Между тем Толстой все сидел в Семибашенном замке. 3 февраля 1712 года ему удалось отправить письмо к Головкину. "Иного не имею что доносить, - писал он, - токмо что по-прежнему сижу в тяжком заключении и что день прибавляют мне турки бедственнейшую тесноту. Ради пресвятые троицы, благоволи возыметь о мне, бедном и заключенном, милостивое попечение, чтоб не умереть с голоду, как и к домишку моему, в сиротстве сущему, благоволительно призри". По заключении мирного договора с Шафировым Толстого освободили из едикула и дали двор в Константинополе подле двора, занимаемого Шафировым и Шереметевым. Извещая Головкина о своем освобождении. Толстой писал ему: "С кровавыми слезами припадая мысленно к ногам вашим, молю: буди милостивый предстатель всемилостивейшему нашему государю, чтоб умилосердился надо мною и повелел бы меня из сего преисподнего тартара свободить по десятилетнем моем страдании; аще бы делам государственным мое здесь пребывание полезно было, я бы не стужал и не просил милости о свободе: а ныне в том наигоршая моя печаль, что уже я при сем дворе, как видится, действовать по-прежнему не могу, понеже имеют ко мне турки великое подозрение и, хотя меня освободили из тюрьмы, обаче вельми презирают, ниже за министра меня почитают, но живу без всякого дела, и по договору, учиненному на реке Пруте, велми того хотят, чтоб я отсюда поехал. Ныне, возымев время, дерзновенно доношу мое страдание и разорение: когда турки посадили меня в заключение, тогда дом мой конечно разграбили и вещи все растащили, малое нечто ко мне прислали в тюрьму, и то все перепорченное, а меня, приведши в Семибашенную фортецию, посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную, из которой последним, что имел, избавился и был заключен в одной малой избе семнадцать месяцев, из того числа лежал болен от нестерпимого страдания семь месяцев и не мог упросить, чтоб хотя единожды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел, и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки; к тому же на всяк день угрожал мучением и пытками, спрашивая, кому министрам их и сколько давал денег за содержание покоя, и наипаче в то время, когда король шведский был в Украйне и Мазепа изменил; и все сии смертные страхи терпел, доколе прежде бывшему визирю Али-паше отсекли голову, тогда и меня о том спрашивать престали".

Государь велел немедленно освободить Толстого из преисподнего тартара. Головкин писал ему, что может ехать в Москву, но турки не пустили его, велели дожидаться отъезда Шафирова и Шереметева, т. е. дожидаться, пока царь исполнит все условия договора и, главное, очистит Польшу от русского войска. "Если, - писал Толстой в сентябре, - настоящее правительство переменится, то может случиться то же, что произошло после смены визиря Али-паши, ибо ничто так туркам не противно, как бытность русских войск в Польше, и если узнают, что наших войск там осталась хотя малая часть, то, без сомнения, рано весною война опять начнется и сам султан выступит в поход". Толстой сообщил вести, полученные им от приятелей из султанского дворца: 16 сентября был султан у матери своей и с сердцем говорил о враждебных намерениях царя, который не исполняет своего обещания, не выводит войск из Польши. "Надеюсь на бога, - говорил султан, - что уже вперед он нас не обманет, не взяв от него всей козацкой земли, мира с ними не заключу". Мать возражала, что надобно разузнать прежде, верны ли известия, не затевают ли этого шведы? Муфтий по старой дружбе дал знать Толстому, чтоб домогался себе отпуску, хотя бы и дал что-нибудь визирю или кому другому, потому что дела опять запутываются: только дадут знать из Польши, что русские войска еще там, султан непременно объявит войну. Посол французский "публично изблевал яд злобы своей к стороне царского величества", говоря, что Франция и Англия безотложно намерены помогать интересу шведскому.

Между тем Шафиров, зная, что интриги врагов продолжаются и по заключении мира, не сидел сложа руки. Он стал внушать визирю, что шведы грозят свергнуть его и возвести на его место своего приятеля капитан-пашу. Визирь велел отвечать: "Правда, что я старанием о благе обоих государств и о сохранении мира нажил себе много врагов и чуть головы не потерял, но теперь надеюся на бога и на свою правду, что неприятели не могут мне повредить, и хотя шведы лжами своими многих одолели, но меня не одолеют, султан уже послал сказать шведскому королю, чтоб он больше на него не надеялся, а ехал бы из его государства, ибо весь народ не хочет его более видеть в своей земле. Пишите к вашему государю, чтоб поскорее присылал подтвердительную грамоту и выводил войска свои из Польши: этим он зажмет рот неприятелям своим". Шафиров не нуждался в советах визиря, чтоб умолять свое правительство о скорейшем исполнении турецких требований; он писал также, что надобно задарить хана крымского и бендерского пашу, вредных своею враждою к России, послать французскому королю жалобу на его министра в Константинополе, постоянно действующего в пользу Карла XII; писал, что Рагоци венгерский также враждебен России, и потому надобно его схватить и послать соболей ловить, объявивши цесарю, что это делается для него; писал, что бывшего господаря Кантемира надобно взять из Харькова куда-нибудь подальше, чтоб неприятели не знали, где он, и не внушали Порте ничего противного о царском величестве, а Кантемиру по его прежним поступкам в Константинополе верить нечего, потому что и на патриарха, и на брата своего, и на валахского господаря доносил много раз; Шафиров писал, чтоб не доверять ни господарю валахскому, ни патриарху иерусалимскому, потому что оба турецкие приятели, и патриарх уже был назначен козацким патриархом. "Изо всех греков, - доносил подканцлер, - ни мы, ни Петр Андреевич не сыскали приятеля, ни доброго человека, и бегут от нас, как от чумы".

Довериться было некому, а враги действовали постоянно и ловко. Шведский посланник писал великому визирю, что интересы Порты и Щвеции одинаковы, потому что Москва им обоим злой враг; она с каждым днем усиливается; известно, что царь хочет быть императором греческим, беспрестанно увеличивает свое войско, беспрестанно обучает его воинской дисциплине; его намерение - одолев шведов, начать войну с Портою, причем крепко надеется, что как только приблизится к границе, то все христианские подданные султана перейдут на его сторону. Этот замысел его явен: курфюрст саксонский восстановлен им в Польше с условием, чтоб уступил ему провинции, находящиеся на границах оттоманских, т. е. Подолию, Украйну, Волынь и половину Литвы. Москвичи уже взяла несколько порубежных мест в Польше - ясный знак, что договор приводится в исполнение, хотя дело и содержится в великой тайне. Для уничтожения замыслов обоих государей одно средство у Порты: король Август - похититель чужого престола, поляки его не любят, и у него нет собственных средств держать их в страхе, держится только союзом московским; теперь Август отправляет к Порте своего посла Рыбинского: Порте стоит только отказать этому послу, объявив, что не хочет иметь никаких сношений с Августом, ибо признает законным королем польским только Станислава; вследствие этого объявления поляки станут выгонять Августа, его место займет Станислав, друг Порты, и, таким образом, упадут все замыслы царя московского и Оттоманская империя останется в безопасности и покое.

