Болотов В.В., проф. Пифагор в представлении Порфирия.

«Περί τοῦ βίου Πυθαγόρου λόγος» Порфирия представляет довольно значительное количество данных для характеристи­ки Пифагора в различных отношениях. В первом отделе этого ­сочинения (1—17 numeri ар. Holstenium) речь идет главным об разом о воспитании Пифагора, во втором (num. 18-52) — о политической деятельности, чудесах, частной жизни и учении Пифагора, в третьем описываются последний период жизни Пифагора и судьба пифагореизма после смерти его основате­ля. К источникам своего сочинения Порфирий относится на­столько объективно, что в его труде находят место известия различные до противоречия, и чаще всего¹) Порфирий не вда­ется в критику их сравнительной достоверности. Прагма­тическая связь между фактами указана только в очень немно­гих случаях. Поэтому о собственном взгляде Порфирия на приводимые им известия иногда приходится говорить только предположительно.

Полагая, что Порфирий признает достоверными все те из­вестия, которые взаимно не исключают друг друга, а из извес­тий, прямо противоречащих друг другу, принимает те, которые подтверждаются или большинством цитируемых писателей, или же находятся в сочинении, которое сам Порфирий призна­ет за особенно точное,— можно представить такой очерк жизни Пифагора по Порфирию:

¹) Известие о том, что Пифагор был в Делосе во время восстания кротонцев против пифагорейцев (n. 55),— есть единственное, ясно признанное Порфирием за ошибочное (n. 56 et 15).

-492-

Пифагор родился в Самосе ²) между 610—562 гг. до Р. Хр. ³) По матери он принадлежал к одному из самых древних аристократических родов в Самосе. Отец Пифагора (мнимый, как уверяли некоторые, вместе с одним самосским поэтом, считавшие Пифагора сыном Аполлона) Мнесарх ⁴) был человек очень богатый и «бывалый» (πολλὰς μὲν πόλεις, πολλὰ δὲ κωρία επιών) и за­ботился о воспитании своих детей. Заметив в Пифагоре еще с детства даровитость и способность к ученью (εις πασαν μάθησιν), Мнесарх отправил его в Тир учиться у халдеев. Возвратившись оттуда, Пифагор слушал Ферекида — философа космогониста, несвободного от влияний востока, именно от «финикийских книг» (Henne в Dict. Sciences philosoph., 1851), затем Гермодаманта и Анаксимандра, который преподавал между прочим геометрию и астрономию (num. 11). После этого Пифагор, для до­вершения своего образования, предпринял путешествие в Египет и к различным народам передней Азии. ⁵). Этому путеше­ствию Пифагор обязан большею частию своей мудрости. Пред­принял это путешествие Пифагор с тою 1) целью, чтобы изучить естественные и математические науки в их первоисточнике,— у тех народов, которые положили начало различным отраслям этих наук и специально их разрабатывали,— и 2) чтобы ознако-

²) О чести — быть местом рождения Пифагора спорили Самос, Метапонт и Флиунт (Лик), но Клеант, Аполлоний и Диоген почитают родиною Пифагора Самос.

³) По Аполлонию Пифагор слушал Анаксимандра (род. 610 г.), а по Аристоксену Пифагор оставил Самос 40 лет от рождения в правление Поликрата (565-522 гг. до Р. Хр. по Шлоссеру).

⁴) Происхождение Мнесарха с точностью неизвестно. Одни называют его самосцем, Клеант — тирянином, чем легко и естественно объясняется и то об­стоятельство, что он дает своему сыну восточное образование и отправляет его с этою целью именно в Тир; но Диоген, который «точно изложил все, касаю­щееся философа» (Пифагора), высказывает мнение, которое известно и Клеанту, что Мнесарх был тиррен с островов Эгейского моря.

⁵) «Многие (οἱ πλείους) говорят, что Пифагор учился у египтян, халдеев и финикиян» (6 num.). Диоген перечисляет народы, у которых учился Пифагор, в общем сходно с этими многими: «египтяне — арабы — халдеи — евреи». По Ан­тифону, по-видимому, путешествие на восток (неупоминаемое) должно пред­шествовать путешествию в Египет: описав подробно пребывание Пифагора в Египте, Антифон говорит прямо о возвращении его в Ионию и об открытии им и Самосе училища.

-493-

­миться с религиозно-нравственными учениями и учреждения ми, а также и тайными знаниями народов, прославившихся и этом отношении. Он изучал геометрию — у египтян, астроно­мию — у халдеев, чистую математику (τὰ περὶ ἀριθμύς τε καὶ λογισμούς) — у финикиян, слушал у Забрата, вместе с учением о принципах всего сущего (τῶν ὅλων ἀρχαί), и учение (λόγον) о природе. У евреев Пифагор — первый из греков — изучил искусство снотолкования и гадания посредством ладана; маги и халдеи изложили Пифагору свое учение, а Забрат не только научил его, от чего следует строго воздерживаться (ἁγνεύειν) человеку, но и очистил его от скверн его прежней жизни (τά τοῦ προτέρου βίου λύματα).

