13776 работ.
A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z Без автора
Глава 1.5.
Мы видели, что посадские и уездные люди дают деньги на кормление воевод и подьячих. Земский староста расходует этими мирскими деньгами, каждый день вносит в книгу, что издержано. 1 сентября несено воеводе: пирог в пять алтын, налимов на 26 алтын; подьячему пирог в 4 алтына 2 деньги, другому подьячему пирог в 3 алтына 4 деньги, третьему пирог в 3 алтына 2 деньги. Воевода для Нового года позвал обедать, за эту честь надобно заплатить, и староста несет ему в бумажке 4 алтына, боярыне его 3 алтына 2 деньги, сыну его 8 денег, боярским боярыням 8 денег, жильцам верховым 6 денег. На другой день, 2 сентября, опять староста идет к воеводе, несет четверть говяжью в 12 алтын 4 деньги да щуку в 6 алтын. Подьячему четверть говяжью в 9 алтын 4 деньги. 3 сентября староста несет воеводе щук на 19 алтын да на воеводский двор купил лопату в 2 деньги, 100 свеч сальных - дал 8 алтын 2 деньги, купил в съезжую избу бумаги 5 дестей, заплатил 11 алтын 4 деньги. 5 сентября воеводе четверть говяжью на 12 алтын 4 деньги; подьячему четверть говяжью в 9 алтын 4 деньги; другому подьячему то же. 6 сентября воеводе четверть говяжью. 7 сентября староста и мирские посыльщики ходили обедать к подьячему, отнесли в бумажке 16 алтын 4 деньги, жене его 8 алтын 2 деньги, матери его 3 алтына 2 деньги. 8 сентября воеводе отнесено щук по 12 алтын. 9 - воеводе четверть говяжья и подьячему столько же. 10 - воеводе щуки. И - опять обед у подьячего: отнесено ему в бумажке 13 алтын 2 деньги, жене 6 алтын, матери 3 алтына, дочери 10 денег; на другой день, 12 числа, ходили к нему на похмелье, отнесли в бумажке 20 алтын. 12 числа воеводе четверть говяжья. 14 - воеводе репы четверик на 3 алтына 4 деньги. 16 - воеводе рыбы, щук и налимов на 11 алтын; подьячему рыбы на 3 алтына да поставили почесть подьячим съезжей избы - вина и пива на 6 алтын 4 деньги. 17-на именины царевны Софии воеводе пирог в 5 алтын и подьячим пироги; да воеводе и подьячему рыба. 19 - воеводе четверть говяжья и т. д.
Мы видели расходные книги земского старосты; теперь заглянем в росписи, что издерживали мирские посыльщики, присылаемые в город из волостей для платежа денег. "Ходил к воеводе, нес хлеба и калачей на 2 алтына, в бумажке денег три алтына, людям его дал две деньги. Ходил к воеводе, нес хлеб, да калач в 2 алтына, да мяса задь говяжью 26 алтын 4 деньги, да свиную тушу в рубль, да баранью тушу 13 алтын; деньгами 3 рубля; племяннику его рубль, другому племяннику 10 алтын, боярыне рубль, дворецкому 21 алтын, людям на весь двор 21 алтын, ключнику 10 денег, малым ребятам 2 алтына, денщику 2 алтына, подклетным 3 алтына. Подьячему хлеб да калач, деньгами 2 рубля с полтиною, жене его 16 алтын, двоим племянникам рубль, людям на весь двор 10 алтын, ключнику 3 алтына, денщику 2 алтына, приворотнику алтын, малым ребятам 8 денег, блаженному 4 деньги. Приставам дал всем в братью 6 денег да, стояв на правеже, дал приставу 2 деньги, да когда платил деньги, дал сторожу в мешок 2 деньги, да что писал книгу целовальник взял 2 деньги, да староста взял за сено, что миром сулено воеводе, 4 гривны".
Эти мирские расходы на воеводу и подьячих были делом обыкновенным, не возбуждали ропота и жалоб; но иной воевода хотел кормиться уже слишком сытно; в земской избе слышались громкие жалобы, и, наконец, подьячий земской избы садился писать челобитную, бил челом посадский и всеуездный земский старостишка во всех посадских и уездных людей место: "Приехал воевода и взял с нас по приезде 120 рублей денег, брал с нас всякий месяц на хлеб по 12 рублей да хлеба по четверти ржи, по четверти овса, по четверти ячменя с сошки, итого по 99 четвертей на год да по пяти и по шести пив, а всякое пиво становится по три четверти хлеба; к Рождеству Христову и к Великому дни по полти мяса, итого по 126 полтей на год, да к Петрову дни по барану с сошки, да по 2000 яиц, да на всякий день мелкими припасами, мясом, рыбою и калачами, с ямщиков по 30 рублей на год, да на всякие сутки сальных свеч по полуполтине, да лошадям сена по 50 рублей на год; а земских старост к мирским сборам и целовальников и приставов и иных ружников нам, мирским людям, выбирать не давал, выбирал сам собою тех, кто ему больше даст".
Такую челобитную писал подьячий в земской избе; а в съезжей избе подьячий писал другую от воеводы на мир: "Волостные посольщики денежные доходы платят оплошно, а с правежу мне говорят большим невежеством, чтоб на них не правил; однажды на правеже закричали на меня с большим невежеством, забунтовались и с правежу от съезжей избы сошли, от приставов отбились, приставов побили, на двор ко мне приходили с большим невежеством и похвалялись на меня всякими недобрыми делами, а посадский и всеуездный староста лаял меня...... и называл вором при многих людях, и государевых доходов править не велит".
В городах, ближайших к Москве, воеводы и подьячие кормились умереннее: челобитные мирских людей были доходнее до царя. Но в городах дальных, где именно было до бога высоко, до царя далеко, кормленщики разнуздывались и этою разнузданностию вызывали самоуправство мирских людей, которым также представлялось, что до бога высоко, до царя далеко. Не повторяем рассказа о восстаниях мирских людей отдаленных городов в царствование Михаила Федоровича и в начале царствования Алексея Михайловича; в конце царствования Алексея, в 1673 году, жители Кайгородка под предводительством Аничка Ташкинова и Митьки Беркутова воеводе Волкову в денежных доходах царских отказали, приходили на воеводу бунтом и хотели убить, от воеводства отказали, приставов и целовальников с города свели. Правительство послало сотню стрельцов для утушения бунта, и дело кончилось пытками и виселицами. Не от одних, впрочем, посадских людей доставалось иногда воеводе; иногда посадские должны были выручать воеводу. Однажды в Шуе на посаде раздался сполошный колокол; посадские сбежались и видят, что их воевода Борков лежит чуть живой; ехал он из гостей вместе с соседним помещиком стряпчим Кашинцевым, человеком страшно задорным, поссорились, подрались, и Кашинцев выдрал у воеводы всю бороду без остатка.
