13776 работ.
A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z Без автора
Глава II.
Отношение Христианской Церкви к внешнему миру. Церковь и государство.
Император Константин Великий н Миланский эдикт.
Отношения между Церковью и государством на Востоке и на Западе.
Положение Христианской Церкви с IV-го века в отношении к внешнему миру, в особенности к государству, радикально, хотя и не сразу, изменяется. Церковь из гонимой (ecclesia pressa) становится, при Константине Великом, не только терпимой (с 311 г.), дозволенной и равноправной с другими религиями (со времени Миланского эдикта — 313 г.), но и покровительственной и привилегированной при том же Константине, а при сыновьях его, например, при Констанции, и при последующих императорах, например, при Феодосии I и II, — даже господствующею.
Главнейшим виновником существенной перемены в жизни Церкви является император Константин, издавший Миланский эдикт.
Христианская Церковь вышла победоносно из кровавой борьбы во время Диоклетианова гонения. Сам виновник его, Галерий, должен был, наконец, сознаться, что силу убеждения нельзя сломить огнем и мечем, почему он и издал известный эдикт в 311-ом г. Однако, и толерантный эдикт 311-го года еще не обеспечивал христианам безопасности и свободы от преследования. И раньше не редко бывало, что, после временного затишья, гонение возгоралось с новою силою. Только события, разыгравшиеся вскоре на Западе, в Галлии, Италии, поставили Христианскую Церковь под защиту государства; после чего Христианская Церковь мало-помалу достигла и господства. Все это произошло благодаря императору Константину и его преемникам. "Константин Великий, как говорит историк Шафф, был человек для времени, как и время — для него." Он стал во главе действительного прогресса времени и победил. В то время, как его племянник Юлиан плыл против течения истории и бесславно погиб. Он был орудием в руках Провидения, чтобы возвысить Церковь из состояния гонения и угнетения к подобающей ей чести и господству. Церковь оценила подвиг Константина, назвав его Равноапостольным (De vita Constantini IV, 7). В дряхлевшую жизнь он вложил новые начала, и новая жизнь расцвела. Поэтому благодарное человечество назвало его "Великим."
Константин, сын Констанция Хлора и Елены, родился в городе Нише, в Сербии. Год рождения его точно неизвестен, предполагают 274 или 289 г. Евсевий (De vita Constantini I, 5), по-видимому, стоит за первую дату; новый историк Зеек останавливается на второй дате. Религиозная черта свойственна всей фамилии Константина; она обнаруживается в различных направлениях — в пилигримстве Елены, фанатичном арианстве Констанция и также фанатическом язычестве Юлиана. Отец Константина, Констанций Хлор в религиозном отношении и в обращении с христианами рисуется Евсевием в весьма привлекательных чертах (De vita Constantini I, 13-14, 17). По его словам, он "признавал одного над всеми Бога," по-видимому, Констанций Хлор был эклектик, или точнее, неоплатоник. Особенно чтимым божеством был для него Аполлон, бог солнца, который тогда, сроднившись с Митрою, в особенности был популярен в войсках. По политическим расчетам, Констанций оставил Елену и женился на падчерице Максимиана Геркула — Феодоре; от этого брака у них была дочь Анастасия. Последние два имени чисто христианские. Относительно Елены сведения сбивчивые. Если Феодорит называет её "Родительницей этого света (т.е. Константина) и питательницею его благочестия (Ц. Уст. I, 13)" то Евсевий приписывает обращение её в христианство сыну (De vita III, 13). Принято более доверять Евсевию, как современнику и придворному человеку. Но трудно допустить, чтобы Святая Елена с душою, столь религиозною, осталась безучастною к религии христианской в такой обстановке двора, где жили Феодора и Анастасия. В целях ли воспитания, или скорее в качестве заложника, Константин в девяностых годах 3-го века отправился ко двору Диоклетиана в Никомидию (De vita I, 19; II, 51). Здесь он провел более 10-ти лет. При дворе Диоклетиана царила тогда атмосфера почти христианская. И начавшиеся в 303-ем г. гонения могли вызвать только скорбное сожаление о христианах, с которыми так уже сжились в повседневной жизни. Константин передает по этому поводу настроение жителей Никомидии и прежде всего свое собственное, когда восклицает: "какая же ему была (Диоклетиану) польза вступать в войну с нашим Богом!" При дворе Диоклетиана Константин проявил себя, как богато одаренный юноша, отличался он и воинскими доблестями. Галерий, боясь иметь дело в будущем с столь сильным соперником, предпринимал против него всякие козни и, по-видимому, едва ли имел намерение выпустить его живым в Галлию, так что Константину пришлось спасаться бегством (De vita I, 12-30). Отец его, после отречения Августов Диоклетиана и Максимиана Геркула, сделавшись Августом Запада в 305-ом г., в начале 306-го г. почувствовал себя серьезно больным, и извещенный об этом сын едва застал живым отца на смертном одре, доставив ему своим прибытием последнюю великую радость (De vita I, 17). Провозглашенный 26-го июня 306-го г., по смерти Августа — своего отца, также Августом, Константин до смерти Галерия довольствовался областью Констанция, как Кесаря, и по политическим соображениям он женился на дочери Максимиана Геркула — Фаусте, хотя уже был женат на Минервине, от которой в 306-307 г. родился сын Крисп.
Первым делом Константина была борьба с пограничными врагами. Здесь он стяжал себе славу выдающегося полководца и привлек к себе сердце войска. В своем отношении к христианам Константин наследовал мягкую политику отца. Во всех делах он призывал Бога своего отца (De vita I, 27; II, 49). По словам Лактанция, первым делом Константина, по вступлении на престол, было возвратить свободу христианам. Еще, конечно, не христианин, но уже расположенный к христианству, он воспринял основной тон из позднейшего язычества в его более чистой форме — это монотеизм, что совпало и с основною чертою христианства. Он чтил бога Аполлона, тесно сблизившегося с Митрою. В 310-ом г. Константин посещает храм Аполлона в Трире и приносит ему богатые дары, за что прославляет его языческий ритор Евмений (Панегирик; VII; 21-2). В 311-ом г. имя Константина стоит под толерантным эдиктом Галерия, который ученый Эдуард Шварц приписывает именно влиянию Константина. По смерти Галерия, Максимин Даза сближается с Максенцием; у Константина завязывается дружба с Ликинием. Столкновение между правителями было неизбежно. Мотивы для него на первых порах могли быть только политические. По историку Зосиме, Максенций уже задумывал поход против Константина. И Константин, стремясь освободить город Рим от тирана, имел в виду предупредить политического врага, а не защитить христиан. Ибо сам Максенций, по словам Евсевия, стремился понравиться христианам. О гонениях на них речи нет; говорится только о дикой распущенности Максенция. Задуманный по политическим соображениям, поход вскоре принимает религиозный характер. По тем или иным расчетам, Константин мог взять в поход против Максенция только 25.000 войска, 4-ую приблизительно часть всей своей армии. Между тем у Максенция, сидевшего в Риме, было войска в несколько раз больше, по историку Зосиме (II, 15) — 170.000 пехоты и 18.000 конницы. По человеческим соображениям, задуманный при таком соотношении сил и положении полководцев поход казался страшною авантюрою, прямо безумием. Тем более, если к этому прибавить значение Рима в глазах язычников и уже одержанные Максенцием победы, например, над Ликинием. Гаруспиции получились самые неблагоприятные. Можно себе представить в самом начале похода состояние духа Константина, понимавшего настроение войска и ясно видевшего не только серьезность, но даже трагизм собственного положения. Константин по природе был религиозен. Размышлять о воле Бога для него в данном случае было естественно. Но языческие боги уже отказали ему в своем благоволении чрез принесенные им гаруспиками жертвы. Оставался один христианский Бог... К этому-то времени, еще до похода из Галлии, и относится чудесное видение Константина, описанное Евсевием. Уразумев, что ему нужна помощь выше воинских средств, Константин для отражения злоумышленных и чародейских хитростей, которыми любил пользоваться тиран, искал помощи Божьей. Вооружение и множество войска почитая средствами второстепенными, он признавал необходимым и несокрушимым только содействие Бога и начал призывать Его, просить и умолять.
