Подле двух пришельцев в Москву, грека Паисия Лигарида и белорусца Симеона Полоцкого, громко провозглашавших необходимость науки, мы должны поставить третьего, серба Юрия Крижанича. В то время когда русское общество тронулось, сознавши необходимость нового пути, но сильно колебалось при этом, далеко не сознавая, как идти безопаснее и скорее по этому новому пути, является ученый серб, горячий славянский патриот, который смолоду удручен скорбию о печальной участи славянских народов и в русском царе видит единственного славянского государя, могущего подать руку помощи всем остальным соплеменным народам: "Тебе, пречегтной царь, выпал жребий промышлять обо всем народе славянском; ты, как отец, должен заботиться о собрании рассыпанных детей. Ты один, о царь, дан нам от бога, да пособишь задунайцам, ляхам и чехам: да познают свое притеснение от чужих, свой позор, и начнут промышлять о просвещении народа и сбрасывать с шеи немецкое ярмо. Задунайские славяне (болгары, сербы и хорваты) уже давно сгубили и государство свое, и всю силу, и язык, и весь разум: не разумеют, что такое честь народная, не думают о ней и сами себе никак не могут помочь; внешняя сила им надобна, чтоб поставить их опять на ноги и включить в число народов. Если ты, царь, не можешь в настоящее трудное время пособить им, государство их привести в прежнее состояние и устроить, то по крайней мере можешь язык славянский в книгах исправить и пригодными разумными книгами этим людям умные очи открыть, да начнут познавать честь народную и думать о своем восстановлении. Чехи, а недавно и ляхи впали в одинаковое с задунайцами окаянство. Ибо хотя ляхи и хвастают обманчивою тению государства и своим своевольством, однако дело известное, что сами они не могут избавиться от своих бед и позора. Помочь им и дать им народное просвещение ты, царь, можешь легко". Крижанич, по его словам, пришел в Россию, чтоб совершить три работы: во-первых, поднять славянский язык, написавши для него грамматику и лексикон, чтоб могли мы правильно говорить и писать, чтоб было у нас обилие речений, сколько нужно для выражения человеческих мыслей при общих народных делах. Во-вторых, написать историю славян, в которой опровергнуть немецкие лжи и клеветы. В-третьих, обнаружить хитрости и обольщения, которыми чужие народы обманывают нас, славян. Крижанич исполнил первое (относительно грамматики) и последнее намерение. Нас, разумеется, должны занять его "Политичные думы", обширное сочинение, в котором он начертывает печальную картину состояния России, требует важных преобразований, требует науки и вместе с тем старается возбудить самую сильную недоверчивость, ненависть к людям, от которых можно было заимствовать науку, средства к выводу России из ее печального состояния, к иностранцам, к немцам, как прирожденным врагам славян. Понятно, что по этому самому преобразовательный план Крижанича в основной мысли своей был неудобоисполним - общая участь планов, проектов, конституций, составляемых теоретиками в кабинетах, без соображения с историческими законами жизни народов. Несмотря на то, сочинение Крижанича для нас очень важно: оно дополняет и подтверждает наши сведения о России перед эпохою преобразования и во многих случаях объясняет нам те пути, по которым действительно пошла преобразовательная деятельность. Книга Крижанича была наверху у великого государя, следовательно, есть основание предполагать, что она не оставалась без влияния.

Если книга Крижанича имела влияние, то прежде всего должна была в читавших ее окончательно уничтожить китаизм, высокое мнение о самих себе и презрение к другим народам, прояснить сознание о собственных недостатках, о преимуществах других народов и этим самым подвинуть к переменам, которые, естественно, должны были прежде всего высказаться в подражании. "Главный вред для общего блага проистекает от незнания самого себя, когда люди сами себя, свои обычаи излишне любят, когда считают себя сильными, богатыми, мудрыми, не будучи на самом деле таковыми". Русских людей тяготила страшная бедность: Крижанич указывает на богатейшие западные государства, указывает и на то, почему они так богаты: Англия и Нидерланды потому богаты, что там разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветет всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля; еще славнее и счастливее бывает государство, когда в нем при этом и законы хороши, как, например, во Франции. А Россия? При всей своей неизмеримой широте и длине она со всех сторон заперта для торговли; мало в ней торговых городов, нет дорогих произведений; умы народа тупы и косны, нет никакого уменья ни в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве; русские, поляки и все славяне не умеют вести дальнюю торговлю ни сухим путем, ни по морю; купцы русские не учатся даже арифметике, оттого иностранным купцам ничего не стоит их обмануть. Русский человек сам ничего не выдумает, если ему не укажут; книг у него никаких нет ни о земледелии, ни о других промыслах; он ленив, не промышлен, сам себе не хочет добра сделать, если силою не будет принужден; язык его беден, беднее всех главных европейских языков, потому неудивительно, что и разумы наши тупы и косны: чего не можем словом сказать, того не можем и думою замыслить; истории русский человек не знает, никаких политических разговоров вести не может, и потому иностранцы (ч о презирают. В покрое платья высказывается разум народа: русское платье некрасиво и неудобно, за него иностранцы зовут нас варварами, особенно нерасчесанные волосы и борода, остриженная голова делают нас мерзкими, смешными, какими-то лесовиками. Едим мы нечисто, деньги прячем в рот; мужик держит полную братину и пальцы в ней окунуты, так и гостю подает; квас продается погано, посуда не моется. Датский король сказал о наших послах: "Если эти люди еще ко мне придут, то должен буду построить им свиной хлев: потому что, где они постоят, там полгода никто не может жить от смрада". Неуменье изъясняться, лень, пьянство и расточительность - главные наши природные свойства; от расточительности происходит жестокость относительно подчиненных. У нас нет природной бодрости, благородной гордости, одушевления, не умеем держать себя с достоинством. Турки и татары, хотя и побегут, не дадут себя даром убить, но обороняются до последнего издыхания. А наши ратные люди когда побегут, то уже не оборотятся, но дают себя сечь, как мертвые. Великое наше народное несчастие - это неумеренность во власти; не умеют наши люди ни в чем меры держать, не могут средним путем ходить, но все по окраинам и пропастям блуждают. То у нас правительство вконец распущено, господствует своеволие, безнарядье, то уже чересчур твердо, строго и свирепо. Во всем свете нет такого безнарядного и распутного государства, как Польское, и нет такого крутого правительства, как в России. Расплодились в русском народе премерзкие нравы, так что пред другими народами русские являются обманчивыми, неверными, склонными к воровству, убийству, неучтивыми в беседе, нечистоплотными. А отчего все это происходит? Оттого, что всякое место наполнено кабаками, заставами, откупщиками, целовальниками, выемщиками, тайными доносчиками: люди отовсюду и везде связаны, ничего не могут свободно делать, трудом рук своих не могут свободно пользоваться. Все должны делать и торговать тайком, в молчанку, со страхом и трепетом, укрываться от такой огромной толпы правителей или палачей. А сами эти целовальники и притеснители народа, не получая достаточного жалованья, не могут как должно исполнять своих обязанностей, нужда заставляет их искать корысти и брать подарки от воров. Таким образом, люди, привыкши все делать тайком, как воры, со страхом, с обманом, забывают всякую честь, становятся трусливы на войне, делаются склонны ко всякой нелюдскости, нескромности и нечистоте; не умеют они ценить чести, не умеют делать различия между людьми. Первый вопрос, с которым обращаются к незнакомому человеку: "Есть ли у тебя жена?" Второй: "Сколько получаешь царского жалованья? Сколько у тебя имения?" Не стыдятся купаться перед всем народом. Если они в ком-нибудь нуждаются, то не знают меры унижению. Италиянцы, испанцы, турки бережливы и трезвы; немцы бережливы, но большие пьяницы; все славяне расточительны и любят попировать; однако ни у немцев, ни у остальных славян, нигде на свете, кроме одной русской державы, не видно такого гнусного пьянства: по улицам в грязи валяются мужчины и женщины, миряне и духовные, и многие от пьянства умирают. У турок нам должно учиться трезвости, стыдливости и правосудию. Эти неверные не менее нас грешат противуестественным грехом; но они соблюдают стыдливость: никто у них не промолвится об этом грехе, не станет им хвастаться, ни упрекать другого. Если кто проговорится, то не останется без наказания. а у западных народов сожигают таких преступников. В России же этот гнусный грех считают шуткою. Публично, в шутливых раз говорах, один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху, недостает только, чтоб при всем народе совершали преступление. Необходимо в этом государстве употребить какие-нибудь средства, чтоб поднять стыдливость против содомии, общественную трезвость против гнусного пьянства, правосудие против чиновников, о которых говорит Исаия: "Начальники твои - сообщники воров".