Представителем мира пред правительством был земский посадский и всеуездный староста, выбранный миром. Тяжело от воеводы или от кого и от чего бы то ни было, староста бьет челом во всех посадских и уездных людей место. Он кормит воеводу и подьячих; но, когда кормить становится тяжело, когда мир начинает волноваться, староста со своими, за своих, староста лает воеводу. Но не всегда бывали такие бойкие старосты; иногда староста соединялся с воеводою и действовал против мира, против выгод своих избирателей, и мирские люди обращались к правительству, били челом на своего старосту: "В наших мирских делах учинил большое дурно, в денежных приходах и расходах большую хитрость, а себе корысть; подговаривался к воеводе и к таможенному откупщику, пьет и ест с ними беспрестанно и ночи просиживает, на нас воеводе и откупщику наговаривает, и нас продают и убытчат: вели, государь, от нас его вывесть". Против дурного старосты, избранного, у избирателей нет другого средства, как просить правительство вывести его из города, потому что, если смененный староста останется у них, им будет плохо, потому что это обыкновенно человек богатый, сильный. Слабость общества, мира пред отдельным лицом высказывалась и в другом случае: кто-нибудь из мирских людей начинает дурно вести себя, мир предвидит, какие беды могут произойти от этого; напьется пьян, сделает какое-нибудь дурно, подерется, убьет кого-нибудь до смерти, мир будет отвечать, подле воевода, подьячие, которые ждут только того случая, как бы понажиться на счет мира, постараются припутать к делу как можно большее число людей, и мир бьет челом: "Жалоба нам на посадского человека Короба: пьет и бражничает безобразно, в зернь и карты играет, жену свою бьет и мучит не по закону! Вели его с женою и детьми с посаду выслать вон, чтоб нам в пене и опале не быть". Члены рода поступали точно таким же образом: били челом государю, что один из родственников ведет себя очень дурно и не унимается, несмотря на наказания от старших членов рода; род дает знать государю, чтоб после в опале не быть. Слабость мира особенно выражалась в розни, усобице между богатыми и бедными посадскими людьми - явление, которое встречалось не в одном Пскове, не из одного Пскова получались такие челобитные: "Бьют челом посадские средние и молодчие бедные людишки всех сороков. Жалоба нам на посадских людей, на прежних земских старост и нынешнего и на всех лучших богатых людей: лучшие и богатые люди нас окладом и тяглом не по силам загнели, а себя в окладе облегчили, и с тех своих легких окладов на многие годы тягла не доплачивают, оставляют за собою залоги большие и для того земских старост по книгам, друг другу норовя, не считают, а нам, средним и молодчим людишкам, на счет не дают".
Все со всем относилось к правительству, било челом великому государю. Правительство не оставалось глухо к челобитьям; просил какой-нибудь мир выборного чиновника вместо коронного, правительство охотно соглашалось. Бьют челом, чтоб городничего или городового прикащика (по-нашему коменданта) отставить и выбрать нового миром, государь велит выбирать. Бьет челом посадский и всеуездный земский староста во всех место посадских людей и волостных крестьян, что прежде в земской избе у всех дел был один подьячий, а теперь явился к ним из Москвы какой-то господин с грамотою, в которой велено ему быть в подьячих у земского старосты, а прежнему подьячему быть у одного ямского дела; но прежний подьячий, пишет староста, человек хороший, налогов и убытков от него не бывало, а этот новый, который напросился на его место, у земских дел не бывал и к ним негоден - великий государь приказывал выпроводить приехавшего из Москвы подьячего, несмотря на его грамоту. Бьют челом волостные старосты и крестьяне, что у них в съезжей избе искони подьячий по их выбору, а теперь один хочет сесть в подьячих без их выбора: государь не позволяет подьячему садиться без выбора. Против воеводских злоупотреблений на суде были приняты меры: не велено судить воеводам и приказным людям дела тех лиц, от которых подано будет на них подозрение, судить их велено воеводам ближайших городов, не дальше 150 верст. Потом не велено определять воеводами дворян в те города, около которых у них находятся поместья и вотчины. В конце царствования Алексея Михайловича велено было отставить въезжие, и месячные, и праздничные, и иные денежные всякие и хлебные поборы воеводам и что на воеводские расходы земские старосты на мирские деньги покупали на воевод. Понятно, что воеводы не могли вдруг отказаться от этих поборов и приносов, и земские старосты носили пироги и рыбу по старой привычке; доказательством служит то, что царь Федор Алексеевич должен был подтвердить указ отцовский. Сделана была и более важная попытка к преобразованию отношений горожан к воеводе, но не удалась.
В 1665 году воеводою во Пскове был знаменитый любимец царя Алексея Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Воевода нашел дела вверенного ему края в очень неудовлетворительном состоянии: заграничная торговля, которою богател Псков, находившийся на двух рубежах, упала вследствие войн, польской и шведской: зло, общее всем городам древней России, господство так называемых мужиков-горланов, богатых торговых людей, которые, забравши всю власть в свои руки, хлопотали только о своих выгодах забывая выгоды большинства сограждан, - это зло было в самой сильной степени во Пскове, где была свежа еще память о кровавой борьбе между лучшими и меньшими людьми в смутное время, а недавняя псковская смута подновила раздражение. Афанасий Лаврентьевич не хотел только кормиться на псковском воеводстве; он стал думать, как бы поднять благосостояние города, который был ему родной. Как везде, так и тут он смотрел на Запад, делал "с примеру сторонних чужих земель", и предложил земским ста ростам и всенародному совету следующую меру: быть во Пскове беспошлинному торгу с иностранцами: одному - 6 января на две недели, а другому - с 9 мая на две недели, причем мимо посадских людей псковичей иных чинов людям с иностранцами не торговать. "Во всех государствах главны те торги, которые без пошлин учинены", - твердил воевода.
Уже давно по всей России, особенно же в значительнейших городах, слышались горькие жалобы русских торговых людей на купцов иностранных, которые, действуя сообща и располагая большими капиталами, захватывали торговлю в свои руки. Чтобы относительно цен на товары не быть в зависимости от русских значительнейших торговцев, иностранцы обыкновенно входили в сношения с небогатыми людьми, давали им вперед деньги, на которые те скупали для них товары низкою ценою, довольствуясь небольшим вознаграждением: "От такого неудержания русские люди на иноземцев торговали из малого прокормления и в последнюю скудость пришли, а которые псковичи и свои животы имели, от сговорщиков с немцами, для низкой цены товаров, также оскудели". Чтоб не было такого тайного подряда с иноземцами, чтоб маломочные русские люди не брали у них в подряд денег и таким образом не понижали бы цены русским товарам, Нащокин предложил псковским лучшим людям торговым росписать по свойству и по знакомству во Пскове и в пригородах маломочных людей по себе, ведать их торговлю и промыслы и, вместо того что прежде брали они деньги у иностранцев и на них работали, давать им ссуду из земской избы (т. е. из городских сумм); накупивши на эти деньги товару, маломочные люди должны привозить его в Псков в декабре месяце; товар должен быть записан в земской избе, лучшие люди должны принимать эти товары, каждый у своего, кто за кем записан, давать им цену с наддачею для прокормления и чтоб к маю месяцу накупали новых товаров; после же ярмарки лучшие люди, продавши товары свалом иностранцам, должны заплатить маломочным людям ту цену, по какой сами продали.
Потом воевода обратил внимание на винную продажу, предмет важный, ибо эта продажа составляла один из главнейших источников дохода для казны. Псков был город порубежный, иностранцы привозили тайком множество горелого вина и немецких питей, отчего псковичи не брали напитков с казенных кружечных дворов; у голов и целовальников, приставленных к продаже вина, большие недоборы, с них взыски, они стараются взыскать, вынуть запрещенный товар у жителей, от этих выимок людям разоренье, а казне прибыли нет. Вследствие этого Нащокин предложил установить вольную продажу вина с платою в казну с рубля по две деньги, если же кто станет торговать напитками больше, чем другими товарами, на тех брать с рубля по гривне. Наконец, воевода предложил новое устройство городового управления: предложил выбрать пятнадцать человек на три года, чтоб из них каждый год сидело в земской избе по пяти человек; эти пятеро выборных должны судить посадских людей во всех торговых и обидных делах и отводить к воеводам только в измене, разбое и душегубстве. Случится тяжба между дворянином и посадским, то судить дворянину (кто будет у судных дел) с выборными посадскими людьми. Пошлины с судных дел, решенных пятью выборными, держать в земской избе для градских расходов. Такое же устройство должно быть и в пригородах.
