же и Пруссию. "В этом случае, - писал Кауниц Иосифу, - несчастие послужило к добру: турки наконец захотели мира и нашего посредничества. Теперь надобно заставить Россию захотеть того и другого - в этом-то все и дело, тут-то и весь труд (hoc opus, hic labor). Это нелегко в настоящую минуту энтузиазма; однако я думаю, что это не невозможно, если король прусский этого искренне захочет, а хотеть этого требует его интерес".

В начале сентября (н. с.) в Нейштадте моравском последовало второе свидание Иосифа и Кауница с Фридрихом. "В прусском короле я не нашел ни всего хорошего, ни всего дурного, что об нем мне наговорили, - писал Кауниц Марии-Терезии. - Фридрих начал разговор со мною с того, что сильно желает скорейшего заключения мира между Россиею и Портою; он хотел меня уверить, что это гораздо нужнее для нас, чем для него, ибо при несомненных успехах своего оружия русские перейдут Дунай, чего мы позволить не можем, и таким образом будем вовлечены в прямую войну с русскими, которая мало-помалу может произвести всеобщую войну, а это должно предупредить в интересе человечества и в интересе прусском и австрийском. Заключение мира, по его мнению, не может представлять больших затруднений, ибо, вероятно, русские удовольствуются Азовом; относительно же Молдавии и Валахии удовольствуются тем, что там будут владетели, независимые от Порты; турки по печальному положению своих дел, конечно, не отвергнут таких умеренных условий; и надобно стараться, чтоб мир был заключен нынешнею же зимою. Я, - продолжает Кауниц, - услыхав такие необдуманные мысли, отвечал, что на подобных условиях мир заключить нелегко: турки могут выдерживать войну долее, чем Россия, да и перемена военного счастия не невозможна; кроме того, русская армия подвержена чуме, которая в короткое время может сделать столько зла русской империи, что самые большие военные успехи будут не в состоянии ее вознаградить; Россия не может иметь химерических идей разрушить Оттоманскую империю или отнять у нее сколько-нибудь значительные области, зная, что мы, Австрия и Пруссия, не можем этого позволить. Король мне возразил, что я ошибаюсь насчет средств России продолжать войну, сухопутная война стоит ей очень дешево: до сих пор она обошлась ей в 200000 рублей; морская стоит немного дороже, но Россия сделала иностранный заем в 7000000 флоринов; русская императрица со времени вступления своего на престол значительно увеличила свои доходы, средства у ней для войны есть, и потому мы должны употребить все старания уговорить Порту и Россию к миру. Я отвечал, что мы готовы ускорить момент заключения мира, но без него все наши усилия останутся тщетны, особенно относительно России".

Во втором разговоре с Кауницем Фридрих, по словам австрийского канцлера, изменил предполагаемые условия мира. "Устроим мир как можно скорее, - сказал он, - русские, вероятно, будут требовать Азова и Крыма, но я надеюсь, что они отстанут от своих претензий на Молдавию и Валахию, быть может, даже не станут требовать, чтоб эти княжества имели владетелей, независимых от Порты". Кауниц повторял, что ускорение мира зависит от Фридриха, который должен употребить все свое влияние на русскую императрицу. "Вы не знаете русской императрицы, - отвечал король, - она очень горда, очень честолюбива, очень тщеславна, и поэтому ладить с нею трудно; так как она женщина, то с нею нельзя говорить, как мы говорим с министром; с нею надобно поступать осторожно, чтоб не раздражить ее. Впрочем, я последую вашим советам, только дайте мне оружие в руки, чтоб мне можно было ее напугать. Не можете ли вы написать Румянцеву, что вы надеетесь, что он не станет переходить Дунай; или не можете ли вы уговорить Францию объявить вам, что если русские перейдут Дунай и вы за это объявите войну России, то она пришлет вам на помощь 100000 войска; вы мне сообщите это известие, и я употреблю его в дело". Кауниц писал Марии-Терезии, что он изумился, услыхав от такого умного государя такие детские идеи, и поспешил отвечать, что оба средства не годятся: первое, потому что нельзя грозить, не решившись заранее исполнить угрозу, и что один переход русского войска через Дунай не может служить достаточной причиною разрыва Австрии с Россиею; второе, потому что Россия сочтет подобное объявление Франции шуткой и не обратит на него никакого внимания.

Напрасно австрийский канцлер поспешил назвать идеи Фридриха II детскими. Прусский король достиг своей цели: ему было нужно знать, в какой степени Австрия вместе с Франциею своим вмешательством в русско-турецкие отношения могли препятствовать его собственным планам; и Кауниц проговорился, что Австрия не решилась на войну и, конечно, не решится, не станет грозить, ибо не имеет средств привести угрозу в исполнение, даже переход Румянцева через Дунай не вызовет с ее стороны никакого движения; что, наконец, связь Австрии с Франциею, по-видимому столь внушительная, в сущности не представляет ничего важного. Фридрих увидал, что дело в его руках, что Австрия без него не двинется и будет служить для него орудием.

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com