Шестов Л., Sola Fide - Только верою. VIII

VIII

В платоновском «Федоне» читаем мы следующее:  Κινδυωνεύουσι γὰρ ὅσοι τυγχάνουσιν ὀρθῶς ἁπτόμενοι φιλοσοφίας λεληθέναι τοὺς ἄλλους, ὅτι οὐδὲν  ἄλλο αὐτοι ἐπιτηδεύονσιν ἤ ἀποθνήσκειν τε καὶ τεθνάναι.(Федон, 64 А).

Это значит, что те, которые всецело отдаются философии, скрывают от непосвященных, что они ничего другого не де­лают, как упражняются в умирании и смерти. Если вы заглянете в любой из современных учебников философии и поищете опре­деления излагаемой в нем науки, вы найдете там что хотите, — но даже намека не найдете на то, что философия есть упраж­нение в смерти и умирании. Если вы станете по учебникам ис­тории философии знакомиться с учением Платона, вы опять-таки узнаете многое, но от вас останется скрытым, что Платон давал философии вышеприведенное определение. Как до «Федона» так и теперь для огромного большинства людей эта тай­на — даже после того, как Платон открыл ее людям — осталась тайной. Почему так случилось? Произведения Платона много читались, из них в особенности много читали «Федона». Но как прежде, так и сейчас не только большая публика, но и ученые

45

специалисты не знают, в чем была главная задача Платона. А меж тем в «Федоне» это признание повторяется два раза. Через несколько десятков страниц (Федон 80, Е) Сократ опять ут­верждает, что, философствуя, душа упражняется в умирании. И ведь, если угодно, весь «Федон» есть лишь развитие этой ос­новной темы: философствовать — придвигаться к смерти, значит вырываться из видимой жизни и вступать в область вечной тайны, именуемой смертью. Это все читали, и ученые и неученые — и этому никто не поверил. Недаром в том же «Фе­доне» (Федон 69 Е) Платон утверждает:   Τοῖς δὲ πολλοίς ἀπιστίαν παρέχει — толпа не верующа. Никто не согласится признать, что можно действительную, осязаемую жизнь променять на проблема­тическое упражнение в смерти. Кому и для чего оно нужно? Но, если это так, если с одной стороны все дело философа сводится к приготовлению к смерти и умиранию, с другой же стороны тол­па, т.е. все люди, верят только тогда, когда их к вере принуж­дает очевидность или сила, равная очевидности, как быть фило­софу, обращающемуся с речью к людям? Если он просто расска­жет, что он знает или что он видел, ему не поверят: мы не ви­дели, стало быть этого нет, ответят ему. Хуже: его проникно­венности и его мудрости противопоставят обыкновенный житей­ский опыт, как равноправный, как единственно решающий. Пла­тон был свидетелем того, как два человека толпы дерзнули бросить вызов мудрости Сократа. Они не посмотрели на то, что оракул признал Сократа мудрейшим из людей. Он не мудрец, а преступник, заявили они. Он не признает богов и развращает юношество. И Анит с Мелитом победили. Суд афинских граждан признал Сократа виновным и его подвергли самому позорному и страшному наказанию. Сила оказалась на стороне τῶν πολλών, той самой толпы, которая не верит, которая вольно ничего не признает, которая уступает только по принуждению.

Сократ это чувствовал и понимал задолго до возникно­вения его дела. Он знал, что он один и что против него все. И в его одинокой душе впервые зародилась мысль о возможности бороться с толпой особым оружием — диалектикой. Люди толпы владеют кулаком, владеют даже словом — они умеют говорить красно, — но доказывать они не умеют. И вот для самозащиты Сократ и выдумал особое искусство борьбы, спора — основным условием которого является предположение, что есть ряд не­пререкаемых,  одинаковых для  всех  обязательных  истин.  В

46

течение десятков лет Сократ ходил по площадям, базарам и другим общественным местам и убеждал людей только в одном: нет произвола в мире, над всем живым, не только над людьми, но и над богами, стоит вечный, неизменный и умеющий постоять за себя закон. Уже, как я вскользь упоминал в одном из ранних диалогов Платона, в «Эвтифроне», Сократ ставит с необык­новенной остротой этот вопрос: потому ли добро хорошо, что его любят боги, или боги любят добро, потому что оно хорошо (Эвтифрон 10 а) И решает его во втором смысле. И богам произвол не разрешен, и они связаны в своей любви и в своей не­нависти. В «Апологии» и в «Ионе» Сократ высказывает свое презрение к поэтам; они хоть видят и знают глубокомысленные вещи, но они знают их случайно: ού τέχνη . . . ἀλλὰ  θεία μοίρα. (²). Они сами не понимают, т.е. не умеют объяснить и доказать того, о чем они говорят. Через все произведения Платона красной нитью проходит противоположение ἐπιστήμη — знания и  θεία μοῖρα — т.е. вдохновение, божественное попечение (Федр 244 с; Целлер II-1, 498 примечание). Он против тех, которые делают то, что делают не по мудрости, а как-то по природе, в припадке вдохновения (ου σοφία, ποιοίεν α ποιοϊεν, ἀλλὰ φύσει τινὶ καὶ ενθουσιάζοντες. Апология 22 с. Целлер II—1, 498).

