Вышеславцев Б. П., Кризис индустриальной культуры. III. 15. Смысл и ценность демократии

«Незнание» нео-социализма может означать очень ценное знание, а именно сознание, что он стоит перед задачей со многими неизвестными. Но одно он знает хорошо: то, что он будет решать эту задачу, исходя из принципа демократии. Та же задача и тот же принцип ее решения признается и утверждается неолиберализмом. В силу этого необходимо уяснить себе исходный принцип: в чем состоит истинный смысл и ценность демократии? Это тем более необходимо, что он составляет основную предпосылку, соединяющую нео-социализм и неолиберализм.

Труднее всего взвесить и заметить ценность тех вещей, среди которых протекает наша ежедневная жизнь, к которым мы привыкли, которые сами собою разумеются. Такова ценность воздуха и воды, такова же и ценность права (сравнение Петражицкого). Мы ценим эти блага всего более тогда, когда мы их лишены. Если демократия есть правовое государство, то ясно, почему ее ценность многими не замечается: право тем более совершенно, чем более оно незаметно в жизни, чем меньше оно сковывает

336

нашу жизнь и нашу свободу, чем легче оно соблюдается. Государство тем более совершенно, чем меньше оно властвует над нами.

Оценить демократию можно только при помощи уяснения ее сущности, ее идей, ее конечной цели. Нельзя сказать, чтобы сущность и смысл демократии были понятны и доступны всем или даже многим. Но понять сущность и смысл какого-либо явления нелегко, обыкновенно он остается скрытым под внешней оболочкой явления. Анализ смысла и сущности есть дело философа. И в этом смысле всякая философия есть феноменология, то есть искание смысла явления. И вот мы ставим себе вопрос о смысле и сущности демократии. И прежде всего смысл этот состоит вовсе не в том, что демократия есть наилучшая форма власти, наилучший способ выбирать властителей. Термин «демократия» в этом смысле совсем не выражает ее сущности: «власть народа» можно так же критиковать, как и всякую другую власть. Народ может быть таким же тираном, как и всякий единоличный деспот. Нельзя также определять и защищать сущность демократии, как власти большинства. Вообще власть, и только власть, форма властвования, не раскрывает сущности демократии. Сущность и смысл демократии раскрывается через понимание идеи справедливости, как особой задачи, которую она, и только она, себе ставит и с известным приближением, иногда весьма несовершенным - решает. Сущность демократии нужно искать в праве, а не во власти; точнее, в особом сочетании, в особом взаимопроникновении права и власти, потому что всякое государство есть сочетание права и власти; только в диктатурном государстве это сочетание совершенно иначе осуществляется, чем в государстве демократическом и правовом.

Большинство, выборы, парламент, партии, ответственность министров - все это средства (и только средства) для какой-то цели. Поэтому, критика этих средств, их непригодность и несовершенство ничего не говорят против ценности конечной цели. Какова же эта цель? Если мы ответим на этот вопрос, то мы дадим идею демократии, раскроем ее смысл и ценность. Этот смысл есть непрерывно решаемая задача: демократия не есть нечто стабильное, устойчивое, она постоянно движется, перестраивается, включая в себя все новые и новые задачи. Отсюда - постоянный кризис демократии, состоящий в том, что она плохо решает свою основную задачу или не

337

замечает связанных с нею практических жизненных задач. Демократия есть непрерывная право-организация народов, правовым образом организованный народ, автономный народ, самоуправление, солидарность, соборность - в этом ее сущность и оправдание. И эта сущность есть самоцель и самоценность и вовсе не должна служить никакой утилитарной цели. Поэтому никакого значения не имеет критика демократии, как непрочной, быстросменяемой власти, как власти, не умеющий побеждать врагов (демократия показала, что она умеет побеждать), или власти, не умеющей насыщать своих подданных. Прочность власти, военная победа, насыщение не представляют собой конечных целей и абсолютных ценностей. Но автономия, т. е. свобода и справедливость, есть конечная цель и абсолютная ценность. И эта ценность может для своей реализации требовать и сильной власти, и победы над врагом, и удовлетворения экономических нужд граждан - но во имя свободы, во имя истинной автономии.