Царь получил удивительнейшее, посланное от Бога — знамение. Нас с клятвою уверял в этом сам царь. "Однажды в полуденные часы дня, когда солнце уже начало склоняться к западу," говорил царь, "я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее выше солнца (υπερκειμενον του ηλιου) знамение креста; с надписью τουτω νικα "Сим побеждай." Это зрелище объяло ужасом, как его самого, так и все войско, которое само не зная куда, следовало за ним и продолжало созерцать явившееся чудо (De vita 1, 27-28; Ср. Ц. Ист. IX, 9). Так и под таким впечатлением от видения совершился переход из Галлии к стенам Рима. Пред битвою с Максенцием было Константину сновидение, о котором говорит Лактанций (De morte persecutorum LX, 4, 4-6). Константин получил, во время сна, внушение изобразить на щитах небесное знамение Божье. И император выполнил это повеление, начертав на них знак имени Христа, таким образом, что он представлял подобие буквы X, пересеченной вертикальной линией, верхний конец которой был изогнут, в виде Р, или прикрыт другой скрытой линией: Р.Х.
Лактанций писал свое сочинение на Востоке, в Никомидии, в 313 г. В Трир для воспитания Криспа, он призван был только в 312 или 315-ом г. Различную версию по поводу чудесного явления передает Руфин, повидимому, соединяя в одно, что он нашел у Евсевия и у Лактанция. Он пишет: "Константин все чаще и чаще стал подымать очи к небу, вымаливая себе отсюда Божественную помощь. И вот видит он во сне на небе, с восточной стороны, огненный и сияющий знак креста. Когда он еще не освободился от ужаса, его поразило новое явление. Он увидел пред собою ангелов, говорящих: "Константин, сим победишь." Тогда он обрадовался и уверовал в победу над врагами. Битва произошла 28-го октября 312-го г. на Мильвийском мосту. Максенций, введенный в заблуждение Сивиллами (книгами), вопреки всем стратегическим соображениям, вышел из Рима, занял неудобную позицию и был разбит. Поражение Максенция казалось невероятным и язычникам. Слышали ли они рассказ о чудесных знамениях Константина от христиан, или сами, в потребности объяснить событие лишь вмешательством богов, измыслили их; но только и они рассказывали о чуде. Таков панегирист Константина 313-го г., по всей вероятности, тот же Евмений. Другой ритор Назарий — обращался к Константину с панегириком в 321-ом г. и передавал рассказ о Божественном содействии Константину, как о нем было можно слышать, по его словам, повсюду в Галлии. Видны были посланные с неба войска с наводящими страх своими щитами с сиянием и оружием, и слышны были голоса: "К Константину направляемся, к Константину идем на помощь." Сенат воздвиг чрез несколько лет, в 315-ом г., в честь Константина арку, ибо он "внушением Божества и величием Духа освободил государство от тирана." На самом людном месте города воздвигли ему статую, с спасительным знамением креста в правой руке. Константин повелел начертать на ней на латинском языке такие слова: "Этим спасительным знамением истинным доказательством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана и, по освобождении его, возвратил римскому сенату и народу прежний блеск и знаменитость" (De vita 11, 91).
В Риме Константин оставался не долго и отправился в Милан, вероятнее всего, в начале 313-го г. Сюда прибыл и Ликиний. Здесь было отпраздновано бракосочетание Ликиния с сестрою Константина, и тем еще более укреплен их союз. В Милане они пробыли не дольше апреля. Здесь составлено было ими законодательное постановление, которым определялось положение христиан в империи. Это-то есть то, что известно под именем Миланского эдикта 313 г.
Подлинное постановление не сохранилось до нас; его нет и в Codex Theodosianus 438-го г. Оно сохранилось лишь в указе (litterae) Ликиния, данном Никомидийскому президу 13-го июня 313-го г., и у Евсевия в серии документов, переведенных с латинского на греческий, помещающейся в середине 10-й книги его Церковной Истории, как "копия императорских постановлений, переведенных с римского языка," как указ, написанный от имени Константина и Ликиния. Но в повествовании о событиях, происходивших после победы над Максенпием, даже в рассказах о пребывании императоров в Медиолане, об эдикте речи нет. Так, Евсевий, повествуя о том, что произошло непосредственно после победы, пишет: "После сего сам Константин, а с ним и Ликиний, почитая Бога виновником всех ниспосланных им благ, оба единодушно и единогласно обнародовали в пользу христиан самый совершенный и обстоятельнейший закон (νομον υπερ χριστιανον τελειωτατον πληρεστατον) и кaк описание содеянных над ними Богом чудес и одержанной над тираном победы, так и самый закон, отправили к Максимину (τον νομον αυτόν Μαξιμινω), который управлял еще восточными народами и показывал к соправителям притворную дружбу. Максимин, как тиран, узнав об этом, весьма огорчился, однако же, чтобы не показаться, будто уступает другим и вместе с тем опасаясь утаить повеление (το κελευσθεν) императоров, по необходимости, как бы от собственного лица, написал к подчиненным себе областным начальникам следующую первую в пользу христиан грамоту"; далее приводится приказ Максимина Сабину (Евсевий. Церковная История IX, 9). Пoвидимому, здесь речь идет о Миланском эдикте, однако место издания не указывается, время точно не определяется (ср. επι τουτοις) и самый текст "совершеннейшего закона" не дается, а путем вывода легко придти к мысли, что упоминаемый здесь закон появился еще в 312 г. В самом деле, в 313-ом г., незадолго до своей смерти, Максимин обнародовал другой закон в пользу христиан, где изданный им рескрипт на имя Сабина он называет "прошлогодним," т.е. появившимся в 312-ом г. (το παρελθοντι ενιαυτω ενομοθετησομεν)... Вот какие неясности у Евсевия.