Шафиров принимал свои меры; он послал сказать визирю, что шведский король если не получит от Порты требуемых денег, именно 1200 мешков, хочет занимать деньги у купцов английских и французских; и теперь шведский посланник, занимая деньги, дает по 40 и по 50 процентов; если шведский король добудет денег, то употребит их на подкупы для произведения нужных ему перемен, и прежде всего для перемены визиря; и потому царские министры советуют верховному визирю призвать английского посла и сказать ему, чтобы запретил своим купцам давать деньги взаймы Карлу XII, особенно двоим купцам, братьям Кук, которые очень склонны к шведу; по 18 июня Карл XII набрал у французских и английских купцов около 800 мешков левков, кроме того что от Порты дано ему 500 мешков и ежедневно дается по мешку: можно угадать, куда он эти деньги девал. Визирь отвечал, что посоветуется с рейс-ефенди; а рейс-ефенди сказал, что дело опасное, если султан проведает.

Шафиров счел нужным подкупить бастанжи-пашу по его близости к султану: обязанный по должности своей находиться на корме судна во время султанских прогулок по воде, бастанжи-паша пользовался этим временем и подавал султану мимо визиря предложения шведского и французского послов; подкуплен был также шведский переводчик, сообщавший содержание переписки между султаном и Карлом XII и посольских конференций. Старые связи Толстого во дворце были также выгодны: кегая султаневой матери дал ему знать, что шведский король прислал к ней в подарок часы и серьги в 5000 левков с просьбою, чтоб она уговорила сына дать ему, королю, сильный конвой для провожания в Швецию и 1200 мешков левков; кегая спрашивал у Толстого совета, принимать ли королевский подарок или нет. Толстой и Шафиров, посоветовавшись вместе, послали сказать кегае, чтоб султанша не принимала подарка и отказала шведу во всех просьбах, за что получит с царской стороны подарок ценнее и кегая также забыт не будет; к султанше отправлено было перо алмазное на шапку да кушак с алмазами и яхонтами в 6200 левков, а кегае - 375 червонных с просьбою, чтоб султанша уговорила сына не давать корму шведскому королю: русские подарки были приняты, шведские отосланы назад; при этом султанша велела сказать Толстому и Шафирову, что она говорила с сыном и тот обещал этим же летом выслать Карла XII. Шведский переводчик дал знать, что Карлу XII действительно отказано в деньгах, велено выезжать без отговорок и объявлено, что в провожатые ему больше 8000 войска не дадут, потому что султан хочет отправить его через Польшу дружески. Муфтий объявил посланному Шафирова, что так как Азов возвращен, то вести войну не для чего и противно их закону, что теперь надобно думать о войне не с русскими, а с венецианами, неправедно владеющими Мореею, на эту войну он, муфтий, сам готов идти на старости лет, только бы изжить собаку короля шведского, который еще и теперь пытается огонь возжечь, как то сделал в грамоте, присланной к султану; эту грамоту сам султан давал ему, муфтию, читать; оскорбил визиря, не давши ему знать о грамоте, и за это надобно ему отомстить, потому что визирь такой у них добрый человек, какого никто не запомнит. Сам визирь сказал секретарю, присланному от Шафирова: "Король шведский сам дурак, и посланник его такой же дурак; хотя король мною и пренебрег и грамоты своей ко мне не прислал; однако я знаю, что в ней писано; скажи подканцлеру, что с мула седло уже спало, и если этот сумасбродный король будет еще упрямиться и ехать из государства нашего не захочет, то мы зашлем его в такую даль, где он может и исчезнуть". То же самое подтвердил визирь и самому Шафирову: "Не бойтесь, чтоб шведский король мог теперь здесь что-нибудь сделать, хотя он и хлопочет и всюду суется, уподобляясь человеку, посаженному на кол: с тоски то за то, то за другое хватается".

Все дело зависело теперь от Польши, которая должна была дать свое согласие на проезд шведского короля чрез ее владения, должна была постановить условия, на каких могла согласиться на это. Но Польша медлила, и дело затягивалось. В конце июля Шафиров писал царю: "Высылка короля шведского, к которой у турков столь преизрядная склонность есть, за бездельною гордостию и медлением господ поляков остановилась, и бог весть, не испортится ли это дело и вовсе, когда оный король время получит здесь чрез зиму паки факции свои делать; я в том трудился, сколько моего малого смыслу и сил стало, истинно ни денно, ни ночно себе покоя не давая, и приведено было то к доброму окончанию, но что чинить, когда те, от кого тот пропуск зависит, ничего делать не хотят и все портят; прошу покорно повелеть королевскому величеству предлагать и домогаться немедленной присылки полной мочи и указу для его посланника, ибо ежели то замедлится в зиму, то конечно им войны чаять на себя от турок. Второе принужден вашему величеству по должности своей донести, коль противна туркам ведомость о бытии войск вашего величества в Польше и как визирь от того трепещет и опасается себе конечного низвержения или погибели, ежели о том султан вправду уведомится. А ежели, чего боже сохрани, ему перемена учинится, то все наши дела пойдут паки худо, ибо можно сказать, что не как бусурман, но лучше многих христиан снами поступает и в ваших интересах служит, хотя и боязнь великую от салтана имеет, сам советы нам подает и все, что с ним государь его говорит, то объявляет; и не могу тако я оставить по должности своей рабской вашему величеству не донести, что ежели потребно с сим краем содержать мир, то конечно надлежит вывесть войско изо всех мест польских".

Хан доносил, что русские войска остаются в Польше; визирю и другим приверженцам мира не оставалось ничего больше делать, как предложить султану отправить в Польшу верного человека для поверки ханских донесений. Этот верный человек был солохор, или подконюший; Шафиров обещал ему шубу добрую соболью и до двух тысяч червонных, если он будет доброхотствовать царской стороне; не надеясь, впрочем, ни на шубу, ни на червонцы, Шафиров отправил вслед за солохором капитана Жидовинова и переводчика Антонаки, которые должны были хлопотать в Польше, чтоб солохор был задержан как можно долее на границе, и давать знать русским войскам, чтоб убирались как можно скорее из Польши; сам визирь секретно прислал сказать Шафирову, не может ли он уговорить польского посланника, чтоб поляки на время прикрыли, если еще русские войска не успели выйти из Польши.