В Египте Пифагор встретился с множеством препятствий, и победа над ними в ярком свете выставляет все «удивительное терпение» (καρτερίαν) любознательного грека. Здесь ему пришлось изучить египетский язык и три рода письма — символическое, иероглифическое и демотическое (ἐπιστολογραφικόν). Благодаря рекомендательному письму Поликрата, Пифагор по­лучил от фараона Амазиса II предписание жрецам о том, чтобы они допустили Пифагора к своим тайнам. Когда он предъявил этот указ гелиопольским жрецам, те, чтобы отделаться от на­вязчивого грека, послали его в Мемфис под тем предлогом, что там живут их начальники (πρεσβύτεροι); мемфисские жрецы под тем же предлогом послали Пифагора к жрецам диоспольским. Этим последним посылать Пифагора далее было, вероят­но, некуда, отказаться от исполнения фараонова указа страшно, а исполнять его также нежелательно. Поэтому они вздумали ис­пугать Пифагора строгостью искуса и предписали ему именно то, что было противно греческим обычаям. Но Пифагор подчинился искусу с таким терпением, что жрецы удивились и допустили Пифагора — первого из иностранцев — к своему священнодействию и сокровищам своей мудрости.

Возвратившись из своего путешествия по различным наро­дам, Пифагор открыл в Самосе школу. В поведении и взглядах философа было много негреческого; необычного. Он часто уда­лялся в загородную пещеру и проводил там дни и ночи в беседе с друзьями. Когда он увиделся с товарищем своего детства Астреем, то долго и внимательно всматривался в черты его лица,

-494-

изучил его и в состоянии покоя и в движении, и только тогда допустил его в число своих слушателей. Той же процедуре подвергались и все другие друзья и знакомые Пифагора. Его отвра­щение ко всякому роду убийства было так велико, что он и близко не подходил к поварам и охотникам. Сблизившись с самосским атлетом и победителем на олимпийских играх Эврименом, Пифагор стал высказывать ему, что победить на олимпийских играх еще не значит достигнуть нравственного совершенства (συμβαίνειν γὰρ καὶ ἄλλως μηδ' ἐυαγεῖς εἶναι τοὺς νικῶντας καὶ φυλλοβολουμένους), что нужно трудиться (ὑπομένειν τους πόνους), но избегать зависти — последствия победы, и потому советовал Эвримену подвизаться на поприще атлета, но не побеждать,— мысль, которая стоит в полном противо­речии с кругом понятий древнего грека.

Признавая несообразным со своим достоинством философа и свободного человека выносить слишком деспотичное правле­ние Поликрата, Пифагор решился удалиться из Самоса и под влиянием, вероятно, детских воспоминаний о прекрасной Ита­лии, где он был однажды вместе с Мнесархом, избрал своим но­вым отечеством великую Грецию ⁶). По пути в Италию он посе­тил святилища Аполлона в Дельфах и Зевса в Крите и посвящен был в таинства идеев — Дактилов.

В Кротоне Пифагор имел блестящий успех.

Пифагору было только 40 лет, и он уже пользовался славой великого путешественника (ἀνδρὸς πολυπλάνου τε καὶ περιτ­τοῦ); его называли любимцем счастья, потому что вместе с вы­сокими духовными дарованиями он обладал и прекрасною на­ружностью: его рост был высок, черты лица благородны, голос гармоничен, жесты, внешнее поведение (ἦθος) грациозны. Словом, и его репутация и его внешность уже располагали гре­ков в его пользу. Действительно, его первая, длинная и прекрас­ная речь к молодым кротонцам (τοῖς νέοις) сразу же приобрела ему расположение самих геронтов, и затем уже по их желанию Пифагор обращался с наставлениями к юношам (ἡβητικὰς πα­

⁶) Ἄλλους ἀποφαίνονται... πλέοντος δὲ τοῦ Μνησάρχου εἰς τὴν Ίταλίαν, συμπλεύσαντα τὸν Πυθαγόραν, νέον ὄντα κομιδῆ, σφόδρα οὗσαν εὐδαίμονα, κ α ὶ τ ό θ' ὕστερον εἰς αὐτὴν ἀποπλεῦσαι.

-495-

ραινέσεις), а потом и к детям (τοῖς παιςὶν). Его речь к женщинам имела такой же успех. О силе производимого им впечатления можно судить по тому, что одною своею речью (μιᾶ μόνον ἀκροάσει) он привлек к себе более 2.000 последователей. Слава Пи­фагора росла и росла, его имя сделалось известным не только и других греческих республиках, но и за пределами тогдашнего цивилизованного мира: луканы, мессанийцы, пиценцы, римляне, даже «цари и властители из соседней варварской стра­ны», приходили послушать Пифагора. Он выступил проповед­ником умеренности во всем, диетического, скромного образа жизни, просвещения, единодушия в семье и городе. Этот по­следний оттенок учения Пифагора имел ближайшее отношение к тому печальному положению, в каком тогда находились общественные дела в Италии. Между городами и сограждане ми происходили раздоры, многие города утратили политичес­кую самостоятельность и находились в рабской зависимости от других городов.

Пифагор, живо сознававший свое достоинство свободною человека, оставивший даже родину потому, что в ней не было свободы, естественно, не мирился с таким положением дел в Италии. Каковы были политические воззрения Пифагора, это видно из того, что Симих центурипинский под влиянием слов Пифагора отказался от тирании и разделил свое имущество между своею сестрою и гражданами.

По мере того, как Италия и Сицилия покрывались сетью замкнутых строго организованных кружков или коммун (ὁμακοία) пифагорейцев, агитация принимала все более широкие размеры; пифагорейцы одушевляли своих сограждан идеей свободы, и таким образом Пифагор освободил Кротон, Сибарис, Катану, Региум, Гимеру, Агригент, Тавромену и некоторые другие республики. Вместе со свободою они получили от Пифагора и законы, составленные в его духе Харондом и Залевком,— законы настолько совершенные, что им стали подражать и соседние страны.