Лактанций так рассказывает о пребывании правителей в Медиолане. "Константин, покончив с делами в городе Риме, удалился в ближайшую зиму в Медиолан, куда пришел также Ликиний, чтобы получить супругу," т.е. сестру Константина Констанцию (De morte persecutorum XLV, 9). Об издании здесь эдикта не упомянуто у Лактанция ни единым словом. При таком довольно печальном положении исторических данных о Миланском эдикте, не удивительно если, например, исследователь Константиновой эпохи Зеек отрицает подлинность его. По Зееку, документ называемый "Миланским эдиктом" вовсе не есть эдикт, издан не в Милане и не Константином и не устанавливает юридической веротерпимости, которой христиане уже давно пользовались. Зеек имеет в виду указ Галерия 311-го г. и наряду с ним "так называемый Миланский эдикт" считает совершенно излишним. Так называемый Миланский эдикт есть только письмо Ликиния на имя Вифинского презида в отмену тех ограничений, какими затруднил действия эдикта Галерия 311 г. Максимин, а документ Евсевия есть перевод того же письма Ликиния, посланного в Палестину где жил Евсевий. Однако, согласиться с Зееком никак нельзя. В обоих источниках — у Евсевия и у Лактанция — ясно говорится о пребывании двух Августов в Медиолане и о состоявшемся постановлении касательно религий. Нельзя удовлетвориться предположением, что в Милане состоялось лишь устное соглашение и соответственно с ним издан рескрипт Ликинием для восточных провинций, а в западных и без того жилось христианам свободно. Такой серьезный закон, как о религиозной свободе, не мог не быть запечатлен письменно тем более что и в списках Евсевия стоят слова: "Эту волю нашу надлежало изложить письменно," в законодательном акте рескрипта. Затем в рескрипте президу Ликиний вовсе не выдает этот законодательный акт за собственное произведение; да и не мог быть такой акт лично издан Ликинием, в душе остававшимся язычником. С другой стороны, список Евсевия не может быть рассматриваем как перевод с того же самого Ликиниева рескрипта, только посланного в Палестину. Список Евсевия имеет такое введение, какого нет у Ликиния. Откуда мог заимствовать его Евсевий? В самом тексте есть особенности, которые делают едва-ли возможным считать список Евсевия переводом Ликиниева рескрипта. Именно, у Евсевия читаем: "Эту волю нашу надлежало изложить письменно, по устранении всех ограничений, которые содержались в посланном твоей чести ранее в нашем указе касательно христиан (дальнейших слов у Лактанция нет), и которые казались весьма недобрыми и несообразными с нашею кротостью, чтобы это было устроено." Изъяснять в таких выражениях свое расположение к христианам и так вспоминать, вероятно, об эдикте 311-го г. могло быть единственно свойственно Константину. Ликиний же в данном месте мог лишь разуметь притеснения Максимина, и он говорит о них. Для объяснения отклонения Евсевиева списка от Лактанциева, думается, необходимо предположить, что Евсевий имел под руками подлинный Миланский эдикт и с него переводил, или кто-нибудь другой сделал для него это. Да и самое положение дела — в пользу такого предположения. Мы сказали, что в 9-ой книге Церковной Истории Евсевий упоминает о законе, но не излагает его. Однако, он думал изложить этот и другие законы в конце IХ-ой книги, подобно тому, как он VIII-ую книгу заканчивает эдиктом 311-го года. В первоначальной (собственно уже второй) редакции в самом конце IХ-ой книги речь шла о законодательстве в пользу христиан, чрез что доказали свою любовь к Богу Константин и Ликиний. По мнению Эдуарда Шварца, издание Церковной Истории Евсевия заканчивающееся IХ-ою книгою (первое издание было в 312-313-ом году и завершалось VIII-ою книгою) появилось в 315-ом г. и заключалось известным собранием документов, впоследствии помещенных Евсевием в середине Х-ой книги. Здесь первое место принадлежало именно Миланскому эдикту, который был в начале 313-го г. Что же касается выводов из рескрипта Максимина, что будто Миланский эдикт издан был в 312-ом г., то Максимину, как соправителю, по всей вероятности был послан в 312-ом г. проект эдикта и когда он отказался подписать его, Константин и Ликиний издали его от своего лишь имени.
Текст Миланского эдикта читается так: "Еще ранее полагая, что свободы в религии стеснять не должно, что, напротив, нужно предоставить права заботиться о Божественных предметах уму и воле каждого, по собственному его произволению, повелели мы и христианам соблюдать веру, согласно избранной ими религии. Но так как в том указе, которым предоставлялось им такое право, были на деле при этом еще поставлены многие различные условия, то, может быть, некоторые из них скоро потом встретили препятствие такому соблюдению. Когда мы прибыли благополучно в Медиолан, я — Константин-Август и Ликиний-Август подвергли обсуждению все, что относилось к общественной пользе и благополучию, то в ряду прочего, что казалось нам для многих людей полезным, в особенности признали мы нужным сделать постановление, направленное к поддержанию страха и благоговения к Божеству, именно, даровать христианам и всем свободу следовать той религии, какой каждый желает, дабы находящееся на небесах Божество (греч. дабы Божество, каково бы оно ни было, и что вообще находится на небе) могло быть милостиво и благосклонно к нам и ко всем, находящимся под нашею властью. Итак, мы постановили, руководясь здравым и правильнейшим рассуждением, принять такое решение, чтобы вообще никого не лишать свободы следовать и держаться соблюдаемой у христиан веры, и чтобы каждому дана была свобода следовать той религии, какую сам считает наилучшею для себя, дабы верховное Божество, почитаемое нами по свободному убеждению, могло проявлять во всем обычную милость и благоволение к нам.
Посему надлежит твоей чести знать, что нам угодно было, чтобы по устранении всех совершенно ограничений, которые можно было усматривать в данном тебе ранее указе касательно христиан (греческ. "эту волю нашу надлежало изложить письменно, чтобы по устранении всех совершенно ограничений, которые содержались в посланном твоей чести ранее нашем указе касательно христиан и которые казались весьма недобрыми и несообразными с нашею кротостью") — чтобы это было устранено, и ныне каждый из желающих содержать религию христиан мог делать это свободно и беспрепятственно, без всякого для себя стеснения и затруднения. Объявить это со всею обстоятельностью твоей попечительности мы признали нужным, дабы ты знал, что мы и христианам даровали права свободного и неограниченного содержания своей религии. Видя же, что им это позволено нами, твоя честь поймет, что и другим также предоставлена, ради спокойствия нашего времени, подобная же полная свобода в соблюдении своей религии, так что каждый имеет право свободно избрать и почитать то, что ему угодно; это нами постановлено с тою целью, чтобы не казалось, что нами нанесен какой либо ущерб какому бы то ни было культу или религии (латинский текст испорчен).
Кроме сего, относительно христиан мы постановляем (латин. - решили постановить), чтобы те места в которых прежде они обычно имели собрания, о которых в предыдущем указе к твоей чести было сделано известное (греч. — иное) постановление, если они окажутся купленными в предыдущее время какими-либо лицами, или у казны, или у кого другого, — эти лица немедленно и без колебаний возвратили бы христианам безденежно и без требования какой либо платы; равно и получившие эти места в дар пусть возможно скорее отдадут (их) христианам. При этом и те, которые купили эти места, и те, которые получили в дар, если будут искать чего либо от нашего благоволения (лат. — пусть просят соответствующего вознаграждения, — греческ. — пусть обратятся к местному эпарху), дабы и они по нашей милости не остались без удовлетворения. Все это должно быть передано, при твоем содействии, обществу христиан немедленно, без всякого отлагательства. И так как известно, что христиане имели во владении не только места, где они обычно собирались, но и другие, составлявшие собственность не отдельных лиц, но общества их (лат. — т.е. церквей; греч. — т.е. христиан) все это в силу закона, который мы выше определили, ты прикажешь отдать христианам, т.е. обществу и собраниям их, без какого либо колебания и прекословия, с соблюдением именно выше указанного правила, чтобы те, которые бесплатно возвратят их, надеялись получить вознаграждение от нашей доброты.
Во всем этом ты обязан оказать выше названному обществу христиан все возможное содействие, чтобы повеление наше выполнено было в самом скором времени, дабы и в этом выразилось попечение нашей милости об общественном спокойствии и тогда, в виду этого, как было выше замечено, Божественное к нам благоволение, в столь великой мере уже испытанное нами, пребудет всегда, содействуя нашим успехам и общему благополучию. А чтобы этот милостивый закон наш мог сделаться всем известным, написанное здесь ты должен в своем публичном объявлении выставить всюду и довести до общего сведения, дабы этот закон нашей милости ни для кого не оставался в неизвестности."