Такую-то печальную картину народного банкротства в экономическом и нравственном отношении начертывает нам славянский патриот, которого нельзя заподозрить в равнодушии или злорадстве относительно язв древней России, как можно заподозрить какого-нибудь немецкого путешественника; читая описание этих язв у нашего серба, чувствуешь, как сердце автора обливалось кровию при исполнении печального долга обличения. Он писал не для того только, чтоб обличать: при обличении он предлагает средства к исправлению зла.

Первое, главное средство - это наука, окружение себя мертвыми советниками, книгами, ибо между живыми людьми мало добрых советников: "Книги не увлекаются ни алчностию, ни враждою, ни любовию, книги не ласкательствуют, не боятся поведать истины. Всяким другим людям хорошо учиться мудрости из практического опыта, не полезно это одним верховным владетелям: частный человек учится ошибками, но ошибки государей влекут за собою неисправимые бедствия народные. Итак, государям необходимо учиться мудрости от добрых учителей, книг и советников, а не из опыта. Да не скажет кто-либо, что нам, славянам, путь к знанию закрыт решением небес, как будто бы мы не могли и не должны были усвоивать себе науки: и остальные народы не в один день и год, но мало-помалу учились от других; так и мы можем научиться, если захотим и постараемся. И теперь именно время учиться, потому что бог возвысил на Руси государство славянское, какого прежде никогда не бывало в нашем племени, а известно, что у народов науки начинают цвести в период наибольшей силы политической. Скажут: между мудрыми рождаются ереси, и потому не надобно учиться мудрости. Отвечаю: ереси начинаются и между неучеными людьми. Магомет был не мудрец, крайнюю глупость написал в своих книгах, а между тем наплодил ересь самую распространенную на свете. А на Руси ересь встала разве не от глупых, некнижных мужиков? Мудростию ереси искореняются, вследствие невежества пребывают вовеки. От огня, воды, железа умирают многие люди, но без них и жить нельзя; точно так же и мудрость потребна людям".

Но Крижанич не довольствуется распространением просвещения как единственным средством излечения язв России. Он предлагает и другие средства, и в них указывает тот путь, каким действительно пошло преобразование. "В России полное самодержавие, - говорит он, - повелением царским можно все исправить и завести все полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти: русские сами себе не захотят добра сделать, если не будут принуждены к тому силою". Как же самодержавный государь начнет преобразования? Для поднятия торговли он должен запретить иметь лавку с товарами тому купцу который не знает грамоте и цифири. Торговые люди должны иметь своих выборных старост и лавников и судиться между собою в не которых наименьших делах; должно быть им облегчено средство бить челом великому государю и защищаться от воеводских притеснений. Для введения и процветания ремесел нужен особый приказ, который бы их ведал исключительно; нужно перевести на русский язык сочинения о ремеслах, перевести книги о земледелии; нужно вызвать отличных ремесленников из-за границы с правом свободного возвращения домой, но не прежде, как выучат русских молодых людей своему ремеслу; нужно ввести цеховое устройство. Надобно промышлять, чтоб из чужих стран привозился в Россию сырой материал и чтоб здешние ремесленники обрабатывали его, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу сырье. Царь должен взять в свои руки всю заграничную торговлю: только таким способом можно будет знать смету товарам, чтобы не вывозить слишком много наших товаров, в которых нет избытка, и не привозить чужих ненужных. Русь редко населена и не так людна, как бы могла быть, по следующим причинам: 1) крымцы пустошат землю беспрестанными наездами: на всех военных кораблях турецких не видно почти никаких других гребцов, кроме русских людей; по всем городам и местечкам Турецкой империи такое множество русских пленных, что турки обыкновенно спрашивают у наших: остались ли еще на Руси какие-нибудь люди? 2) Немцы своими промыслами земли убожат, хлеб вывозят, торговлею всею завладели, в военной службе высшие места взяли Третья причина малолюдства - жестокое правление. Четвертая причина - недостаток камня, из которого бы можно было строить прочные здания. Пятая - выселение людей в Сибирь и на украйну. Для увеличения народонаселения правительство должно способствовать увеличению числа браков, должно определить, сколько священник должен брать за венчание, чтоб бедным людям было не убыточно; правительство должно озаботиться, чтоб по городам и селам для новобрачных были готовые дворы, чтоб бедность, неимение где жить не останавливали браков, должно запретить бедным людям истрачиваться на свадебные пиры; девицам из черни запретить носить богатое платье и украшения. Автор щедр на сильные выходки против русского платья и бороды, упрекать русских, что они в одежде своей лучше хотят подражать азиятским варварам, чем образованным европейцам.

Такова преобразовательная программа ученого серба. Всякому легко может показаться, что Петр Великий в своей преобразовательной деятельности находился под влиянием этой программы. Мы далеки от мысли предполагать здесь непосредственное влияние; но сравнение программы Крижанича с деятельностью Петра очень важно: оно ясно показывает, что пути преобразования, избранные Петром, не были следствием его личного произвола, его личных взглядов, а были следствием общих взглядов тогдашних лучших людей, тогдашних авторитетов.

Но понятно, что в одном программа Крижанича никак не могла быть выполнена: на деле русские люди в эпоху преобразования никак не могли разрешить того противоречия, которое в теории, по-видимому, разрешалось; мы видели, что Крижанич старался внушить русским людям сознание своих недостатков, указывал, как западные европейцы далеко опередили их, требовал, чтоб русские люди учились у них, учились не только наукам, но и нравственности, переводили их книги, вызывали их ремесленников и в то же самое время отвращались от них, как от самых злых врагов. Автор видел противоречие и, чтоб выпутаться из него, потребовал от русских людей уменья положить границы между подражанием и подчинением влиянию того, кому подражаем, потребовал уменья при заимствовании цивилизации у иностранцев отличать добро от зла, т. е. потребовал, чтоб русские люди перескочили вдруг несколько веков, от низшей степени образованности к самой высшей, из детства к полной возмужалости; но народы скачут таким образом только под перьями теоретиков, не хотящих знать истории, действительности. По мысли Крижанича, иностранным купцам никак не должно позволять иметь в России дома, лавки, склады, погреба, никак не должно пускать к себе иностранных купеческих агентов, консулов, резидентов: "Наш славянский народ весь подвержен такому окаянству: везде на плечах у нас сидят немцы, жиды, шотландцы, цыгане, армяне и греки, которые кровь из нас высасывают. Презрению, с каким обращаются с нами иностранцы, укорам, которыми они нас осыпают, первая причина есть наше незнание и наше нерадение о науках, а вторая причина есть наше чужебесие, или глупость, вследствие которой иностранцы над нами господствуют, обманывают нас всячески и делают из нас все, что хотят, потому и зовут нас варварами". Не постигая исторического закона, по которому народ менее образованный необходимо подвергается влиянию и даже господству народа более образованного, Крижанич смешал следствие с причиною и опозорил славян, приписав им как врожденный недостаток это чужебесие, которое было только необходимым следствием первой и единственной причины - незнания. Требуя недопущения купцов иностранных во внутренние области, Крижанич требует, чтоб не принимать в службу ни одного иностранца, ни одному не давать права гражданства, потому что немцы, принятые в службу, могут причинять только одно зло: немец был и Басманов, любимец Расстриги, немец был и Шеин, погубивший русское войско под Смоленском!

