Вышеславцев Б. П., Кризис индустриальной культуры. IV. 16. Технократическая тенденция как имманентное зло индустриализма

Обещание марксизма совсем не отнимать прибавочную ценность есть бессмыслица, сознательный обман посвященных и абсурдная надежда непосвященных. Обещание отнимать прибавочную ценность только с согласия производителя не есть бессмыслица или обман, но есть доброе желание, реализация которого неизвестна и непонятна.

В этом пункте Марксизм-Ленинизм имеет некоторое основание считать демократический социализм полнейшей утопией. Индустриализация СССР была бы абсолютно невозможна вне беспощадного отнятия прибавочного продукта у крестьян и рабочих «государственными капиталистами» - совершенно аналогично тому, как была совершена индустриализация Англии в эпоху индустриальной революции частными капиталистами. Индустриализм невозможен без огромного отнятия прибавочной ценности, ибо он требует огромного индустриального капитала. Не «капиталисты», а «капитал» высасывает соки из трудящихся. Он дал за это огромное улучшение уровня жизни всего общества и всего человечества. Однако баланс выгод и невыгод пошатнулся. Слишком многим приходится жертвовать и главное - самым главным: свободой, полнотой личной жизни, душою и духом. Вот в чем состоит «эксплуатация», и в этом смысле она присутствует в какой-то степени во всяком индустриализме и составляет имманентное его зло. Неизвестно, захочет ли земледелец, или рабочий, или техник

367

добровольно отдавать значительную часть прибавочного продукта для накопления индустриального капитала, для бесконечной индустриализации, для будущих «достижений», - или предпочтет отдавать необходимый минимум, сохранив максимум для облегчения и улучшения личной жизни. Захотят ли трудящиеся «унаваживать почву для будущих индустриальных поколений»? Хочется сразу ответить: конечно, нет! Но необходимо взвесить, что дело идет о самой судьбе индустриализма; он невозможен без грандиозного накопления, и если оно значительно сократится, индустриализм угаснет или перейдет в другую форму культуры. Эта функция накопления индустриального капитала до сих пор всегда совершалась принудительно. В капитале-коммунизме это принуждение абсолютно и тоталитарно; в свободном частном капитализме оно относительно и ограничено. Но никогда еще в индустриализме согласие производителя на отдачу прибавочного продукта не было свободным и полным. Что было бы, если бы эта свобода была достигнута? Судьба индустриализма заколебалась бы. Конечно, индустриально-военно-полицейский аппарат капитало-коммунизма мгновенно исчез бы при малейшем дыхании свободы. Но либеральный индустриализм со свободным рынком тоже был бы поставлен под вопрос. Правда, капитализация и индустриализация конечно совершается здесь не при помощи рабского труда и размер удержания прибавочной ценности определяется рабочим договором и ограничивается рабочими союзами. Некоторая свобода рабочего еще существует, но она совершенно недостаточна и вызывает требования ее расширения. Что было бы, если бы она была полной? А было то, что впервые судьба индустриализма, преодоление его зла и сохранение его добра, оказалась бы в руках свободного человека, в руках автономной личности и автономного народа. Грандиозная капитализация и индустриализация определялись бы не гетерономно, частными или государственными капиталистами, а автономно, всеми производителями, всеми хозяйствующими субъектами, т. е. демократически, в формах правового соглашения. Человек решал бы сам, хочет ли он истощать все свои силы и отдавать всю свою свободу на построение грандиозного индустриального аппарата с его беспощадной дисциплиной и безличной бюрократией, или он скажет: довольно! в этом аппарате я теряю самого себя, теряю свой досуг, свою душевную и духо-