Прикрыть было трудно: хан не переставал доносить, что русских войск в Польше было много; шведы, зная, как сильна русская, или мирная партия и что обычным путем, через визиря, нельзя ничего донести султану, подали ему донесение в пятницу, когда он шел в мечеть. Султан вследствие этого велел крепко держать русских послов и прекратить сношения Шафирова с Толстым. Визирь объявил Шафирову султанским именем, что если царь не выведет войск своих из Польши, то мир не состоится; визирь говорил с сердцем: "Вам бы, послам, можно было донесением своим однажды сделать, чтоб войск русских в Польше не было, и тот бы проклятый король шведский не мог ничем отговориться, должен был бы выехать". Шафиров уверял, что русских войск нет в Польше. "Но что из этого, что их там нет, - говорил он, - король шведский все же отсюда не поедет, если силою не будет выслан, ибо он видит, что его Порта поит и кормит и всем довольствует, а, приехав ему в свою землю без силы и денег, никакой пользы не сыскать; сила его ясно оказывается из того, что во всю его бытность в Турции ни одного пенязя из его королевства к нему не прислано; много хватал он войсками своими, а теперь эти войска и своей земли оборонить не могут: так, видя свое худое состояние и не имея надежды помочь себе собственными средствами, ищет он, как бы ввесть Порту опять в войну, и не поедет отсюда до тех пор, пока не получит от Порты под свою команду 100000 турок да тысяч 5 или 30 татар, чтоб войти с ними в Польшу и действовать там по своей воле". Визирь повторял свое: "Если б тот проклятый дьявол не мутил, то бы никаких трудностей не было; но правда ли, что русские войска не будут зимовать в Польше?"

"Правда!" - говорил Шафиров. "Неправда!" - говорил французский посланник в своем мемориале. - Царь стоит посередине Польши с большим войском. Султан сердился, грозил войною, визирь был в отчаянии. Ему объясняли, что русские войска вышли из Польши в Померанию, а из Померании назад им другой дороги нет, как опять через Польшу. "Вы нас обманули! - приказывал визирь говорить Шафирову. - Зачем вы при заключении мира не сказали, что вашим войскам ни в Померанию, ни из Померании нет другой дороги, как через Польшу? Вы нас обманули, и султан на меня гневается!" 24 сентября визирь позвал Шафирова в конференцию и объявил: "Если вашему государю нужен мир, то определите теперь путь, каким ваши войска могли бы пройти из Померании домой, только не через Польшу, а если пойдут войска, из Померании чрез Польшу, то знайте, что мир разорвется". "Неприятели царского величества, - отвечал Шафиров, - внушают вам, что русские войска в Польше и проходят чрез нее. Русские войска находятся в Померании, и когда нужно им будет возвращаться назад, то могут сыскать путей довольно; но мы здесь, не зная воли государя своего, определять ничего не можем. Если б было нужно идти им и через Польшу, то этой дороги только на несколько миль; мы вам объявим, когда они пойдут через Польшу, и вам от этого прохода войска опасаться ничего не следует, потому что от их дороги до ваших границ 200 миль. О Померании вам говорить не следует, потому что о ней в договоре не упоминается". Визирь настаивал на своем: "Нам дела нет, что царские войска теперь в Померании; царское величество как изволит; хочет - Померанию берет, хочет - не берет - нам нужно только, чтоб русские войска шли из Померании не через Польшу. Не думайте, что мы придираемся, желаем нарушения мира; мы говорим только для того, чтоб совершенно окончить пункт о Польше, который всего нужнее Порте. Если царское величество изволит и впредь чужие земли и города воевать и забирать, то пусть для прохода войск своих сыщет другой путь, только не через Польшу". Шафиров принужден был при посредстве английского и голландского послов составить следующую статью: царские войска будут возвращаться из Померании в Россию морем, если же понадобится им возвратиться зимою сухим путем, то должны идти не чрез средину Польши, но близ берега Балтийского моря владением польским и могут пройти этим путем только один раз. Но за эту статью Шафиров получил выговор от царя. "Претензия турская, - писал ему Петр, - чтоб, не захватывая Польши, наши войска шли из Померании в Россию, не иное что, только чтоб, из вас вымуча письмо, иметь причину разорвать мир; ибо зело удивительно, что сами говорят, что иного пути нет, а идти заказывают. А что вы говорили морем, и того за неприятельским флотом учинить нельзя, а что чрез Датскую землю, то разве вы разума отбыли? Будь воля божия, лише б наша была правда: не утешишь, кто хочет зла, ничем, а наипаче чем невозможно, ибо землю переделать нельзя, ниже море осушить, а хотя б и криле имели, то б чрез оную же землю лететь, а для отдохновения на оной же б садиться. Что же о выводе войска, истинно никакого нет".

О статье, впрочем, скоро забыли; 25 октября возвратился солохор из Польши и объявил, что в ней русских войск еще много. Тогда, несмотря ни на какие оправдания и отговорки, послов заперли и потребовали от них обязательства, что русские войска выйдут в два или три месяца из Померании, хотя через Польшу, потому что, пока русские войска будут в Померании, царь не может отнять руки от Польши и турки не могут быть безопасны. "Так как мы на это никак согласиться не можем, то не знаем, что из этого произойдет?" - доносил подканцлер царю. Произошло то, что Шафирова, Толстого и Шереметева заключили в Семибашенный замок, позволив взять с собою только по три человека. Ноября они писали государю: "Посадили нас в тюрьму едикульскую, в которой одна башня да две избы, всего саженях на шести, и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего в 205 человеках, и держат нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть". 29 ноября султан выехал в Адрианополь, разославши объявление о войне и указы о сборе войска. "Но война, - писал Шафиров Головкину, - противна всему турецкому народу и начата одною султанскою волею; султан с самого начала не был доволен миром на Пруте и взыскивал с великим гневом на визире и на других, зачем не воспользовались тогда как должно счастливыми обстоятельствами; султан непременно хотел начать войну в прошлом году, но визирь с муфтием, янычарским агою и главными офицерами почти силою принудили его к миру законною причиною; потому всяким образом искал он случая, как бы разорвать этот мир, и поспешил воспользоваться известиями, привезенными солохором. Хотя и разглашено в народе, что война начата по справедливости, однако многие в том сомневаются, и если она будет неудачна, то ожидаем народного восстания против султана".