Эта общественная деятельность пифагорейцев доставила им такое уважение в Италии, что некоторые города поставили их во главе правления. Сам Пифагор, впрочем, не принимал на себя общественных должностей.

-496-

Такое высокое политическое положение пифагорейцев было недостаточно прочно. В самой реформе, произведенной ими, было больное место: она была слишком смела; Пифагор не хотел «идти по избитой дороге», то есть следовать мнению простого народа; а потому и законы, данные Пифагором, были чужими для народа. А высокое общественное положение пифагорейцев стало возбуждать зависть к ним. Сигналом к об­щему восстанию против них послужило нападение на них богатого и влиятельного кротонского аристократа Килона. Этот нравственно грубый человек не мог простить Пифагору той раны самолюбию аристократа, какую Пифагор нанес ему, отказав ему в праве на поступление в общество Пифагора. Килон обвинил пред своими многочисленными клиентами Пи­фагора в каком-то умысле против них, и когда Пифагор, имеете с 40 своими учениками, сошелся в одном доме, Килон сделал на них нападение и зажег дом со всех сторон. Пифагорейцы, говорят, бросились в пламя и, составив из своих тел живой мост, дали возможность спастись своему учителю. Из них самих спаслись только двое; остальные пифагорейцы, не бывшие на этом собрании, были избиты.— Пифагор на пер­вый раз удалился в Кавлонийский порт и оттуда направился в Локры. Но локрийские депутаты от герусии встретили Пифагора на границе своей республики такою характеристичною речью: «Мы, Пифагор, слышали, что ты — муж мудрый и ум­ный (δεινός), но в наших собственных законах мы не находим ничего худого (ἐπί τοῖς ἰδίοις νόμοις οὐθὲν ἔχομεν ἐγκαλεῖν), и постараемся сохранять их, а ты возьми у нас что тебе нужно, и иди куда-нибудь в другое место».

Пифагор отправился в Тарент, затем в Метапонт; но всюду поднимались гонения против пифагорейцев, надолго оставив­шие о себе память в народе. Во время мятежа в Метапонте умер и сам Пифагор с голода в храме Муз. По другому известию, ли­шившись друзей, философ сам извел себя (ἑαυτὸν τοῦ βίου ἐξαγαγεῖν φαςὶν) вследствие печали о них.

Но добрые плоды политического влияния Пифагора пере­жили его самого: благодаря ему в продолжение многих поколе­ний (ἄχρι πολλῶν γενεῶν, num. 22) во всех республиках Италии и (Сицилии не было раздоров внутренних и внешних несогласий.

-497-

Высокие качества Пифагора не могли во всей полноте вы разиться в его общественной деятельности, к которой сам он не питал особых симпатий, но проявились в его частной жизни среди учеников его.

Пифагор строго держался того идеала жизни, который он ре­комендовал всем и каждому (n. 22). Строго диетический, умерен­ный образ жизни верно вел к тому, что телесное здоровье Пифа­гора было в цветущем состоянии. Невинные удовольствия, как, например, музыка, прогулка в тихих прекрасных рощах или посещение храмов в сопровождении двух-трех друзей, действовали одинаково благотворно на его душу и тело. Для поддержания и нем подвижности Пифагор прибегал к какой-то пляске. Стол философа был самый скромный: мед или сот — за завтраком (ἄριστον), хлеб из проса или каша (μᾶξα) и овощи сырые или вареные — за ужином. Употребления мяса Пифагор избегал даже и тогда, когда имел нужду в пище особенно питательной, надолго утоляющей голод, и только изредка для некоторых частей жертвенного мяса делал исключение из своего правила.— Благодаря такой диете Пифагор никогда не худел и не тучнел.

Столь же ровно и гармонично было и душевное настроение Пифагора: он стоял выше всякой чрезмерной радости или печали; никогда не видали его смеющимся или плачущим. И, однако, он вовсе не был человеком черствым, бессердечным. Друзей своих он любил глубоко (ὑπερηγάπα), как и следовало ожидать от того, кто первый высказал принцип: «у друзей все общее». Он охотно проводил время в беседах с ними, исцелял их болезни, утишал страстные волнения, заставлял забывать о душевных страданиях своим магическим пением. Его кроткая душа просвечивает даже в его отношениях к животным: он долго ласкает (ἐπαφησάμενος χρόνον συχνὸν) давнийскую медведицу, гладит орла, спустившегося ему на руку, и отпускает.

Кротонцы обратили дом Пифагора в храм Цереры; пифаго­рейцы считали его чуть не богом (κατηρίθμουν μετὰ των θεῶν (не ἐντ. θ. или πρὸς τ. θ.). Это можно считать верным при знаком того, что нравственные качества Пифагора были действительно высоки, по суду его современников.

Но, может быть, не одни нравственные качества Пифагора послужили основанием для такого высокого мнения современ-

-498-

ников. Он проявил свое вышечеловеческое могущество и веде­ние во множестве «удивительных и божественных» действий ⁷)·

Влиянию Пифагора подчинялись не только люди, но и жи­вотные и даже самые стихии. Его ласки и заклятия превратили страшную медведицу в кроткое животное, безвредное и для лю­дей и для животных. Бык, выслушав наставление Пифагора, никогда больше не ел бобов. По слову Пифагора утихали волны морей и рек, по которым плыли друзья его. Река Кавказ приветствовала его громко, во всеуслышание, словами: «χαῖρε Πυθα­γόρα!» Своими магическими песнями он исцелял от болезней друзей своих, по его слову быстро (σὺν τάχει) прекращались мо­ровая язва, град и бури. На стреле Аполлона гиперборейского Пифагор по воздушному пространству переносился чрез все земные преграды и таким образом в один и тот же день мог бе­седовать со своими друзьями и в Тавромении (в Сицилии) и в Метапонте (в Италии).