Предложения Нащокина произвели сильное волнение между псковичами; разделились: одним нравились предложения, другим нет; меньшие люди были за новое, лучшие отстаивали старину. За этими ссорами дело протянулось от апреля до августа; только 13 августа посадские люди написали наконец свои челобитные по мысли воеводы, принесли в Троицкий собор и приняли благословение архиепископа Арсения; челобитные отправлены в Москву, и новое устройство введено.
Но Афанасий Лаврентьевич не мог долго оставаться во Пскове; он был отозван для важного дела - для ведения мирных переговоров с польскими уполномоченными. Воеводою в Псков явился князь Иван Андреевич Хованский. Князь Иван Андреевич был неохотник до новизн, особенно был неохотник до новых людей. Он уже и прежде, как мы видели в своем месте, имел столкновение с Нащокиным, на которого смотрел как на временщика, выдвинутого царем в ущерб чести старых родов. Приехавши во Псков, Хованский увидал, что Нащокин и здесь что-то такое намудрил неполезное, посадил мужиков судить и распоряжаться, отнявши суд у воеводы, завел вольные шинки вместо казенных питейных домов. Но мы видели, что и между мужиками некоторые, и лучшие, самые богатые не были довольны новым устройством. Они стали говорить Хованскому, что все эти новые порядки Нащокин завел самовольно, насильно навязал посадским людям, писали челобитную в земской избе ночью, вычерненную (поправленную), и руки велели в ту же ночь приложить. Хованский шлет грамоту в Москву к царю: "Во Пскове заведены вновь шинки, в них пьют безвременно, и оттого всякому дурно. Учинены выборные люди и посадских людей судят и в съезжую избу (т. е. к воеводе) не ходят; да в земскую же избу в делах берут дворян с приставами, и оттого дворяне плачут; да они же, выборные люди, подорожные от себя дают за рубеж, и те новые проезжие, что мужики дают от себя, не знаючи и не остерегаясь в письме, от иноземцов будут в подивление. Сказали мне старосты земские и посадские лучшие люди, что писали ночью челобитную вычернену и руки велели в ту же ночь приложить, а кто чернил челобитную и складывал, тому то дело надобно; приложили только рук с пятьдесят, и то немного лучших людей; в челобитной писано слагательно, писал кто-то умный человек, а мужикам так было не сложить". На грамоту пришел ответ: "Вы бы всяких чинов людей ведали во всем судом и расправою, а новый суд отставили. Шинки отставить, а быть попрежнему кабакам по старым местам и отдать на откуп, а если откупщиков не будет, то сбирать на веру (по присяге) лучшим людям".
Но и Хованский недолго оставался в Пскове; преемником его был князь Данила Степанович Великого-Гагин, человек, не имевший ни в Пскове, ни в Москве того влияния, какое имели его предшественники; при нем, следовательно, дело опять могло свободно подняться и решиться без воеводского вмешательства. Ордин-Нащокин был в это время в Москве, управлял Посольским приказом, а Псков был подведомствен этому приказу. Разумеется, Нащокин не мог спокойно видеть, как его устройство было разрушено враждебным Хованским. У Нащокина был в Пскове преданный ему дьяк, Мина Гробов, который по отъезде Хованского и начал поднимать опять приверженцев нащокинского устройства. Мы видели, что по представлению Хованского вольная продажа вина была уничтожена и велено было отдать ее на откуп, если найдется откупщик. Откупщик нашелся, Кузьма Андреев, и заплатил на месяц более чем вдвое против той прибыли, какую получала казна от вольной продажи. Но при Великого-Гагине вольные питейные промышленники Давыд Бахарев с товарищами прислали в Москву челобитную: "Выборные люди, Семен Меншиков с товарищами, видя наш промысл и раденье, что будет великого государя казне сбор большой, и дружа друг другу, питейную прибыль отдали на откуп товарищу своему, выборному человеку Кузьме Андрееву, заводом, забыв страх божий и крестное целованье, назвали наши оброчные питейные домы шинками". Пришла и другая челобитная не от одних питейных промышленников: "Жалоба нам, бедным сиротам твоим, середним и мелким людишкам, на псковичей же посадских прожиточных людей, Сергея Поганкина, Никиту Иевлева, Мокея Сигова с товарищами: те прожиточные люди всякие дела городовые и мирские делают и челобитчиков выбирают и посылают к тебе, великому государю, в Москву без городского и мирского ведома середних и мелких людишек и без заручных приговоров; оттого нам чинится великое разоренье и всякие подати, большие и частые".
На откупщика Кузьму Андреева и на его приятелей, которые устроили ему откуп, было донесено в Москву, что откупная сумма очень мала и что, несмотря на то, откупщик и товарищи его, лучшие люди, притесняют маломочных людей, не дают им приготов лять у себя хмельных напитков в известных, определенных законом случаях, корыстуются с кабаков, провозят товары, прокрадывая. Вследствие этого из Москвы пришел указ: так как псковичи Семен Меншиков и Кузьма Андреев с товарищами маломочным людям не помогали, то платить им в год за кабаки по 9366 рублей быть с ними вместе в платеже Никите Иевлеву и Сергею Поганкину, потому что они от градского совета бегали и к присяге не ходили.
Наконец осенью 1668 года пришла в Москву челобитная от земского старосты Степана Котятникова и всех псковичей, чтоб государь приказал восстановить все учрежденное при Нащокине и раз рушенное при Хованском, чтоб от кабацких продаж была учинена свобода, как в Смоленске. Но к челобитной не приложили рук Семен Меншиков, Сергей Поганкин, Кузьма Солодовник, Иван Чирьев, Никита Михалев, Петр Зарубин, Юрий Белобородов. Мокей Сигов, Афанасий Самойлов, всего девять человек.
У этих девяти человек были в Москве также сильные покровители - дьяки Посольского приказа Герасим Дохтуров и Лукьян Голосов; с ними-то постоянно боролся Нащокин, упрекая их, что они грязнят Посольский приказ, по которому иностранцы судят обо всей России и который должен быть чище всех других приказов, а дьяки его мешают кабацкие дела с дипломатическими. Дьяки мстили Нащокину, действуя постоянно наперекор ему; и тут о псковском челобитье они составили такую докладную записку, что челобитчикам было отказано. Понятно, что Афанасий Лаврентьевич не мог спокойно перенести этого. Государь находился в затруднительном положении: с одной стороны, представляют ему, что Псков волнуется, что меньшинство притесняет большинство, которое может ожесточиться; с другой - представляют, какой ущерб потерпит казна, если ввести в Псков вольную продажу вина, а деньги нужны, государство разорено тяжкою войною. Алексей Михайлович обратился сначала к Ордину-Нащокину, чтоб тот изложил свое мнение, "как тому кабацкому сбору пристойно быть и доимочные деньги на ком взять, чтоб кабацкая прибыль напрасно не пропала, а людей бы не ожесточить". Афанасий Лаврентьевич отвечал: "В 1666 году устроил я Псковское государство с примера сторонних чужих земель к великой прибыли твоей государевой казне и Псковскому государству к полноте и расширению; я сделал это, ни на что не прельщаясь, только видя вашу государскую премногую милость, исполняя свой долг и надеясь получить отпущение грехов в будущем веке. Но мое дело, государь, возненавижено немилосердыми людьми, приказною мздою. Отказали Стеньке Котятникову в питейных сборах; но думные дьяки зачем забыли мою вину: я и в Смоленске то же самое сделал, а Псков важнее Смоленска, лежит на рубеже двух чужих земель; жители в городе и в уездах пришли в последнюю нищету, и без такого устава помочь им нечем. Всячески приводя в согласие людей божиих и ваших, государевых, я наговаривал и писал во Псков, и ко мне из Пскова писал дьяк Мина Гробов, что усердно радеет, как бы прекратить разделение между псковичами, и на ком довелось кабацкую недоимку доправить, то у них уже решено, решено и то, чему в Пскове быть прочнее. Надеясь на твою государскую милость, я в Смоленске твоим указом пример учинил, товарищи мои, думные дьяки, это знали; и если, государь, в Смоленске в питейном сборе зла не сделалось и, как теперь там дело идет, в Посольском приказе известно, то в Пскове было бы гораздо больше прибыли, чем в Смоленске".