Но когда-то будет еще восстание, а теперь война объявлена, и царь должен снова вести борьбу на севере и юге. Канцлер Головкин подал мнение: "Так как царское величество имеет теперь против себя двух неприятелей и большая часть войск наших в Померании, то надобно против турок вести войну оборонительную и фельдмаршалу Шереметеву стоять при Киеве с войсками регулярными. Когда неприятель будет приходить к Днепру, то надобно затруднять его поход войсками нерегулярными, истреблять запасы, выжигать траву и если неприятель приблизится к Киеву, то гетману с козаками стоять на сей стороне Днепра и не допускать его до переправы; губернатору казанскому (Петру Апраксину) с корпусом своим и с калмыками стоять у Полтавы, а царедворцам у Белгорода или у Севска и смотреть, чтоб не впустить татар в Украйну. Если турки, пришедши к рубежам польским, пошлют с королем шведским и его приверженцами часть войск для привлечения поляков к своей стороне, а король Август и гетманы потребуют от фельдмаршала помощи, то послать часть войск нерегулярных, отобрав лучших, а если нужда потребует, послать к Белой Церкви или Полонному отряд регулярного войска из конницы для устрашения неприятеля, только смотреть, чтоб последний не отрезал этот отряд от Киева. Киевскую старую крепость надобно держать и без крайней нужды не покидать; Белую Церковь и Полонное, кажется, можно держать до тех пор, пока неприятель не подойдет к Днестру; когда же он подойдет к этой реке, надобно из Полонного и из Белой Церкви гарнизоны вывести и последнюю разорить. Киевскую губернию для наступающей войны надобно по возможности от податей обольготить. Малороссиян как в Киев, так и в прочие гарнизоны, кажется, можно ввести, хотя и до половины против солдат, ибо они и прежде, и недавно в Полтаве в гарнизонах были и держались хорошо, и не неприятно будет это другим малороссиянам. При гетмане Скоропадском для советов и всяких осторожностей надобно быть кому-нибудь из знатных людей. Если падет подозрение на кого-нибудь из знатных малороссиян, то брать их к себе и удерживать политично; если же кто явно изменит, с таким поступать, как с изменником, для устрашения других. Волохам, сербам надобно давать жалованье, дабы, смотря на то, и другие из этих наций в службу приходить охоту имели".

В России хотели вести войну оборонительную, а султан отправился в Адрианополь для наступательной войны, и отправился с большими надеждами: французы и шведы указывали ему важные выгоды, которые он получит от восстановления Станислава Лещинского на польском престоле, ибо тогда Польша будет постоянною союзницею Турции; король шведский, придя в прежнее свое состояние, вступит в австрийские владения, и Порта в союзе с ним возвратит города, потерянные ею в Венгрии по последнему миру. Французский посол отправил с Понятовским следующий мемориал для вручения султану: если царь московский опять станет просить мира, то надобно предписать ему следующие условия: 1) города около Азова, по берегу реки Дона на 50 часов езды, должны быть разорены; 2) Украйна должна быть отдана или Турции, или хану крымскому; 3) король Август должен отказаться от Польши; 4) надобно принудить царя к миру с королем шведским, причем царь должен возвратить все свои завоевания. Он непременно будет просить мира, ибо не в состоянии бороться в одно время с султаном, ханом крымским и королем шведским, тем более что в Померании войска его и союзников его побеждены.

Новый, 1713 год русские послы встретили в Семибашенном замке, с ужасом помышляя, что-то будет летом, когда и зимою с трудом можно было дышать в тесном заключении. Но вот начали проникать к ним в тюрьму приятные слухи, что у султана нелады с королем шведским; узники сначала боялись верить, но слухи начали все более и более подтверждаться, и наконец 8 марта Шафиров отправил к царю радостное донесение: "Можно признать милость божию явную к вашему величеству, что, видя вашу правость, посрамил неприятелей ваших и обратил чудесно мечи их, изощренные на вас, в междоусобную между ними брань. Вашему величеству известно, с какою горячностию султан стремился к начатию этой войны, несмотря ни на чьи советы, и сначала превеликую ласковость шведскому посланнику и Понятовскому и чрез французского посла к королю шведскому показал, 600000 левков к нему послал, лошадей и других даров много, советовался с ним тайно и явно о действиях воинских. Но потом вдруг, неизвестно с какой причины, отменил свое намерение". Причина была ясна: султану внушали, что как скоро он объявит войну, то царь сейчас же пришлет к нему с просьбою о мире и примет все предписанные ему условия; но царь не прислал, значит, он силен, значит, француз и швед обманули; надобно будет весною идти в Польшу или Россию, а чо, если неудача? Война начата против народного желания, вспыхнет восстание, и можно будет поплатиться престолом и жизнию. По приказанию султана хан отправился в Бендеры уговаривать Карла XII ехать с ним и с его татарами немедленно через Польшу; король, разумеется, стал отговариваться, научил и татар бить челом султану, что им нельзя ехать: боятся войск царских и саксонских. Султан послал жестокие указы к королю и хану, чтоб шли непременно; те не трогались; султан послал в другой раз, чтоб шли без отговорок, в противном случае пусть король приезжает к нему в Адрианополь. Хан испугался и вместе с бендерским пашою стал принуждать короля к походу, "по варварскому обычаю, - как писал Шафиров, - сурово, а король, по своей солдатской голове удалой, стал им в том отказывать гордо, причем присланный султаном конюший грозил ему отсечением головы; король на это вынул шпагу и сказал, что султанского указа не слушает и готов с ними биться, если станут делать ему насилие. Тогда турки отняли у него корм, пожгли припасы и амбары и окружили его войском. Карл окопался около своего двора, убрался, по воинскому обычаю, приготовился к бою, велел побить лишних лошадей, между которыми были и присланные от султана, и приказал их посолить для употребления в пищу. Султан, узнавши об этом, послал указ взять Карла силою и привезти в Адрианополь; если же станет противиться, то чинить над ним воинский промысл". Так началась эта "разумная с Обеих сторон война", по выражению Шафирова.

Когда турки и татары приблизились к шведскому окопу, то Карл начал бить по них из двух пушек и мелкого ружья и побил немало. Турки привезли пушки из Бендер; когда окоп был разбит, то Карл, "храбрый и первый в свете солдат", по выражению Шафирова, засел в хоромах своих и отстреливался из окон; турки зажгли хоромы; "мудрая голова" стал перебираться в другие хоромы, но на дороге был обойден янычарами и взят в плен, потерявши четыре пальца, часть уха и кончик носа; Карла с киевским воеводою Потоцким посадили в Бендерах в тюрьму, окружавших его шведов и поляков, мужчин и женщин, частию побили, частию разобрали турки и татары по себе и распродали. "Турки, - доносил Шафиров, - не ради и стыдятся, что объявили против вашего величества войну, и в разговорах дивятся, для чего ваше величество никого к ним не пришлет для обновления мирных договоров".