Чтобы уяснить смысл Миланского эдикта, нужно сравнить его с эдиктом 311-го г. Никомидийский закон хочет обеспечить жизнь христианам: "Пусть снова будут христиане и строят места для собраний." Этот толерантный эдикт терпит христиан, как необходимое зло. Даруя им жизнь, он требует: "чтобы они ничего не делали против общественного порядка," и обещает: "другими указами мы известим судей, что они обязаны соблюдать." То, чего так боится издатель эдикта со стороны христиан, это почти несомненно пропаганды христианства, которая была воспрещена иудейству под страхом смертной казни. Вот это-то дело христианства "против общественного порядка" и хочет Галерий подавить "другими указами." По всей вероятности, ему не удалось издать новые указы; но весьма возможно, что они все-таки увидели свет, быть может, благодаря исполнительной воле Августа Ликиния, ибо Миланский эдикт в самом начале указывает, как повод для своего появления, устранение стеснительных для христиан ограничений в предшествовавшем указе. Что же дает Миланский эдикт? Он очень удобно делиться на две части: в первой идет речь о свободе религиозного исповедания, во второй об имущественных и общественных правах христиан т.е. как корпорации, и частных или личных правах. В первом отношении характерны слова: "каждый имеет право свободно избрать и почитать то, что ему угодно; это нами постановлено с тою целью, чтобы не казалось, что нами нанесен какой либо ущерб какому бы то ни было культу и религии." Отсюда ясно, что Миланский эдикт устанавливает, так называемый паритет, равенство всех религий и свободное право каждого гражданина следовать беспрепятственно какой угодно религии. Мнение профессора Лебедева, что этим эдиктом "христианство объявлено стоящим во главе всех религий, провозглашено единственной религией ..." не соответствует тексту Миланского эдикта, ни обстоятельствам его происхождения. Справедливо подчеркивает профессор Бриллиантов, что эдикт исходит не только от Константина, но и от Ликиния; к подписанию его, вероятно, привлекали и Максимина. Но как можно было думать, чтобы Ликиний, а тем более Максимин могли подписать эдикт, провозглашающий господство христианской религии?
Сначала Константин оставался верен принципу равноправия религий, разделявших мир на два непримиримые лагеря. Так, в том же 313-ом г., он разрешил культ рода Флавиева в Африке, который существовал 60 лет и после него, а позднее — дата точно неизвестна, но она раньше 326-го г. — дал свое согласие на сооружение храма своему "божеству" — numini nostro — в городе Гиспелле в средней Италии (Corp. Inscr. Lat. II, 5265); он сохранил гаруспицию, в качестве государственного учреждения, запретив применять её в частном обиходе жизни. Но стоять выше всяких верований государственная власть не могла, и жизнь мощно взывала к власти по вопросам веры. С другой стороны, Церковь добивалась тех прав и привилегий, которыми пользовалась языческая религия и представители языческих культов. Так началось новое направление в религиозной политике Константина.
Прекращение гонений и признание свободы культа было начальным этапом коренного изменения в положении Христианской Церкви. Её общины не остались для государственной власти в положении безразличных (для неё) дозволенных организаций, какими были уже в течение веков и какими оставались и теперь иудейские синагоги. Общины эти были объединены иерархией и обнаруживали тенденцию охватить все население империи. Император, не принимая сам христианства и продолжая стоять выше отдельных религий, между которыми делилась масса его подданных, склонялся, однако, к христианству и в числе ближайших людей держал епископов. Отсюда целый ряд льгот для представителей христианских общин, членов клира и даже для храмовых зданий. Уже в 313-ом г. Константин освободил клир от тягостей декурионата (Codex Theodos. XVI, 2, 1; 7), а в указе 315-го г., которым подтверждается свобода от казенных повинностей императорских домен, res privatae, император ставит наряду с ними церкви, ecclesiae catholicae (Ibid. XI, 1, 1), в противоположность частным домашним молельням. В 319-ом г. установлена свобода членов клира (ii qui clerici appellantur) от всяких повинностей (munera). В том же 319-ом г. епископам была предоставлена юрисдикция в гражданских делах, и каждый христианин мог переносить свое дело на суд епископа, в обход обычных судебных инстанций. В 321-ом г. была узаконена новая форма освобождения на волю рабов в Церкви, пред епископом, и в том же году дано Церквам чрезвычайно важное право приобретать имущество по завещаниям. В 323-ем г. появился указ воспрещающий принуждать христиан к участию в языческих празднествах. Таким образом, христианские общины и их представители заняли совершенно новое положение в государстве. Христианство стало привилегированной религией.
Константин, несмотря на свое расположение к христианам и даже воспитание детей в христианской вере, не принимал христианского крещения до конца своей жизни. Он предполагал креститься в реке Иордане. Но захваченный жестокою болезнью в Никомидии, он, чувствуя свой конец, крестился на смертном одре от Евсевия Никомидийского (Ibid. XI, 1, 1). Это было в 337-ом г. Но у Феофана Исповедника в его хронике содержится другая версия, что Константин крестился в 323-ем г. в Риме от папы Сильвестра. Известие, конечно, тенденциозное, клонящееся к возвышению папства (donado Constanrini). Восточная Церковь причислила Константина к лику святых. Здесь нельзя смущаться тем обстоятельством, что Константину приписывается пять убийств: тестя Максимина и двух Ликиниев — отца и 11-тилетнего сына, затем жены Фавсты и собственного сына Криспа. Первые три убийства были делом политической необходимости по нравам того времени. Смертная казнь Фавсты и Криспа в начале 326-го г. была вызвана их преступлением, если только они не были напрасно оклеветаны. Не может служить возражением против канонизации Константина его будтобы некоторое расположение к арианам после 326-го г., изгнание им Святого Афанасия и крещение от арианского епископа.
Сыновья Константина Великого — Константин II, Констанс и Констанций. Императоры Юлиан, Грапиан, Феодосии Великий и Младший.
Константин Великий должен был вернуться к Диоклетиановскому порядку разделения империи между властителями. В 335-ом г. он поделил свое государство между Константином II, Констанцием и племянником Далмацием. При восстании солдат в Константинополе в 337-ом г. был убит Далмаций, также были умерщвлены все побочные члены императорской фамилии, за исключением Галла и Юлиана. В 340-ом г. погиб при Аквилее Константин П в борьбе против Констанса. Империя поделилась на две половины — восточную и западную до 350 г., когда на границах Испании пал Констанс от руки солдат узурпатора Магненция, — последний был побежден Констанцием при Мурсе, — с какого времени Констанций сделался единодержавным властителем Востока и Запада.
Для сыновей Константина, воспитанных в христианской религии и преданных ей, христианство является религией, достойной всякого почтения и покровительства, язычество же насильственно подавляется. Так, в 341-ом г. особым указом запрещались суеверные и "безумные жертвы," а в 346-ом г. оба брата, по соглашению, издали эдикт, по которому все языческие храмы приказано было закрывать. Теперь собственно начинается гонение на язычников, как до Диоклетиана было преследование христиан. Алтарь Победы выносится из курии сената. В 356-ом г. вводится наказание смертью за жертвоприношение, но угрозою оно является собственно против предсказателей и магов, которые, как некогда и первые христиане, объявляются "врагами человеческого рода." Но язычники были весьма многочисленны, необходимы были уступки, и император разрешает языческие святилища вне города, т.е. прежде всего вне Рима. Констанций подтверждает затем права языческих колоний в Риме и Африке и сам сохраняет титул "великого понтифекса." Это значило: желая поразить язычество, как религию, император щадил сакрально-юридические формы, с которыми были связаны привилегии древних родов, и игры, к которым чувствовал такую склонность южный народ. Однако, везде беспрепятственно действовала воля христианского императора. Этим с очевидностью доказывалась внутренняя слабость язычества.
