Еще в начале 1704 года Петр сообщил Паткулю свои мысли насчет ведения войны в этом году. "Король, как видим, спешит окончить дело счастливым полевым боем, но на чьей стороне будет успех - об этом знает один всевышний, нам же, как людям, надлежит смотреть ближайшее. Искание генерального бою зело опасно, ибо в один час может все дело быть ниспровергнуто (как случилось под Клишовом в 1702 году). Поэтому надобно, чтоб король в наступающее лето, устроив войско свое добрым порядком, старался бить неприятеля по частям и удерживал его в Польше, чтоб мы могли весною в Лифляндии два или три города осадить. Города эти, не имея ниоткуда помощи, принуждены будут нам сдаться; мы их отдадим королю, который таким образом утвердится в Лифляндии лучше, чем прежде, и ближе к нам, к Ингрии, где теперь все наши войска, а прежде не было ни человека. Саксония, видя короля своего с таким основательным прибытком, будет усерднее помогать; также, если с кем-нибудь из нас случится несчастие, то будет куда пристать и поправиться, а не так, как на Двине: по одну сторону шведы, по другую поляки, и потому принуждены были с бесчестием в Саксонию бежать. Шведы не благодаря ли крепостям основательно смелы в этих землях? Если же король будет искать генерального боя и если этот бой кончится для него несчастно, то что произойдет? Мы можем потерять все свои завоевания и будем отделены друг от друга, а король не только от неприятеля, но и от бешеных поляков со срамом выгнан и престола лишен быть может. Поэтому надобно хорошенько подумать и не ввергать себя в такое бедствие".

Паткуль настаивал на своем, писал, что, будучи в Берлине, он мог побудить прусского короля к вступлению в союз только обещанием, что войска саксонские, русские, датские и прусские соединятся вместе и своею многочисленностию подавят шведов в Польше, после чего союзники приступят к разделу Польши, Лифляндии, Померании и Голштинии. Прусский король Фридрих I так обрадовался этому предложению, что сейчас же велел вербовать 12000 войска, но когда узнал, что царь, вместо того чтоб двинуться в Польшу, обратился к Нарве, то сильно рассердился и остался в бездействии. Чтоб отвлечь царя от осады Нарвы, напугать его ее следствиями, Паткуль писал: "Хорошо, если шведский король будет упрям по-прежнему: это будет очень выгодно для вашего величества, но если взятие Нарвы поумягчит его и склонит к миру, то опасаюсь я очень, чтоб Голландия, Англия и цесарь не устроили мир, который никогда не будет выгоден вашему величеству; тут они все явно покажут то, что теперь тайно в сердце носят, а именно ненависть и зависть к России". Паткуль доносил также, что на имперском сейме в Регенсбурге тайно хлопочут о мире между польским и шведским королями и толкуют сильно об опасных следствиях, какие может иметь утверждение русского царя на Балтийском море, что подобное же опасение возбуждено и при всех других европейских дворах, не исключая и датского; из этого Паткуль выводил, что для царя должно быть главным правилом - шведа в Польше разорить и там устроить главную сцену военных действий до самого прекращения войны.

Паткуль в другой раз побывал тайно в Берлине и нашел прусского короля при прежнем намерении - приступить к союзу против Карла XII, если силы союзников в Польше будут так велики, что можно станет надеяться на успех. Король объявил Паткулю, что союзники должны заставить Карла XII выйти из польской Пруссии и этим дать прусскому королю перевести дух; иначе он не может сделать ни малейшего движения, пока шведы находятся в польской Пруссии и в состоянии, по первому подозрению, разорить бранденбургскую Пруссию и его, короля, так отделать, что он после не в состоянии будет повернуть ни рукою, ни ногою, потому что ему с бранденбургской Пруссии сходит миллион ефимков. "В то же время, - доносил Паткуль, - мы договариваемся и с королем польским, только тайно. Главнейшее и труднейшее о польской Пруссии определили".

Насчет союза с Польшею Паткуль писал: "Поляки желают огромных денежных пособий: надобно им рот хорошенько мазать и не скупиться на обещания, но при этом постановить такие условия, каких они исполнить не в состоянии. Тогда явно можно их будет понуждать к исполнению союзного договора, а тайно мешать этому исполнению и таким образом получить право не давать им денег, а между тем будем их держать на веревке".

Союз между Россиею и Польшею против шведов был окончательно заключен 19 августа 1704 года. Союзные державы обязались воевать против общего врага, короля шведского, на суше и на море, отдельных договоров с ним не заключать и ни в какие сношения не входить. Палея принудить возвратить республике города и крепости, взятые в Смутное время. Все города и крепости, покоренные русскими в Ливонии, должны быть уступлены Польше. Царь посылает королю под его команду 12000 войска; на 1705 год выдает королю 200000 рублей, или 2 миллиона польских злотых, на содержание польского войска, которое должно состоять из 26200 человек пехоты и 21800 - конницы. На будущее время каждый год, до окончания войны, уплачивает по 200000 рублей.