Происходящие на наших глазах современные изменения государственных форм помогают нам выяснить сущность демократии. В современной жизни дилемма: монархия или республика? - потеряла всякое значение. Смешно вводить в одну и ту же категорию Англию и Бельгию, с одной стороны, и довоенную Италию (при Муссолини) - с другой стороны, на том основании, что все три монархические государства. Гораздо реальнее определить Англию и Францию и Бельгию, как демократические правовые государства, а нацистскую Германию, коммунизированную Восточную Германию и СССР, как государства диктатурные. Настоящая противоположность лежит в противопоставлении диктатуры и демократии. И она дает возможность всего полнее выразить идею демократии. Первое и самое поверхностное, что бросается в глаза, можно определить так: диктатура организует жизнь при помощи власти, демократия организует жизнь при помощи права. Однако такое определение слишком примитивно, слишком упрощает дело. Всякая диктатура устанавливает какое-то право и ищет опереться на какое-то право. И, с другой стороны, всякая демократия организует какую-то власть и стремится поддерживать правопорядок при помощи своих форм власти. Дело идет об особом сочетании этих двух начал, власти и права. Давно уже было замечено философами, что власть и право нераздельно связаны между собой и вместе с тем нахо-

338

дятся в постоянной борьбе. Эти начала антиномичны. Власть всегда стремится сбросить с себя оковы права и всегда получает известную сферу, непроницаемую для права. Право всегда стремится подчинить себе власть, сублимировать власть, сделать ее не нужной, ибо право есть, по своей идее. взаимодействие свободных и равных лиц. есть идея безвластной организации.

Эту вечную, глубочайшую, трагическую антиномию власти и права, ради которой в истории было пролито столько крови и слез, мы должны себе глубоко уяснить, чтобы понять те два различных и противоположных способа разрешения, которые даны в диктатурном и демократическом строе. Нераздельность власти и права в каком-то смысле признается тем и другим, но антиномия решается разным, даже противоположным способом.

* * *

Чтобы понять эту антиномию и два основных решения, нужно прежде всего уяснить себе сущность власти и права. При этом приходится сказать, что сущность власти гораздо менее исследована и гораздо более таинственна, чем сущность права. Хотя не-юристы обычно ничего не понимают в категориях права и ценят право только тогда, когда оно у них отнимается, однако все же право по существу более рационально, более уяснимо, и его категории, в результате многовековой работы, довольно ясно формулированы. Сущность права бессознательно чувствуется, эмоционально переживается всяким. Этого нельзя сказать о сущности власти.

Замечательно, что все политические теории всегда строились или с точки зрения властвующих, или с точки зрения подвластных, строились или людьми, желавшими властвования и подчинения, или людьми, утверждавшими свободу и в принципе не желавшими ни властвования, ни подчинения. На одной стороне мы имеем Платона, Макиавелли и все монархические теории; на другой стороне - теорию народного суверенитета Руссо. Канта, Фихте и все демократические теории. Для одних политический идеал есть идея наиболее совершенного властвования; для других он есть идеал наиболее справедливо организованных правоотношений между свободными людьми, друг другу не подвластными. Для одних проблема решается при помощи субординации; для других при помощи координации.

339

Власть есть субординация. Она предполагает особое взаимодействие сознательных существ и есть социальный акт и при том двусторонний: акт приказа и исполнения, связывающий слугу и господина, подданного и властителя. Но отношение властвования может устанавливаться и за пределами службы и управления, в самых неожиданных сочетаниях жизненных отношений, между различными людьми, между животным и человеком. К феномену власти относятся и такие понятия, как «неповиновение», «бездействие власти», «попустительство», «злоупотребление властью», «восстание». Эти социальные акты нельзя понять, не понимая феномена властвования.

Есть два произведения в русской литературе, в которых феномен властвования выражен во всей его стихийной первобытности, во всей жуткости, таинственности и непонятности. Это «Анчар» Пушкина и «Село Степанчиково» Достоевского.