Констанций (323-361 г.) был любимым сыном Константина (Созомен. Ц. История II, 5) и от него наследовал лучшую часть своей личности. Императорской власти Констанций, как и его отец, знал настоящую цену и не много уделял из неё народу. Но с этим самодержавием у него было связано представление о высоких обязанностях, налагаемых саном. Благодаря суровой дисциплине он создал хорошую армию, а в администрации провел реформы... В общем достоинства императора далеко превосходили его недостатки. Образ Констанция, рисуемый христианскими писателями (особенно Иеронимом), явно искажен и исторически неверен. Причина этого — арианские симпатии императора. Он был простым отражением Константина в последние годы его жизни. Если он не имел столь широкого горизонта, как его отец, и не обладал его способностью и умением править осторожно, то он более своего отца был предан христианству. По своим религиозным воззрениям он сходился с Акакием Кесарийским. Идеалом его, как и Константина, было желание превратить государство в Церковь. Он решительно покровительствовал Церкви и стеснял язычество. Как искренний христианин и практический политик, Констанций хотел единства Церкви. Он желал исполнить волю своего отца, завещавшего ему "что царствование не принесет ему пользы, если он не будет единодушно чтить Бога" (Созомен. Ц. История III, 19). Само собою ясно, что он это единство понимал в анти-никейском смысле. Он вырос в то время, когда при дворе действовал Евсевий Никомидийский, его друг и воспитатель. Этому учению, наконец, следовало большинство епископов и богословов его половины империи. Потом, ему не приходилось разрушать дела своих рук. О великих днях никейства он не помнил и не имел никакого интереса к Собору 325-го г. Отсюда его стремление водворить арианство, которое ему было более по душе, чем никейство.
С точки зрения отношения или политики императоров к язычеству, минуя Юлиана, о котором особая речь, — следует упомянуть об императоре Грациане (375-380 г.) и Феодосии I (380-395 г.). Грациан был учеником Амвросия Медиоланского, а Феодосии был другом Ахолия Фессалоникийского. Оба они систематически преследовали язычество. Еще в 375-ом г. Грациан отклонил от себя предложенный ему сенатом титул Pontifex Maximus, а в 382-ом г. приказал удалить из сената Алтарь Победы, внесенный туда, после Констанция, по приказанию Юлиана.
Для нас чрезвычайно интересно выяснить, в какое положение Христианская Церковь с IV-го века стала в отношении к государству, или к императорам, как представителям государственной власти.
Лица, вступавшие в Христианскую Церковь, естественно не могли сразу отречься от своего прежнего быта, различных государственных, общественных и политических воззрений. Римские язычники привыкли смотреть на государя, как на высшего представителя не только в делах управления, но и религии. Кесарь был для римлян Pontifex Maximus; в его руках сосредотачивались imperium et sacerdotium. Это воззрение римляне, делаясь христианами, переносили прямо, так сказать, автоматически, и на императора христиан: он для них по-прежнему объединял в себе высшую светскую и духовную власть.
Такое понимание дела противоречило христианскому принципу разграничения "Кесарева" и "Божья."
Церковным представителям и деятелям IV и V-го века было присуще сознание важности нового времени в отношении Церкви к государству. Верные принципу независимости двух властей — светской и духовной, они хотели, чтобы Церковь и государство сохранили свое существование, но стали в уравновешенное состояние между собою. Нормальные отношения между государством и Церковью для них представлялись в таком виде. Государство и Церковь два различных института: задача одного — земное благополучие людей, другого устроение вечного спасения их; там власть представительствуется императором и светским правительством, здесь — епископами и иереями. "Иные пределы власти императорской, иные — иерейства, одна ведает гражданские (publica), другая — религиозные (sacra) дела; император получил власть распоряжаться делами земными и больше этой власти не имеет ничего, а престол священства утвержден на небесах и иерею вверено устроять тамошние дела; императору вверены тела, а иерею — души" — так поучал Иоанн Златоуст.
Гражданского управления не должно смешивать, с церковным, и одной власти присвоивать то, что принадлежит другой. "Не вмешивайся в дела церковные, писал епископ Осий Констанцию, и не давай нам приказаний относительно их, а лучше принимай учение от нас. Тебе вручил Бог царство, а нам вверил дела Церкви. И как восхищающий себе твою власть противоречит учредителю Богу: так и ты бойся, чтобы, захватывая в свои руки церковные дела, не подпасть ответственности в тяжкой вине... Посему как нам не позволено властвовать на земле, так и ты, царь, не имеешь власти приносить кадило" (Св. Афанасий. История ариан — глава XLIV). В гражданских делах императору подчинены со всеми подданными и епископы. Но в делах, касающихся веры и нравственности, император, как и другие верующие, есть сын Церкви, "внутри Церкви, а не выше её," по выражению Амвросия Медиоланского. Но это отнюдь не означало полного расхождения, разрыва Церкви с государством, чего, повидимому, хотел Донат восклицавший: "Что за дело императору до Церкви ?" (Quid est imperatori cum ecclesia?). Его противники поучали его так: "Не государство находится в Церкви, а Церковь в государстве. Над императором нет никого кроме Бога, который его поставил. Если поэтому Донат возвышает себя над императором, то он преступает границы, поставленные нам людям" (Optatus. De schismate Donatistarum 3, 3; Patr. Lat. II, 999). Так по суждению отцов и писателей Церкви IV и V-го века, Церковь и государство должны существовать хотя и во взаимной связи, но независимо одна от другой, с особым назначением, характером и ведомством; власть того и другого полноправны в пределах своих ведомств. Как говорил историк V-го века Созомен: "ιερωσυωη ομοτιμος της βασιλειας εστι" (II, 34).
Такая идеология была равно присуща и Восточным и Западным Церквам (их представителям и деятелям). Однако, такое воззрение проникало в христианское сознание с громадным трудом. Только немногие воспринимали этот принцип, — это лучшие представители Церкви и государства; да и у них иногда, без соответствующей новой атмосферы, чистота христианского сознания угасала, и люди действовали по унаследованным обычаям, по сложившимся привычкам еще в языческой среде. Одно, например, отношение Константина было к делам церковным со времени Миланского эдикта и другое после Никейского Собора. С другой стороны, нельзя забывать тот общеизвестный факт, что в реальной жизни люди склонны преувеличивать свою конкретную власть и простирать её в те сферы, которые им не подлежат, но которые слабо охраняются законными представителями.