Вышечеловеческое ведение Пифагора засвидетельствовано уже Эмпедоклом. В Пифагоре было такое «богатство ума, что он постигал все изыскания мудрых; при полном напряжении всех своих душевных сил он насквозь видел все существующее, все совершающееся в течение 10—20 человеческих поколений». В самом деле, Пифагор верно предсказывал землетрясения, опре­делил точно количество рыб в не вытащенной еще сети, сказал, что везет корабль, входивший в гавань; знал точно все формы своего существования, начиная от времен Троянской войны,— от Эвфорба до Пифагора,— знал даже о других людях, кем были они до воплощения своего в настоящей личности, и некоторым из них напоминал их жизнь в прежних формах. Внешние чувст­ва Пифагора имели столь совершенную организацию, что он мог слышать дивные звуки, издаваемые небесными сферами.

Словом,— замечает Порфирий,— ни о ком другом не рас­сказывают вещей более важных, удивительных и божествен­ных...

⁷) Вера самого Порфирия в чудеса Пифагора высказывается довольно яс­но. «Если нужно верить писавшим о нем (Пифагоре),— а это писатели древние и достойные внимания (παλαιοῖς τε οὖσι καὶ ἀξιολόγοις),— то его влияние про­стиралось и на бессловесных животных» (23 num.). Далее (num. 28) он заявляет, что о чудесах Пифагора рассказывают «постоянно и согласно».

-499-

Впрочем, Пифагор дал и вещественное доказательство сво­ей божественной природы. Жрец Аполлона гиперборейского Абарис пришел к мысли, что Пифагор именно и есть тот Аполлон, которому он, Абарис, служит, и философ не только не разубедил в этом Абариса, напротив, в доказательство правоты его взгляда показал ему свое золотое бедро. «Это известно всякому,— замечает Порфирий,— и всеми признается за истину».

Изложить точно и обстоятельно учение Пифагора Порфирий признает совершенно невозможным (ἃ μὲν οὖν ἔλεγε (ὁ Πυ­θαγόρας) τοῖς συνοῦσιν οὐδέ εἷς ἔχει φράσαι βεβαίως). Причине этого — в строго эзотерическом характере учения Пифагора, с одной стороны, и в темном, загадочном (αἰνιγματῶδες) изложе­нии его, с другой.

Философия Пифагора в ее чистом и полном виде не могла распространиться за пределами пифагорейской общины вслед­ствие «строгого молчания» пифагорейцев, а потому страшный удар, нанесенный пифагорейцам восстанием против них наро­да, был не менее тяжким ударом и для самой философии Пифа­гора. Спасшиеся от смерти Лисий и Архипп и некоторые другие пифагорейцы, как видно, не особенно ясно понимали темное учение Пифагора, потому что изложенное ими в их «воспоминаниях» (ὑπομνήματα) учение представляет лишь «немногие темные и почти неуловимые искры философии» (ὀλίγα... ζώπυρα τῆς φιλοσοφίας, ἀμυδρά τε καὶ δυσθήρατα. num. 57). И между тем, это самый главный письменный памятник пифагорейской философии, так как сам Пифагор ничего не писал.

По воззрению Пифагора, философия есть средство для дос­тижения истинного познания вещей, а по тому самому она есть средство для достижения и блаженства.

Человек одарен умом, способным по самой своей природе все видеть и слышать, постигать «истинное и здравое», вечное, бестелесное, неизменное по качеству и образу своего существования (τὰ ἐχόντα ὡσαύτως καὶ κατὰ ταὐτά). Но тело, в котором заключен ум, слепо и глухо, и потому ум вынуждается при посредстве телесных органов познавать только телесное, не имеющее устойчивости ни в качестве, ни в количестве (τὰ μηδέποτε κατὰ ταὐτὰ καὶ ὡσαύτως μηδ' ἐφ' ὅσον οὖν διαμένοντα). Цель философии — освободить ум от уз и препятствий такого рода.

-500-

Трудность осуществления этой цели состоит главным образом в том, что ум, долгое время питавшийся нездоровою, дурною пищей, привык к ней, так что если вдруг предложить ему здоровую пищу, то есть созерцание вечного и бестелесного, то он только испугается этой внезапной перемены и откажется от здоровой пищи. Поэтому философия должна искусственно возбудить в уме аппетит (ἔφεσιν) к здоровой пище и возвести ум от созерцания телесного к созерцанию бестелесного постепенно и незаметно. Для этого она должна наперед предложить уму созерцание таких предметов, которые занимают средину между тесным и бестелесным. Такими именно предметами и занимается математика, ⁸) так, например, геометрические тела имеют три измерения, как и тела физические, но они имеют и очень важное отличие от последних: геометрические тела не имеют ттелесности, материальности, которая заявляет себя в противо­действии нашему движению,— не имеют ἀντιτυπίαν.