И человека человек

Послал к анчару властным взглядом,

И раб послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

У Достоевского власть Фомы Опискина и всеобщее ему подчинение поражает своей иррациональностью: он властвует, несмотря на то что не обладает ни авторитетом, ни силой. Уже здесь совершенно ясно, что власть не совпадает ни с силой, ни с авторитетом, ни с иерархическим преимуществом.

Громадное затруднение для анализа сущности властеотношений состоит в том, что слово «власть» часто употребляется в переносном смысле, в смысле метафоры. Так говорится: «власть идеи», «власть красоты», «власть любви», «власть науки и техники», наконец, «власть права». Во всех этих случаях мы не имеем никакого феномена властеотношений, не имеем никакого приказа и подчинения, не имеем никакого отношения между людьми, выражающегося в словах «слушаю и повинуюсь». Поэтому в прошлом известный русский юрист Коркунов совершенно не прав в своем анализе власти, расширяя понятие власти до последних пределов и таким образом совершенно упуская из виду таинственные особенности того отношения, которое выражается в акте приказа и повиновения. Русский язык обладает здесь великим преимуществом: наличностью двух слов: «власть» и «мощь»

340

(могущество); тогда - как французский и немецкий языки имеют только одно понятие: pouvoir и Macht. Когда, вслед за Коркуновым, говорят о власти идеи, власти любви, власти красоты, то на самом деле следовало бы говорить о «могуществе идеи», «могуществе любви и красоты», как у Гёте: «Des Hasses Kraft, die Macht der Liebe»...

Власть есть непременно взаимоотношение живых и сознательных существ: вещи и отвлеченные понятия из этого взаимодействия исключаются; но взаимодействие человека с животным показывает нам феномен власти во всей его чистоте. Собака понимает все отношения властвования, понимает, что такое приказ, повиновение, неповиновение, предоставление свободы, разрешение и т. д. Ловля слонов и их приручение показывает всю странность власти: слон сопротивляется бешено внешнему насилию и оковам. Затем признает сопротивление бессмысленным, оплакивает настоящими слезами свою свободу и с какого-то момента вступает в отношения подвластности. Подвластность слона наглядно показывает, что повиновение совсем не есть подчинение силе, когда он пойман и связан веревками и подчиняется только силе, он именно находится в состоянии неподвластности, он еще не вступил в отношения подчинения. Все орудия воздействия физической силы на животных: бич, удила, даже каленое железо укротителей - все это симптомы неповиновения, знаки неполного и неудачного властвования. Таков смысл приручения животных. Дикие подчиняются только силе, - значит не подчиняются власти, не вступают в отношения властвования и повиновения. Преимущество силы само по себе никогда не создает власти: мы можем отбросить муравья, раздавить муравья, ударом ноги уничтожить муравейник, по властвовать над муравьями мы никаким образом не можем. Только какая-то особая апелляция к силе при известных условиях создает власть, но отнюдь не всякое насилие. Укрощение, ловля слонов, объездка лошадей показывают это ясно.

Установление властеотношения осуществляется различными путями: силой, лаской, кормлением. Установление власти есть, в конце концов, внушение абсолютной зависимости. Связь с гипнозом, точнее сказать, внушением, совершенно несомненна. Когда слон убеждается в бесполезности и бессмысленности сопротивления, ему внушается сознание абсолютной зависимости от ка-