Но Крижанич вооружается не против одних немцев: одинаково сильно, если еще не сильнее, вооружается он и против греков. Ложность положения, в каком нашелся наш ученый серб в Москве, заключалась в том, что, будучи единоплеменником, своим, славянином, он в то же время был чужой, был латинец, католический священник. До Крижанича в России сознали необходимость учиться у иностранцев, но главное затруднение, главное возражение здесь состояло в том, что эти иностранные учителя - иностранцы, неправославные. Чтоб избежать опасности для веры, обратились за наукою к своим - не в смысле единоплеменности, но в смысле единоверия, обратились к малороссиянам и грекам. И вот в то время, когда авторитет греков был наивысшим, когда хотели учиться, но вместе с этим и прежде всего хотели сохранить чистоту греческой веры, является в Москву ученый славянин, предлагает свои учительские услуги, но не может удовлетворить главному условию, при котором мог быть допущен учитель, - быть православной, греческой веры; Крижанич не мог скрыть, что он латинец и даже латинский поп. Ученый серб пришел не вовремя: незваного учителя сослали в Сибирь. Разумеется, можно предположить, что злые выходки Крижанича против греков могли быть следствием его несчастия, которое, как видно, он приписывал грекам; но еще с большим основанием можно предположить и то, что латинский поп, когда еще находился в Москве, не мог удержаться от выходок против греков, как схизматиков, не мог удержаться и от других выходок, которые сильно должны были оскорбить тогдашних русских людей.

Крижанич противополагает греков немцам в том отношении. что эти прирожденные враги славян влекут их к противоположным крайностям. "Немцы приносят нам ядовитые новизны - греки, безрассудно осуждая всякую новизну, предлагают свои глупости под важным именем древности. Немцы сеют ереси - греки хотя научили нас истинной вере, однако приплели к ней схизму. Немцы преподают нам и добрые и вместе дьявольские науки - греки восхваляют невежество и всякую науку считают еретическою. Немцы думают получить спасение одною проповедию - греки пренебрегают проповедию и считают полезнейшим молчание. Немцы кричат, что не позволяется никого судить, - греки, наоборот, утверждают, что надобно осуждать людей не выслушав их" (здесь можно видеть намек на судьбу самого автора). Подробно исчисляет Крижанич случаи злоупотреблений, какие позволяли себе греческие духовные, приходившие за милостынею в Россию и не разбиравшие иногда средств для увеличения этой милостыни; между прочим, Крижанич рассказывает любопытный случай, бывший с ним самим: "Некто Софроний, называвший себя митрополитом Филиппополя и Драмы, а в народе известный под именем Македонского, принуждал меня сочинить ему подложные грамоты от имени патриарха Иоанникия, как будто бы он был отправлен им по общим нуждам церковным. Когда я не соглашался на это, то он вместе с другим каким-то митрополитом хотели меня высечь, но я вырвался и убежал к городскому писарю. Но признаюсь, что после я сочинил ему грамоты, опасаясь за свою жизнь".

В России знали о подобных злоупотреблениях и принимали против них средства, с большими предосторожностями допуская собирателей милостыни; но в России знали также очень хорошо, что самые видные из греков, являвшихся в Москве, вовсе не были проповедниками невежества, считавшими полезнее молчать, чем проповедовать. Как уже было замечено, Крижанич в своей католической ревности задел не одних греков, задел и русских, вооружаясь против тех священных для народа сочинений, в которых были неблагосклонные отзывы о католицизме, например против жития св. Сергия, или выставляя, что русские грешнее поляков и потому терпят от них поражения. Наконец, Крижанич позволяет себе прямо вооружаться против православия, "разрушающего в церкви монархию, установленную Христом как лучшее правление, и вводящего в церковь многих вселенских первосвященников".

Ученый серб приехал в Россию проповедником просвещения, которое должно было открыть умные очи всем славянам; но Россия, стремившаяся к просвещению, прежде всего хотела остаться православною. Ученый серб, хотевший посредством просвещения открыть умные очи своим соплеменникам, не мог этого сделать относительно самого себя, не мог уразуметь противоречия, какое носил в собственном нравственном существе, будучи славянским патриотом и католиком.

Сосланный в Сибирь за неправославие, Крижанич написал там сочинение, драгоценное по изображенному в нем состоянию Московского государства, объяснявшему так хорошо необходимость приближающегося переворота. В то же самое время московский подьячий бежит за границу и там начертывает столь же важное для нас изображение Московского государства; то был известный Котошихин (Кошихин). Оба эти явления одинаково служат знамениями времени.

Но в то время когда в Москве с разных сторон раздавались все громче и громче крики о необходимости перемен, о необходимости заимствования науки, искусства и ремесла у других образованнейших народов, не оставались в молчании люди, которые уперлись против новшеств, уперлись против движения народа на новый путь и в этом движении видели движение к царству антихристову, - не молчали раскольники. Они пропели и свою историческую песню про осаду Соловецкого монастыря, как царь Алексей Михайлович говорил воеводе своему Салтыкову: "Ты ступай-ко ко морю ко синему, ко тому острову ко большому, ко тому к монастырю ко честному к Соловецкому; ты порушь веру старую, правую, постановь веру новую, неправую". Но из памятников раскольнической литературы, о которых еще не было упомянуто прежде, для нас особенно важен один - это похождения знаменитого протопопа Аввакума, описанные им самим. Важность памятника заключается в том, что он лучше других памятников переносит нас в Россию XVII века, от которой мы отошли так далеко и явления которой мы с таким трудом понимаем, придавая историческим лицам XVII века черты нашего времени, наши воззрения и стремления. Мы имели возможность узнать, что такое был сильный человек в древней России, как силы богатыря мало сдерживались, как они не были устроены и направлены воспитанием, образованием, ибо плеть и палка одни не могут содействовать этому устроению и направлению, как богатырь вырывался из отцовского дома, из-под отцовской плети и палки размять плечо богатырское, и что могло тут сдержать его? Сама мать должна была заходить сзади, чтоб унять расходившуюся силу. Подробности жизни Никона много уясняют нам явления этих богатырей среди общества, не выработавшего нравственных сдержек для хаотических богатырских сил. До тех пор, пока мы не перенесемся в XVII век и не взглянем на Никона как на богатыря в патриаршеской митре и саккосе, до тех пор это явление останется для нас загадочным, и Никон не перестанет изумлять нас своею силою... и бессилием. В соответствие богатырю-патриарху XVII век выставляет нам богатыря-протопопа, вследствие несдержанной силы ставшего заклятым врагом Никона и расколоучителем. Аввакум в драгоценном Житии своем является не один, но окруженный целою дружиною подобных ему богатырей, которые расходились в защиту двуперстного сложения и двойной аллилуия и не могли найти себе удержу; тут же близко знакомимся с особого рода богатырями - юродивыми, которым так же грузно от силушки, как от тяжелого бремени, и которые освобождаются от этого бремени тем, что ходят в лютые морозы босиком в одной рубашке: толпа, видя проявление такой силы, вполне верит и подвигам Ильи Муромца и Добрыни Никитича, как рассказываются они в сказке и поются в песне. В Житии Аввакума встречаем мы и старых своих знакомых воевод, таких охотников давать чувствовать свою силу, встречаем и сибирских воевод, этих русских Кортесов и Пизарро, которые ходят на прииски новых землиц и которые совершенно разнуздались в далекой стране среди диких зверей и диких людей. Наконец, встречаемся и с дикою силой толпы, которая так легко выражается в насилии.