Между тем явились к королю в местечко Сокал (Бельзского воеводства) одиннадцать русских вспомогательных полков с отрядом козаков малороссийских. Полки привел обер-комиссар князь Дмитрий Михайлович Голицын; козаками начальствовал наказной гетман Данила Апостол.

Король Август, по словам Паткуля, остался очень доволен солдатами, но офицеры оказались никуда не годными и по возможности заменены были немецкими. Притом, по причине тяжкого похода, войско было истомлено, оказалось в нем много больных и беглых, в строю явилось от 6000 до 7000; из малороссийских козаков вместо 6000 оказалось только 3000. "Рядовые солдаты, - писал Паткуль, - так хороши, что лучше желать нельзя, обнаруживают совершенное послушание и охотно исполняют все, что им приказывают, но с офицерами невозможно ничего исполнить, и потому рядовые почти сами собою управляются; батальон стрельцов лучше всех; они очень понравились королю и генералам, особенно потому, что все крупные люди и одеты в одинаковое платье. Король просит ваше величество прислать ему 4000 таких выборных старых стрельцов, которые прежде уже были солдатами. Ружья большею частию нехороши и не равного калибра; одежда и убор во всех полках очень дурны". Паткуль, принявший начальство над присланными войсками, сейчас же столкнулся с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, потому что офицеры постоянно ссылались на князя и, кроме его, не хотели слушаться ничьих других приказаний. Может быть, поэтому они и оказались так дурны в глазах Паткуля, который жаловался на Голицына, что он своими комиссарскими распоряжениями сильно вредит войску и если распоряжения эти будут продолжаться впредь, то войско может рассеяться от голода. Паткуль жаловался на непоследовательность Голицына, который то возьмет доставку всех запасов на себя, то вдруг слагает эту обязанность на королевское комиссарство, то сам хочет печь хлеб, то вдруг требует печеного хлеба, и требует, чтоб он доставлен был во мгновение ока. Паткуль сильно жаловался также на козаков: "Я команду над этими дикими людьми сдал генералу Брандту, потому что между ними нет послушания и никакого мужества, ни к чему они не годятся, кроме грабежа, который производит в войске голод и по всей земле великие жалобы. Оружие у них плохое; иные, кроме дубин, ничего не имеют".

Между тем в письмах к Головину Паткуль не переставал настаивать, чтоб царь со всем войском шел в Польшу: "Король Август мне сам говорил, что он решился лучше корону оставить, нежели вести такую жалкую оборонительную войну, на позор всему свету, давать себя гонять из одного угла в другой. Притом же так много людей, которые хлопочут, как бы разъединить царское величество с королем польским, именно желают этого саксонцы и цесарский двор; наговаривают королю, что он несет все бремя войны, а награды никакой себе ожидать не может, только Саксонию изнурит; денежные пособия от царя идут только на войну, для страны от них никакой пользы нет, а царь между тем берет себе города. Уверяю ваше превосходительство, - продолжает Паткуль, - что ни взятие Нарвы, ни победы в Лифляндии не заключают в себе ничего решительного; пока шведский король будет господствовать в Польше, до тех пор он будет господином войны и мира; надобно заметить, что в 1702 году он привел в Польшу только 12000 войска, в 1703 у него уже было 24000, в нынешнем 1704 году у него 33000, и без всякого сомнения полагать надобно, что в будущем году у него будет больше 40000".

В конце лета королю Августу удалось взять у шведов Варшаву с помощию русских войск; ему хотелось взять у них и Познань, для чего отправил к этому городу Паткуля с польскими и русскими войсками. Месяц простоял Паткуль бесплодно под городом, складывая всю вину на то, что не приходили обещанные 1500 человек саксонской пехоты; по его словам, он решился было уже и без этой пехоты на приступ, как получил от короля Августа приказание снять немедленно осаду и отвести войско в безопасное место. Паткуль отвел войско в саксонские владения, в Нижние Лужичи (Лаузиц), и расположился при местечке Губбене, причем в русских полках оказался недочет в 1900 человек. Не все русские войска были с Паткулем при осаде Познани: четыре полка, под начальством полковника Герца, были оставлены им на Висле при большой саксонской армии. Отдалившись от этой армии, они были настигнуты шведами близ Фрауштадта, храбро защищались против превосходного числом неприятеля и, потерявши 900 человек в битве, засели в деревне Тиллероте. На другой день шведы напали на них и здесь; русские защищали каждый дом, каждый шаг, шведы предложили им сдаться, грозя, что в противном случае зажгут деревню; русские отвечали, что будут защищаться до последнего человека - и сдержали слово: множество их пало с оружием в руках или погибло в зажженных шведами домах, другим удалось уйти.