368

вную жизнь. Всюду мне приказывают, везде я подчинен. везде я зависим, все мне внушается, никогда не решаю, не выбираю и даже не думаю я сам. В грандиозных мифах поэтической мудрости угадана эта судьба технической цивилизации: Прометей скован цепями, им самим созданными и им самим изобретенными, ибо это он научил плавить металлы и ковать цепи. Фауст сносит старые церкви и колокольни, национализирует домишки и владения старичков (через своего Мефистофеля), осушает болота и проводит каналы, индустриализирует страну и не замечает, что всем этим роет себе могилу. (1) Таковы «достижения», реализуемые Мефистофелем. Но как только я получил бы возможность совершенно свободно соглашаться или не соглашаться на отдачу прибавочного продукта, так я получил бы возможность непосредственно влиять на функцию накопления, сокращать или увеличивать ее в зависимости от целей накопления. Естественно при этом, что я имел бы право знать, ради чего совершается капитализация: ради содержания ненавистного инквизиционного и бюрократического аппарата власти или ради техники производства предметов первой необходимости («burro о canoni?» (2)). Существует индустрия убийства, и существует убийственная индустрия. Стоит ли капитализировать ту и другую, жертвуя тем, что может улучшить мою жизнь или освободить меня от лишений и нищеты? Ни коммунистический индустриализм, ни даже либеральный индустриализм меня об этом не спрашивали.

Ясно, однако, что дело идет о свободе определять свою собственную судьбу, об автономии личности и автономии народа, которая составляет основной принцип и сущность демократии. Подлинная демократия требует хозяйственной демократии, без нее она реализована неполно и не до конца. Марксизм-Ленинизм, с его тоталитарным государственным хозяйством, есть, конечно, полное уничтожение как хозяйственной, так и политической демократии. Но что такое хозяйственная демократия и как ее осуществить - это мы в сущности не знаем. До сих пор мы установили только то, что она есть необходимый постулат свободы. Она не есть «социализация и национализация» традиционного марксизма. К ней одинаково стремятся и нео-социализм и неолиберализм, ибо оба исходят из посту-

1 «Фауст», Гете, II часть. «Масло или пушки».

369

дата свободы. Но требует ли она уничтожения свободного рынка или наоборот его утверждения это остается спорным. Во всяком случае ясно одно: уничтожение свободного рынка и управляемое хозяйство нисколько не обеспечивают сами по себе хозяйственной демократии. Однако ясно и другое: полная свобода рынка (в смысле laisser faire) тоже еще не дает хозяйственной демократии. Это принужден признать, как мы видели, и неолиберализм. То, что он доказал, есть, в сущности, утверждение большей демократичности рыночного хозяйства по сравнению с тоталитарно-управляемым, это бесспорно, но хозяйственной демократии в полном смысле слова здесь все же нет. За нее нужно бороться, ее еще нужно создать.

Государственно-частное хозяйство, к которому приходит нео-социализм и неолиберализм (поскольку тот и другой отрицают тоталитарное государственное хозяйство), тоже еще нисколько не обеспечивает хозяйственной демократии. И это верно даже для Англии, где все происходит в рамках самой либеральной политической демократии. Как частное предприятие, так и национализированное государственное предприятие могут иметь внутреннюю организацию, устроенную совершенно не демократически. Функция накопления совершается сверху, она остается непроницаемой и неконтролируемой для производителя и для всего персонала, обслуживающего государственный аппарат. Цели и размеры накопления принимаются пассивно при вступлении служащего в предприятие (это не его дело). Но не в этом одном состоит анти-демократичность индустриального аппарата: он весь построен строго иерархически, технократически, на принципе властвования и подчинения. Никакая национализация и социализация сама по себе здесь ничего не меняет. В этом отношении характерен живой опыт английских рабочих.

О нем рассказал известный английский писатель John Middleton-Murruy в своем докладе на «Rencontres intellectuels de Genève, 1949». Английские рабочие возлагали большие надежды на «национализацию и социализацию» и ожидали от нее многого. Но когда произошла реальная национализация, напр. угольных копей или железных дорог, то наступило великое разочарование: рабочие воображали, что все это действительно будет принадлежать им и они будут всем распоряжаться; на самом же деле всем управляют официальные лица, чиновники, представители государства; и ничего в положении рабочих