Шафиров и Толстой воспользовались этим оборотом дел и отправили в Адрианополь находившегося у них на жалованье переводчика при голландском посольстве Тейльса внушить султанским ближним людям, чтоб они возобновили переговоры с ними, Шафировым и Толстым, ибо царь не пришлет другого посла, опасаясь и ему такого же злого трактамента. Посланный успешно исполнил свое поручение, и 21 марта Шафирову и Шереметеву велено было приезжать в Адрианополь. Как здесь шли дела, всего лучше видно из донесения Шафирова царю от 17 апреля: "Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного правительства ежечасные перемены. Визирь Юсуф-паша, преданный России, был сменен Солиман-пашою, врагом ея; Солиман-паша был сменен Ибрагим-пашою, который прежде был капитан-пашою. Ибрагим начал было склонно поступать к интересам вашего величества: нас, освободя из едикула, взяли сюда для трактования о возобновлении мира, а господина Толстого с остальными людьми велено освободить и сюда отпустить; визирь обнадеживал нас, что непременно мир будет возобновлен. А потому не знаю, по какой причине, верно по наговору, обещаниям или дачам французов, которые денно и ночно трудятся, чтоб возобновить войну, превратный визирь 13 апреля собрал великий совет и объявил, что надобно ему идти в поход к границам вашего величества и взять с собою нас и польских послов". Но вслед за этим Ибрагима сменили, и рейс-ефенди велел сказать Шафирову: "Радуйтесь перемене визирской, она вам выгодна, султан переменил Ибрагима, увидав, что он дурак, не может делами порядочно управлять и превратен, был мужик простой, из морских солдат; дня два посидите тихо, а потом вас позовут". Но Шафиров не мог сидеть тихо и написал два мемориала для султана и муфтия, "потому что, - писал Шафиров, - французский посол и Понятовский мечутся, как бешеные собаки, и я принужден ныне последние силы и умишко в том употребить; за грех ныне я весьма один и не имею помощника в советах и для того ожидаю с желанием господина Толстого".

Когда начались переговоры, то турки выставили два новые пункта, на которые Шафиров никак не мог согласиться. Первый пункт состоял в том, чтобы возобновлена была ежегодная дача крымскому хану; второй - в том, чтоб граница проведена была между реками Самарою и Орелью и по этой границе с турецкой стороны поселены были запорожцы, изменившие России. Для отстранения первого пункта Шафиров обратился к хану, дарил его, обещал дать в Адрианополе тайно 30000 левков, обнадеживал, что и царь будет обсыпать его подарками; но хан был непреклонен, прислал подарки назад с ругательством, грозил, что если послы не согласятся на эти два пункта, то будут посажены в ямы и сгниют. Рейс-ефенди также прислал сказать Шафирову, что если два пункта не будут приняты, то непременно откроется война. "И понеже, - доносил Шафиров царю 16 мая, - нам делать более нечего и на сии два пункта позволить невозможно, полагаемся на волю божию и готовы страдать за интерес ваш; только радуемся, что хотя с бесчестием нашим, а сия кампания бесплодна у них пройдет, ибо время упоздало, только надлежит в доброй готовности и вооружении быть от нападения татарского".

На новых конференциях послы согласились, чтоб граница была проведена между Самарою и Орелью на половине, но никак не согласились на поселение здесь козаков, изменивших России, не согласились и на ежегодную дачу хану, хотя турецкие комиссары объявляли, что мир, заключенный без этого условия, не может быть крепок. Турки грозили впадением стотысячного татарского войска в пределы России; Шафиров отвечал: "Царское величество от татар никогда опасения не имел и не имеет и трактует с Портою, а не с татарами, ибо их мужество русскому народу знакомо. Удалось им теперь за миром войти в Россию и побрать в плен подданных царских, к чему они заобычны всегда, а во время войны биться не умеют и не охочи". Насчет киевской границы послы согласились, чтоб она была по договору, заключенному с султаном Магометом, т. е. ниже местечка Стаек, а от этого местечка до самой Сечи городов строиться не будет. Согласились и на то, чтоб царь не въезжал в Польшу, хотя бы и без войска; а войска русские должны оставить Польшу в продолжение двух месяцев. Шафиров согласился на эти условия без указа царского и для оправдания своего изложил "Рации, для которых он с Толстым рассудили отважиться на заключение мира"; в "Рациях" говорилось: "Хотя эти варвары (турки) и безумны, и непорядочны, однако сильны, многолюдны и безмерно многоденежны и ныне имеют благовременство, ибо имеют таких учителей, которые все интересы и силу не только Российского государства, но и всей Европы знают и им непрестанно внушают, и именно французского посла с его секретарями и переводчиками, Лещинского с гетманами его в Бендерах, и здесь от них Понятовского и Кришпина: головы преострые! Король шведский хотя не умен, но при нем есть несколько министров и генералов умных; Орлик и прочие изменники - черкасы и запорожские и донские казаки сведущи о всем внутреннем состоянии государства его величества, а им всем промотор и ходатай хан нынешний крымский, человек преострый и за неполучение своего запроса о даче погодной весьма на нас непримирительно озлобившийся, так что ничем его склонить не могли. Маврокордато сказал нам: "Не думайте, что войска турецкие пойдут прямо на Киев, ибо и сами они то ведают, что им то опасно и трудно; у них есть способ лучший войну продолжать через короля шведского и Лещинского, дав им денег довольно, и с знатным корпусом войска ввести их в Польшу и принудить оную отступить от Августа, принять Лещинского и соединить оружие против царского величества, ведая, что Франция и иные области христианские королю шведскому против царского величества вспомогут; притом Порта, имея у себя головы умные и знатные из царских подданных, надеется и козаков на свою сторону склонить".

Шафиров беспокоился тем более, что считал канцлера Головкина своим врагом. "Я имею сильных неприятелей, - писал он, - меж которыми ясно себя мне показал главный мой товарищ, господин канцлер: во все мое двухлетнее здесь пребывание ни одного указа и обстоятельного ответа мне не прислал, а только отвечал о приеме моих писем". В своем беспокойстве подканцлер обратился к царице Екатерине Алексеевне: "Мы новый договор о мире на мере поставили; однако же в том обретаюсь в великой печали, что сие принужден учинить, не получа нового указа, понеже тому с 8 месяцев, как ни единой строки от двора вашего ни от кого писем не имели. Того ради прошу о всемилостивейшем предстательстве ко государю, дабы того за гнев не изволил принять, что я не смел сего случая пропустить и сей мир заключил, дабы изволил повелеть на сей трактат немедленно прислать ко мне подтвержденную грамоту, чтоб от медления присылки тех грамот, как и в прошлом году учинено, неприятели ваши не нашли паки случая сей мир разорвать и мне бы, сирому вашему рабу, от сих варваров не пострадать смертью, как и ныне тем многократно угрожали и всеконечно убить хотели, называя нас обманщиками, и пять месяцев в такой тюрьме нас морили, в которой, ежели б не явное чудо божие нас спасло, невозможно бы было живым быть, и понеже я, сирый, никакой иной помощи и заступления, кроме вашей государской милости, которою я взыскан, не имею, но наипаче чаю заочно и многих неприятелей безвинно имею: того ради припадаю к стопам ног вашего величества, со слезами прося меня, своего раба, по всемилостивейшему обещанию своему, данному мне при отпуске моем, всей погибели не оставить".