"Рождение мое, - говорит Аввакум, - в нижегородских пределах (там же, где и Никоново), за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец мой (священник) прилежаше пития хмельного, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху божию". Живая, впечатлительная натура Аввакума высказалась рано; в детстве увидал он у соседа мертвую скотину; это так его поразило, что ночью он не мог спать, встал и начал молиться, "поминая смерть, яко и мне умереть". Беда в детстве, изгнание от родственников после смерти отца развили силы молодого богатыря. 21 года Аввакум поставлен был в дьяконы, чрез два года - во священники. Сила не замедлила обнаружиться: Аввакум начал отличаться деятельностию, усердием в исполнении своих обязанностей; это привлекло к нему много духовных детей; но эта же сила повлекла его к столкновению с другими силами: Аввакум начал ссориться с начальными людьми, а известно, что такое были начальные люди в XVII веке: один, рассердившись на Аввакума за ходатайство о девице, отнятой им у матери, пришел в церковь с толпою и задавил священника до полусмерти. В другой раз тот же начальный человек бил Аввакума в церкви, волочил за ноги по земле в ризах. Другой начальный человек, рассердившись, прибежал в дом к Аввакуму, бил его и зубами отгрыз пальцы у руки; потом настиг Аввакума на дороге в церковь, стрелял в него из двух пищалей, но, к счастию, обе осеклись. Кончил этот начальник тем, что отнял у Аввакума двор, всего ограбил и даже не дал хлеба на дорогу. В это самое время у Аввакума родился ребенок, отец взял клюку, мать - некрещеного младенца, и побрели в Москву. Здесь Аввакум сблизился с самыми видными лицами из белого духовенства - духовником Стефаном Вонифатьевым и протопопом Иваном Нероновым; они заметили в Аввакуме сильного человека и объявили о нем государю, который так любил, так искал сильных людей между духовенством. Вонифатьев и Неронов отправили Аввакума опять на старое место; здесь он нашел и стены старых хором своих разоренными, обзавелся снова, но не мог долго нажить в покое. "Пришли в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих и, медведей двух великих отняв, одного ушиб и паки ожил, а другого отпустил в поле". На беду, в это время плыл Волгою в Казань на воеводство Василий Петрович Шереметев; ему пожаловались на ревнителя; боярин призвал Аввакума к себе на судно и много бранил; но этим беда не кончилась: с Шереметевым ехал сын его Матвей; у Шереметевых была сильная склонность к иноземщине, и Матвей брил бороду; когда старый Шереметев, разбранивши Аввакума за медведей, велел, однако, ему благословить сына своего, то ревнитель, увидав блудоносный образ, объявил, что ни за что не благословит, и начал порицать от писания; боярин сильно рассердился и велел бросить обличителя в Волгу; грозный приказ, впрочем, не был исполнен: Аввакум отделался тем, что его, много томя, протолкали.

Аввакум не мог ужиться в селе; его выгнали в другой раз; в другой раз сволокся он к Москве, и государь велел его поставить в протопопы в Юрьевец Поволжский. Но здесь Аввакум столкнулся не с воеводою, а с другою силою, с миром. В 8 недель новый протопоп успел вооружить против себя духовенство и мирских людей, мужчин и женщин. Огромная толпа собралась к патриаршему приказу, где сидел Аввакум за духовными делами, протопопа вытащили из приказа, среди улицы били батогами и топтали, прибили до полусмерти и бросили под избной угол. Воевода прибежал с пушкарями на выручку, схватил Аввакума, посадил на лошадь, привез домой и около дома расставил пушкарей. Предосторожность была далеко не лишняя: толпа приступила к Протопопову дому, особенно кричат попы и бабы: "Убить вора, б....... сына, да и тело собакам в ров кинем". Аввакум ночью, покинув жену и детей, ушел по Волге сам-третей; прибежал в Кострому, а здесь та же история: костромичи выгнали своего протопопа Даниила. Для объяснения этих явлений вспомним, что в описываемое время Вонифатьев, Неронов, Аввакум, Даниил были передовыми людьми, нововводителями и своими нововведениями возбуждали против себя сильное негодование.

В Москве духовник и сам царь встретили Аввакума упреком, зачем покинул соборную церковь. Однако его не возвратили в Юрьев, оставили в Москве, где вместе с другими передовыми людьми поручили исправление книг. Мы знаем, чем кончилось дело, как Аввакум с товарищами из передовых людей стали главами старообрядства, а Аввакум всею своею силою зашумел против новшеств. Тут он столкнулся с Никоном. Пусть он сам расскажет следствия этого столкновения: "Меня взяли от всенощного со стрельцами, на патриархове дворе на цепь посадили ночью. Егда же рассветало в день недельный, посадили меня на телегу и растянули руки и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на цепи кинули в темную палатку, ушла в землю, и сидел три дня, не ел, не пил во тьме сидя, кланяясь на цепи, не знаю на восток, не знаю на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Наутро архимандрит с братьею пришли и вывели меня; журят мне, что патриарху не покорился, а я от писания его браню да лаю. В то время после меня взяли Логина, протопопа муромского. В соборной церкви при царе остриг (его Никон) в обедню. Остригши, содрали с него однорядку и кафтан. Логин же ражжегся ревностию божественного огня, Никона порицая, и через порог в алтарь в глаза Никону плевал; распоясався, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил; и чудно: растопорясь, рубашка и покрыла на престоле дискос, будто воздух. И меня привезли к соборной церкви стричь. Государь с места сошел и, приступя к патриарху, упросил не стричь. Послали меня в Сибирь с женою и детьми". Аввакума вообще очень щадили в сравнении с другими расколоучителями и после, как увидим, сильно ухаживали за ним, уговаривая отстать от раскола или по крайней мере не кричать за него. Причиною было то, что Аввакум имел славу отлично благочестивой жизни, и понятно, как благочестивейшему Алексею Михайловичу было тяжело преследовать такого человека.

В Тобольске Аввакума приняли хорошо: архиепископ дал ему место при одной церкви, воевода князь Хилков принимал ревнителя с уважением. Но в отсутствии архиепископа произошел случай, в котором богатырь показал свою силу и опять возбудил против себя другую силу. Архиепископский дьяк Струна, которому без владыки была своя воля, захотел мучить напрасно дьякона той церкви, где Аввакум был священником. Дьякон ушел от него в церковь под покровительство священника, но Струна не хотел отстать от дьякона: во время вечерни с толпою человек в 20 вскочил он в церковь и схватил дьякона на клиросе за бороду. Аввакум покинул вечерню, прибежал на помощь к дьякону, вместе с ним схватил Струну, посадил его на полу среди церкви и "за церковный мятеж постегал его ремнем нарочито таки"; товарищи Струны разбежались, и дьяк под ремнем протопопа принес покаяние. Но этим дело не кончилось: родственники Струны, попы и чернецы, подняли весь город на Аввакума; в полночь подвезли сани к его двору, ломились в избу, хотели схватить протопопа и свезти в воду. "Мучился я с месяц от них, бегаючи втай, - говорит Аввакум, - иное в церкви ночую, иное к воеводе уйду, иное в тюрьму просился - ино не пустят".