370

существенно не изменилось: такая же пропасть отделяет их от этих государственных директоров и инженеров, и даже большая, чем от прежних частных капиталистов и их директоров. Что же из этого вытекает? Означает ли это, что всякое индустриальное предприятие организовано строго иерархически, построено всецело на власти и подчинении? Фактически это действительно так. Prof. Goetz Briefs вполне прав в этом смысле (см. выше, гл. 10). Индустриализм есть господство техники и, следовательно, «технократия», власть специалистов по управлению машинами и людьми, власть техников, инженеров, организаторов и бюрократов. Никакой «хозяйственной демократии» здесь найти невозможно. Технократическая тенденция есть имманентное свойство индустриализма. Таково основное утверждение сенсационной книги Burnham'a The Managerial Revolution, 1940. Для Burnham'a технократическая тенденция непреодолима. В мире происходит и будет происходить «директориальная» революция. Гитлер и Сталин одинаково являются ее вождями и организаторами. Burnham прав в том, что современное тоталитарное государство необходимо властвует при помощи индустриального аппарата и в этом смысле есть завершенная технократия. Он прав также и в том, что всякий индустриализм, даже и в либеральном правовом государстве, построен иерархически и тендирует к технократии.

Но он абсолютно не прав в том, что эта фактически существующая тенденция нормальна и неизбежна, что нам остается только смириться перед нею или даже принять в ней участие. Современная социальная философия и социология вовсе этого не утверждает: 1. Не существует никаких «неизбежных» тенденций и никаких «железных необходимостей» в социальной и индивидуальной жизни, в ее историческом творчестве и развитии. Свобода творчества и изобретения никогда не останавливается перед «неизбежным» и «невозможным». Оно всегда ставит проблему: как избежать того, что представляется «неизбежным»? как осуществить то, что представляется «невозможным»? Такова диалектика свободы, таково творчество культуры. 2. Никакое фактически существующее состояние не имеет само по себе нормативного значения. Тоталитарное государство с его «технократией» не есть нечто нормальное и неизбежное. Технократическая тенденция действительно присутствует во всяком индустриализме, но она присутствует в качестве

371

имманентного зла индустриализма. (1) Никто не обязан мириться с этим злом, его преодоление составляет задачу нашего времени. В чем же сущность этого зла? Оно заключается, конечно, не в индустрии, а в «индустриализме», не в технике, а в «технократии», т. е. в абсолютной власти индустриально-технического аппарата над всей жизнью человека. Тот, кто обрушивается на технику и индустрию, не попадает в цель и не угадывает сущности зла; оно заключается в потере свободы, в потере самого себя, своего духа и души; в рабском служении технократическому аппарату виновата не техника, виноваты мы сами. В этом смысле «технократия» противоположна «демократии»: или индустриально-технический аппарат подчиняет себе свободный народ или свободный народ подчиняет себе индустриально-технический аппарат. В этом смысле всякая подлинная демократия требует хозяйственной демократии, ибо сущность демократии есть автономия, и не существует подлинной автономии личности без хозяйственной автономии.

Что же вытекает из этих априорных социально-философских соображений? Вытекает следующее: технократическая тенденция, несомненно присутствующая в современном индустриализме, должна уступить место демократической тенденции, тоже несомненно присутствующей в нем. Кризис индустриализма состоит в столкновении этих двух тенденций. Внутри индустриализма происходит борьба свободного самоопределения с властным подчинением, борьба автономии с гетерономией. Если победит технократическая тенденция, мы получим тоталитарно-управляемое хозяйство в тоталитарном государстве; если победит демократическая тенденция, мы получим новую форму свободного самоопределения, новую невиданную форму культуры. В современном индустриализме всякое индустриальное предприятие (одинаково частно-правовое или национализированное, - «капиталистическое» или «социалистическое») необходимо построено строго иерархически на принципе властвования и подчинения. Но из этого вовсе не следует, что задача «хозяйственной демократии» тем самым устранена и объявлена невозможной. Наоборот, она впервые поставлена. Если человек преодолел принцип абсолют-

1 Можно даже сказать, что она составляет сущность индустриализма, сущность этого «изма», выражающего принцип индустриализации, господство техники и техников в современной культуре, т. с. «технократию» в точном смысле этого слова.