Нащокин прямо объявил, что он чрез дьяка Гробова хлопотал в Пскове о соединении людей; из его собственных слов было видно, что последняя челобитная, пришедшая из Пскова, была следствием этого соединения, т. е. этих хлопот. Противникам Нащокина легко было намекнуть, что мнимое соединение произведено насильственным образом, что лучшие люди не подписались под челобитной, в которой просили о восстановлении нащокинского устройства. Оставалось одно средство разъяснить дело - спросить все жителей Пскова и области прямо от верховного правительства, чего они хотят.
11 марта 1669 года воевода князь Великого-Гагин получил царскую грамоту: "Вы бы всяких чинов людям наш, великого государя, указ сказали: если в Пскове питейной прибыли быть по-прежнему у всех псковских жителей, то нашей казне прибыль будет ли и псковичам, и уездным, и всякого чина людям какой тягости в том не будет ли?" Воевода прислал в Москву ответы.
Архиепископ Арсений, как св. панагию носит, во всякой правде сказал, что от питейных домов городские жители и уездные не будут обогащены, а если кабацкий недобор в 9000 рублей с лишком им доплачивать, то разорятся окончательно.
Архимандриты, игумены, строители, игуменьи и строительницы, Троицкого дома (собора) протопоп, псковских ружных и приходских церквей поповские старосты и весь освященный чин, церковные прикащики за крестьян монастырских церковных вотчин, всего сто один человек, сказали: питейным дворам быть отнюдь нельзя, потому что домам псковичей и священного чина и уездных крестьян слабых людей быть в лишних скудостях и бесчестиях за пьянственным невоздержанием и за иными в пьянстве слабостями.
Дворяне и дети боярские, 60 человек, объявили, что не могут дать ответа по незнанию дела; 89 человек не приехало.
Посадские люди, 238 человек, пожиточные, середние и маломочные, сказали: питейным дворам быть невозможно, в сборе казны умаление будет большое, потому что посадским людям конечное разоренье за слабостию и пьянственным невоздержанием; вперед кабакам по-прежнему пристойно быть на вере (на присяге).
Козаки, стрельцы, пушкари и воротники, всего 2115 человек, подобно дворянам, сказали, что не знают.
Крестьяне Псковского уезда, 241 человек, сказали: в Пскове питейной прибыли можно быть по-прежнему у всех псковских жителей, с бережением и со всякою крепостию, за верою и за поруками, казне прибыль будет; в городе и уездах кабакам быть непристойно, а случится недобор, то они, волостные крестьяне, готовы принять его на себя. 670 человек крестьян сказали, что не знают.
В Москве последовало окончательное решение: отдать кабаки на откуп, и если никто не возьмет, то продавать на вере выборным людям. Откупщиков не нашлось.
Эти нововведения Афанасия Лаврентьевича не принялись; но в 1667 году ему удалось высказать свои любимые мысли в торговом уставе. И здесь встречаем обычное указание на Запад, на пример иностранных государств: "Во всех окрестных государствах свободные и прибыльные торги считаются между первыми государственными делами; остерегают торги с великим береженьем и в вольности держат для сбора пошлин и для всенародных пожитков мирских". Устав определяет, что люди недостаточные получают помощь из московской таможни и из городовых земских изб;требует, чтоб мимо торговых людей белых чинов люди с иноземцами торга и подрядов не чинили, а свои товары прикладывали к русским торговым людям; требует, чтоб лучшие торговые люди берегли маломочных торговых людей, давали бы им завестись торгами между русскими людьми складом к большим товарам, чтоб в продаже иноземцам цены не портили и в подряд деньги у них не брали. В Архангельск на время приезда туда купцов иностранных исстари назначался из Москвы гость с товарищами для наблюдения за ходом ярмарки и для сбора таможенных пошлин; устав требует, чтоб этот гость и товарищи его выбирались по рассмотренью, а не по дружбе или недружбе, выбирались из досужих и богоугодных людей не по богатству, а по добродетели. Этого гостя и товарищей его воевода ни в каких таможенных торговых делах не ведает; всякую расправу в торговых делах русским и иноземцам чинит в таможне гость с товарищами. Устав увеличил подать с иностранных вин, потому что от большого привоза их на государевых кружечных дворах чинятся убытки и недоборы большие. Иноземцы должны торговать только с купецкими людьми того города, куда приедут для торговли, с приезжими же не должны ни торговать, ни подрядов, ни записей совершать; но московским купецким людям во всех порубежных городах и на ярмарках торговать с иноземцами всякими товарами вольно. Иноземец с иноземцем не должен торговать под страхом отобрания товаров на государя. Пошлина с продажи и мены иностранных товаров 2 алтына с рубля; с русских товаров, отпускаемых иноземцами в свои государства, по гривне с рубля; но если иноземец привезет из-за моря золотые и ефимки, то ему пошлин с них не платить, и что купит на золотые и на ефимки, то везет в свою землю беспошлинно. Все эти золотые и ефимки в порубежных городах иноземцы должны отдавать в казну, из которой получают за них русские мелкие деньги: за золотой по рублю, за ефимок любский по полтине. Если восточные купцы - персияне, индейцы, бухарцы, армяне, кумыки, черкесы - и астраханские жильцы-иноземцы поедут для торговли в Москву и другие города, то брать с их продажных товаров в Астрахани проезжей пошлины по гривне с рубля; если же станут торговать в Астрахани, то брать по 10 денег с рубля; с русских товаров, которые они повезут к себе, брать по гривне с рубля. То же наблюдать и относительно греков, молдаван и валахов - брать по гривне с рубля; если же станут торговать в Путивле, то по 10 денег. Ни один иноземец не может продавать своих товаров в розницу и ездить с ними по ярмаркам. В Москву и другие внутренние города пропускаются только те иноземцы, у которых будут государевы жалованные грамоты за красною печатью. Жиды в царствование Алексея Михайловича умели добыть себе такие грамоты за красною печатью; они приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами и получали комиссии от двора; так, в 1672 году шкловские евреи Самуил Яковлев с товарищами отпущены были из Москвы за рубеж для покупки венгерского вина. Греков в царствование Михаила и в начале царствования Алексея пропускали свободно по единоверию; но с 1647 года им назначен был для торговли только один пограничный город Путивль.
И новый устав, исполняя желание русских торговых людей, не пустил иностранцев во внутренние города. В 1669 году поселившийся в России иностранец Петр Марселис подал в Посольский приказ статьи, клонившиеся к изменению торгового устава; он представлял: 1) какой вред происходит оттого, что торговля у Архангельска бывает после 1 сентября; многие корабли за поздним временем подвергаются опасностям и погибают, да и русские суда, возвращаясь от Архангельска вверх по Двине, не успевают доходить до Вологды. 2) Пусть иноземцы платят пошлины ефимками, а не золотыми; надобно позволить иноземцам привозить золотые в Московское государство, продавать их или в уплату отдавать кому угодно: это заставит их привозить много золотых и ефимков. 3) Теперь для получения золотых и ефимков иноземцам сбавляется пошлина; но если позволить им покупать товары в Москве и в других городах, то я обнадеживаю, что соберется огромное количество ефимков и золотых, больше пошлинного сбора, потому что все те ефимки будут на денежном дворе переделаны и на всякий ефимок будет прибыли по 14 копеек. Позволение покупать товары в Москве и других городах надобно давать только тем иностранцам, которые станут привозить ефимки, а не золотые. 4) Прежде давали в Москве и на Архангельской ярмарке разным людям много мелких денег, чтоб в новый год на эти мелкие деньги ставили в казну ефимки, и этим средством много было привозимо в Москву ефимков если приказать иноземцам раздавать мелкие деньги для постанов ки ефимков, чтоб ставили по 16 алтын, то по-прежнему будет при возиться много ефимков.