В некоторой связи с математическими науками находится и самая первая философия» (ἡ πρωτίστη φιλοσοφία) Пифагора. Она представляет трактат (πραγματεία) о числах, или уяснение посредством чисел основных начал сущего. В этом приеме в сущности нет ничего оригинального; это — простое подража­ние приемам, которые давно практикуются грамматиками и геометрами. Всякий грамматик начинает с того, что показывает ученику букву и называет ее известным звуком, и только впо­следствии разъясняет ученику, что буква сама по себе не есть элемент речи и имеет только случайное отношение к тому звуку (δύναμις), для обозначения которого она избрана. Геометр наглядно изображает треугольник буквою Δ; этим он хочет сказать не то, что этот знак, подлежащий внешнему восприятию (τὸ ὑπὸ τὴν ὄψιν ὑποπῖπτον), и есть самый треугольник (как родовое по­нятие),— а только то, что эта буква имеет сходство с треуголь­ником (τὸ τοιοῦτο), а потому и может напоминать о нем. Точно так же и пифагорейцы, затрудняясь в ясном словесном выраже­нии «первых бестелесных видов (εἴδη) и первых принципов

⁸) Важное значение математики в философии Пифагора у Порфирия ста­вится, как кажется, в связь с математическим образованием Пифагора, «περὶ τῆς διδασκαλίας αὐτοῦ οἱ πλείους τὰ μὲν τῶν μαθηματικῶν καλουμένων ἐπιστημῶν ἐκμαθεῖν... φασὶν» (Num. 6).

-501-

(ἀρχαὶ)», полагали, что всего нагляднее и лучше их можно вы­разить числами (παρεγένοντο ἐπί τοὺς ἀριθμοὺς εὐσήμου χάριν διδασκαλίας).

Не совсем оригинальное с формальной стороны, учение Пифагора не совсем ново и по своему содержанию; по крайней мере, в своем учении о первых двух числах Пифагор повторяет встречающееся и у других философов учение о всеобъемлющих принципах равенства и несходства или различия (ἑτερότητος).

Пифагорейцы признавали существование двух противопо­ложных сил (ἀντικειμένων δυνάμεις): принципу и внутреннему основанию (λόγος) единства, равенства, тождества,— по учению пифагорейцев,— противостоит принцип различия (ἑτερότητος), неравенства. Первый принцип есть причина (τὸ αἴτι­ον) внутренней связи, взаимодействия и сохранения целого (τῆς συμπνοιας καὶ τῆς συμπαθείας τῶν ὀλων), причина всего устой­чивого по качеству и способу существования,— второй принцип есть причина всего делимого (τοῦ μεριστοῦ) и переменчиво­го (τὸ ἐν μεταβολῆ καὶ ἄλλοτε ἄλλως ἔχοντος).

Первый принцип пифагорейцы назвали одним (ἓν) и едини­цею (μονὰς), второй — двувидным, неравновидным, иновидным или — что то же — двоицею (δυὰς). К этой первоначальной про­тивоположности пифагорейцы приурочивали и многие другие и обозначали их теми же терминами. Вот упоминаемые Порфирием виды этой противоположности:

Лучшая (βελτίως) сила Худшая сила (χείρον)

Монада Диада

Тождественное Различное

Равное Неравное

Нераздельное целое Разделенное на части -

(Σωτηρία τῶν ὅλων) (Πᾶν τὸ μεριστόν)

Неизменное Изменяющееся

Пребывающее (μένον) Несущееся (φερόμενον)

Прямое (εὐθύ) Кривое (περιφερές)

Правое Левое

Свет Тьма

В том же духе пифагорейцы истолковывали и прочие числа Так, например, в числе 3 они видели выражение идеи всего за-

-502-

конченного, совершенного (τέλειον), всего, что имеет начало, средину и конец, и самое число 3 они называли совершенным. Еще выше ставили они число 10, декаду; в самом названии этого «совершеннейшего» числа «δεκάς» они видели измененное «διχὰς» и связывали с ним представление об «идее и силе», обнимающей собою все прочее, подобно тому, как «число 10 об­нимает собою всякий счет (λόγον), вид и отношение (ἀναλογίαν) числа». ⁹). Вообще в основе всего трактата о числах лежит, как кажется, воззрение на мир и явления природы как на нечто строго правильное. «Природа всего определяется (περατούται) счетом цифр и пропорциями (κατ' ἀριθμῶν λόγους τε καὶ ἀναλογίας), и все бывающее, возрастающее и завершающееся ( τελειούμενον) происходит по счету цифр».

Вне связи с этою «первейшею философиею» стоят другие «всем известные» пункты учения Пифагора. Они не были про­дуктом его самостоятельной философской мысли, и вся его заслуга в данном случае ограничивается тем, что он первый при­нес их в Грецию. Вот эти философские тезисы по перечислению Порфирия:

1. Душа бессмертна.

2. Она переходит в другие (ἄλλα) роды животных. Этот тезис в аргументации Пифагора занимал, кажется, первое место. Пифагор сначала доказывал неопровержимыми, наглядными ¹⁰) доводами (τεκμηρίοις) непреложность факта переселения душ (того факта, что он, Пифагор, во время Троянской войны во­площался в лице Эвфорба и затем последовательно существовал в лицах Эталида, Гермотима и Пирра и, наконец, в пятый раз воплотился в лице Пифагора) и из этого эмпирически доз­нанного факта делал вывод (δι' ὧν ἐδείκνυεν), что душа бес­смертна.

3. Абсолютно нового ничего нет, потому что по прошествии известного периода все бывающее (τὰ γινόμενα) снова возвращается к существованию.

⁹) Знаменитая «тетракта» упоминается у Порфирия, но — без всякого объянения (num. 20).

¹⁰) Это можно предполагать по тому, что одновременное появление бобов и человека из одной гнили Пифагор доказывал тоже τῶ τεκμηρίω, а это скорее хи­мический опыт, чем философское доказательство (num. 44).

-503-

4. Все одушевленные существа (τά γινόμενα) должно считать однородными.