Ревность по старых книгах начала было утихать в Аввакуме в Тобольске: "Был я у заутрени в соборной церкви, шаловал с ними в церкви той при воеводах да с приезду смотрел у них просфиромисания дважды или трижды, в алтаре у жертвенника стоя, а сам им ругался; а как привык ходить, так и ругаться не стал, что жалом духом антихристовым и ужалило было". На беду, кто-то во сне сказал Аввакуму: "Блюдися от мене, да не полма расстесан будеши". Аввакум подумал, что это сам Христос грозится наказать его за уступку антихристову духу; он не пошел к обедне, но пошел обедать к воеводе, князю Хилкову, и рассказал ему сон; боярин расплакался. Аввакум, разумеется, спешил загладить грех своей слабости. Вследствие этого пришел указ - везти его из Тобольска на Лену; на дороге, в Енисейске, другой указ - везти в Даурию и отдать в полк Афанасью Пашкову, искавшему новых землиц и приводившему инородцев под высокую руку великого государя. Пашков не был похож на Хилкова: "На Долгом пороге стал меня из дощеника выбивать; для-де тебя дощеник худо идет; еретик-де ты; поди-де по горам, а с козаками не ходи. О горе стало! Горы вы соки, дебри непроходимые, утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть заломя голову; в горах тех обретаются змии великие; в них же витают гуси и утицы - перье красное, вороны черные и галки серые; в тех же горах орлы и соколы; и кречеты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество, птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие: дикие козы, и олени, и зубры, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие во очию нашу, а взять нельзя. На те горы выбивал меня Пашков со зверьми и птицами витати, и аз ему малое писаньице написал, сице начало: "Человече! Убойся бога, его же трепещут небесные силы, един ты презираешь и неудобство показуешь". Там многонько писано; и послал к нему. А и бегут человек с 50; взяли мой дощеник и помчали к нему. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели пред него. Он с шпагою стоит и дрожит, рыкнул, яко дикий зверь, и меня по щеке, тоже по другой и паки в голову и сбил меня с ног и, чепь ухватя, лежачего по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине 72 удара кнутом". Нашелся заступник, сын Пашкова Еремей, стал уговаривать отца не грешить, не бить протопопа. Еремей поступил неосторожно, зашел к отцу с увещаниями спереди, а не сзади: старик расходился и погнался за сыном со шпагою, тот едва успел убежать. После этого и с Пашковым случилась беда: дощаник его попал на мель; Еремей воспользовался случаем и начал говорить отцу: "Батюшка! За грех наказывает бог, напрасно протопопа кнутом избил; пора покаяться, государь!" Старик рыкнул на Еремея, как зверь; тот увидал беду, отошел к сосне, сложил руки и говорит: господи помилуй! Старик схватил пищаль, приложился в сына, спустил курок - осеклось; в другой раз - осеклось; в третий - осеклось. Старик в ярости бросил пищаль на землю. Малый взял ее, спустил на сторону - выстрелил. Старик сел на стул, подперся шпагою, задумался, начал плакать и говорить: "Согрешил, окаянный; пролил кровь неповинную, напрасно протопопа бил, за то меня наказывает бог". В это время дощаник сдвинулся с камня; Пашков подозвал к себе сына и сказал ему: "Прости, Еремей, правду ты говоришь!" Тот отвечал с поклоном: "Бог тебя, государь, простит; я пред богом и пред тобою виноват". "Гораздо Еремей разумен и добр человек, - заключает Аввакум, - уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его". Привезли после этого протопопа в Братский острог и в тюрьму кинули, соломки дали: "Что собачка на соломке лежу; коли накормят, коли нет; мышей много было, я их скуфьею бил, - и батожка не дадут дурачки. Хотел на Пашкова кричать: прости; но воля божия возбранила, велено терпеть. Перевел меня в теплую избу. На весну паки поехали вперед. Ох времени тому! У меня два сына маленьких умерли в нуждах тех; и с прочими скитающеся по горам и острому камению, наги и босы, травою и кореньем перебивающеся, кое-как мучилися. Мне под робят и под рухлядишко дали две клячки, а сам и протопопица брели пешие, убвающися о лед. Страна варварская, иноземцы не мирные; отстать от людей не смеем и за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная бредет, бредет да и повалится; скользко гораздо; в иную пору бредучи, повалилась, а иной томный же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "Матушка государыня! Прости!" А протопопица: "Что ты, батько, меня задавил!" Я пришел. На меня бедная пеняет, говоря: "Долго ли мука сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна! До самой смерти". Она, вздохня, отвечала: "Добро, Петрович, ино еще побредем".

Пришел черед и протопопу упасть духом и получить помощь от протопопицы. "Десять лет, - говорит Аввакум, - Пашков меня мучил или я его, не знаю, бог разберет". Наконец пришла грамота - велено Аввакуму ехать на Русь. Протопоп отправился, приплыл в русские города и "уразумел о церкви, яко ничто же успевает, но паче молва бывает. Опечалясь, сидя, рассуждаю: что сотворю? Проповедую ли слово божие или скрыюся? Жена и дети связали меня. И видя меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: "Что, господине, опечалился еси?" Аз же подробну известих: "Жена! Что сотворю? Зима еретическая на дворе, говорить мне или молчать? Связали вы меня!" Она же мне говорит: "Господи помилуй! Что ты, Петрович, говоришь! Поди, поди в церковь, Петрович! Обличай блудню еретическую!" Аввакум рассказывает еще одну любопытную семейную сцену: "У меня был в Москве бешеный, Филиппом звали, в избе в углу прикован был к стене, понеже в "ем бес был суров и жесток: гораздо бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда же аз грешный с крестом и с водою прииду, повинен бывает и, яко мертв, падает пред крестом Христовым. По некоем времени пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилось нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фотиниею между собою побранились. И я, пришед, бил их обеих и оскорбил. Та же бес вздивьял в Филиппе: и начал чепь ломать, бесясь, и кричать не удобно, на всех домашних нападе ужас. Аз без исправления приступил к нему, хотел его укротити, но не бысть по-прежнему: ухватил меня и учал бить и драть. Потом бросил меня от себя и сам говорит: "Не боюсь я тебя". Мне в те поры горь ко стало: "Бес, реку, надо мною волю взял". Полежал маленько ссовестию собрался; восстав же, жену свою сыскал и пред нею стал прощаться со слезами, а сам ей, в землю кланяясь, говорю "Согрешил, Настасья Марковна, прости меня, грешного!" Она мне также кланяется. По сем и с Фотиньею тем же образом простился; тоже лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине; человек было 20; и жена, и дети, и все, плачучи, стегали. Егда же все отбили, и я, восставши, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминучую беду, опять вышел вон из Филиппа, и я его крестом благословил, и он по-старому хорош стал".