Эти общие краткие замечания имеют целью подготовить к пониманию тех различных типов в отношениях Церкви к государству, какие сложились в Восточной и Западной Церкви с IV-го века и в последующее время. На Востоке и на Западе до конца V-го века господствовал один и тот же римский император. Однако, на Востоке сложился тип союза Церкви с государством, а на Западе, наоборот, — теократия папизма, т.е. господство религии, Церкви не только в своей области, но и в светских делах. "На Востоке, говорит профессор Ев. Трубецкой, где светская власть сравнительно сильна, это смешение (светской и духовной власти) ведет к преобладанию светской власти, которая узурпирует функции Церкви. Совсем другое происходит на Западе. Здесь в течение всего IV-го и V-го века вплоть до падения Западной империи, мы видим, с одной стороны, постепенное умаление светской власти, а с другой — быстрый рост независимости епископата. Быстро развиваясь, духовная власть здесь господствует над мирскою областью, подчиняя себе в конце концов самую императорскую власть. Это отличие Запада от Востока вызвано сложною совокупностью культурно-исторических условий." Мы подчеркнем, по нашему мнению, самые существенные из них, указав на этнографические особенности эллинской и латинской нации. Греческому народу было отказано природою в таланте властвовать и управлять. В цветущий период своей истории он никак не мог образовать из своих республик плотного солидарного политического целого; даже когда гегемония в греческом мире перешла в мощные руки государей Македонии, и тогда центробежные силы взяли перевес над центростремительными. Склонный к умозрению, грек, естественно, расположен был сосредоточивать все свое внимание на развитии догматической мысли и оставить в забвении область практических отношений. Одушевлявшее учеников чувство свободы не давало больших преимуществ их характеру. Их свобода — понятие очень относительное; их постоянный трепет пред тиранией, может быть, был одним из спасительных инстинктов, в помощи которого греки более нуждались, чем другие народы. При всей их любви к свободе, они подпали под железную власть Рима, и никогда не могли с себя свергнуть этого ига. Подходя ближе к нашему вопросу, нужно сказать, что греческий христианский мир, после трехвековых страданий, легко мог поддаться обаянию новых отношений христианского государя и ослабить необходимый контроль над его деятельностью. Ради догматических преобладающих интересов грек легко мог поступиться некоторыми формальными прерогативами. В характере греков были задатки для того, чтобы вовсе не решать вопроса об отношении Церкви к государству, с большим доверием положиться на действия благорасположенного государя и начать борьбу за церковную свободу лишь тогда, когда притязания государственной власти коснутся области догматических верований. Если греку был свойствен философский гений, то римлянину юридический. Римляне были недалеки в области умозрения и всегда в нем ценили лишь практическое приложение. Они были очень сильны админстративным, организаторским талантом. Благодаря этому, они всюду вносили порядок, создавали систему. Личности в Риме значили сравнительно мало, и никогда не возвышались до народных кумиров, как в Греции, которых чем было больше, тем больше любили, почти боготворили. Римские консулы были простые чиновники, сменявшиеся по годам. У римлян талантливая личность не много могла сделать против твердо установившихся форм правовых отношений. В виду этого от римских христиан естественно ожидать более стойкой — главное, систематической защиты церковной свободы против возможного на неё покушения государственной власти. В конце концов Римская Церковь ведет сильную борьбу за мировую власть, за господство над государствами.
Теперь посмотрим как в живой действительной жизни Церкви того времени отразились или сочетались языческие пережитки и христианское учение.
С смутным сознанием нераздельности светской и духовной власти и их объединения в лице римского Кесаря, вступали в Христианскую Церковь на Востоке и на Западе. Христианское учение, как сказано, различало, разделяло обе власти. Однако, исторические обстоятельства и характер наций далеко не одинаково дали возможность провести в реальную жизнь указанный принцип, и едвали где в нормальном порядке.
IV-й и V-ый века были, так сказать, эмбриональным периодом в зарождении и первоначальном развитии слагавшихся отношений между религией (Церковью) и государством в христианстве.
"Языческая древность не знала какого-либо юридического предела, пред которым должна была бы остановиться власть государства. Право государства беспредельно; оно есть источник всякого другого права" (Маассен). С такими, именно, понятиями, в большей или меньшей степени, вступали на римский престол Кесари, Августы и в христианское время, и под влиянием их склонны были действовать. С другой стороны, им было присуще сознание высоких требований новой религии и более внимательного отношения к ней, чем это было в языческой древности. Вследствие этого, встречались такие лица на римском троне, которые старались держаться совершенно в стороне от дел церковных, как император Валентин I; другие хотели принимать в жизни Церкви лишь такое участие, которое, по их сознанию, уместно для них, как император Константин Великий. Несравненное же большинство нарушало должные нормы, часто злоупотребляло своим положением. Большинству иерархов было присуще сознание принципиального различия между Церковью и государством и желание отстоять свободу и права Церкви от всяких посягательств.
Первый христианский император Константин Великий старался глубоко проникнуть в дух христианской религии и с чувством благоговения относился к Церкви. Когда, вскоре после издания Миланского эдикта, раскольники — донатисты просили его рассудить их с Церковью, то он уклонился от этого, передав их дело на Соборы в Риме (313 г.), Арле (314 г.), в Медиолане (316 г.). Когда донатисты, недовольные постановлением Соборов по их делу, опять обратились к Константину, то он отнесся к ним с большим осуждением. "Какое безумное упрямство, рассуждает он, просят у меня суда, тогда как я сам ожидаю суда Христова. Приговор епископов должно принимать так же, как если бы Сам Господь председательствовал на суде." Или другой пример в том же роде. Некоторые из епископов, участвовавших на 1-ом Вселенском Соборе, подавали Константину жалобы, обвиняя друг друга часто в очень зазорных делах. Он принужден был принимать их. Потом в конце соборных заседаний, говорит историк Созомен (1,17): "Он взял представленные просьбы и сказал: для этих обвинений будет свое время — день великого суда и будет судить Бог, имеющий тогда судить всех, а мне, человеку, не подобает брать на себя выслушивание дел, в которых обвиняемые и обвиняющие суть священники, ибо они отнюдь не должны себя поставлять в такое положение, чтобы подвергаться суду другого." После Никейского Собора, в отношениях Константина к представителям Церкви замечаются серьезные перемены. Так, император Константин писал Афанасию Великому: "так как теперь ты знаешь мою волю, то предоставь всем, которые хотят вступить в Церковь, беспрепятственный вход. Ибо если бы я узнал, что ты воспрепятствовал некоторым присоединиться к Церкви или возбранил бы вступление, то я пошлю тотчас (чиновника), который, по моему приказанию, низложит тебя и переведет тебя в другое место" (Athanasius. Contra arianos — с. LIX. Pat. Gr. XXV, c, 357; руский перевод I, 269). Или Тирскому Собору Константин писал (в 335-ом г).: "не следует противиться решениям самодержца, состоявшимся касательно истины" (Vita Constan. IV, 2. Обращает внимание на властное поведение на этом Соборе императорского комита. — Афанасий. Апология VIII, ХIV). Констанций, сын Константина Великого, считал себя единоличным полноправным решителем церковных дел. Как истинный христианин, хотя и арианин, и как практичный политик, Констанций хотел единства Церкви, но стремился осуществить его деспотическим путем. Крайним выражением такой его политики служит его заявление, сделанное впрочем в раздражении, на Медиоланском Соборе (355 г.) отцам не соглашавшимся осудить епископа Афанасия Александрийского, как не сделавшего ничего, противного канонам, Констанций сказал: "что я хочу — вот что нужно считать каноном" (Сократ. Ц. История II, 37). Принципом религиозной политики императора Иовиана было полное невмешательство в догматические споры (Сократ. Ц. История III, 25). Ту же политику удачно проводил преемник Иовиана, Валентиниан (364-370 г.). Он сам держался Никейского символа и воспитателем своего сына он сделал Амвросия Медиоланского, но он поддавался внушениям духовенства, отбросив их теорию поддерживать религию государственными средствами. Валентиниан, говорит Гельцер, "будучи грубым воином, уважал церковную свободу, конечно, больше, чем епископы." Он отказался произвести епископский выбор в Милане, который те ему поручили, и к епископам Асийского диоцеза писал: "вы не должны говорить, что мы отдались религии императора, который управляет этим земным царством; между тем вы оставляете без всякого внимания Того, Кто дал нам заповеди для нашего спасения" (Феодорит. Ц. История IV, 6; Созомен. VI, 7). Совершенно другою дорогою пошел Валент, его брат, соправитель на Востоке. Он не умел сохранить той самостоятельности, которая отличала его брата, и вскоре попал в сети омиев. Крещение он принял от омия — Евдоксия Константинопольского. Время его правления было наполнено преследованием омоусиан, которых он подвергал ссылке, а нередко и смертной казни (Сократ. V, 16,17, 22). Преемником Валентиниана был его сын Грациан (375-383 г.), ученик святого Амвросия Медиоланского. Он избрал себе в соправители испанца Феодосия (378-395 г.), после крещения в Фессалонике от Ахолия, подпавшего его влиянию. Благодаря таким влияниям, церковная политика Востока и Запада достигла полной согласованности. Политика этих монархов знаменует поворот в истории развития церковного устройства: ими была создана государственная Церковь, или православное государство. Грациан основал православную государственную Церковь против инославных партий, а Феодосии продолжил в этом отношении его политику, начав в то же время систематическое преследование язычества, в чем ему последовал и западный император.