14 июня новый великий визирь Али-паша созвал к себе сановников и офицеров и спросил, начинать ли войну из-за двух пунктов, которых не принимают русские послы. Муфтий, которому Шафиров посулил 10000 левков и мех соболий, отвечал, что война будет незаконна, ибо царь выполнил условия договора; остальные согласились с мнением муфтия, и это решение отправлено было к султану, который отвечал, что и он согласен на мир; а 15 августа послы были обрадованы письмом Головкина от 15 июля из Петербурга, что царское величество доволен заключенным договором.

Покончили с турками; не щадя ни червонных, ни мехов собольих, отклонили опасную войну, могшую помешать счастливому ведению войны Северной; надобно было вознаградить и союзников, поставленных в очень неприятное положение Прутским миром. В октябре 1711 года царь получил грамоту из Черногории от воевод, князей и прочих всех, живущих в пределах Зетских и Черногорских. Воеводы и князья писали, что они царские грамоты радостно получили и по желанию государя радостно служить начали. Война началась 15 июня, и первая битва произошла близ Гадска, в Захелмии, а другая - там же, близ города Ниша, палили деревни и села, а города взять не могли за неимением оружия; еще имели битву с турками близ поморья Диоклетианова и турок прогнали. Черногорцы просили, чтоб царское величество наградил их за это и не дал в посмех, чтоб христиан привесть в соединение, не прельщались бы они на супостатские деньги по своей скудости.

Известие о заключении мира при Пруте прекратило войну. Черногорцы заключили перемирие с турками; Петр велел выдать Милорадовичу 500 червонных для раздачи его сподвижникам; но сношения с Черногориею этим не прекратились. В ноябре 1713 года митрополит Даниил писал царю, прося решительного ответа, что делать черногорцам. "Мы с неприятелями до сих пор еще верного мира не имеем, - писал митрополит, - также и венециане озлобляют нас тайным лукавством, сносятся с турками к нашему вреду, не пропускают купцов ни своих к нам, ни наших к себе; торговля остановилась, и народ живет в тесноте и скудости. Премилостивейший государь, царь непобедимый! Призри на озлобление наше, наставь нас, что нам делать! И как от врагов наших спасение получить?"

Посланник владыки архидиакон Максим ждал ответа до конца 1714 года, когда ему на его статьи было объявлено: бояре и воеводы тамошних мест, которые не могут оставаться в отечестве своем или хотят переселиться в государство его царского величества, могут приезжать в Россию с свидетельством от митрополита: им будут даны земли, годные для поселения, а денежной дачи за нынешним военным временем дать им невозможно. Монахи разоренных турками монастырей, не имеющие места и пропитания, также могут переселяться в Россию и жить в здешних монастырях. Знаков милости царской, как-то портретов и т. п., давать теперь, за мирным с турками постановлением, невозможно, разве когда турки вступят действительно в войну с венецианами и в такое состояние придут, что опасности от них не будет. Митрополиту архиерейские одежды, книги и прочее церковное украшение дано будет, а грамот к митрополиту и к народу теперь послать нельзя, ибо неизвестно, где они теперь обретаются: есть известия, что они турками разогнаны и укрываются по разным местам.

В 1715 году приехал в Россию сам владыка Даниил и получил за разорение от турок десять тысяч рублей, полное архиерейское облачение, книги. Кроме того, министры тайного коллегия (Головкин, Шафиров, Петр Толстой) приговорили сверх посылаемых в Черногорию церковных сосудов, одежд и десяти тысяч рублей послать за их службы 160 портретов для начальных людей, всего на 1000 золотых червонных. Наконец, государь, ведая подлинно, что Черногория разорена турками за то, что жители ее единоверны с русскими, и за то, что во время последней войны они сражались за благочестивую веру, соизволил из монастыря Цетинскоо Черногорского Рождества Богородицы присылать в Россию через два года в третий за милостынею по два и по три монаха да по два и по три бельца, которые будут получать в каждый приезд по 500 рублей. В царской грамоте, данной при этом, сказано: "За нынешнею долгопротяжною с еретиком королем шведским войною, на которую многие иждивения употреблять мы принуждены, дабы оную как наискорее окончить, не можем мы по достоинству и по заслугам вашим вам награждение учинить; а впредь, когда мы мир благополучный получим и от претяжких воинских иждивений освободимся, не оставим за ту вашу верную службу вяще наградити".

Милорадович вступил в русскую службу и сделан был гадяцким полковником. Кроме него вступили в русскую службу другие молдавские, волошские и сербские офицеры, турецкие и цесарские подданные. Их разместили: полковников Кегича и Танского - в Киевской губернии, с их офицерами и рядовыми; а валахского полковника Гиню, четырех ротмистров, поручика девять офицеров, двух капитанов сербских и 148 рядовых сербов - в Азовской губернии. Для житья им и контентования отведены в слободских полках: полковникам - по местечку или по знатному селу, а прочим офицерам - по нескольку дворов; на хозяйственное обзаведение даны деньги и хлеб, причем им объявлена царская воля: для лучшего им, офицерам, удовольствования и пожитка даны будут земли, на которых могут они поселить людей из своих народов, и потому пусть таких людей к себе призывают, пишут и посылают за ними в свои края нарочно; над этими людьми будут они иметь в военное время команду, а в мирное время от них пожиток.

В приведенных сношениях Шафирова с турецким правительством впервые выразилась ясно тесная связь турецкого, или восточного, вопроса с вопросом польским в русской истории. Француз и швед постарались открыть глаза туркам, и те начали повторять, что для них важнее всего, чтоб царь не вмешивался в польские дела и не вводил войск своих в Польшу. По этой тесной связи двух вопросов мы должны обратиться к Польше и посмотреть, как определились отношения ея к России в описываемое время.