Паткуль жаловался на козаков, козаки - на Паткуля. Данила Апостол писал Мазепе: "От начала верной службы нашей престолу пресветлейших монархов никогда не были мы в таком бесчестии и поругании, как здесь от господина Паткуля, который самовольно принуждает нас быть под его командою и бесчеловечную обнаруживает суровость, стращает нас виселицею и объявляет, будто великий государь отдал нас сюда за тем, чтоб и имя наше пропало. Под Варшавою 24 августа назначено было идти на штурм, и Паткуль велел козакам одеваться в латы немецкие; один козак не захотел, и он ему поранил ухо, другой не захотел - того прибил мало не до смерти. Разговаривать с ним, гордомысленным, трудно. Слезно, именем всего войска прошу избавить нас из-под команды этого злочестивого человека. О чем ни просим - не слушает, а потехи не спрашивай: войско наго, босо, голодно. Только советной отрады имеем у князя Григорья Федоровича Долгорукого, с которым без толмача разговаривать можем; также и генерал Брандт со мною в товарищеском совете, и он только мне подает отраду и утеху, как человек правдивой совести и знающий хорошо здешние поведения; если б не он, бог весть, как бы я обходился с этими немцами, не умея с ними разговаривать. Если дальше должны будем идти, то войско, и под страхом смертной казни, не удержится, потому что нечем жить; хотя и служим, обливаясь кровию и теряя живот за здешний маестат, однако чести ни от кого не имеем". Апостол не оправдывает и козаков своих. "Козаки, - пишет он Мазепе, - так остервенели на своевольстве, что никак их унять нельзя, хотя беспрестанно и без пощады наказываются".

В декабре 1704 года явились в Малороссию козаки, ходившие в Польшу, и объявили, что, отступив от Познани, Паткуль отобрал от них лошадей и отпустил пешком, не давши ни провожатого, ни наставления, куда им лучше пройти; они пошли к Кракову, но, не доходя до Велюна, были настигнуты шведами и поляками Лещинского и разбиты; спаслось в Краков 80 человек, которые и возвратились в Малороссию с пропускным листом от короля Августа. Козаки возвратились без вождей: Апостол, без царского указа, бросил свое войско и уехал домой; то же самое сделал переяславский полковник Мирович, отговариваясь голодом и холодом.

Про козаков никто не говорил доброго слова, но никто не говорил доброго слова и про Паткуля. Долгорукий писал Головину: "Король мне на Паткуля жаловался, будто он с досады, что не успел взять Познани, к его величеству писал так противно, что токмо изволил терпеть для дружбы царского величества, и притом будто с сердца писал, что и команду свою хочет покинуть. Изволите вы, чаю, Паткуля знать: не токмо слова, но и письма его надобно рассуждать; если во время злобы пишет, в то время и самому богу на похвалу на напишет".

В то время когда козаки ссорились с Паткулем в Польше и Саксонии, гетман их Мазепа управлялся с Палеем.