По обычаю были призваны в Посольский приказ гости и другие торговые люди и прочтены им статьи Марселиса. Гости смекнули, что хитрый иноземец, которого они очень не жаловали, хочет опять ввести свою братью во внутренние города, прельщая правительство обильным привозом ефимков, и потому подали сказку "Первую статью иноземцы нарушили: в прошлом году много их кораблей пришло в Архангельск после Семена дня (1 сентября); которые пришли и до этого времени, и те торговали до Семена дня малыми торгами, а большими торгами всегда они торгуют на последних днях нарочно, чтоб у русских взять товары дешево, а свои поставить дорого и чтоб в позднем и скором времени русским людям заморских плохих товаров высмотреть было некогда". На вторую статью: "Теперь золотых в Московском государстве еще не умножилось; а что Марселис написал, чтоб иноземцам привозить всюду золотые и ефимки, то этим он хочет с иноземцами у всех русских людей торгами завладеть. Ефимки и золотые у них будут проданы персиянам, армянам, кумыкам и татарам дорогою ценою и вывезены из Московского государства. А если русские люди в Москве и в городах и возьмут у иноземцев за свои товары небольшое число золотых и ефимков, то этих денег в розни в государеву казну не собрать. Иноземцы станут продавать иноземцам же золотые по 40 алтын, а ефимки по 20 алтын и на те деньги станут покупать русские товары дешевою ценою, вполовину против архангельской цены: продаст иноземец 4 золотых по 40 алтын, итого возьмет 4 рубля 26 алтын 4 деньги; на эти деньги купит поташу берковец, даст 5 рублей, а в Архангельске русские люди продают поташ по 9 и по 10 рублей, а на Москве станет приходить поташ иноземцам по 4 золотых берковец. Так и прочие всякие товары переведут у русских людей полуценою перед Архангельском".
Торговый устав отменил множество мелких пошлин: подужное, мыты, сотое, тридцатое, десятое, свальное, складки, повороты, статейные, мостовое, гостиное и другие - и положил их в рублевую пошлину.
В начале устава сочинитель его указал на пример иностранных государств, где торговля считается в числе важнейших государственных дел; в конце по образцу иностранных же государств он принимает меры против роскоши: "В порубежных городах головам и целовальникам у иноземцев расспрашивать и пересматривать в сундуках, ларцах и ящиках жемчугу и каменья неоплошно, чтоб узорочные вещи в утайке не были; от покупки таких вещей надобно беречься, как и в других государствах берегут серебро, а излишние такие вещи покупать запрещают, не позволяют носить их простым, нечиновным людям, чтобы оттого не беднели; также низких чинов люди чтоб не носили шелку и сукна. Надобно удерживать простых людей от покупки таких вещей накладною пошлиною большою и заповедью без пощады: берегут того во всех государствах и от напрасного убожества своих людей охраняют".
Постановив, что воевода архангельский не ведает гостя, который чинит расправу торговым людям, Ордин-Нащокин в конце устава предлагает важную меру, которая приготовляла меры Петра Великого для "собрания рассыпанной храмины", именно предлагает учреждение особого приказа для купцов: "Для многих волокит во всех приказах купецких людей пристойно ведать в одном пристойном приказе, где великий государь укажет своему боярину; этот бы приказ был купецким людям во всех порубежных городах от иных государств обороною и во всех городах от воеводских налог был им защитою и управою. В том же одном приказе давать суд и управу, если купецкие люди будут бить челом на других чинов людей". Явился Приказ купецких дел.
Таким образом, городская жизнь или, лучше сказать, посадская жизнь, жизнь посадских людей перед эпохою преобразования представляет нам борьбу и с чужими, и со своими. Борьба с иностранными купцами кончилась торжеством русских; но важнее была борьба со своими. Борьба эта, как мы видели, проистекала из господствующего в первобытных, неразвитых обществах непосредственного отношения вооруженной части народонаселения к невооруженной, служащей к рабочей, причем первая кормится непосредственно на счет последней. Здесь признаком роста, возмужалости, служит то, что промышленная часть народонаселения хочет высвободиться от этой обязанности непосредственного кормления, обособиться, хочет добыть самоуправление. В Западной Европе это движение обозначилось образованием городских общин, их борьбою с владельцами, потом освобождением сельского народонаселения. Но для того и другого явления необходимо было сильное движение, промышленное и торговое, обогащение, соперничество движимого, денег, с недвижимым, землею. В России в описываемое время видим застой в промышленности и торговле, бедность; в XVII веке видим условия, еще более неблагоприятные для увеличения народного богатства, чем прежде: города и торговые сотни не могут справиться после разгрома Смутного времени, а новые тяжелые войны не перестают истощать их. Из городов, и самых богатых, приходили вести, что денежных доходов не достает на покрытие издержек, на жалованье служащим людям, военным и подьячим. Не давать денежного жалованья, уменьшить его, пишут из Москвы, земли много, землю раздавать. В государстве, где вместо денежного жалованья раздают землю, где земли больше, чем денег, - в таком государстве не думают об освобождении крестьян, напротив, думают об их закреплении, ибо, давши землю, надобно и дать постоянного работника, иначе жалованье не в жалованье. Одно явление объясняет другое; в то время, когда закреп ляются крестьяне в селе, в то время нечего ждать много от города, потому что в селе прикрепляют крестьянина по бедности города. В городе посадские также прикреплены, не смеют уйти под смертною казнью, должны сидеть, работать и платить ратным людям на жалованье, кормить воеводу. Их интересы постоянно в столкновении с интересами вооруженной части народонаселения. Они бьют челом на закладчиков, на крестьян, которые промышляют наравне с ними, но не помогают им в несении тягостей; но, восставая против закладчиков и крестьян, требуя возвращения своей братьи, ушедших в села, они восстают против интересов тех людей за которых заложились закладчики, которым принадлежат крестьяне, к которым ушли их братья, посадские люди, отбывая от тягостей; известно, чьи интересы были затронуты, когда велено было слободы и села в городах, принадлежавшие частным людям, завести за государя, написав жителей их в тягло; известно, как мстили посадским людям за это. Понятно, что при таких отношениях, при таком столкновении интересов первым шагом вперед было выделение посадских людей, чтоб они судились и управлялись сами собою, нужно было изъять их из-под власти и суда воевод, нужно было развести их со служилыми людьми, ибо при таком столкновении интересов, при таком утвержденном веками господствующем взгляде, когда служилые люди смотрели на промышленных людей как на прирожденных своих работников, обязанных кормить их своим трудом, - при таких отношениях и взглядах нечего было думать о союзе, об общей деятельности. Когда два человека враждебно сцепились друг с другом, то прежде всего нужно их развести, а потом уже, когда с постепенною переменою отношений вражда утихнет, настает время думать о примирении, союзе, общей деятельности. Выборы не могли тут помочь, если посадские люди должны были выбирать правителя городу из служилых людей. Таким образом, выделение промышленных людей, высвобождение их из-под влияния служилых людей, совершенное в эпоху преобразования, было делом естественным и необходимым. Но мы видим, что первая попытка принадлежит времени до преобразования, принадлежит предтече преобразователя, ибо как скоро русские люди с головою Ордина-Нащокина стали взглядывать на Запад, так сейчас же увидали, откуда там то, чего недоставало в России, именно богатство, увидали, что оно происходит от сильно развитой торговой и промышленной деятельности, от развития города, и Ордин-Нащокин провозглашает, что торговля есть одно из важнейших государственных дел. В эпоху преобразования мысль эта была вполне усвоена правительством и лучшими людьми, и потому является ряд мер для поднятия торговли и промышленности, и прежде всего торговые и промышленные люди выделяются, рассыпанная храмина собирается.