Происхождение органического мира Пифагор представлял в таком виде:

Первое начало и бытие (γένεσις) замутилось, и семена многих (веществ) в массе пали в землю и вместе подверглись разло­жению. Из разложившейся массы стали выделяться одновре­менно животные и растения; при этом бобы произросли из той же самой гнили, из которой произошли люди.

О физике Пифагора ничего определенно неизвестно ¹¹).

О нравственном учении Пифагора Порфирий говорит под­робнее.

Предметом стремлений человека должно и может быть 1) прекрасное и достославное, 2) полезное для жизни и 3) прият­ное, или удовольствие. Но не всякое удовольствие позволительно. Есть удовольствия грубочувственные (ἡ γαστρὶ καὶ ἀφροδισίοις ἡδονή), обманчивые и одуряющие человека (γοητευτικήν), покупаемые им слишком дорогою ценою. Это — убивающие человека песни сирен. Но есть удовольствия другого рода, со­стоящие в наслаждении прекрасным, справедливым и необходимым для жизни, удовольствия самые почтенные, невинные и притом прочные (ἡδονὴ βέβαιος): приятные в настоящем, они не влекут за собою раскаяния в будущем. Эти удовольствия - гармония муз. Только они одни позволительны для человека.

Вне связи,— по крайней мере видимой,— с этим общим учением о должном или позволительном стоят различные отрывочные нравственные предписания Пифагора. Сам Порфирий не приводит их ни в какую систему, не пытается вывести их из одного какого-нибудь начала, но, кажется, довольно значитель­ную часть их можно подвести под принцип, так энергично ¹²)

¹¹) Если и есть намек на физическую причину предполагаемых звуков, издаваемых небесными сферами,— движение (в словах: «он слышал... гармонию сфер вселенной и звезд, движущихся в этих сферах», n. 30), то во всяком случае намек очень неясный. Изречение Пифагора: «звук, издаваемый медью вследствие удара по ней, есть голос заключенного в меди демона», судя по контексту, следует считать просто фигуральным выражением (n. 41).

¹²) «φυγαδευτέον πάση μηχανῆ καὶ περικοπτέον πυρὶ καὶ σιδήρω καὶ μηχαναῖς, παντοίαις... ὁμοῦ (ἁπὸ) πάντων ἁμετρίαν».

-504-

высказанный Пифагором: «умеренность во всем». Отношение к этому принципу таких правил, как: «не будь корыстолюбив („не перепрыгивай через весы" ξυγὸν μὴ ὑπερβαίνειν· τοῦτ' εστι, μὴ πλεονεκτεῖν)», «не предавайся (чрезмерной) печали (не ешь сво­его сердца)», «не живи слишком роскошно (φυγαδευτέον ἀπό κοιλίας πολυτέλειαν)»,— ясно.

Из того же принципа можно объяснить и правило: «живи так, чтобы не возбудить ни в ком зависти, и сам не завидуй» ¹³) с вытекающими из него требованиями: «избегай честолюбия и славолюбия, которые более всего способны возбудить зависть; ради той же цели откажись даже от победы». Во имя того же принципа, как кажется, Пифагор ограничивает оппозиционное отношение к установившимся понятиям. Запрещая «ходить по избитым дорогам», то есть мнениям простого народа (τῶν πολ­λῶν), приказывая держаться мнений образованного меньшин­ства (42), он, однако, оставляет во всей неприкосновенности существующие законы и строго вооружается против раздоров (στάσιν) в государстве (n; 22) и предупреждает возможность вра­ждебного столкновения с обществом, избегая сношений с ним (τὰς μετᾶ τῶν πολλῶν ομιλίας) (n. 32).

Что касается других нравственных правил, то вывести их из принципа: «во всем избегай неумеренности», кажется, невоз­можно. Вот эти правила:

«Будь трудолюбив» (не живи в праздности (42); должно пере­носить (ὑπομένειν) труды (15)).— Пифагор понимал труд в очень широком смысле,— как труд физический, каков труд атлета, так и как подвиг чисто нравственного характера,— Нужно трудиться и на пользу других людей, но при этом обращать внимание на то, чтобы это содействие поддерживало их в их трудах и в добродете­ли, а не служило для них поводом к лености, или, выражаясь жи­вописным языком Пифагора, «нужно помогать носильщикам накладывать на себя груз, а не слагать его».— Нужно заботиться о своем образовании (φυγαδευτέον... (ἀπό) ψυχῆς ἀμαθίαν). Следовательно, и умственный труд обязателен для человека, и он имеет

¹³) Зависть в изречениях Пифагора имеет обоюдный смысл. «Τοὺς ἐκ τοῦ νικᾶν φθόνους φεύγειν» (15). «Φιλοτιμίαν φεύγειν καὶ φιλοδοξίαν, τώπερ μάλιστα ψθόνον ἐργάζεσθον» (32). Β первом изречении разумеется, конечно, зависть не победителя, а посторонних лиц, в последнем — зависть самого честолюбца.

-505-

весьма высокое значение: без философского образования ум человека не может созерцать истинное, действительно сущее, а в этом созерцании и состоит блаженство человека (48). Но если со­зерцание истинного (τὸ ἀληθές) есть блаженство для человека, то говорить правду (τὸ ἀληθεύειν) есть его обязанность. Правди­вость — одна из основных добродетелей: «только она может сде­лать человека богоподобным (παραπλησίου θεῶ), потому что ду­ша у бога Ормузда подобна истине». ¹⁴) «Нужно верно хранить не только вверенные деньги, но и вверенную тайну (παρακατα­θήκην μὴ χρημάτων μόνον, ἀλλὰ καὶ λόγων, πιστῶς τῶ παρακατα­θεμένω φυλάσσειν). ¹⁵)

Предписания о любви (εὔνουν εἶναι) к родителям и благоде­телям и о единодушии между членами семейства (φυγαδευτέον... (ἀπ') οἴκου διχοφροσύνην) не представляют ничего осо­бенно типичного.