Еще летом 1703 года Мазепа дал знать в Москву, что Палей и Искра поссорились с Самусем, хотят у него самого отобрать гетманские клейноты и Самусь хочет перейти под гетманский регимент в полк Переяславский, где у него родной брат и другие родственники, но он, Мазепа, не позволил ему этого, велел до времени жить по-прежнему в Богуславе. "Палей почал вельми высоко забирать, - доносил Мазепа, - и не так с желательством своим ко мне отзывается, как прежде, и от часу больше к себе гультяев прибирает. Я жалованье монаршеское, к Палею присланное, у себя задержал до времени, присматриваясь к дальнейшим его поступкам. Пишет ко мне Палей, хвалясь, что крепость Белоцерковскую твердо укрепил, загнав с Полесья две тысячи человек. Самусь хвалится, что город Богуславль починил и укрепил. Искра объявляет, что Корсунь свой обновил и укрепил. Самовольства очень много со всех сторон к ним прибирается". В июле Мазепа писал: "Палей и не мыслит об отдаче полякам Белоцерковской фортеции, потому что города строит и большую силу гультяев к себе прибирает. Если нужно отдать полякам эту фортецию, то можно это сделать только таким способом: ехать мне самому в Киев с небольшим отрядом войска, будто для поклонения св. местам, призвать к себе туда Палея, Самуся, Искру и не отпускать их домой, но свои войска послать в Белоцерковскую и другие фортеции. Дивная то речь, что поляки, имея перед собою нужнейшее дело воинское со шведами, так часто великому государю прошениями своими о Белоцерковской фортеции докучают. Возможно, послу царского величества, при дворе польском резидующему, объявлять полякам, что и после можно будет им получить Белую Церковь, потому что Палей, Самусь и Искра на небо не взлезут, под землею не схоронятся, должны будут волею-неволею исполнить монаршеский указ". В сентябре Мазепа прислал за новым монаршеским указом: "Палей, Самусь и Искра, поссорившись, пишут ко мне, просят, чтоб я их поделил и универсалом своим тот надел утвердил. Палей от себя присылал ко мне людей, прося денег на жалованье своему войску; также Самусь и Искра, имея при себе несколько сот конного гультяйства, оставшегося от прежних бунтов, просят денег, сказывая, что гультяйство это к ним собиралось, будучи обнадежено добычею ляхскою, а ныне, когда я указом монаршеским пригрозил, чтоб смирно жили и ляхов не задирали, то они и докучают о деньгах, чтоб как-нибудь им гультяйство у себя удержать". В январе 1704 года Самусь и Искра приехали к Мазепе в Батурин с просьбою, чтоб успокоил их ссору за города и села около Богуславля и Корсуня. Мазепа отвечал им: "Как вы там без моего ведома сели и завладели, так сидите и делайтесь, как вам надобно, а мне ненависти от поляков и даровой докуки не наносите". Самусь и Искра сказали на это: "Куда же нам деться, как не к православному монарху и не к вашей милости? Пишешься обеих сторон гетманом? Если вами не будем приняты, то доведется всем рассыпаться куда глаза глядят, потому что за поляками по их мучительству жить не можем и не хотим". 20 февраля 1704 года монаршеский указ состоялся - чтоб Палей непременно отдал Белую Церковь полякам, иначе вступят в нее царские войска. Но 29 февраля Мазепа писал следующее Головину: "Приехал ко мне Цыганчук, обозный Палеев, с платком свадебным, потому что Палей женил пасынка своего. Этот Цыганчук секретно сказывал мне, что Палей замышляет в подданство к ляхам, будучи прельщен частыми подсылками от Любомирских, подкомория коронного и гетмана. Любомирский же беспрестанно Самуся обсылает, то материями, то перстнями. Не лучше ли мне самому налегке в Киев поехать, а Палея из Белой Церкви в Киев будто на секрет призывать; из Киева лучше и способнее, чем из Батурина, исполнить волю монаршескую о Белой Церкви или о иных каких монаршеских делах. А если Палей с подручниками своими под власть лядскую приклонится, то нельзя надеяться от них ничего доброго: на сю сторону Днепра огонь выкинут, не забудут и запорожцев, яко малодушных и непостоянных людей, до своей компании призвать".

Чтоб заставить Палея высказаться, Мазепа послал к нему знатного козака с увещанием действовать против поляков по-прежнему; Палей отвечал: "Как мне с ляхами в доброй приязни не жить и к ним не склоняться, когда от царского величества и от гетмана получаю частые грамоты, чтоб мне с ляхами жить смирно и Белую Церковь им уступить. Но я ляхам и никому иному Белой Церкви не отдам, разве меня из нее за ноги выволокут".

В апреле Мазепа получил царский указ выступить со всем своим войском в польские владения против приверженцев Лещинского. Мазепа выступил в поход и 3 июня писал Головину: "О Палее прилежное имею радение, чтоб устремить его против Любомирских, хотя с моею помощью, потому что при нем мало войска. Будучи насыщен духом и подарками Любомирских, он отговаривается то болезнию, то другими причинами и не хочет над ними промышлять; притом уже четыре недели как в обозе при мне находится и постоянно пьян, день и ночь, ни разу не видал его трезвого; да и товарищество его, как вижу, тем же духом Любомирских наполнилось". 15 июня новые вести о Палее от Мазепы: "Самусь, приехавший ко мне в обоз, был у меня несколько раз на приватном разговоре и объявил, что Палей подлинно ничего доброго царскому величеству и королю Августу не мыслит; присягнувши с домом Любомирских и побравши от них знатные подарки, обещал верно служить и постоянно пересылаться с ними тайно; так, недавно дал им знать: "Не бойтесь: гетман только для страху вам вышел, а ничего с вами не будет делать, вы что начали, то и продолжайте". Самусь рассказал и то: Палей собирал раду за Белою Церковию и объявил, что Любомирские взяли его в защиту со всем его войском, говорил народу: "Во всей Польше нет знатнее и сильнее их; только они могут нас уберечь, потому что ежедневно надобно ждать под Киев шведа, государь московский далеко, а король польский на защитит, потому что и самого себя защитить не может. Сами знаете, каковы войска козацкие: немного постоят в поле, а как придет сенокос да жатва, то все и разойдутся по домам, гетман останется один, да и москва все новая, невоенная, которая не может вам ничего сделать". "Еще потерплю ему до времени, - писал Мазепа, - пока, даст бог, перехвачу письма от Любомирских к нему или от него к Любомирским; когда будет явная улика в измене, тогда велю за караул его взять".