Состояние города служит нам поверкою состояния сел, и наоборот: если город беден - знак, что село находится в очень неудовлетворительном положении; если земледельческое народонаселение прикрепляется к земле - знак, что город беден. Прикрепление крестьян было результатом древней русской истории: в нем самым осязательным, самым страшным образом высказалось банкротство бедной страны, не могшей своими средствами удовлетворить потребностям своего государственного положения. Такое банкротство в историческом, живом, молодом народе необходимо условливало поворот народной жизни, искание выхода из отчаянного положения, стремление избавиться от гибельной односторонности, в страну сел внести город и этим улучшить экономическое состояние страны. Этот поворот и знаменуется преобразовательною деятельностию, с этого поворота и начинается новая русская история. При несостоятельности собственных средств нужно было сделать заем, и заем был сделан. Как ни велик, как ни тяжел был он для народа, но необходимость и благодетельность его очевидны. Если прикрепление крестьян было естественным результатом древней русской истории, то освобождение их было результатом полуторавекового хода нашей истории по новому пути. Спор между древнею и новою Россиею кончен, поверка налицо.
Прикрепление крестьян с его следствиями было самым крупным, основным явлением в жизни села в описываемое время. Относительно частностей быта село представляет нам всюду три разряда своих обитателей: крестьянина, бобыля и захребетника, отличающихся друг от друга величиною своих хозяйственных средств. Условия быта, разумеется, могли изменяться вследствие разных отношений, смотря по тому, какое было село - черное, дворцовое, монастырское, принадлежавшее богатому вотчиннику или мелкому помещику. Мы видели отношения черных крестьян к городу, в уезде которого они жили, связь их с посадскими людьми, с которыми вместе они поднимали тяжести рабочего, тяглого народонаселения. Но если между самими посадскими людьми, богатыми и бедными, была рознь, бедные жаловались в Москву на притеснения от богатых, то нечему удивляться, что такая же рознь вставала между посадскими людьми и уездными крестьянами и принуждала последних порывать связь с посадскими людьми, выделяться в особый мир. В конце царствования Алексея Михайловича устюжские уездные крестьяне начали жаловаться на посадских людей: "Собираются в посадскую земскую избу посадские люди для своих посадских советов часто, да они же собирают с Устюга с посаду всякие четвертные доходы и на ямские отпуски деньги, да они же выбирают в земские старосты меж себя посадских людей, и они, посадские земские старосты, о уездных крестьянах ни в чем не пекутся и ни о каких всеуездных делах не радеют, а уездным крестьянам в ту посадскую избу для волостных советов собираться нельзя, да устюжские старосты и не пускают, и в том волостным крестьянам чинятся великие волокиты и убытки и бессоветица, а в том бессоветии всякая неисправа, и крестьяне у посадских людей во всем порабощены, и гордостию своею посадские земские старосты нас, крестьян, теснят и вменяют себе вместо рабов своих и мочью своею и великими пожитками у нашей братьи, у скудных крестьян, покупили себе лучшие деревни в уезде и начали быть во многих волостях владельцами. А как стали владеть деревнями, и они всякими притеснениями подати с себя сметали на нас, худых крестьянишек, и мы от их изгони оскудели и обнищали и последние деревнишки им иззакладывали на малые сроки, а в закладные писали от скудости двойные и тройные цены, и они такими большими закладными с приписными деньгами деревнями нашими завладели и многих крестьянишек у себя в полове (половниках) удержали, а иных и в полове у себя не держат, и они от таких их налог врознь разбрелись безвестно. Да устюжские посадские старосты выбирали для солдатского выбора своих посадских людей, а уездных людей не выбирали, чтоб с их деревень в солдаты никого не выбирать, а брать с крестьян только, и крестьяне врознь разбрелись".
В 1675 году собрались в Устюге из уезда всех волостей выборные люди и написали челобитную, чтоб быть всеуездной земской избе и всеуездному земскому старосте особо от посадских людей. Государь согласился, и крестьяне вывели своих выборных, или волостных третчиков, с приходными и расходными книгами и с деньгами из старинной земской избы в становую волостную избу. Но столкновения этим не прекратились: мы видели, что посадские люди владели крестьянскими деревнями в уезде, и крестьяне послали новое челобитье, что посадские по своим деревням волостных и солдатских служб не служат и хотят деревнями своими отписаться от крестьян, о чем уже и послали челобитную. В Москве не умели распутать этого дела и по обычаю велели подать о нем сказки на месте по сословиям. Духовенство объявило: "Воевода Матвей Нарышкин Устюжский уезд расписал по челобитью прежнего головы таможенного и кружечного дворов Григорья Мыльникова и советников его волостных крестьян Петрушки Хомякова с товарищами, которые в то время собраны были на Устюге на посад по его, Григорьеву, челобитью будто для ямского совета и отпусков. Изветов волостных крестьян на посадских людей мы не слыхали, и впредь нам с посадскими людьми земская изба старинная по-прежнему одна надобна, потому что в новоучиненной волостной избе начали они, волостные крестьяне, разрубать и сбирать многие лишние деньги будто на всеземские расходы, а на какие - нам про то неведомо, брано сверх 2 рублев еще в прибавку по 7 рублев на малую сошку, а теперь у них же в волостной избе их староста разрубил и берет по 5 рублев на сошку преж государевых доходов и тем нас и посадских людей убытчат, а книг расходных не кажут и отчету в таких великих деньгах не дают". Новый всеуездный земский староста Копылов с товарищами, волостными выборными людьми, объявил, что отделение крестьян от посадских произошло вследствие притеснения от посадских. Крестьяне подали сказку, что, пожалуй, пусть будет одна земская изба по-прежнему, только бы быть всеуездному волостному выборному старосте с устюжскими земскими старостами у всеземской коробки вместе для того, чтоб устюжские земские старосты всеуездных сборных денег на свою посадскую издержку не держали.
Кроме общих дел с посадскими людьми у крестьян уездных были еще свои мирские дела, свои интересы, они выбирали старост, выберут и напишут: "Выбрали меж себя человека доброго: быти ему за нашим выбором от крестьян в старостах, всякие сделья и поделки делать, нанимая на наши мирские сборные деньги. А воровством ему никаким не воровать, а станет воровать, и на нас на всех пеня великого государя". Выбирали мирских посылыциков, должность тяжелая, потому что они должны были становиться лицом к лицу с взыскательною властию, с воеводою и подьячим, которых нужно было покормить прежде всякого дела; выбирали земского пристава, причем писали: "Все крестьяне выбрали земского пристава такого-то; весть ему держать в нашей волости для государева дела и денежных сборов; впервые весть ему сказать по всей волости без хоженого (без платы за ходьбу), в другой раз ему весть подержать для ради огурников (ослушников), и ему брать хоженого на них по 2 деньги; на извет ему ходить, кто позовет на землю, и на то хоженого по 2 деньги; быть ему у земского судьи для государевых дел, на суду перед судьею поручать, кто на кого побьет челом государю перед судьей, а с суда перепоручивать; с тяглых крестьян брать ему по деньге, а с бобылей и безземельных хоженого по копейке; руга ему с крестьян по изможенью, ржи и овса, кто сколько даст". Выбирали священника; выберут и напишут: "Мы, крестьяне, выбрали и излюбили отца своего духовного такого-то к себе в приход. И как его бог благоволит и св. владыка его в попы посвятит, и, будучи ему у нас в приходе, служить и к церкви божией быть подвижну, к болям (больным) и роженицам с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит, человек он добрый; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали". Все это надобно было писать, но кто же писал? И для этого выберут и напишут: "Быть такому-то церковным дьячком, к церкви быть подвижну, у начальников послушну и покорну и у наших всяких мирских дел у письма быть всегда готову, а руга ему с нас сбирать луковая рожь, по полуосмирице с лука петровское и осеннее". Были волости, еще со времен Грозного получившие грамоты на выборы своих земских судей и земских целовальников. При этих выборах крестьяне давали такие записи: "Выбрали мы и полюбили к государеву делу в выборные земские судьи такого-то, выбрали и полюбили в выборные земские целовальники к нему, судье, такого-то, да в земские соцкие к нему, судье, такого-то с такого-то срока до такого-то. Судить ему, судье, нас, крестьян, по челобитиям, и по кабалам, и по духовным, по всяким письменным крепостям, про татинные, разбойные и душегубные дела сыскивать. А целовальнику и соцкому у земских у всяких дел и у поимки воров, татей и разбойников и душегубцев с выборным судьею у расспроса и поимки быть за один человек; а нам, крестьянам, с ним, судьею, за всякими воровскими людьми ходить в погоню и ловить вместе. Ему, судье, судить и указ чинить безволокитно, посулов и поминков не брать, другу не дружить, недругу не мстить".