341

кой-то другой воли; он убеждается в том, что отныне не принадлежит самому себе. С другой стороны, акт внушения подвластности вовсе не всегда опирается на силу и устрашение. Всякий, воспитывающий животных, и особенно собак, знает, что кормление и в особенности вскармливание прежде всего внушает чувство абсолютной зависимости, оно есть мощное средство для внушения подвластности. То же самое существует и между людьми, существует в семье: «кормилец» и «поилец» внушает чувство зависимости, и через него подчинение именно в силу того, что он кормит и поит членов семьи. Вскармливание, начиная с самого раннего возраста, внушает особенно сильно чувство зависимости и чувство подчинения. Замечательно, что некоторые животные, как, например, кошки, не вступают в отношения подвластности: лаской и лакомством ее можно подкупить и соблазнить, но не подчинить. Зов, обращенный к собаке, есть приказ, тогда как зов, обращенный к кошке, есть всегда просьба. Таким образом феномен власти нужно отличать от просьбы, совета, авторитетного указания. Авторитет отнюдь не совпадает с властью: можно обладать высоким научным или нравственным авторитетом (например, Сократ, Будда, Христос) и вовсе не обладать властью. Власть вовсе не совпадает в этом смысле с иерархией. В Индии брамин иерархически стоит выше кштария, т. е. властителя. Акт внушения власти может быть однократным, но чаще всего он является многократным и повторным, даже постоянным таковы всякого рода символы власти: меч, войско, дворцы, правительственные здания, пушечная пальба, зерцало и прочее.

Анализ сущности всегда указывает на непосредственную интуицию понятия, сопоставляя его с другими сходными и родственными феноменами. Отношение властвования и подчинения не есть, таким образом, ни просьба, ни совет, ни подчинение авторитету, ни иерархическое преимущество, ни сила, ни подкуп. Оно совершенно особенно - это особое взаимоотношение и имеет некоторую свою собственную сущность. Теперь мы должны определить эту сущность положительно. Она состоит в том, что чужое «я» в некоторых отношениях занимает место моего собственного «я», что характерно для феномена внушения. Совершается как бы временная потеря своего «я», самоотчуждение, превращение себя в орудие чужой воли («слушаю и повинуюсь»). При этом для власти существенно то, что повинующийся совершенно

342

не имеет права ставить свое повиновение в зависимость от оценки приказа, от оценки его разумности, целесообразности, полезности. Приказ действует вполне гетерономно, во всяком приказе есть некоторый момент абсолютного произвола и бесконтрольности: «слушаю и повинуюсь» - независимо от того, хочу или не хочу, прав или не прав приказывающий. Как раз эта сущность властвования с особой силой выявлена в Анчаре Пушкина и в Фоме Опискине Достоевского. Когда подчинение жестоко, несправедливо, бессмысленно, тогда с особой силой выступает его принципиальная независимость от самооценок подчиняющегося, от его собственной мысли и воли. Но в самой культурной, законной власти, далекой 01 всякого деспотизма, присутствует этот момент абсолютности, бесконтрольности, непроницаемости для подчиняющегося. Когда полицейский останавливает машины на углу своей белой палочкой, то никто не ощущает его властвования как тирании или произвола. Он служит порядку и организации движения, и тем не менее абсолютность подчинения здесь налицо: никто не имеет права спорить о том, что он правильно или неправильно остановил и задержал движение. Он действует так, как находит нужным по своему абсолютному усмотрению.

Эта сущность власти составляет огромную организующую ценность, без которой невозможна никакая дисциплина. Команда не может быть оцениваема на войне. Митинговая стратегия уничтожает возможность организованных действий. Бесконтрольность власти есть великая ценность. Но, с другой стороны, она есть величайшее зло, изображаемое с такой силой Пушкиным и Достоевским. История государства есть история злоупотребления властью, история тираний и борьбы с ними.

Дело в том, что абсолютный произвол власти принципиально несправедлив и никогда не признавался правом. Несправедливо подчиняться приказу, независимо от его разумности и ценности. Потеря самости, самоотчуждение, характерное для всякого внушения, не может признаваться правом. Идеал права есть свободный субъект, homo sui juris*, автономная личность, которая сама рассуждает, сама оценивает, сама выбирает направление действий. Таким образом, право, но своему духу, противоположно власти, и между ними существует антиномическое отношение.