Но улики не было, Палей стоял вместе с Мазепою, и тот продолжал посылать на него жалобы Головину: "Палей говорит перед своими козаками: гетман здесь даром стоит и никакого промысла военного не делает; если б я с своими людьми пошел, то давно б и я и люди мои обогатились добычею. - Я ему представляю, что по указу царскому и по желанию короля польского я должен стоять тут, а в глубь Польши не вступать, чтобы не разорять поляков и не давать им повода к ненависти против короля Августа. Но он ничего не слушает; рацыями говорить с ним трудно, ничего не понимает, потому что ум его помрачен повседневным пьянством. Гультяйство Палеево в разных местах великое бедным людям причиняет грабительство, разбой, убийства и разорение, а все моим именем. Число этих Палеевых самовольных гультяев беспрестанно умножается из Запорожья и из других мест, и грабят не только около Буга и Днестра, но уже и через Днестр переправились, во владениях господаря волошского многих людей пограбили и до смерти побили, о чем пишет мне господарь волошский, требуя управы. Доношу и то: хотя бы. Белую Церковь и не нужно было отдавать полякам, и тогда Палея не надобно там более терпеть, потому что от него ничего доброго нельзя надеяться; особенно опасаться надобно, чтобы он, по моем уходе, какого огня не запалил, потому что он не только сам, повседневным пьянством помрачаясь, без страха божия и без разума живет, но и гультяйство также единонравное себе держит, которое ни о чем больше не мыслит, только о грабительстве и о крови невинной, и никогда никакой власти и начальства над собою иметь не хочет". По письму Головина Мазепа предложил Палею ехать в Москву, но тот отказался: здоровьем слаб, да и незачем туда ехать.

Наконец Мазепа добыл улику, по которой счел себя вправе схватить Палея. Хвастовский жид-арендатор объявил, что Палей посылал его к подкоморию Любомирскому с требованием обновления договора, который был заключен Палеем с ротмистром, присланным от Любомирского; договор нужно обновить потому, что Палей веселился с ротмистром и не все пункты договора помнит. Любомирский отвечал: "Очень мне удивительно, что брат мой, господин Палей, так скоро позабыл подтвержденные присягою обещания, данные нам и всей Речи Посполитой. Главный пункт договора состоит в том, чтобы Палей был предан дому нашему и Речи Посполитой и шел бы туда, куда ему укажем; потом, чтобы набирал как можно больше войска, конницы и пехоты, и переменил сердюков с восточного берега, а как скоро получу деньги от короля шведского, то сейчас же пришлю ему значительную часть; пусть почаще достает ведомости о заднепрском поведении и нам об них объявляет, особенно пусть теперь же проведает о войсках московских и козацких, скоро ли будут под Киев, куда намерены идти, как их много и кто над ними начальник? В монастыре Печерском сколько гарнизона и что за люди, сколько москвы и сколько козаков? В Белую Церковь пусть никого не пускает".

Жид объявил, что Палей и в другой раз посылал его к Любомирскому с письмом. Прочтя письмо, Любомирский сказал: "Благодарю господина Палея за известие, и я ему взаимно объявляю ведомости, хотя недобрые: пес Сас (саксонец), прежний король, взял Собеских за караул; пусть господин Палей прибирает себе как можно больше войска, потому что будем за Собеских псу Сасу мстить. Обещаю господину Палею, что Белая Церковь будет ему отдана навеки, только бы был дому нашему и Речи Посполитой предан".

Священник Грица Карасевич подтвердил показание жида об измене Палея, и Палей был схвачен, Белая Церковь занята русскими войсками; Мазепа доносил Головину: "Пьяницу того, дурака Палея, уже отослал я за караулом в Батурин и велел в тамошнем городе за крепким караулом держать; также и сын его взят за караул, и отошлю его в Батурин". Из Батурина Палея отправили в Енисейск.

При борьбе с страшным шведским королем русскому царю нельзя было ограничить свое внимание одною Польшею; нужно было расширить дипломатическую сферу, искать союзников вблизи и вдали или по крайней мере стараться, чтобы враг не приобрел их, и для этого нужно было постоянно следить за отношениями европейских держав, нужно было иметь постоянных министров при важнейших дворах западных. Любопытно следить за деятельностью русских дипломатов, новичков в деле, проходивших тяжелую школу, ибо без приготовления должны были действовать в самое трудное и опасное, печальное для своего отечества время, должны были действовать часто и без материальных средств, ибо бедная Россия не могла дать им возможности соперничать с министрами богатых государств.

В Вену хлопотать о посредничестве императора между Россиею) и Швециею был отправлен в 1701 году ближний стольник князь Петр Алексеевич Голицын, родной брат князя Бориса, человек уже бывалый на Западе, ибо ездил в Италию учиться морскому делу. Положение Голицына в Вене было печальное: двор был занят испанскими делами, боялся шведского короля и презирал Россию после нарвского поражения. "Главный министр граф Кауниц, - доносил Голицын, - и говорить со мною не хочет, да и на других нельзя полагаться: они только смеются над нами. Люди здешние вам известны: не так мужья, как жены министров бесстыдно берут. Все здесь дарят разными вещами, один только я ласковыми словами". Голицын видел, что ни ласковыми словами, ни даже подарками нельзя ничего сделать, что одна виктория может заставить иностранных министров говорить с посланниками русскими, и потому писал: "Всякими способами надобно домогаться получить над неприятелем победу. Сохрани боже, если нынешнее лето так пройдет. Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему государю хотя малая виктория, которою бы имя его по-прежнему во всей Европе славилось. Тогда можно и мир заключить, а теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются".