И хотя Θeία μοίρα... ἀνεν νοῦ собственно значит по божествен­ному вдохновению, но раз нет отчетливого понимания, Платон считает, что такая добродетель, такое знание ничтожно и при­равнивает их к случаю (Менон 100 а). Он ценит лишь ту добро­детель, которую человек, как учитель, может передать людям. Для него поэтому добродетель и знание синонимы. В «Протагоре» Сократ заставляет признать своего противника, что толпа оши­бается, полагая, что знание бессильно и не может властвовать (³). Знание есть прежде всего сила и самая могучая сила на земле. В своей защитительной речи он, в ответ на обвинения Анита и Мелита, гордо и уверенно говорит: что могут сделать мне Анит и Мелит. Привлечь к суду, оклеветать. Они могут даже добиться у суда моего осуждения, смертного мне приговора. Все это так,

(¹) ἇρα τὸ ὄσιον ὅτι ὅσιόν ἐστιν φιλεῖται ὑπὸ τῶν θεῶν ἢ ὅτι φιλεῖται ὅσιόν ἐστιν.

(²) Не благодаря умению... но по божественному вдохновению (Ион. 534 b; Целлер II-1, 498).

(³) Δοκεῖ  δὲ  τοῖς πολλοῖς  περὶ   ἐπιστήμης  τοιούτόν  τι,   οὐκ  ισχυρὸν  oὐδ ὑγεμονικὸν οὐδ’ ἀρχικὸν εἶναι  (Протагор 352 b:  Мнение толпы о знании, что в нем нет никакой силы, никакой власти и никакого авторитета).

47

— но вреда они мне принести не могут. Ибо дурной человек ни­когда не может повредить хорошему.

В связи с этим находится и другое, особенно поражающее своей смелостью и необычайностью для того времени (да и для нашего времени) положение: Сократ утверждает, что если выбирать, то лучше самому вынести несправедливость, чем быть несправедливым. Об этом говорится и в «Федоне», и в других произведениях Платона, но никогда Платону не удавалось с та­кой силой развить эту мысль, как в диалоге «Горгий»; Сократу противопоставлен противник такой огромной силы, что у иных по прочтении этого диалога является даже сомнение, можно ли считать победителем в состязании Сократа. Некоторые на этом основании даже отказываются признавать Платона автором диалога. И точно, Калликл говорит с истинным вдохновением, — но мне кажется, что это именно и служит доказательством подлинности диалога. Платон чувствовал, что он берет на себя, выступая с таким утверждением. Нужно помнить, что одно дело в наше время, через две с половиной тысячи лет после Платона, повторять заученные фразы о преимуществе нравственной силы перед физической, другое дело впервые увидеть и высказать такую мысль. Не то, что наши современники больше проникли в нее и постигли ее. Я уверен, что и сейчас, как в древности, вы во всем мире найдете самое незначительное число людей, которые могли бы, положа руку на сердце, сказать, что они больше бо­ятся быть несправедливыми, чем испытать несправедливость. Ибо трудно, бесконечно трудно выносить унижение, сознавать себя слабым и беспомощным, не умеющим защитить свою пра­воту и вместе с тем сохранить гордое сознание своего преиму­щества. Калликл об этом говорит бесподобно. Но именно потому, что Платон мог вложить в уста противника Сократа такую вдох­новенную речь, можно судить о глубине источника, из которого вытекло творчество Платона. Ясно, что когда Калликл говорил, перед Платоном неотвязчиво стояла картина смерти Сократа. Да, Сократ, великий учитель, лучший и мудрейший из людей, беспомощно свалился под ударом ничтожных людишек, Анита и Мелита, как в наше время пал Пушкин, сраженный пулей никому не нужного Дантеса. Сократ говорил, что Анит и Мелит не могут ему повредить, что злой не опасен для доброго. Но Анит и Мелит живут, а Сократа отравили, как живодеры отравляют бродячих собак. Может быть, Сократ был неправ, может быть, все-таки

48

Анит и Мелит были сильнее его? Для Платона это не был отвлеченный вопрос, для него это был вопрос жизни и смерти. Это даже не был для него и вопрос в том смысле, в каком принято понимать теперь это слово.

Со смертью Сократа, душа Платона стала не той, что была прежде. Произошел какой-то внутренний сдвиг, после которого не так уже виделось, не так слышалось. То же небо, те же звезды, те же люди, но есть еще что-то, чего прежде не было видно и слышно. Что-то далекое, неясное, неосязаемое и невиди­мое, но властно притягивающее, приобрело загадочную власть над душой. Платон остался жить и после смерти Сократа — и жил еще очень долго, почти пятьдесят лет. Может быть, под старость впечатление ослабело и сгладилось. Но навсегда осталось гложущее и мучительное чувство тоски и неудовлетворенности. И до конца жизни Платон продолжал настойчиво доказывать, что лучше претерпеть несправедливость, чем быть неспра­ведливым.