Спеша загладить позор прутский успехами в Северной войне и зная, что эти успехи во многом зависели от союза с Польшею, в возможности проводить войска через ее владения, Петр 17 июля, извещая своего посланника в Польше князя Григория Долгорукого о Прутском мире, писал: "Можешь короля верно обнадежить, что этот мир служит к великой пользе нашим союзникам, потому что теперь мы праздны со всею армиею, и пошлем как можно скорее добрую часть войска к Померании, и сами пойдем в Пруссию к Эльбингу, чтоб там ближе иметь сношения об этом деле" Мы видели из писем царя к Шафирову, что заставляло его медлить выводом русских войск с юга польских владений; то же писал он и Долгорукому в начале сентября: "Я виделся у Ржевуского со всеми гетманами и прочими принципалами, которые единогласно просили, чтоб не выводить войска нашего; они очень боятся, чтоб мы не оставили их вовсе; я их накрепко обнадежил, что не оставим. Бог весть их внутреннее, а ныне не в пример кажутся ласковы". В случае крайности Петр решался вывести все войска из Польши; но он никак не хотел понимать известного пункта Прутского договора так, что он не имеет права проводить свои войска через польские владения, и, двигая их в Померанию, дал в октябре такой наказ сыну своему царевичу Алексею: "Что делать в небытии моем сыну моему в Польше? 1) Сбирать магазейны и устроивать по рекам обеим Вартам, которые тянут в Померанию, а именно на 30000 человек на 6 месяцев по 2 фунта хлеба, по полфунта мяса или по четверти фунта масла, круп четверть четверика на месяц, соли фунт на неделю. И для сего надлежит устроить комиссаров, как своих, так и польских, и сначала универсалы послать с сроком, а потом посылать на экзекуцию офицеров и солдат. 2) Под оные магазейны надобно приготовить плотов и судов, чтоб при первом вскрытии воды возможно оное сплавить к Штетину сей магазейн, кроме того числа, которой ныне в осень отпустить за корпусом Боуровым. 3) Для сего магазейну употреблять драгун, которые оставлены будут от корпуса Боурова, а над их офицерами всегда посылать офицеров от гвардии и наперед перед посылкою всем офицерам сказать: ежели кто чрез указ возьмет что у поляков, то казнен будет смертию, и чтоб все тот указ подписали, дабы никто неведением не отговаривался; а кто сие преступит и от кригсрехта обвинен будет, то без всякого пардона экзекуцию чинить и самому накрепко при тех кригсрехтах смотреть, дабы фальши не было. Сию экзекуцию совершать, не описываясь до полковника, а буде полковник или выше кто то учинит, таких по осуждению кригсрехта держать за караулом и писать к нам".

Но немцы, поступавшие в русскую службу с единственною целию обогащения, продолжали думать, что строгие указы царские относятся только к русским. Вот что писал князь Василий Владимирович Долгорукий о поведении одного из этих западноевропейских козаков: "Определен был к моей дивизии генерал-квартермистр фон Шиц в то время, когда обе дивизии шли от прутской границы к Торну; тогда еще начал помянутый генерал-квартермистр показывать себя, брал с поляков червонные; я ему говорил, чтоб он от взяток унялся; но он не унялся, начал брать деньгами и подводами под свой багаж и за фураж хотел брать деньгами. Приезжал ко мне комиссар с великою жалобою, также и шляхтич, у которого Шиц взял 10 лошадей до Данцига, послал человека своего на двух лошадях, а остальных взял с собою и не хотел отдать, просил 10 червонных. Потом стал он меня просить, чтоб ему собирать провиант, а без того дела своего не хотел делать, и чтоб польский комиссар без его воли ничего не делал; а комиссар мне сказал: если мне быть в его воле, то я пойду к королю, потому что я королем и Речью Посполитою назначен для прокормления русского войска; а в пунктах от фельдмаршала нам написано: по вступлении в Польшу требовать провианта от комиссаров польских, и если комиссары будут давать провиант, то на экзекуции для сбора провианта отнюдь не посылать. И я Шицу в сборе провианта отказал, потому что это не его дело: управлял бы он своею частию, занимал квартиры на дивизию и расписывал по полкам, смотрел бы того, чтоб в квартирах была людям выгода, чтоб все были под кровлею, чтоб марши были невелики. На это Шиц мне отвечал: если не будет он собирать провианта, то не будет и своего дела исправлять, и поехал в Пруссию. А я, видя в нем такого на корысть слабого человека, дать ему волю боялся гнева вашего величества, особенно по нынешнему в Польше непостоянству, и от фельдмаршала нам в пунктах жестоко подтверждено, что все на нас взыщется и за всю дивизию буду я отвечать. Весьма корыстный человек этот Шиц и никакого стыда в корысти не имеет: генералу Боуру говорил, что он для того только и в службу вашего величества пошел, чтоб, идучи через Польшу, сумму денег себе достать".

В конце 1711 года посол Долгорукий дал знать, что поехал лечиться в Карлсбад. Будучи в Дрездене, 29 февраля 1712 года он получил царское письмо. "Сколь скоро допустит ваше здравие, - писал Петр, - то немедленно поезжайте на съезд в Варшаву и там, будучи при Королевском величестве и при чинах Речи Посполитой, престерегайте наш интерес, а особливо королю и кои надежней поляки объяви, ежели будет что происходить от турков о том пункте, которой в мирном договоре у нас с ними учинен, что нам до Польши не интересоваться, то объяви, что оной состоит в той силе, что нам из их владения ничего к себе не присвоять и не претендовать и в их дела, которые касаются управления их государства, не мешаться, а не в такой силе, чтоб войскам нашим не иметь проходу чрез Польшу в неприятельские границы, в Померанию; и ежели будут о том, тако ж и о тех, которые при обозах обретающихся войск в Померании оставлены, турки упоминаться, то б они писали от себя к туркам, что те войска по союзу их с нами, учиненному чрез воеводу хелминского господина Дзялинского, посылаются от нас ради действ в Померании против неприятеля, короля шведского, и что мы в их дела ничем не интересуемся, дабы в том у турков от нас всякие подозрения тем отнять, и чтоб они прежде назначенного воеводу Мазовецкого, конечно, послали от себя в послах к туркам и с ним о том к туркам писали ж. О сем наипаче королю говори, ибо его собственной в том интерес: ибо ежели они сего не учинят, а турки, толкуя сей пункт инако, будут нам объявлять, что ежели не выведем войска, то войну объявят, тогда мы принуждены будем вывесть, и так все опровержется. Тако же объяви королю, что мы обещанные войска в Померанию, конечно, пошлем, хотя б против всякого чаяния турки и мир разорвали, и я сам буду, ежели они чрез посольство туркам против вышеписаного объявят, ибо у Киева для всякой осторожности фельдмаршала Шереметева определили".

Поляки ничего не имели ни против пребывания русских войск в Польше, ни против прохода их в Померанию через польские владения, только не хотели кормить их. По приезде в Варшаву Долгорукий писал Головкину в начале апреля: "О сборе в познанский магазин провианту от королевского величества указу и от поляков позволения здесь, на сейме, домочися мне ни которыми меры невозможно, понеже того и слышать не хотят, которых я никогда так противных к нашей стороне не видал, как ныне, и не токмо до магазину провиант собирать, но и в проходе нашим войскам пропитания дать не хотят и с великим усилием и голосами просят у короля, чтоб конечно изволил выдать универсалы, дабы войску нашему ничего не давать. Приезжая ко мне купно, бискуп куявской канцлер коронной Шембек и маршалок сеймовой гетман польной литовской граф Денгоф объявили, то конечно король удержать Речь Посполитую от посполитого рушения не может, токмо разве чрез те универсалы, которыми принужден был обещать, чтоб войскам нашим ничего не давать. Чего ради я довольно его королевскому величеству предлагал, дабы таких универсалов выдавать не изволил и тем нас в вящую ссору с поляки не приводил, и труждаюся, дабы оной сейм был разорван или лиментован до иного времени, понеже из оного нашему интересу ни малого пожитку не будет, ибо факции многие неприятельские происходят, которой сейм, чаю, в скором времени окончится, и по окончании оного в сенатус-консилиуме буду по всякой возможности в интересе царского величества трудиться, а наипаче о магазинах для пропитания в Померании войск".