Но венский двор, знаменитый в истории выгодными брачными союзами, не изменил своему характеру и относительно презираемой России. В феврале 1702 года Голицын доносил государю:

"Король шведский здесь ищет и много, кому надлежит, обещал дать денег, а ныне его посланник всех министров и других имеющих силу, а больше иезуитов подкупает, чтобы цесарь выдал за него дочь свою, и обещает принять закон римский, а сестру свою хочет выдать за эрцгерцога; только здесь еще не позволяют. Беспрестанно меня просят, чтобы вы приказали прислать персоны (портреты) сестры вашей, царевны Натальи Алексеевны, и брата вашего, царя Иоанна Алексеевича, дочерей. Здесь при дворе этого усердно желают, и не раз сама императрица говорила мне, что хочет как можно скорее видеть портреты; больше склоняются к царевне Наталье Алексеевне. По указу цесарскому говорил мне граф Кауниц, чтобы вы сына своего прислали в Вену для науки; до цесаря дошел слух, что вы обещали послать царевича к королю прусскому и в другие места, что очень огорчило цесаря. Кауниц требовал у меня ответа; я отвечал, что без воли вашей отповеди дать не умею; Кауниц прибавил: если б царевичу понравилась какая-нибудь эрцгерцогиня, то цесарь с радостию выдал бы ее за него, только б была ваша воля".

В то же время Голицын доносил: "Отдал мне визит нунций папский и говорил, что готов служить вам в деле повышения вашего маестата (титула). Говорил также, чтобы вы позволили при своем дворе быть послам римским не для каких-нибудь дел, а только для повышения вашего маестата, и послы уже готовы в Риме к отправлению, только не смеют ехать без вашей воли. Если вы им прикажете приехать, то они не будут ничего требовать, станут жить на своем корму, по здешнему европейскому обычаю; папа это делает только для чести вашей и для любви с вами". Головину Голицын писал, что виновником прежней холодности был Кауниц, задаренный шведским королем, но теперь и Кауниц стал гораздо мягче; теперь на стороне царского величества папа, и нунций папский имеет великую силу при дворе, может сделать все, что захочет. Нунций, осыпая Голицына любезностями, объявил ему, что шведский король чрезвычайно опасается союза Австрии с Россиею и изо всех сил ему препятствует, хочет принять римский закон и просит за себя дочь цесарскую, подкупает министров, а императрицу обольщает королевством Польским: предлагает нынешнего польского короля низвергнуть, а на его место возвести императрицына брата, курфирста пфальцкого; впрочем, нунций сказал, что они до этого не допустят. Голицыну дано было знать, что папа готов признавать царя восточным императором (за цесаря ариантальского).

В конце лета 1702 года явился в Вене инкогнито Паткуль и нашел цесарский двор в большом страхе от успеха шведов в Польше: победоносный король был на границах австрийских владений, которые были совершенно обнажены, так что шведы могли беспрепятственно дойти до самой Вены. В этом страхе императорское правительство готово было сделать все по воле Карла XII, лишь бы помирить его с Польшею и удалить из этой страны. Паткуль, не имея никакого официального значения, стал действовать чрез датского посланника, предложил чрез него императору, как подозрительна должна быть для Австрии шведская дружба и как опасно для нее приращение шведского могущества. Выслушав это предложение, император пожелал, чтобы Паткуль имел тайный разговор с Кауницом. Разговор происходил в загородном саду Кауница, который представил прежде всего Паткулю, в каком опасном положении находятся дела в Польше; жаловался особенно на то, что император, по случаю войны за испанское наследство, не имеет возможности помогать королю польскому и принужден его оставить. Чтоб убедить Паткуля в необходимости и для царя последовать этому примеру, Кауниц объявил, что недовольные королем Августом поляки и шведы домогаются, чтоб султан объявил войну России, и надеются рано или поздно достигнуть своей цели, поэтому царю необходимо соблюдать величайшую осторожность со стороны турок; шведы, с своей стороны, хлопочут изо всех сил, чтоб заключить с одним из врагов отдельный мир, который даст им возможность воевать или против одного короля польского, или против одного царя.