Указы Грациана в 376-378-379-ых годах запрещают всякие еретические собрания и некафолическое богослужение и лишают еретиков прав. С 382-го г. начинается систематическое преследование язычества. Едва оправившись в Фессалонике от болезни, когда он и крестился от Ахолия, император Феодосии издал 27-го февраля 380-го г. такой эдикт: "мы хотим, чтобы все народы, которыми правит наша милость, пребывали в той религии, которую передал римлянам Святой Апостол Петр, как свидетельствует о сем доселе установленное им учение, которого держится понтифекс Дамас и епископ Петр Александрийский, муж апостольской святости. Согласно апостольскому постановлению и евангельскому учению, будем верить в единое Божество Отца, Сына и Святого Духа в равном величестве и Святой Троице. Тем, которые следуют этому учению, повелеваем принять имя кафолических христиан и считаем, что другие сумасбродные безумцы, которые несут на себе бесчестие еретического учения и собрания которых не должны присваивать себе имя Церквей, подлежат прежде всего возмездию от Бога, а затем и мщению от нашего побуждения, которое мы восприняли по небесному решению" (Codex Theodos. XVI, 1,2). 10-го января 381 г. Феодосии издал другой указ в подтверждение прежнего и, объявляя никейское исповедание единым истинным, в то же время осудил ереси фотиниан, ариан и эвномиан (Ibid. XVI, 5, 6). В столице были отобраны военною силою церкви от ариан. Епископу Демофилу было предложено принять никейское исповедание или удалиться в изгнание. Он предпочел последнее. "В лице Феодосия, говорит профессор Спасский, воскрес древний языческий Pontifex Maximus, соединявший в своих руках sacerdo-tium et imperium. В первый раз в истории христианства догматические положения веры стали предметом государственного законодательства, вошли в кодекс гражданского права и провели не существовавшее ранее политическое различие между православием и ересью." Рядом узаконении он приказал еретикам передать все церкви кафоликам и запретил им делать в городах богослужебные собрания и строить для себя новые места для богослужения (Ibid. XIV, 5, 6 и XVI, 5-6).
17-го января 395-го г. скончался Феодосии I. Преемником его в восточной империи был его сын Аркадий (395-408 г.), а в западной — Гонорий (395-423 г.). Престол Аркадия унаследовал его сын Феодосии II или Младший (родился в 406-ом г.). Дети и внук Феодосия I продолжали его религиозную политику. Такой же политики держался и муж Пуль-херии, сестры Феодосия II, император Маркиан (450-457 г.). Но уже Лев I Фракиан. (457-474 г). , его зять император Зенон (474-491 г). и последующие императоры конца V-го века и самого начала VI-го меняют церковную политику в еще более стеснительном для Церкви смысле. Они стремятся отклонить соборное обсуждение вопросов веры и решают их своими указами.
Правильною нормою отношений Церкви к государству признается на Востоке та, которая начертана в законодательстве Юстиниана I (527-565 г.), в виде пресловутой "симфонии," т.е. союза. Юридическое определение этого союза дано в предисловии к 6-ой новелле Юстинианова кодекса, где сказано: "Всевышняя благость сообщила человечеству два величайших Дара —— священство и царство (sacerdotium et imperium); то заботится об угождении Богу, а это о прочих предметах человеческих; оба же, происходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому нет важнейшей задачи для государства, как благоустроение священства, которое со своей стороны служит им молитвою о них Богу. Когда и Церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление держится твердо путем законов, направляет жизнь народа к истинному благу, то возникает добрый и благотворный союз erit consonantia quaedam bona), столь вожделенный для человечества."
В приведенных строках выражена сущность византийского законодательства по вопросу об отношении Церкви к государству. Справедливо говорит профессор Курганов: "Дух и характер Юстинианова законодательства об отношении Церкви к государству находится в связи с практикою и отдельными постановлениями предыдущих императоров; затем оно было принято и хранимо до конца империи, частью восполнено последующими императорами и, следовательно, сопоставленное с определениями этих последних может служить истинным выражением отношений византийских императоров к Церкви и церковной власти." Из предшествующих императоров, разумеется, прежде всего следует упомянуть о Константине Великом, который первый собственно фактически создал союз Церкви с государством. За обедом, данным отцам Никейского Собора, Константин между прочим сказал, обращаясь к ним: "Вы — епископы — внутренних дел Церкви, я, поставленный от Бога, eпископ внешних Дел." По Евсевию, Константин этими словами верно определил свое благопопечение о "благочестивой жизни" подданных. В доказательство этого Евсевий приводит ряд мер Константина, направленных к искоренению грубых языческих обрядов и к исправлению законов. Приступая к деятельному участию в заседаниях 1-го Вселенского Собора, Константин Великий очень убедительно просил епископов — немедля рассмотреть спорные вопросы. "Чрез это вы совершите угодное Богу и доставите величайшую радость мне, вашему сослужителю," говорил он. Особенно ясно выражено воззрение по этому вопросу в высочайшей грамоте императоров Феодосия II и Валентиниана III, переданной чрез Кандидиана отцам 3-го Вселенск. Собора, возглавлявшегося Кириллом Александрийским. "Состояние нашего государства, читаем в грамоте, зависит от образа богопочитания (...) и у них много общего и сходного; они поддерживают одно другое. Посему поставленные Богом на царство, назначенные быть средоточием благочестия и благополучия подданных, мы всегда храним союз их неразрывным, служа Промыслу и людям." Как видим, 6-ая новелла Юстинианова кодекса верно отражает те взгляды на отношения государства и его представителей к Церкви, какими руководились лучшие предшественники Юстиниана на троне. В последующем законодательстве и жизни мы наблюдаем окончательное утверждение тех же взглядов и широкое распространение их. В эпанагоге — законодательном сборнике конца IХ-го века — говорится: "так как государство на подобие человека состоит из частей и членов, то наиважнейшими и необходимейшими членами являются царь и патриарх; поэтому мир и благоденствие подданных зависят от единомыслия и согласия царской и патриаршей власти." Не только государство в лице своих императоров (василевсов) и законодателей ясно выражало свой определенный взгляд на отношение к Церкви, но и эта последняя была проникнута живым сознанием своего союза с государством. Так восточные епископы писали патриарху Тарасию: "Священство есть освящение и укрепление царства, а царство есть сила и твердость." Святой Феодор Студит в своем письме к императору Никифору, спрашивавшему у него совета о замещении патриаршего престола по смерти Тарасия (806г.), говорит таким образом: "Бог даровал христианам два высших дара — священство и царство, посредством которых земные дела управляются подобно небесным. Если одна какая-нибудь из этих должностей будет проходима недостойным образом, то необходимо произойдет опасное расстройство и в целом. Поэтому, если ты хочешь доставить своему царству величайшие блага, а чрез твое царство и всем христианам, то да получит и Церковь себе предстоятеля равного, сколько возможно, твоей царской доблести, дабы радовались небеса и воспевала земля."