Сейм отложили до декабря, но, грозя посполитым рушеньем, вытребовали у короля универсалы, чтоб не давать русским войскам продовольствия. Долгорукий объявил многим сенаторам и послам публично, что русским войскам, служа и умирая за них, без провианта ветром прокормиться невозможно. Король и доброжелательные поляки сказали ему, что русскому войску без провианта пробыть нельзя, только сбирать его надобно доброю манерою, без отягощения народного. Долгорукий написал царевичу Алексею Петровичу, чтоб приказал сбирать провиант добрым порядком, не отягощая чрезмерно те воеводства, которые близки к Померании: иначе жители покинут несеянную землю и уйдут за рубеж; тогда с пустой земли нельзя будет ничего получить. Король по секрету советовал Долгорукому, чтоб русские удерживали в Торне суда с хлебом, плывущие по Висле, и брали с них провиант в магазин; но Долгорукий не послушался, потому что в таком случае озлобление дошло бы до высшей степени, так как суда принадлежали знатным панам и богатой шляхте.

Озлобление и без того было сильное. Князь Василий Владимирович Долгорукий с начала года несколько раз писал из Торна, что поляки провианта давать не хотят, из Краковского воеводства выслали русского офицера Соловово с великим бесчестием. Гетман Сенявский повсюду разослал указы, чтоб не давали русским провианта. В Радоме собралась рада: съехались все сенаторы и со всех воеводств и поветов послы и комиссары и положили: не давать провианта и русских офицеров, посланных за провиантом, выбить. Гетману и сенаторам стоило большого труда удержать шляхту, которая хотела непременно разорвать союз с Россиею. 4 февраля приехали к Долгорукому в Торн послы от Речи Посполитой и говорили, чтоб русские офицеры были выведены из воеводств и чтоб войска, стоящие в Польше по квартирам, ничего не брали. "Если вы, - говорили послы, - будете сбирать провиант, то мы непременно все животы свои за вольность свою отдадим: никогда не бывало, чтоб без воли Речи Посполитой рассылали универсалы и экзекуции для сбора провианта".

Вследствие этих столкновений усиливалась партия недовольных королем Августом. На помощь этой партии Карл XII выслал десятитысячное войско, состоящее из поляков, козаков и татар, под начальством старосты равского Грудинского (Яна из Грудни). Вступив в Польшу, Грудинский разослал универсалы против русских и короля Августа и направлялся к Познани с целью захватить стоявшие там русские обозы и сжечь магазин. Это сильно встревожило в Варшаве князя Григория Долгорукого, потому что обозов и драгунских лошадей, было много у Познани, а людей мало; oн немедленно отделил от войск князя Репнина и отправил к Познан и три тысячи пехоты и один полк драгунский; собрался и сам идти вслед за ними, потому что отовсюду приходили тревожные слухи: поляки целыми хоругвями приставали к Грудинскому; воеводства Краковское, Серацкое и Калишское без королевских универсалов сели на коней для посполитого рушенья; Любельское воеводство выбрало себе маршалком Тарло, неприязненного королю Августу; волнения коснулись и Литвы, где староста бобруйский пристал к недовольным. Долгорукий писал Головкину: "Если король не приедет теперь в Польшу и войска наши выйдут в Померанию, то надобно опасаться, что Польша и Литва взбунтуются на последнюю свою гибель и разорение, чем могут не только в Померании диверсию учинить, но и опять на несколько лет войну продолжить, потому что я никогда не видал королевскую партию в таком бессилии, как на нынешнем сейме: противники королевские явно что хотели, то и делали".

Долгорукий не напрасно беспокоился за Познань: недалеко от этого города, при местечке Пыздрах, в июне месяце посланный Грудинским стражник Загвойский напал на Киевский полк и разбил его: обоз был разграблен, полковник Гордон и майор Розен взяты в плен. Князь Василий Владимирович Долгорукий, бывший в Познани с войском, доносил, что несчастие случилось по глупости полковника Гордона. Князь Василий спешил поправить эту глупость и 15 июня при местечке Вресне побил наголову соединенные войска коронного писаря Потоцкого и Грудинского, причем у поляков было 15000 войска, а у русских - 2700; Долгорукий преследовал неприятеля пять миль. "Многих побили и перестреляли, - писал Долгорукий, - а в полон я брать не велел под великим штрафом, велел рубить и стрелять, и рубили, как могли догнать, и они пришли в великий страх и побежали в лес кои куды беспамятно, и дале того гнать за ними стало не можно, понеже лошади наши притомились. Неприятель стал прониматься к Калишу, и я писал к рементарю Брюховскому, который отправлен от Синявского с войском и прибыл к Калишу, чтоб разбитого неприятеля как-нибудь престерег, и они попали ему в руки: польские хоронгви сдались, а казаков запорожских и волоские хоронгви вырубил. 14 сей огнь, божию милостию и счастием премилостивейшего нашего монарха, пресекся".

В Польше огнь пресекся, но зажигался с другой стороны: грозила турецкая война, причем России нужно было обеспечить себя насчет Польши. На варшавский сейм, собранный в конце 1712 года, отправлен был камергер и полковник князь Юрий Юрьевич Трубецкой в характере министра вместе с секретарем государственных дел Васильем Степановым. Они должны были требовать, чтоб король и Речь Посполитая помогали царю в предстоящей войне турецкой и выставили бы на границах войска свои, коронные и литовские, которые должны действовать согласно с фельдмаршалом Шереметевым, стоящим с войском у Киева; также чтоб король отправил крепкие указы послу своему в Константинополе - стараться всеми силами об отвращении войны, представляя, что в Польше нет ни одного человека из русского войска. Если же турки не обратят внимания на эти представления, то объявить им, что король и Речь Посполитая с царем в вечном союзе и потому обязаны помогать ему. Если поляки станут упоминать о Лифляндии, требовать ее отдачи им по договору, то Трубецкой и Степанов должны были обнадежить их, что царское величество не изменит прежнего решения своего отдать Лифляндию Польше; если же поляки не удовольствуются этим обнадеживанием и станут требовать немедленно отдачи Ливонии, то объявить им, что царское величество согласен пустить в Ригу несколько польских войск, которые будут содержать гарнизон вместе с русскими, а доходы будут идти в казну царскую; по окончании же войны страна отдана будет Польше со всеми доходами. Если поляки станут говорить, чтоб быть в Ливонии римским костелам, то объявить, что царское величество взял Ригу на капитуляцию, причем обещано свободное отправление веры, и нарушить этого обещания теперь нельзя; когда же по заключении мира поляки примут Ливонию в свое владение, то могут поступать в ней как хотят.

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com