Все эти выборы, на которые у нас теперь готовы смотреть как на признак крепости общественного союза, как на признак сильного развития общественной деятельности, общественного духа, как на важные права, на деле не давали крестьянам возможности усилить свои промыслы, увеличить результаты своего труда и чрез то без тягости удовлетворять требованиям казны; права эти не спасали крестьянина от воеводы, подьячего, от посадских людей и своего брата крестьянина, пропившегося и занявшегося легким промыслом разбойника. Тяжкая подать, воевода, подьячий, земский староста, разбойник выживали крестьянина, заставляли его уходить дальше за Камень, в Сибирь. В Москву пришла весть, что Устюжский уезд пустеет, и, когда приехали оттуда мирские челобитчики, их стали расспрашивать: отчего у них крестьяне бегут? "Крестьяне бегут, - был ответ, - от больших податей, от воеводских налогов и посулов и от солдатских выборов (наборов), потому что сверх всяких податей воеводы князь Гаврила Мышецкий и Яков Змеев брали с нас с 240 сошек деньгами на год с лишком по 2 рубли, да хлеба по осмине ржи, да по осмине овса; у Якова Змеева было два племянника, которым с сошки давали по 2 гривны, да дворецким их по гривне с сошки; да платили мы в земскую избу с сошки по три рубли, а в иные годы по три рубли с полтиною на воеводские кормы, пива и поносы, а брали воеводы свои сошные деньги и хлебы и кормы прежде государевых доходов. Те же воеводы с денежных доходов, которые, собирая с нас, посылают в Москву, с 30000 рублей, с отписей (росписок), которые нам в тех деньгах давали, брали от печати по две деньги с рубля да с сибирского запаса с 2270 четвертей от всякой проезжей памяти по гривне с четверти; да сверх того с тех же сошек носили мы воеводам на праздники, на Велик день и на Рождество Христово и на Петров день, столовые запасы. Князь Гаврила Мышецкий прислан был к нам для выбору и высылки солдат, и он наемных солдат, которые нанимались служить вечно и брали у крестьян наймы большие, а по себе давали поручные записи, в солдаты не принимал, а писал в солдаты тех, которые нанимали в службу, самих хозяев, и поручные записи у многих поотнимал и для своей корысти отдавал тем их наемщикам, и те наемщики у хозяев завладели многими деньгами, а те хозяева оттого вконец разорились и дворы у многих запустели. Яков Змеев устюжских стрельцов и приставов, которые у него подкупятся, присылал для правежу к нам в волости, и те стрельцы и приставы из-за смертного правежу вымучили себе с целовальников и с денежных сборщиков 1732 рубля; да и князь Мышецкий таких же подкупщиков, которые с ним делились, присылал. Змеев ездил в Черевковскую волость, больше 100 верст, с собаками, с ним было всяких людей больше 50 человек, брал под себя, под людей и под собак водяным путем суда, горним (сухим) подводы, едучи, в волостях брал поминки большие, обедал и всякими харчами проторил. На все это исходит у нас, устюжан, посадских и уездных людей, на год тысяч по пяти и больше". Но не от одних воевод, подьячих и казенных взысков брели розно мирские люди и пустел уезд; не одних воевод и подьячих должны были кормить мирские люди, не от одних праветчиков откупаться: они должны были кормить, откупаться от своей братьи - мирских людей, которым нравилось легкое разбойничье ремесло: малая населенность, темные леса, непривычка у самих мирских людей к общему делу, к общей защите и отсутствие хорошо устроенной полиции делали разбойничье ремесло легким, безопасным. Те же устюжские мирские челобитчики показывали: "По волостям построено много кружечных дворов, здесь многие крестьяне пропиваются и, собравшись человек по 20 и больше, приходят в летнее время разбоем, многих крестьян мучат, огнем жгут и вымучивают рублей по сту; крестьяне, заложив свои животишки и деревнишки, от разбойников откупались и бредут врознь". Призовут на защиту вооруженную силу правительственную - новое разоренье: "За разбойниками посылают посылки подьячих и стрельцов, а подьячие берут с нас за подводы по рублю, а стрельцы по полтине, да в провожатые берут крестьян человек по тридцати в деловую пору". В 1670 году ехало мимо Верхотурья с Тотьмы, Устюга, Ваги, Мезени, Сольвычегодска, Яренска, Сысолы, Кайгородка тяглых людей с женами и детьми 2051 человек. Правительство велело поставить заставы крепкие. Правительство охотно смотрело на заселения пустынных стран около Камня и в Сибири, на образование крестьянских слобод, но требовало, чтоб в крестьяне на пашню призывали и прибирали из вольных гулящих, а не из тяглых людей, из крестьянских детей от семей, бобылей и захребетников. Ссыльные преступники в Сибири сажались также на пашню, и, что было очень тяжело старым пашенным крестьянам, правительство приказывало им выдавать дочерей своих и племянниц за холостых ссыльных, чтоб тем их от бегу унять и укрепить.
На севере и северо-востоке черные крестьяне бежали за Камень; на юге помещичьи крестьяне бежали за рубеж Великой России, и шла здесь своего рода усобица. Вот какую челобитную получил царь в 1672 году: "Бьют челом холопи твои, заоцкие помещики и вотчинники: люди наши и крестьяне, заворовав, многие побив помещиков своих, а иные пожегши, бегают от нас за рубеж в малороссийские города и живут за епископами и за козаками в городах и на посадах, в селах и деревнях; мы с твоим указом, с грамотами и отпусками от воевод к ним в малороссийские города для тех своих беглых людей и крестьян ездим, и они, епископы, старшина и козаки, беглых людей и крестьян нам не выдают, нас бьют и грабят, многих побивают до смерти, иных в воду сажают; и те воры, беглые люди наши и крестьяне, надеясь на них, что они их нам не выдают, приходят к нам в села наши и деревни въявь, нас до конца разоряют, последних людей и крестьян наших подговаривают, лошадей и всякую животину крадут, дворы и гумна с хлебом жгут, нас многих побивают до смерти и иных, заперши в хоромах, пожигают с женами и детьми. В Новгород-Северском и Черниговском уездах за епископом Лазарем поселилось беглых драгун и наших беглых людей и крестьян и иных прихожих людей больше 5000, а выдачи никому нет, хотя с виселицы придет". Разумеется, вообще крестьянам легче было у богатых вотчинников, чем у мелких помещиков; но богатые вотчинники жили постоянно в Москве, в деревнях были управляющие, от жестокости которых крестьяне также бежали к козакам. Вот наивное письмо Богдана Хитрово к князю Вас. Вас. Голицыну: "Жаловал ты ко мне писал, что из курской моей деревни побежало шесть семей крестьян; пожалуй, изволь приказать проведать, не от жесточи ли человека моего Савки Танчеева; а он у меня в епифанской моей деревнишке жесточью своею многих разогнал; а то ведаю, что не пьянством и не для корысти, разве безмерною жесточью". Управляющий жесточью разогнал крестьян в епифанской деревнишке, так надобно было его послать в курскую! Зато не пьяница и не вор. Лучше всего могло быть крестьянам в монастырских имениях; но и тут бывали сильные причины к неудовольствиям: в 1678 году крестьяне Толвуйской волости взбунтовались, не желая быть за Вяжицким монастырем, заводчики мятежа были жестоко наказаны.