В Москве приняли Аввакума отлично, ласкою хотели отвратить такого сильного человека от раскола. "Яко ангела божия прияша мя, - говорит Аввакум, - государь и бояре все мне рады. К Федору Ртищеву зашел; он сам из палатки выходил ко мне, благословился от меня и учал говорить много; три дня и три нощи домой меня не отпускал и потом царю обо мне известил. Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де видеться бог велел. И я су против руку его поцеловал и пожал, а сам говорю: "Жив господь жива и душа моя, царь-государь! А впредь что повелит бог". Он же миленкой вздохнул да и пошел, куда надобе ему; и иное кое-что было, да что много говорить? Прошло уже то. Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремле и, в походы мимо моего двора ходя, кланялся часто со мною, низенько-таки, а сам говорит: благослови-де меня и помолися обо мне; и шапку, в иную пору мурманку снимаючи, с головы уронил, едучи верхом. Из кареты бывало высунется ко мне, тоже и все бояре после его челом да челом: "Протопоп! Благослови и молися о нас". Как мне царя того и бояр тех не жалеть? Жаль видеть, каковы были добры, давали мне место, где бы я захотел; и в духовники звали, чтоб я с ними соединился в вере. Аз же, вся сия яко уметы вмених, да Христа приобряшу. Видят они, что я не соединяюся с ними, приказал государь уговаривать мене Родиону Стрешневу, чтоб я молчал. И я потешил его: царь то есть от бога учинен и добренек до мене. Чаял либо помаленьку исправиться, а се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе, книги править, и я рад сильно: мне то надобно лучше и духовничества. Пожаловал, ко мне прислал 10 рублев денег, царица 10 рублев, Лука духовник 10 рублев же, Родион Стрешнев 10 рублев же, а дружище наше старое Федор Ртищев тот и 60 рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть, а про иных нечего и сказывать! Всяк тащит да несет всячиною. У света моей Федосьи Прокофьевны Морозовы, не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная; и сестра ее, княгиня Евдокия Прокофьевна (Урусова), - дочь же моя. И у Анны Петровны Милославские всегда же в дому был; и к Федору Ртищеву браниться с отступниками ходил, да так-то с полгода жил. Да вижу, яко церковное ничто же успевает, но паче молва бывает, паки заворчал, написал царю многонько-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую святую церковь от ереси оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика. С тех мест царь на меня кручиновать стал; не любо стало, как опять стал я говорить; любо им, как молчу, да мне так не сошлось. И власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже ради Христа многие приходили ко мне и, уразумевши истину, не стали к прелестной службе их ходить. И мне от царя выговор был: "Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил: поедь-де в ссылку опять". Да и повезли на Мезень. По городам паки людей божиих учил и их, пестрообразных зверей, обличал. И привезли на Мезень. Полтора года держав, паки к Москве взяли. А привезши к Москве, отвезли под начал в Пафнутьев монастырь; и туда присылка была, то же да то же: "Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушка!" Я отрицался что от бесов, а они лезут в глаза; сказку им тут с бранью большою написал. Из Пафнутьева взяли меня паки в Москву и в Крестовой стяжашася власти со мною; ввели меня в соборный храм и стригли (расстригали) по переносе меня и диакона Феодора, потом опроклинали, а я их проклинал сопротив: зело было мне тяжко в обедню ту. И повезли ночью на Угрешу к Николе в монастырь, держали в студеной палатке 17 недель. И царь приходил в монастырь, около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Как стригли, в то время великое настроение вверху у них бысть с царицею с покойницею; она за нас стояла в то время, миленькая, и от казни отпросила меня. Посем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную палатку, скованна держали год без мала. Привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве и поставили на подворье и, волоча многажды в Чудов, поставили пред вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели; от писания с патриархи говорил много. Последнее слово ко мне рекли: что-де ты упрям; вся-де наша Палестина, и серби, и албансы, и волохи, и римляне, и ляхи - все-де тремя персты крестятся; один-де ты стоишь на своем упорстве и крестишься двумя персты; так не подобает. И я им о Христе отвещал сице: "Вселенские учителие! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша христианом; и у вас православие пестро; от насилия турского Магмета немощни есте стали; и впредь приезжайте к нам учиться; у нас божиею благодатию самодержство; до Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь не мятежна..." Я отошел к дверям да на бок повалился: "Посидите вы, а я полежу", - говорю им, так они смеются: "Дурак-де протопоп и патриархов не почитает"; а я говорю: "Мы уроди Христа ради; вы славни, мы же бесчестни; вы сильны, мы же немощны". Повели меня на чепь, потом на Воробьевы горы, тоже к Николе на Угрешу; тут государь присылал ко мне голову Юрья Лотухина, благословения ради, и кое о чем много говорили. Таже опять ввезли нас в Москву, на Никольское подворье, и взяли у нас о правоверии еще сказки; потом ко мне комнатные люди многажды присыланы были: Артемон (Матвеев) и Дементий (Башмаков), и говорили мне царевым глаголом: "Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу-де твоего благословения и с царицею и с чады, помолись о нас. Пожалуй-де, послушай меня, соединись со вселенскими теми, хотя не большим чем". И я говорю: "Аще и умрети мне бог изволит, со отступниками не соединюся. Ты мой царь, а им до тебя какое дело? Своего царя потеряли, и тебя проглотить сюды приволоклися". Таже, братию казня, а меня не казня, сослали в Пустозорье". Аввакум до конца остался непреклонен; вот его исповедание: "Аще я и не смыслен, гораздо неученый человек, да то знаю, что вся церкви от св. отец преданная свята и непорочна суть; держу до смерти: яко же приях; не прелагаю предел вечных: до нас положено, лежи оно так во веки веков".

Мы видели, что жена поддерживала ревность Аввакума, но это далеко не единственный пример в истории раскола. Боярыня Федосья Прокофьевна Морозова, вдова Глеба Ивановича, брата знаменитого Бориса, пользовалась большим почетом при дворе: "Дома прислуживало ей человек с триста. Крестьян было 8000; другов и сродников множество много; ездила она в дорогой карете, устроенной мозаикою и серебром, в шесть или двенадцать лошадей с гремячими цепями; за нею шло слуг, рабов и рабынь человек сто, оберегая ее честь и здоровье". И эта богатая и знатная боярыня вместе с сестрою, княгинею Евдокиею Урусовою, стали ревностными последовательницами Аввакума, и целый ряд лишений и страданий не могли поколебать их твердости. Легко понять, какую помощь оказывали обе сестры расколу по своему положению, сосредоточивая около себя самых ревностных его последователей; понятно, как это не нравилось царю, который употреблял все средства для их обращения - увещания, угрозы, наказание, и все понапрасну. "Сумасбродная люта", - отзывался царь Алексей Михайлович о Морозовой, считая сестру ее, Евдокию, смиренною; но эта смиренная, как часто бывает, поддерживала "лютую" своею твердостию. На вопрос крутицкого митрополита Павла, причастится ли она по тем служебникам, по которым причащается государь, царица и царевны, Морозова отвечала: "Не причащусь; знаю, что царь причащается по развращенным служебникам Никонова издания. Враг божий Никон своими ересями как блевотиною наблевал, а вы ныне то сквернение его полизаете; явно, что и вы подобны ему".

Сестер заточили по разным местам. Патриарх Питирим стал просить за них царя: "Я советую тебе боярыню ту Морозову вдовицу, кабы ты изволил опять дом ей отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал; а княгиню тоже бы князю отдал, так бы дело то приличнее было. Женское их дело; что они много смыслят!" "Давно бы я так сделал, - отвечал царь, - но не знаешь ты лютости этой женщины. Как поведать тебе, сколь поругалась и ныне ругается Морозова та! Много наделала она мне трудов и неудобств показала. Если не веришь моим словам, изволь сам испытать; призови ее к себе, спроси, и сам узнаешь ее твердость, начнешь ее истязать и вкусишь приятности ее".

Патриарх вкусил приятности ее и отступился. Сестер пытали наверху, у государя в думе была речь о том, чтоб сжечь Морозову в срубе, "да бояре не потянули; а Долгорукий малыми словами, да много у них пересек". Раскольниц сослали в Боровск и заперли в земляную тюрьму. Урусова не вынесла тяжкого заключения и скоро умерла; за нею последовала и Морозова.