Паткуль отвечал, что все это очень хорошо известно царю, но так как интересы царя и императора совершенно одинаковы как в отношении к польской смуте, так и в отношении к турецкому двору, то необходимо принять предложения о крепком союзе между Россиею и Австриею, поданные князем Голицыным в январе и марте. Пока свет стоит, истинная дружба между шведом и австрийским домом невозможна, и турки никогда не забудут потерь, понесенных ими по последнему миру, и потому Австрия должна помочь царю во время нужды, чтоб иметь право получить от него помощь, когда сама будет находиться в опасности. Кауниц объявил на это, что союз невозможен; Паткуль узнал от министров датского и бранденбургского, что английский и голландский министры, также ганноверский двор стараются всеми силами помешать сближению Австрии с Россиею и во всех разговорах с императорскими министрами выставлять им на вид, как опасно увеличение могущества царя и как искренне расположен Карл XII к Австрии.

Видя решительное отвращение австрийского двора от союза, Паткуль употребил другое средство: зная, что предложение о брачном союзе между двумя дворами уже не тайна, слыша об этом толки при польском дворе, читая в курантах (газетах), Паткуль поручил датскому посланнику тайным образом осведомиться, в каком положении находится дело? Датский посланник дал знать Паткулю, что австрийский двор удивляется, каким образом разглашают, что императорский двор искал этого союза, тогда как, наоборот, предложение шло от царя, именно в мемориалах Голицына от 20 января и 26 марта, и двор императорский находится в затруднительном положении, не знает, что отвечать на такие предложения. Паткуль обратился прямо к самому Кауницу, и тот отвечал, что предложение было сделано со стороны русского двора. Тогда Паткуль через датского посланника отправил к Кауницу следующее предложение: 1) царское величество, имея в виду войну, которую император ведет в Италии и на Рейне, не хочет и не советует ему начинать прямые, наступательные действия против шведов; 2) царское величество желает одного, чтоб император тайным образом склонил Бранденбург и Данию к разрыву с Швециею, обнадежив их своею помощию при мире и в ином, а сам пусть остается в дружеских отношениях к Швеции; 3) помощь, которую император по договору должен давать королю польскому, царское величество перенимает на себя; 4) кроме того, царское величество согласен прислать императору 6000 своего вспомогательного войска, которому император не будет обязан давать ничего, кроме зимних становищ, хлеба и воинских припасов; 5) когда царское величество достигнет своей цели относительно Швеции, то вступит с императором в наступательный союз и пошлет ему 20000 войска; 6) не преминет и своих союзников заставить действовать в пользу императора; 7) царское величество может сыскать для императора денег взаймы за меньшие проценты, чем какие он принужден до сих пор давать; 8) больше всего император должен соблюдать выгоды короля датского, потому что его прибыли и убытки царское величество почитает наравне с своими; 9) так как император находится в дружестве с домом ганноверским, то может склонить его к отступлению от Швеции, за что царское величество со всеми своими союзниками обязуется соблюдать выгоды ганноверского дома и надеется оказать ему больше услуг, чем швед.

По поводу этого предложения Кауниц имел опять тайный разговор с Паткулем. Он соглашался на все статьи, но относительно второй объявил по секрету, что Бранденбург императору подозрителен и потому надобно осторожно поступать с этим двором; нельзя делать ему предложений, чтоб не быть выдану: в последнем случае швед заключит мир и нападет на Силезию, от которой так близко стоят его войска. Императорскому министру в Берлине пошлется указ осторожно выведывать о расположениях тамошнего двора. Что же касается датского короля, то император вполне ему доверяет. Паткуль сказал на это: будет ли угодно императору, когда Бранденбург склонится к разрыву с Швециею? Захочет ли император выслушать предложение об этом со стороны бранденбургского посла? Кауниц отвечал утвердительно.

Так как венский двор объявлял, что подозревает бранденбургский, а бранденбургский посланник твердил, что его двор готов приступить к союзу против Швеции, да не может верить императорскому двору, то Паткуль употребил следующее средство, чтоб заставить бранденбургского посланника сделать решительный шаг при свидетелях: он позвал его к себе вместе с посланниками датским и польским и начал толковать, как трудно склонить венский двор к охранению равновесия на севере; то ли дело прусский двор! Прусский посланник, тронутый похвалою, рассыпался в уверениях, что его король готов все сделать, лишь бы цесарь согласился. "Попробуйте объявить императору об этой готовности своего государя", - сказал ему Паткуль. "Ничего из этого не выйдет, потому что император ни о чем подобном слышать не хочет", - отвечал посланник. Тут Паткуль отвел в сторону посланников датского и польского, объявил им о своем разговоре с Кауницом и что все дело теперь зависит от прусского посланника. Опять подошли к нему и завели прежнюю речь; опять прусский посланник начал уверять, что непременно сделал бы предложение, если б не был уверен, что его при императорском дворе и слышать не захотят. "Дайте слово, что сделаете предложение, если разуверитесь в этом", - сказал Паткуль. Посланник дал слово; тут Паткуль торжественно объявляет, что дело уже решено, император обещал выслушать у него предложение. Несчастный посланник, попавшийся в западню, смутился и спросил: "Для чего все это сделано без его согласия?" Паткуль отвечал: "Все равно, только бы вам были двери отворены, которые вы считали запертыми навеки; теперь всякий увидит, истинное ли расположение ваш государь питает к своим союзникам, потому что теперь нет уже ему никаких препятствий обнаружить свои намерения".