Сознание экономической несостоятельности, ведшее необходимо к повороту в истории, было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности. Русский народ не мог оставаться в китайском созерцании собственных совершенств, в китайской уверенности, что он выше всех народов на свете уже по самому географическому положению своей страны: океаны не отделяли его от западных европейских народов. Побуждаемый силою обстоятельств, он должен был сначала уходить с запада на восток; но как скоро успел здесь усилиться, заложить государство, так должен был необходимо столкнуться с западными соседями, и столкновение это было очень поучительно. В то самое время, в то самое царствование, когда Восток, восточные соседи русского народа оказались совершенно бессильными пред Москвою, когда покорены были три татарских царства и пошли русские люди беспрепятственно по Северной Азии вплоть до Восточного океана, - в то самое царствование на западе страшные неудачи, на западе борьба оканчивается тем, что Россия должна уступить и свои земли врагу. Стало очевидно, что во сколько восточные соседи слабее России, во столько западные сильнее. Это убеждение, подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в живом народе стремление сблизиться с теми народами, которые оказали свое превосходство, позаимствовать от них то, чем они явились сильнее; сильнее западные народы оказывались своим знанием, искусством, и потому надобно было у них выучиться. Отсюда с царствования Иоанна IV, именно с того царствования, когда над Востоком было получено окончательное торжество, но когда могущественный царь, покоритель Казани и Астрахани, обратив свое оружие на запад, потерпел страшные неудачи, - с этого самого царствования мысль о необходимости сближения с Западом, о необходимости добыть моря и учиться у поморских народов становится господствующею мыслию правительства и лучших русских людей. Как нарочно, новые беды, новые поражения со стороны Запада, несчастный исход борьбы с Польшею и Швециею после Смутного времени еще более укрепили эту мысль. Поворот или переворот стал необходимостью. Но дело не могло обойтись без борьбы. У кого учиться? У чужих, у иноземцев, а главное - у иноверцев? Пустить чужих, иноземцев, иноверных к себе и дать им высокое значение учителей, так явственно признать их превосходство, так явственно подчиниться им? Что скажут люди, имеющие в своих руках исключительное учительство? Когда Годунов предложил вопрос о необходимости вызвать из-за границы новых учителей, то старые учителя - духовенство отвечало, что нельзя, опасно для веры; лучше послать за границу русских молодых людей, чтоб там выучились и возвратились учить своих. Но известна судьба этих русских людей, отправленных при Годунове за границу: ни один из них не возвратился. Продолжительный застой, отсталость не могли дать русскому человеку силы, способности спокойно и твердо встретиться с цивилизациею и овладеть ею; застой, отсталость условливали духовную слабость, которая обнаруживалась в двух видах: или человек со страшным упорством отвращал взоры от чужого, нового, именно потому, что не имел силы, мужества взглянуть на него прямо, померяться с ним, трепетал в суеверном страхе, как ребенок, которого ни лакомства, ни розги не заставят пойти к новой няньке, или когда преодолевал страх, то вполне подчинялся чужому, новому, не мог устоять пред чарами волшебницы-цивилизации; второе явление поверяло первое. После несчастной попытки Годунова новой уже не делали; а между тем потребность учиться чувствовалась все сильнее и сильнее. Представилось средство удовлетворить этой потребности без страха пред иноверством. Подле Великой России была Малая, и обе силою известных обстоятельств влеклись к соединению в одно политическое тело; Малая Россия благодаря борьбе с латинством раньше почувствовала потребность просвещения и владела уже средствами школьного образования. Стало быть, великороссиянину можно было учиться безопасно у малороссиянина, который приходил в рясе православного монаха; можно было также учиться безопасно у грека православного. Отсюда в XVII веке, пред эпохою преобразования, мы встречаем непродолжительное время, когда за наукою обращаются к малороссиянам или вообще западнорусским ученым и к грекам.
Но и это примиряющее средство не вполне могло помочь делу. Новые учителя, откуда бы они ни пришли, хоть бы из православной Греции, из православной Малороссии, необходимо сталкивались со старыми учителями, и отсюда борьба, которая вела к чрезвычайно важным последствиям. Молодой великороссиянин, поучившийся у малороссийского монаха по-латыни и по-гречески, стал ученее своего старого учителя, своего отца духовного, говорит, что и то не так, и другое не так и что отец духовный многое неправильно толкует. Легко понять, как должны были смотреть на это отцы духовные. Светопреставление! Яйца курицу учат! Чего ждать доброго после этого? Ясное дело, что киевские монахи вместе с латынью учат разным ересям. Но мало того, что русские люди учатся бог знает чему в Москве у малороссийских монахов, хотят еще ехать в Киев, там учиться, в самом гнезде этой латыни: хороши оттуда воротятся! Так толковали в Москве в начале царствования Алексея Михайловича. Раскол был уже тут, народился, народился из неминуемого столкновения старых учителей с новыми. Понадобилось исправить книги церковные для печати; поручили дело самым разумным, знающим из старых учителей, самым видным протопопам: книги исправили, напечатали, а новые учителя, греческие и малороссийские монахи, говорят, что дело сделано не так, что вместо исправления книги испорчены, и патриарх поручает снова исправлять книги новым учителям. Каково же старым? До сих пор они имели авторитет неприкосновенный, слыли знатоками, а теперь объявлены невеждами, опозорены на весь мир, и кем? Пришлыми киевскими и греческими монахами; да сами-то эти монахи что знают, чему учат! сами-то православны ли! Народившийся уже прежде раскол вырос. Легко понять впечатление, произведенное на многих объявлением старых учителей, не потерявших своего авторитета, что новые учителя, греческие и киевские монахи, принесли новизны, ереси латинские: западные русские люди давно уже связались с латинянами, да и греки отступили от православной веры и книги свои печатают в латинских типографиях. Большинство удержалось при авторитете церковного и гражданского правительства, принявшего сторону новых учителей; но известная часть народонаселения объявила себя на стороне старых учителей, вследствие чего должна была отвергнуть авторитет церковного, а вместе с тем и гражданского правительства, "раскольщики, церковные мятежники" явились и мятежниками гражданскими, не признававшими власти, которая, в их глазах, гнала правую веру, власти антихристовой. То, что по известному закону бывает всегда и везде следствием внезапного освобождения от какого бы то ни было авторитета, произошло теперь и в России в области раскола. Отвергнувши раз авторитет церковного правительства, единое для всех обязательное учение и правило, раскол, не имея возможности составить из себя церкви с единым правительством, должен был распрыснуться на множество толков по множеству толковников, не сдерживаемых в своих толкованиях никакою властию, никаким авторитетом. После того как раз известный авторитет, власть отвергнуты, является сильное стремление высвободиться от всякого авторитета, от всякой власти, от всяких общественных и нравственных уз. Гуситское освобождение в Чехии от авторитета римской церкви быстро повело к таборитству, к коммунизму; Лютерово освобождение в Германии от авторитета той же церкви повело к такому же явлению в анабаптизме. Подобное же стремление к крайностям свободы явилось и у нас в некоторых раскольничьих толках.
© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.