Приходили отовсюду новые учителя; во дворце и с церковной кафедры, из монашеской кельи и из сибирского заточенья толковали они о необходимости перемен, о необходимости науки; задетые ими, оскорбленные старые учителя, бывшие прежде сами передовыми людьми, возбуждавшие негодование своими новшествами, восстали против новшеств, принесенных соперниками, провозгласили, что не должно быть никаких перемен: "До нас положено, лежи оно так во веки веков". Но в то время как старые и новые учителя в священнических и монашеских рясах препираются о двуперстном и треперстном сложении, когда русские разделились в ожесточенной борьбе, когда сделка с наукою, попытка ввести науку чрез православных учителей без вреда православию, далеко не удалась, как бы желалось, когда старые учителя провозгласили и православных греков, и православных малороссиян, и белорусов еретиками, латинцами, - в это время являются новые учителя особого рода, не желанные ни старым учителям, ни новым в рясах, являются иноверцы-немцы, являются вследствие того, что прежде грамматики и риторики нужно было выучиться сражаться, вследствие того, что явно было экономическое банкротство по неуменью производить и продавать и по неимению моря, являются вследствие того закона, по которому внешнее предшествует внутреннему. Мы должны обратить внимание и на этих новых учителей, посмотреть, что это за люди и как они живут в своей Немецкой слободе, которая играет такую роль в истории преобразования.

Мы уже имели случай говорить о наемных войсках, о их историческом значении. Мы видели, что они образовались из добровольных и невольных изгнанников из родных стран, одним словом, из козаков Западной Европы. Для наших козаков служила привольным убежищем широкая степь, поле, где они могли поляковать, козаковать на свободе, признавать только по имени власть Русского государства, враждебно действовать против него при первом столкновении, но все оставаясь православными русскими людьми. В Западной Европе не было степей, где бы могло образоваться козачество; западноевропейским козакам было два выхода: или плыть за океан для приискания и завоевания новых землиц, и эта деятельность западных козаков в Новом Свете совпадает с деятельностию наших восточных козаков за Камнем. Другой выход - извечное занятие богатырских, козацких дружин - служить в семи ордах семи королям, искать хорошего жалованья и добычи в службе разных государей; с XVII века в числе этих государей был и великий государь всея Руси. Из происхождения и занятия этих западных козаков, явившихся в Москве под именем служилых иноземцев, объясняется уже их характер. Волею или неволею оторвавшиеся от родной страны, меняющие службу, знамена, смотря по тому, где выгоднее, составляя пеструю дружину пришельцев из разных стран и народов, служилые иноземцы были совершеннейшие космополиты, отличавшиеся полным равнодушием к судьбам той страны, где они временно поселились, отличавшиеся легкою нравственностию; побольше жалованья, побольше добычи оставалось всегда главною целию. Трудно было сыскать между ними кого-нибудь с научным образованием: такие люди не пошли бы в наемные дружины; но это были обыкновенно люди живые, развитые, много видевшие, много испытавшие, имевшие много кой о чем порассказать, приятные и веселые собеседники, любившие хорошо, весело пожить, попировать за полночь, беззаботные, живущие день за день, привыкшие к крутым поворотам судьбы: нынче хорошо, завтра дурно; нынче победа, богатая добыча, завтра проигранное сражение, добыча отнята, сам в плену.

Таковы были люди, которых постоянно вызывали в Москву в продолжение XVII века; сперва увеличение числа иностранцев в Москве возбудило сильный ропот, жалобы священников; иноземцев выделили, переселили в особую слободу. Казалось, что Русь отгородилась от немцев, но это могло только казаться так. Русь трогалась с востока на запад, и Запад выставил ей на пути как свою представительницу Немецкую слободу. Исторический черед был за Немецкой слободой, и скоро старая Москва преклонится перед этою слободою своею, как некогда старый Ростов преклонился перед пригородом своим Владимиром; скоро Немецкая слобода перетянет царя и двор его из Кремля, обзаведется своими дворцами. Немецкая слобода - ступень к Петербургу, как Владимир был ступенью к Москве.

Служилые иноземцы не прожили молча в Немецкой слободе. Один из самых замечательных людей между ними изо дня в день записал свои похождения, свое житье-бытье и оставил нам любопытные известия о себе самом, о своих собратиях, о России пред эпохою преобразования. Я разумею "Дневник" Гордона.

Патрик Гордон был родом шотландец, католик. Последнее обстоятельство затворило ему двери отечественных университетов. На досуге молодой человек влюбился, но не мог жениться на предмете своей страсти. Частию это обстоятельство, частию жажда к свободе тянули Гордона из родной страны, тем более что на родине ему нечего было терять: он происходил из младшей линии Гордоновской фамилии и сам был младший сын. Молодой Гордон за границею. Сначала он поступил в иезуитский Браунобергский коллегиум, но скоро заметил, что затворническая жизнь ему не по характеру. В 1655 году он вступил в войска шведского короля Карла X, который воевал тогда с поляками. В следующем же году Гордон попался в плен к полякам и освобожден под условием вступления в польскую службу; в том же самом году попался в плен к шведам и вступил опять в шведскую службу. Наемному офицеру жалованья не платили; зато он не упускал удобного случая поживиться добычею, подкарауливал ее в лесу, как разбойник, и записывал в своем "Дневнике", что, например, ему удалось, хотя и не без труда, отнять лошадей у двоих крестьян; Гордон служил в шотландской дружине, которая прославилась своими грабительствами. В 1658 году он опять попался в плен к полякам и вторично вступил в польскую службу. "Ведь главная цель Гордона, - говорит он о себе в третьем лице, - была составить себе счастие, но в шведской службе теперь это трудно было сделать, потому что у шведов на шее были император, короли датский и польский и царь русский. Правда, что честному человеку хорошо у шведов служить: это народ справедливый, ценит каждого по заслугам; но и между поляками можно составить себе счастье; польские генералы гордо обращаются с иностранцами, но остальная шляхта и кто пообразованнее обращаются с ними хорошо". Но и между поляками Гордон не нашел возможности составить себе счастье и в 1661 году вступил в русскую службу в звании майора; в сентябре приехал в Москву, в Немецкую слободу. Здесь сначала Гордону не понравилось. Его позвали к начальнику Иноземного приказа, тестю царскому, боярину Илье Даниловичу Милославскому; тот велел ему взять копье и мушкет и показать, как он умеет ими действовать. Гордон отвечал, что если б ему прежде сказали об этом, то он бы привел с собою своего денщика, который, вероятно, знает лучше его ружейные приемы, и прибавил, что для офицера эти приемы - последнее дело, а главное - начальствовать над солдатами. Боярин возразил, что всякий служилый иноземец, приезжающий в Россию, хотя бы был полковник, должен показать, умеет ли действовать копьем и мушкетом. Делать было нечего: Гордон принялся за копье и мушкет, и боярин остался доволен.

Тут же на первых порах опытный искатель добычи столкнулся со знаменитыми также искателями добычи - московскими дьяками. Назначен был Гордону за его выезд в Россию подарок - 25 рублей чистыми деньгами и на 25 рублей соболями. Иностранец не знал обычая, что для получения этого подарка надобно прежде подарить дьяка. Гордон к дьяку за подарком - тот отговаривается пустяками, Гордон бранится - нет успеха; Гордон к боярину с жалобою, боярин велит дьяку выдать подарков, но тот не выдает. Гордон в другой, в третий раз с жалобою к боярину, говорит ему прямо, что не понимает, кто имеет больше силы - он, боярин, или дьяк, потому что дьяк и не думает исполнять его приказаний. Боярин рассердился, велел позвать дьяка, схватил его за бороду, потаскал его добрым порядком и обещал кнут, если Гордон придет еще раз с жалобою. Дьяк приходит к Гордону с ругательствами; тот платит ему такою же монетою и оканчивает угрозою, что потребует увольнения от службы. Действительно, Гордон начал серьезно думать, как бы выбраться из России жалованье небольшое, и то медными деньгами (4 копейки идут за одну серебряную), и жить нельзя, не только что скопить что-нибудь. В Иноземном приказе проведали, что Гордон хочет просить увольнения у боярина, испугались и выдали ему свидетельство для получения денег и соболей. Гордон заупрямился, не хотел брать подарка; толковал об отпуске; но ему внушили, что просьбою об отпуске он только может погубить себя; он католик, приехал из Польши, с которою идет война, и сейчас же хочет опять уехать - ясно, что приезжал для лазутчества; вместо отпуска познакомится, пожалуй, с Сибирью. Гордон испугался, взял подарок и остался в Москве, в Немецкой слободе, в которой иногда происходили любо пытные события.