Сущность права состоит в координации, а не субординации; право прежде всего покоится на принципе вза-

343

имности прав и обязанностей: «dо ut des, facio ut facias»*. Идея справедливости, символом которой являются весы Фемиды, не признает перевеса властвования за какой-либо волей, она стремится к тому, чтобы одна воля не властвовала над другой, чтобы между ними существовал справедливый обмен услуг, обмен прав и обязанностей. Эта сторона права с особенной силой была выражена в так называемой договорной теории права: право есть как бы сговор свободных лиц. Смысл права состоит в том, чтобы один человек не властвовал произвольно над другим. Таким образом, право имеет перед собою идеал безвластной организации. Идея справедливости не содержит в себе властвования, ибо всякое властвование имеет в себе элемент несовершенства и несправедливости. Властная организация при равной упорядоченности менее совершенна в принципе, нежели безвластная организация. Это самая примитивная форма, с которой начинается развитие человеческих обществ. Чем совершеннее и тоньше организация, тем больше выступает принцип координации действий, тем меньше заметно властвование. В силу этого идеальное право содержит в себе анархический момент. Удивительно, как этот идеал безвластия принуждены были признать противоположные теории классического либерализма, коммунизма и даже монархизма. Философский либерализм Руссо, Канта, Фихте и неокантианцев завершается идеалом «общества свободно хотящих людей», идеалом автономной общины автономных лиц. Даже коммунизм Маркса имеет пред собой идеал безвластной организации и обещает, что власть и государство отпадут, станут ненужными, когда прекратится борьба классов и осуществится экономическая гармония. Наконец, монархическая теория славянофилов стремится показать, что идеал монархии не есть властный идеал, а патриархальное отношение любви к отеческому авторитету.

Теперь со всей силой выступает принципиальная антиномия власти и права: власть принципиально содержит в себе момент бесконтрольности и произвола; право принципиально не признает бесконтрольности и произвола. Во власти всегда есть в конце концов бесправие. В праве всегда есть безвластие. Вся история социальной и политической жизни есть история трагического столкновения власти и права. Из этой борьбы вырастает и правовое государство и диктатура, причем каждая из ее сторон

344

по-своему разрешает антиномию. Трудность решения состоит на первый взгляд в том, что власть и право как будто несовместимы и исключают друг друга. Если бы это было так, решение было бы принципиально невозможно. Однако они обнаруживают не только взаимоисключение, но и некоторое взаимовключение. Они поистине связаны неслиянно и нераздельно. В самом своем зародыше власть уже предполагает элемент права. И, с другой стороны, в самом своем завершении право тоже сохраняет известное отношение к власти. Всякая власть предполагает минимум права; всякое право предполагает минимум власти.

Прежде всего это нужно показать со стороны власти. Отношение властвования необходимо и с самого начала принимает некоторую форму права, нормативную форму. Формирование при помощи права представляет собой облагораживание власти, ее сублимацию, и она начинается в принципе тотчас же, как только появляется власть. В самом деле, единичный приказ и единичное повиновение еще не создают власти: властвует тот, чьи приказы всегда исполняются, т. е. исполняются закономерно, нормально, а не в виде исключения. Иначе говоря, властитель есть тот, кто имеет право приказывать, а подчиненный есть тот, кто обязан подчиняться. Совершенно очевидно, что мы имеем здесь психический феномен власти, но облеченный в форму права. Руссо прекрасно формулировал это неизбежное оформление власти правом, когда сказал: «власть никогда не будет достаточно властной, пока не превратит силу в право, повиновение в долг». И всякая власть превращает силу в право с самого начала своего появления: атаман является обычно сильнейшим и храбрейшим воином, но он властвует не своей силой, а признанной обязанностью подчинения. Внушение зависимости, на которое психологически опирается всякая власть, есть, вместе с тем, внушение обязанности, внушение некоторого правоотношения. Но как только властвование приняло минимальную форму права, как только началась его сублимация, так тотчас же мы вошли в стихию права, где возможен вопрос о правде и справедливости, о законной власти: имеет ли право этот человек приказывать и обязан ли я повиноваться? Законная власть, т. е. настоящая и подлинная власть, это та, которую не только я признаю властью, но которую все признают властью. Законный властитель это тот, которому все подчиняются и должны все