372

ного властвования и подчинения в сфере политической, в сфере права и государства, то почему он должен склониться перед этим принципом в сфере хозяйственной? Почему он должен покорно принять абсолютную власть хозяина, директора, мастера, если он не принимает абсолютной власти монарха или министра? Почему это гораздо более близкое и ежедневное властвование должно оставаться для него непроницаемым, неконтролируемым? Но еще более, нежели личная власть, страшна безличная власть машины, точнее механизма всего индустриального аппарата с его неумолимым требованием массового труда от «трудящихся масс». Никто не спрашивает человека, хочет ли он жертвовать своею личною жизнью для создания этого безличного чудовища, хочет ли он отдавать свой труд для бесконечно возрастающей мощи этого Левиафана? Индустриальный аппарат действует автоматически, никого не спрашивая, и требует автоматического подчинения. И этот автоматизм массового труда всего более угнетает человека: человек больше не принадлежит самому себе. Взглянем на жизнь мировых городов, на эти людские потоки, утром вливающиеся в подземные каналы метро, на их озабоченные лица, на их вечную спешку... Днем они будут спешить в душных мастерских, выполняя работу сериями, обслуживая грандиозные машины и слушая их непрестанный стук; или сами будут стучать на машинках - пишущих, швейных, счетных... будут продавать и завертывать чужие вещи, переписывать непонятные и никому не интересные бумаги. Затем будут спешить занять место в ресторанах и столовых, снова спешить на работу и снова вечером обратным потоком вливаться в метро и брать с бою автобусы с лицами усталыми, индифферентными, потерявшими всякую душевность и духовность. И это вовсе не только судьба «пролетариата», но совершенно так же судьба «буржуазии» в точном смысле этого слова, т. е. судьба горожан вообще. Мастера, техники, инженеры. директора, заведующие отделами, чиновники, повинующиеся тому же ритму, точно так же вечно спешат и настолько исчерпываются душевно и духовно, что уже не в силах ничего воспринять в последние часы досуга, кроме радио, джаза и уголовного фильма.

Таков технократический быт нашей индустриальной эпохи. И чем больше мы приближаемся к странам построенного «социализма» - тем этот быт становится ужаснее, невыносимее. В США люди еще смеются и

373

шутят среди деловой спешки. Иначе в СССР - там нет улыбающихся лиц, коммунизм не терпит иронии и не понимает юмора. Он предпочитает ругань, печатную и непечатную, построенную на «диамате», его спешка сопряжена с ужасом репрессий, «трудящиеся» обязаны трудиться без передышки, досуга не существует, последние часы дня заполнены «политграмотой». И это лишь лицевая сторона, видимая часть экономического фундамента и надстройки, которую могут наблюдать даже «интуристы». Под нею скрывается невидимое, официально несуществующее: концлагеря, таинственные подвалы и могилы, жуткая мистика зла, непонятная для рационального мышления Запада.

Таков результат тоталитарной «технократии», окончательно вытеснившей все остатки «демократии», т. е. все остатки свободы и автономии, как политической, так и экономической. Таково развитие имманентного зла индустриализма, которое состоит в стремлении к абсолютной власти при помощи абсолютного захвата индустриального аппарата. Это стремление существует везде, даже в демократических странах, существует во Франции, в Италии, даже в Америке: стремление захватить всю власть и все богатство страны. Частному капитализму это не удается никогда. Полным и завершенным выражением этого стремления является авторитарный социализм. Прудон это угадал и предсказал; буквально этими самыми словами он определяет социализм: «социалисты говорят: дайте нам все богатство и всю власть страны»... и мы создадим вам счастливую жизнь. Что под «социализмом и коммунизмом» он разумеет именно авторитарный социализм, видно из того, что он определяет его, как «абсолютизм, наполеонизм, диктатуру, стремящуюся увековечить самое себя».

Прудон был настоящим рабочим, который понял, что «социализм и коммунизм» особенно невыгоден и невыносим для рабочих, для пролетариата; он выгоден таким, как Маркс и Энгельс, которые никогда рабочими не были, выгоден вождям партии и тому аппарату, который они создадут, выгоден технократам и идеологам технократии. Здесь видна морально-правовая ценность хозяйственной демократии. Именно о ней мечтал Прудон, он хотел хозяйственной свободы, автономии личности во всех сферах жизни. Свобода, автономия, творческая инициатива имеет