В Немецкой слободе, как во всякой другой, полицейский надзор был поручен десятским, которым давался наказ: "Ведать тебе и беречь накрепко в своем десятке и приказать полковникам и полуполковникам и нижних чинов начальным и торговым и всяким жилецким людям и иноземцам, чтоб они русских беглых и новокрещеных и белорусцев и гулящих людей в дворах у себя для работы без крепостей не держали, и поединков и никакого смертного убийства и драк не чинили, и корчемным продажным питьем, вином и пивом и табаком не торговали, и воровским людям приходу и приезду и б....... и, не явясь в Приказ Новые Четверти, никакова питья не держали, а для работы во дворе у себя держали всяких разных вер иноземцев некрещеных". Но мы уже знаем, как солдаты мало обращали внимания на указы относительно вина и как иностранные офицеры их сквозь пальцы смотрели на это. Однажды в Москве узнали, что солдаты держат вино в Немецкой слободе в известном доме. Подьячий с отрядом стрельцов явился на выимку и нашел вино, хотя солдаты успели спрятать его в саду. Стрельцы взяли вино, захватили и несколько солдат; но прибежали другие солдаты, освободили товарищей, отняли вино и протолкали стрельцов до городских ворот. Тут к стрельцам пришла подмога, и солдаты принуждены были бежать в свою очередь; но скоро и они получили подкрепление: солдат набралось 800 человек, стрельцов было 700; завязался бой в узких улицах, и солдаты втиснули стрельцов в ворота Белого города; но на помощь к стрельцам явилось 600 товарищей с главного кремлевского караула и отрезали путь солдатам, ворвавшимся в Белый город; 22 человека были схвачены, биты кнутом и сосланы в Сибирь.

Игра в карты была также запрещена, и солдаты играли тайком, ночью. Однажды русский капитан Спиридонов накрыл их и но обычаю тогдашнего начальства воспользовался этим случаем для добычи: забрал себе не только те деньги, которые были в игре, но еще взял с солдат 60 рублей, не давши об этом знать по начальству, т. е. Гордону. Тот призвал Спиридонова к себе и сделал ему строгий выговор с угрозою, что вперед ему плохо будет. Капитан, не привыкший к таким внушениям, начал было горячиться; тогда Гордон употребил внушение другого рода: схватил Спиридонова за голову, повалил на пол и так отколотил дубинкою, что несчастный едва мог встать. Капитан пожаловался полковнику, но Гордон заперся, потому что свидетелей не было; капитан пожаловался боярину, Гордон и тут заперся.

Хозяин дома, где квартировал Гордон, захотел освободиться от своего постояльца, и челобитье его было исполнено. Два раза присылали Гордону письменные приказания очистить квартиру, но он не обращал на них никакого внимания. Однажды, когда Гордон сидел за обедом, входит к нему в комнату подьячий с указом, чтоб он немедленно перебирался на другую квартиру. С подьячим пришло 20 человек трубников, большая часть которых остались внизу. "Покажи указ!" - говорит Гордон подьячему. "Не покажу, - отвечает тот, - потому что ты два прежние указа оставил у себя или, быть может, разодрал". "До тех пор не очищу квартиры, пока не покажешь указа", - говорит Гордон. Тогда подьячий велит трубникам взять чемодан и нести вон, а сам берет полковые знамена. Гордон вскакивает из-за стола и с помощию денщика и двоих офицеров, которые вместе с ним обедали, выгоняет подьячего вон из комнаты и с лестницы. Но подьячий соединяется с остальными трубниками и снова идет наверх к Гордону; тот с товарищами, пользуясь выгодою своего положения наверху, прогоняет их тем легче, что трубники были вооружены одними палками. На шум прибегают солдаты, нападают на подьячего и трубников, и те бегут, солдаты гонят их до Яузского моста и отнимают у них шапки. Дело кончилось ничем, потому что, на счастье Гордона, Милославский поссорился с Ртищевым, к приказу которого принадлежал подьячий, а между тем Гордон переменил квартиру.

Остался в Москве - делать нечего, надобно было сообразоваться с обычаями. Гордон позвал всех подьячих Иноземного приказа к себе на пирушку и каждому подарил кому два соболя, кому один. С этих пор он пользовался их полным расположением и уважением; какое бы ни было у него дельце в приказе, все сейчас обделают.

Несмотря на это, Гордону все еще очень не нравилось в Москве; человек привык приобретать добычу с оружием в руках, а тут надобно задаривать людей, которые пером ловят соболей! Нельзя вырваться на запад, то нельзя ли хотя еще дальше на восток. Назначался Федор Андреевич Милославский послом в Персию; Гордон стал проситься в свиту, но, зная, что одни просьбы не принимаются, снес самому Милославскому 100 золотых да его дворецкому подарок в 20 золотых. Но золотые пропали, дело было невозможное; иноземца выписали для ратной службы, а он хочет ехать с послом в Персию, куда могут отправиться и русские - пожалуй, еще оттуда уйдет или передастся шаху!

Хотя десятские Немецкой слободы получали наказ - беречь накрепко, чтоб не было поединков, однако служилые иноземцы мало обращали внимания на это запрещение. Гордон в 1666 году имел поединок с майором Монгомери: поссорился он с ним у себя на пирушке, которую давал придворным в царские именины.

Служилые иноземцы не всегда ссорились друг с другом только на пирушках, под влиянием винных паров. По возвращении из похода 1676 года Гордон, бывший тогда уже полковником, узнал, что некоторые драгуны его полка хотят на него жаловаться и что подбивает их к тому генерал-майор Трауернихт. Встретившись с Трауернихтом в доме князя Трубецкого, Гордон в присутствии многих полковников резко выговорил ему, что он связался с негодяями его полка и подучает их подать на него жалобу. Трауернихт смолчал, но на другой же день проводил в Разряд солдат, которые отнесли туда свое челобитье на Гордона. Чрез несколько дней является к Гордону полковник Шиль, родственник Трауернихта, и предлагает, что если Гордон заплатит Трауернихту 300 фунтов, то он уладит дело между ним и драгунами. Гордон отвечал бранью на это предложение. Когда он узнал, что дело на следующий день будет докладываться царю, то послал думному дьяку подарок в 20 рублей; дьяк обещал быть за Гордона; за него же был и сам воевода, князь Григорий Григорьевич Ромодановский, который при докладе объявил, что все написанное в челобитной ложь, дело в том, что Гордон содержит строгую дисциплину и не позволяет своим подчиненным воровать и бегать. "Я говорю это, - прибавил князь, - не потому, что Гордон мне дал что-нибудь или обещал, но зная его усердие к службе царского величества". Крестьяне 20 деревень, в которых стоял Гордонов полк, прислали сказку за руками троих священников, что они не могут ни в чем пожаловаться на Гордона. Жалобщики, увидавши, что дело не может кончиться в их пользу, предложили Гордону мировую, если он даст им пять рублей. Гордон отвечал, что даст пять рублей, если они откроют ему всех сообщников, чтоб ему знать, кто у него в полку друзья и кто враги, без этого не даст ни копейки. Драгуны не согласились.

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com