345

подчиняться, ибо закон обладает формой всеобщности. Здесь выступает момент социального, коллективного внушения в феномене власти: недостаточно единичного признания и единичной подвластности: не только я сам, номы все должны признать власть имеющей право властвовать, дабы она действительно была властью. Уже здесь мы можем заметить первое движение самости и свободы: минимум личности и свободы существует и у раба, поэтому существует и вина рабского сознания (как указал Гегель)*, поэтому существует и потенция восстания: раб может подчиниться, но может и восстать. Мы видим, таким образом, что всякая власть для своего укрепления необходимо сублимируется, облекается в форму права, облагораживается; но где есть сублимация, там существует необходимо пробуждение свободы и самости. Оно существует даже и у раба в форме потенциального неповиновения и восстания.

Рассмотрим теперь другую сторону антиномии, сторону прав а, и мы тотчас убедимся, что, будучи противоположным власти, право все же всегда нераздельно с нею связано: власть всегда сублимируется каким-то правом, хотя бы самым жестоким и деспотичным. И право всегда сублимирует некоторую власть, хотя бы самую смягченную, ограниченную, осмысленную. Право имеет перед собой идеал безвластия, но фактически всегда опирается на какую-то власть. Ведь закон есть императив (право императивно-атрибутивно, как определил Петражицкий). Раз закон установлен, он в своих императивах не допускает оценки со стороны разумности и целесообразности и требует абсолютного повиновения, пока не отменен и не заменен другим законом. Эта категоричность и абсолютность строгого права с момента установления его правильно была отмечена Штаммлером, как unbedingtes Gelten, как безусловность права в отличие от конвенциональных норм, которые всегда условны («соблюдай правила приличия, если хочешь принадлежать к хорошему обществу»). Право не знает этого «если хочешь». Но здесь явное сходство императивов закона с императивами власти: непроницаемость императивной нормы для воли и разума подчиняющегося, независимость от его субъективной оценки и желания: «хочу или не хочу, нравится мне закон или не нравится, нахожу его справедливым или несправедливым - должен беспрекословно ему подчиниться». В силу чего? Только в силу того, что закон установлен, что так поставлено, что

346

так «принято» (в обычном праве). Всякое право есть устав, постановление, оно всегда позитивно, номотетично, предполагает законодательство и, следовательно, веление законодательной власти. Так мы приходим к необходимому моменту власти в праве. Закон предполагает законодателя, т. е. лицо, волю, власть. Но если право есть приказ власти, то это совсем особый приказ, особое ее проявление. Оно, и только оно, делает власть организующей силой, объединяющей силой и потому осмысленной и сублимированной силой. Закон есть первая сублимация власти. Все великие властители и цари были прежде всего законодателями (Соломон, Моисей, Наполеон, Юстиниан). В законе и через закон власть существенно изменяется: она перестает быть произволом и становится всеобщеобязательной нормой. Закон перестает быть простым личным отношением властителя и подвластного: он обращен ко всем, его императив всеобщ и потому безличен. Он не есть особое личное отношение властвующего и подчиненного. Личность законодателя может сохраняться только как воспоминание об авторе закона, она может быть и вовсе не известной в демократическом законодательстве. Все это бесконечно преображает отношения властвования, которые суть отношения личные, а не безличные. Но главное различие состоит в том, что приказ законодательной власти связывает самого властителя, тогда как никакое другое обычное приказание не связывает властвующего, он может тотчас отменить или изменить приказ.

Несомненно, что сублимация власти при помощи права преобразует ее совершенно, делает ее как бы неузнаваемой, и все же момент произвольности и абсолютности остается всегда во всякой власти: будь то власть самого ответственного министра, ограниченного правом и парламентом, или даже полицейского, регулирующего движение на улицах. Никто из проезжающих не ощущает его власть как власть, а скорее как службу, и однако это самая настоящая власть, ибо она так же, как и власть министра в своих управомоченных актах, подлежит не медленному исполнению со стороны подвластных без всякой проверки и оценки.