374

тенденцию расширяться, охватывать всю сферу, всю полноту жизни. «Я сам» хочу выбирать и создавать свою судьбу, таково неискоренимое влечение личности, как индивидуальной, так и народной. Но и противоположная тенденция власти, подчинения, покорения - тоже имеет свойство захватывать все новые области, стремясь стать тоталитарной. Вот почему невозможно принимать принцип дирижизма, как абсолютного подчинения власти в сфере хозяйства, и вместе с тем требовать свободы и автономии в остальных областях духовной культуры. (1) Хозяйственная власть непременно превратится в тоталитарную власть. Правы поэтому такие социологи, как Laski (в Англии), Friedmann и Gurvitch (во Франции), когда предупреждают, что если проблема «хозяйственной демократии» не будет разрешена, то само существование демократии вообще останется под угрозой. Еще раз мы убеждаемся в возможности и ценности диалога между нео-либералами и нео-социалистами: нельзя исходить из идеи свободы и автономии и не требовать «хозяйственной демократии». Но что такое «хозяйственная демократия»? Требует ли она уничтожения свободного рынка или, напротив - его сохранения и очищения? Не лежит ли в этом вопросе абсолютное расхождение между нео-социалистами и нео-либералистами? Многие из них думают, что да, - мы думаем, что нет (см. выше, гл. 14). Здесь это должно быть подтверждено.

Прежде всего необходимо определить, что не есть «хозяйственная демократия», что является ее противоположностью. Тоталитарная социализация и национализация, конечно, не есть «хозяйственная демократия», а есть ее полная противоположность (тоталитарное хозяйство в тоталитарном государстве). Поэтому, поскольку уничтожение свободного рынка означает тоталитарную национализацию и социализацию, оно не только не ведет к хозяйственной демократии, но составляет ее полное уничтожение. Однако и сохранение свободного рынка при частичной социализации и национализации, т. е. при государственно-частном хозяйстве, тоже само по себе нисколько не ведет к «хозяйственной демократии», ибо государственно-капиталистические индустриальные предприятия точно так же могут управляться «технократически», т. е. на основах властной дис-

1 Этим утешают себя «социалисты», думающие, что при управляемом хозяйстве можно сохранить полную духовную свободу. См. выше, гл. 13.

375

циплины и подчинения, как и частно-капиталистические предприятия. Все дело в том, что массовый индустриализм по существу «технократичен».

Ни уничтожение, ни сохранение свободного рынка нисколько не решает проблемы «хозяйственной демократии». Поэтому совершенно не правы «социалисты», думающие, будто все дело в уничтожении свободного рынка, равно как не правы и «либералы», думающие, будто все дело в его сохранении. Свободный рынок имеет свою ценность, но не в нем заключается «все дело» хозяйственной демократии.

В чем же оно заключается? Вот здесь-то и стоим мы перед уравнением со многими неизвестными. Здесь-то и должен признать нео-социализм, а равно и неолиберализм свое научное незнание. Главное препятствие к осуществлению «хозяйственной демократии» лежит совсем не там, где обычно думают: оно лежит в самой структуре индустриального аппарата, а вовсе не в том, кто его захватил и кому он юридически принадлежит. Массивный индустриальный аппарат строго «технократичен», построен иерархически, на принципах власти и подчинения, на строгой дисциплине. Такова его внутренняя логика и таков он на опыте. Этот аппарат одинаково принимается частным капитализмом, государственным капитализмом и коллективизмом всех видов. Если индустриальный аппарат не может быть иным, как только властным, т.е. таким, каким мы его в настоящее время знаем и видим, то никакая «хозяйственная демократия», никакая автономия личности внутри этого аппарата невозможна. Правовая принадлежность аппарата тогда ничего не может изменить в его технической структуре. Мы видели, что большинство социологов считает властную структуру индустриализма его неизбежным свойством (см. выше, гл. 10). И действительно, трудно представить себе безвластную организацию массивного индустриализма. Индустриализация совершалась в истории только властным, и притом жестоко властным, путем, и она стремится сохранить свою властную структуру. Демагогическая картина фабрики, управляемой «самими рабочими», представляется нереальной: «митинговая стратегия» здесь так же невозможна, как в армии. Добровольная отдача прибавочного продукта рабочими для накопления индустриального капитала, имеющего в виду грядущие поколения, кажется совершенной маниловщиной. Введение железной дисциплины и абсо-

376

лютного подчинения тотчас после социальной революции было диалектической необходимостью авторитарного марксизма, требующего мощной индустриализации.