Предписание Пифагора: «посещай храмы богов не мимохо­дом (μὴ ἐκ παρέργου), но выходи из дома с этим намерением» (38) заслуживает особенного внимания как доказательство того, до какой степени был глубок анализ нравственных действий: Пифагор не довольствуется, при оценке нравственного досто­инства факта, самым фактом, его внешнею стороною, но следит за самым зарождением его в душе человека.

Как средство для нравственного усовершенствования Пифагор рекомендовал систематический контроль (φροντίδα) над самим собою, самоиспытание перед сном и после сна.

Наконец, последнее правило Пифагора было: «отправляясь, не возвращайся назад», то есть, умирай спокойно, не хва­тайся за оставляющую тебя жизнь.

Судя по тому, что Пифагор ревностно изучал религиозные верования различных народов и был посвящен в тайны египет­ского и греческого дактилийского культа, можно было ожидать, что он предложит какое-нибудь новое религиозное учение. Ничего такого ясно не говорит, однако, Порфирий. Есть одно изречение Пифагора, в котором как будто слышится глухой на­-

¹⁴) Персидский колорит этого воззрения слишком ясен.

¹⁵) Это правило относится к предыдущему как вывод или дальнейшее ею 1 развитие; его смысл: «не обманывай своего доверителя», смысл предыдущего — I «не обманывай (вообще)».

-506-

мек на какое-то тайное пифагорейское учение о богах. «Не носи изображений богов на перстнях», говорит Пифагор, то есть не разглашай мнения и учения о богах (τῆν περὶ [τῶν] θεῶν δόξαν καὶ λόγον μῆ πρόχειρον μηδὲ φανερὸν ἔχειν, μηδ' εἰς πολ­λοὺς φέρειν). Но это изречение допускает и другое толкование: не должно носить изображений богов на перстнях, может быть, новее не потому, что эти изображения новы, не вошли во всеоб­щее употребление, а потому лишь, что они святы; не следует профанировать религиозных предметов, делая их предметом обыкновенного разговора со всеми и каждым.

В других изречениях Пифагор является совершенно кон­сервативным в религиозном отношении: он не возвышается, по-видимому, до идеи монотеизма; своим ученикам он запове­дует отзываться почтительно (εὔφημον εἶναι) не только о богах, но и о демонах и героях, приносить в жертву небесным богам нечетное, а земным — четное, посещать храмы, выходя с этим намерением из своего дома. Сам Пифагор имел обыкновение на довольно значительное время уходить в святилища богов, а на пути в Италию не преминул посетить священные места — Дельфы и Крит и в этом последнем месте с благоговением выполнил различные религиозные обряды.

И между тем никак нельзя сказать, чтобы темные стороны греческого вероучения Пифагору были неизвестны; он хорошо знал их и как будто намеренно увеличивал число их, и, несмот­ря на это, оставался верующим греком. Его вера не разбилась даже о такие вещи, как гробницы (τάφοι) Аполлона и Зевса, Пи­фагор признал факт смерти обоих богов, написав на гробнице последнего: «Здесь лежит умерший Зан, которого зовут Зев­сом», а Аполлону отказав даже в славе победы над Пифоном.

Пифагор был чужд религиозной нетерпимости и исключи­тельной приверженности к греческому культу, и в этой склон­ности к синкретизму состоит едва ли не самое важное отличие религиозного воззрения Пифагора от воззрения обыкновен­ного набожного грека. В Вавилоне Пифагор не усомнился по­лучить «очищение от скверн прежней жизни» от Забрата, а в Египте получил даже право приносить жертвы богам, и нет ос­нований сомневаться в том, что он воспользовался этим пра­вом. Ормузда он признавал богом и на сказании магов, что тело

-507-

Ормузда подобно свету, а душа — истине, обосновывал учение о высоком значении правдивости как добродетели, делающей человека богоподобным.

Таким образом, религиозные убеждения Пифагора не были принципиально противоположны греческому вероучению, и потому никаких враждебных столкновений между Пифагором и ревнителями греческого культа не было. Правда, учение Пифагора о том, что животных убивать не следует, расходилось с обычной религиозной обрядностью,— кровавые жертвы Пифагор считал ненавистным, оскорбляющим богов приношением, ¹⁶) — но и в этом отношении Пифагор умел избежать разрыва с греческою обрядностью — частью посредством уклонения от последовательного применения своего учения, ¹⁷) — так ом, хотя изредка, употреблял в пищу некоторые части жертвенною мяса и приносил в жертву самых нежных поросят и кур,— частью путем своеобразного, так сказать, аллегорического исполнения религиозных обрядов; например, по случаю открытия своей знаменитой теоремы он принес в жертву приготовленного из муки быка; а возлияния богам советовал приносить «по самое ушко сосуда», разумея под этим взятым из обычной практики образом то, что богов нужно почитать гимнами и музыкою, которые воспринимаются ухом.

Особенная организация пифагорейской школы представляет весьма важную, характеристичную черту пифагореизма.