Такова была теория. На практике же были допущены многие злоупотребления, в особенности со стороны василевсов: они часто выступали как единоличные законодатели — повелители в церковных делах. И союз Церкви с государством обращался часто на практике в цезаропапизм, в господство императоров над Церковью.
Отношение между церковною и государственною властью на Западе.
Возвышение Папы над императорами.
Пока Римская Церковь входила в состав византийской империи, отношения её к государству были те же самые, в каких находилась и Восточная Церковь. Но с конца V-го века, со времени падения западной римской империи, начинается на Западе развитие папства в средневековом смысле этого слова. Германские народы, покорившие империю, принесли с собою новый могущественный элемент цивилизации — национальный принцип личных прав и автономии общин. Покоренные римляне оставлены жить по своему собственному, т.е. римскому праву. И Церковь, вследствие этого, получила полную самостоятельность. Такое положение Церкви дает себя знать в живой жизни уже чрез несколько лет после завоевания Италии остготами. Римский Собор 502-го года постановил: "не следует, чтобы мирянин (чит. король Одоакр), помимо римского папы, распоряжался чем-либо в Церкви: ему остается здесь лишь повиноваться, а не властно повелевать." Это отношение не изменилось и после того, как Рим, при Юстиниане I, снова вошел в состав империи. Природный характер римских пап и беспорядочное положение дел в Италии вследствие слабости императорской власти здесь сделали то, что папы приняли широкое участие в делах гражданского управления уже с половины V-го века. Во время нашествия на Италию бродивших народов, папы выступали защитниками населения от варварского разграбления — как это сделал и Лев I, при нашествии Аттилы, и водворяли в нем порядок, так как оно часто оставалось без власти. Таким образом папы сделались ближайшими представителями populi romani и получили не только высокий духовный авторитет, но и политическую властность. Продолжительное же отсутствие в Италии царской и королевской власти неизбежно привело к тому, что папы явились носителями уже imperii romani. Религиозные задачи, духовные стремления переплелись с политическими интересами, имевшими для себя твердое основание в действительной жизни. Вследствие этого очень рано, еще с V-го века, отношения пап к византийским императорам начали складываться совсем иначе чем отношения между патриархами и императорами. Избалованные покорностью своих патриархов, византийские императоры часто пылали злобою на пап, особенно во время монофелитских и иконоборческих споров. Папе Григорию II (715-731г). приписывается письмо к императору Льву Исавру; пусть даже это письмо неподлинно, важно то, что оно верно рисует политические обстоятельства и церковные события того времени. Запрещение Львом поклонения иконам вызывало восстание в Италии. Народ хотел избрать другого императора и идти с ним против константинопольского царя, чтобы свергнуть его с престола как ересиарха. Только папе Григорию удалось успокоить народ обещанием вразумить императора. На укоризны папы за отступление от Церкви Лев отвечал, что это дело должно быть решено высшим церковным судом — Вселенским Собором. "Мы не имеем православного императора, возражал папа, который бы, по древнему обычаю, принял участие в этом Соборе. Ты угрожаешь мне смертью, продолжает папа, но знай, что римские епископы поставлены как бы разделительною стеною, как бы посредниками и судьями между Востоком и Западом. Взоры всего Запада обращены на нас. Все западные государства почитают апостола Петра, как земного бога. Весь Запад готов убедить тебя в этом." Папа, не дождавшись покаяния императора, отлучил его и всех иконоборцев от Церкви. Император послал флот — доставить папу скованным в Константинополь. Около Равенны флот был разбит бурей, а спасшиеся греки были перебиты жителями. Разорвав с византийскими императорами, папы увидели необходимость искать могущественных защитников веры и Церкви среди других владетельных лиц. Взоры их обратились на франкских королей. Еще папа Григорий III (731-741 г.) приветствовал Карла Мартела, как победителя. Преемник Карла, Пипин, в благодарность за полученное от папы королевское миропомазание, отдал Римской Церкви все земли, отвоеванные у лангобардов, за что был награжден званием римского патриция. Византийские императоры протестовали против завоеваний и распоряжений франкских королей в Италии.
Вероятно, в это время в Италии был сочинен знаменитый документ "Donatio Constantini." Этот памятник имел в виду две цели — а) положить конец притязанию византийских императоров на Италию и б) сделать невозможными попытки франкских королей возвратить подаренные земли. Еще папа Адриан I (772-795 г.) объявил в 777-ом году все пожертвования римской Церкви сделанные Пипином и подтвержденные Карлом только восстановлением дарованного папе Сильвестру императором Константином Великим и потом незаконно отнятого лангобардами; он восхваляет Карла Великого, как нового Константина Великого, за то, что он вполне восстановил все патримонии апостольского престола. Его преемник, папа Лев III (795-816 г.), с согласия всего римского народа, уже короновал Карла Великого в Рождество 800-го г. Это событие имело громадное историческое значение. Римский народ, западная империя как бы возвратила себе императора, оставившего их еще с конце III-го века, со времени Диоклетиана, переселившегося в Никомидию, а особенно — Константина Великого, основавшего новую столицу (330 г.), а затем, после случайных преемников Константина Великого, окончательно утраченного после завоевания Италии варварами в 476-ом г. Но этот император является уже помазанником папы. Здесь как бы явно выражается идея священной римской империи, а вместе с тем обозначена дальнейшая роль папства в судьбах западных империй. Личные свойства Карла Великого, его постоянная верность духу священной империи исключали всякую возможность раздора между высшею духовною и мирскою властью. Но уже при детях Карла нарушилось равновесие между той и другой. В это время появились знаменитые лже-исидоровы декреталии, имевшие своею целью, с одной стороны, полную эмансипацию церковного правительства от мирского, а с другой — совершенное подчинение последнего первому. Сам Карл не издавал определенного закона о престолонаследии. Однако, ясно, он считал престол наследственным и сам собственноручно короновал своего сына Людовика Благочестивого. Но папам такой порядок не нравился. Им хотелось императорскую корону сделать зависимою от них. А это возможно было лишь при избрании королей, к чему был склонен и римский народ, обладавший высоким политическим самосознанием. Слабость преемников Карла помогла папе провести в жизнь теорию лжеисидоровой декреталии о зависимости императорской власти от пап. Замечательно в этом отношении то обстоятельство, что сами западные императоры, не дальше, как преемники Карла, уже крепко усвоили её. Так Людовик Немецкий писал императору Василию I Македонскому (867-886 г.): "Мы совершенно не понимаем, как ты можешь считать наш императорский титул совершенною новостью; тогда как наш дед не присваивал себе этого титула, как ты утверждаешь, но получил его по воле Божьей, по определению Церкви чрез миропомазание и рукоположение папы. Ты удивляешься также, что мы называемся императорами римлян, а не франков. Если бы мы не были римскими, то не были бы и франкскими императорами. Ибо мы от римлян получили это звание и достоинство, у которых оно в первый раз и возникло и которые передали нам по Божественному изволению — власть управлять собою и своим народом и защищать мать всех Церквей. От неё наш род получил сначала право на королевство, а потом на Царство."
Продолжение
Страница сгенерирована за 0.04 секунд !
© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.