После этой сцены Паткуль съездил в Польшу и по возвращении имел опять тайный разговор с Кауницом. Австрийский министр объявил, что предложение сделано со стороны прусского посланника о разрыве с Швецией, но сделано так холодно, что с императорской стороны принуждены были встретить его с равною холодностию. "Впрочем, я надеюсь, - прибавил Кауниц, - что дело обделается, только надобно немножко подождать". Обещал хлопотать об этом всеми силами, но с условием, чтоб императору явно не придавали тут никакого другого значения, кроме значения посредника и поруки; тайно же он будет знать, как действовать. Паткулю хотелось выведать у Кауница, как смотрит венский двор на польского короля; для этого после долгого разговора он сказал: "Так как никто не хочет заступиться за короля Августа, то принужден будет наконец и царь его оставить". Кауниц отвечал ему: "Так бросайте же его во имя дьявольское, мы тогда будем знать, на кого нам надеяться". "Из этих слов я увидал, - пишет Паткуль, - что императрица в этом деле замешана, и если императорский двор к низвержению с престола короля Августа помогать не будет, то и с печали об этом отнюдь не умрет".

Паткуль уехал из Вены; Голицын остался и в начале 1703 года писал Головину: "Прошу, мой государь, сотвори надо мною божескую милость, высвободи меня от двора цесарского; ей, государь, истинно доношу: весь одолжал и в болезнях моих больше жить не могу, опасаюсь, чтоб напрасно не умереть; нимало мне здешний воздух в здоровье не служит; великое удержание есть в делах монаршеских: посланники шведский и ганноверский своими деньгами не только министров, но и попов к себе приласкали". В мае Голицын дал знать Головину, что Кауниц беспрестанно напоминает ему о 5000 золотых червонных, которые Паткуль обещал ему и жене его высылать ежегодно, а Кауниц обещал за это, оставя другие дворы, верно служить интересам царским. Голицын писал, что надобно исполнить обещание: "Сами знаете, каков здешний двор и как министры здешние избалованы подарками других потентатов". В сентябре новое письмо о том же: "Униженно, мой государь, прошу, не ради себя, но ради повышения имени монаршеского. Кауниц беспрестанно говорит: когда пришлют деньги? Хотя бы на первый год исполнить обещание и прислать ему деньги! От этого-то дела наши так и коснеют. Сам изволишь рассудить: слишком год посулено, а ничего к нему не прислано: как можно им впредь нам верить?" Когда Паткулю дали об этом знать, то он отвечал, что действительно обещал Кауницу ежегодное жалованье, но с условием, что император будет помогать царю; услуги Кауница известны: за что же ему платить жалованье? Паткуль был прав, но прав был и Голицын, доносивший, что Паткуль ничего не сделал в Вене.

"Голландский двор - биржа всей Европы: надобно там иметь людей способных и сведущих", - писал Паткуль в 1704 году. Но Петр знал это гораздо прежде и еще до начала шведской войны отправил в Гагу Андрея Артамоновича Матвеева, сына знаменитого боярина Артамона Сергеевича.

Матвеев начал жалобами на свое печальное житье в Гаге. 9 февраля 1700 года он писал Головину: "Здравие твое, моего милостивца и государя, купно и со всечестнейшим домом вашим, всякого блага промысленник и податель отец наш вышний да удолголетствит во всякое благополучие неотъемлемым своим божественным благословением, чего тебе, моему милостивому государю, яко самому мне, выну усердствую. Жизнь моя зело здесь многоскучная и многоскорбная. Гравенгага самый скучный город, и люди зело не человеколюбны, а к дарам ласковы и к приезжим малое любительство имеют, только в своих повседневных утехах забавляются. Наймы дворовые несказанно каковы дороги: с великою ходьбою едва до мая месяца двор мог нанять по 35 рублев на каждый месяц, и то посредственный, а нарочитый по семи сот и по осьми сот на год рублев, а едучи с домишком чрез дальний путь, до конца истощился, а жалованье мне (2000 рублей) учинено против здесь пребывающих иных министров самое малое: чем год проживать, ум мой не достигнет, а с деревнишек вряд отправлять належащие великому государю подати, а не свои избытки. Умилосердися отчески, премилостивый государь батько, над сиротством моим, донеси премилосердому нашему государю слезное мое челобитье, чтоб он призрил на бедность мою и повелел хотя на покупку кареты и лошадей и на корм ко мне прислать, чтоб не на стыд при здешнем моем пребывании было житье мое, а тебе известно, что Гага комит или соединение имеет всех в себе наций послов в резиденции, а мне разве в затворе сидеть перед всеми?"

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com