Причина такой организации школы лежит в возвышенном понимании Пифагором своих отношений к своим слушателям. Обычные отношения учителя к своим ученикам не удовлетворя-

¹⁶) θύων τε θεοῖς ἀνεπαχθὴς ἦν... θεοὺς ἐξιλασκόμενος ἐμψύχοις δ' ἤκιστα

¹⁷) Но, может быть, последовательное проведение этого учения и не входило в виды Пифагора. У Порфирия встречаются не совсем согласные между со бою свидетельства по этому вопросу. Так, по Эвдоксу (п. 7), Пифагор избегал убийства и убивающих (τῆ περὶ τοὺς φόνους φυγῆ καὶ τῶν φονευόντων κεχρὴσθαι) всецело, строго, как можно полагать по тону рассказа; по nn. 34 и 43 (можно думать) Пифагор употреблял в пищу только некоторые части жертвенного мяса. Но, по n. 39, он запрещает уничтожать (φθείρειν) только животных, безвредных человеческому роду (ζῶον ὂ μηδέ βλαβερὸν εἶναι πέφυκε τῶ ἀνθρωπείω γένει); а по n. 45 запрещает употреблять в пищу μήτραν, и так как речь идет не о жертвенных животных, то можно думать, что он разрешает употреблять остальные части всех животных вообще.

-508-

ли Пифагора: он видел в них своих друзей, глубоко привязывался к ним и желал объединить их между собою прочными нравствен­ными узами; а понятие о друге Пифагор имел самое идеальное. «Друг мой — другой я»,— говорил он,— «у друзей все общее». От­сюда естественно вытекала необходимость полного нравственно­го общения между друзьями и уничтожение частной собственно­сти (οὗτοι τὰς οὐσίας κοινὰς ἔθεντο n. 20). Этими двумя чертами определяется и то, какую форму общежития должен был избрать Пифагор образцом для своей школы. Такою формою была семья (οἶκος) с ее крепкою нравственною и материальною связью. Дей­ствительно, пифагорейская община и называлась ὁμακοίον.

Вполне понятно, что Пифагор должен был с большою осторожностью выбирать своих учеников-друзей. Для этого он предварительно изучал черты лица приходящего, наблюдал его в дви­жении и покое и, сделав отсюда заключение о нравственных качествах приходящего, или принимал или отсылал его. Из качеств, требующихся от приходящего, у Порфирия упоминает­ся только одно — способность к строгому молчанию; «ласточек», то есть людей болтливых и невоздержных на язык, Пифагор не велел принимать в свои домы.— Конечно, тесному объединению пифагорейской школы должно было много содействовать то об­стоятельство, что в ὁμακοίον принимали целые семейства, му­жей, жен и детей (n. 20), так что, вступая в ὁμακοίον, пифагореец не разрывал своих естественных связей, не оставлял за предела­ми общины дорогих ему лиц, которые могли заставлять его с со­жалением вспоминать об оставленном им мире.

Пифагорейцы делились по объему курса изучаемых ими на­ук на два класса,— на акусматиков, выслушивавших только об­щие основания наук (μόνας κεφαλαιώδεις ὑποθήκας τῶν γραμμά­των), и математиков, проходивших точно разработанный курс наук (τὸν περιττότερον καὶ πρὸς ἀκρίβειαν διαπεπονημένον τῆς ἐπιστήμης λόγον). Законы и правила Пифагора обнимали все стороны жизни пифагорейцев (ἐκτος τούτων (νόμων) πράττειν μηδὲν), и они повиновались им как божественным повелениям.

Учреждение школы оказалось самым прочным и, можно думать, благотворным делом Пифагора. Пережив эпоху своего политического могущества и философского процветания,— в то время, когда философия Пифагора самим пифагорейцам

-509-

представлялась в виде немногих искр, темных и едва уловимых,— пифагорейская община продолжала жить изолированною жизнью, по уставам своего боготворимого основателя; и продолжение многих поколений она все еще поражала общест­во силою своей нравственной связи, несокрушимою взаимной» верностью своих членов и их высокою нравственною выдерж­кою: они никогда не унижались ни до слез и рыданий, ни до ласк и заискивания и не поддавались ничьим просьбам, когда дело шло о том, что они считали отступлением от принципом своего учителя. Взаимная верность Дамона и Финтия выдержа­ла самое жестокое испытание со стороны Дионисия, но напрасно и просил их тиран принять его третьим в их дружеский союз; пифагорейцы и здесь оказались непреклонными.

Пифагор был высок по своим личным достоинствам и по своим историческим заслугам.

От начала до конца своей жизни Пифагор остается светлою личностью и привлекает к себе симпатии во всех своих житей­ских положениях, является ли он как философ в истинном, вы­соком смысле этого слова, с неутомимым рвением ищущий мудрости в самой ее колыбели — на востоке,— или как политический деятель — борец за свободу и лучшие законы,— или как частный человек с аскетическими склонностями, с крот­кою, любящею душою,— является ли он как великий чудотворец, не имеющий себе равного, употребляющий свой чудный дар чаще всего на пользу человека; наконец, когда его гонят, преследуют, он по-прежнему остается симпатичным, высоким уже вследствие той глубокой, самоотверженной любви, какую он успел возбудить в учениках своих.

Заслуга Пифагора как политического деятеля состоит в том, что своею деятельностью он надолго предотвратил всякие гражданские раздоры,— как философа — в том, что он указал на математическую правильность всего, совершающегося в приро­де, а еще более в том, что он первый принес в Грецию учение о бессмертии души и предложил нравственное учение, которое, быв осуществлено на деле, выдвинуло целое общество лиц, правда не расположенных к открытой общественной жизни, но, во всяком случае, ни для кого не опасных, нравственно чистых (сравнительно) и строго честных.

-510-