Шестов Л., Sola Fide - Только верою. X

X

Мне приходилось до сих пор говорить о Сократе и о Пла­тоне, как об одном лице. Иначе это невозможно. Трудно от­делить, где кончается дело Сократа и начинается дело Платона. Но я считаю, что ввиду задачи настоящей работы в этом особой беды нет. Если они и не тождественны, то дополняют друг друга. Теперь же я могу перейти к одному Платону. Нелегкую задачу оставил ему в наследство Сократ, не только своим учением, но и своей жизнью и особенно смертью. Трудность была двоякого характера. Злой человек не может повредить доброму, учил Сократ. Раз так — значит главная задача человека в жиз­ни быть добрым и хорошим. И, так как с другой стороны безум­но ставить себе недостижимую задачу, стало быть, нужно приз­нать, что человек, во-первых, знает очень определенно, что такое добро в этой жизни, во-вторых, если захочет, может выполнить предъявляемые ему добром требования, т.е. быть хорошим.

Нужно тут же отметить, что все вышедшие из Сократа школы (главным образом я имею в виду циников и стоиков), ис­ходили из этого предположения. Больше того, даже средневе­ковые схоластики не могли никогда освободиться от этого прин­ципа. Знаменитый спор блаженного Августина с Пелагием, ко­торый возбудил, и до сих пор возбуждает, столько волнений и розни среди католических учителей, в сущности прошел бесслед­но. Платон утверждал, что загробный судия никогда не откажет

54

в воздаянии в ином мире φιλοσόφου τὰ αὑτοῦ πράξαντος (¹)   (Горгий 526 с). И еще: душа спастись может только в этом мире. Если она здесь не спасется, там уже поздно будет. Так впоследствии и Фома, и другие доказывали, что facienti quod in se est deus infallibiter dat gratiam (²).

Куда вы ни заглянете, с какой системой морали и философии ни ознакомитесь, вы неизбежно столкнетесь с тем положением, что смысл и главная задача нашей жизни состоит в том, чтобы осуществить в пределах наших сил определенную нравственную задачу. Даже Спиноза, который, как известно, в противополож­ность Платону отверг идею возмездия за добро и зло, который утверждал, что Богу совершенно чуждо ratio bonitatis, даже Спиноза смотрел на жизненную задачу человека именно с точки зрения осуществления ясного идеала добра. У Спинозы даже, пожалуй, эта сторона внутренне проявляется с особенной рельеф­ностью — только по странному капризу судьбы во вне она по­лучила наиболее скупое выражение. Я лично могу указать только одно место у Спинозы, в котором он совсем сбрасывает с себя тяжелые доспехи философа, считающего себя призванным при­нимать водительство чистого разума и повиноваться только логике. Может быть, именно в силу особенного внутреннего на­пряжения всего его существа, он так боялся обнажаться. Даже наедине с собой он никогда не снимал с себя оружия. Кажется, он даже спал — если только этот человек вообще когда-нибудь спал — в доспехах. В глубине души его жило неистребимое убеж­дение, что если он сам не защитит себя, то никто за него не вступится, а Анит и Мелит не дремлют. Послушайте его рассказ из «Tractatus de intellectus emendatione» (вступление): Videbam enim me in summo versari periculo, et me cogi, remedium, quamvis incertum, summis viribus quaerere; veluti aeger lethali morbo laborans, qui ubi mortem certam praevidet, ni adhibeatur remedium, illud ipsum, quamvis incertum, summis viribus cogitur quaerere, nempe in eo tota ejus spes sita (³).

В таком положении был Спиноза, по его собственным сло­вам.   Где   было   искать   помощи,   remedium?   Обыкновенные

(¹) Философу, который занимался своим, свойственным ему делом.

(²) Тому, кто делает, что может, Бог непременно дает благодать

(³)   «Я  действительно  видел  себя  подвергнутым   самой  большой опасности и принужденным искать всеми моими силами помощь, хотя бы не достаточную; так же, как больной, пораженный смертельной болезнью, предвидящий верную смерть, если он не прибегнет к помощи врача, принужден искать ее всеми силами, хотя бы эта помощь была сомни­тельна, потому что на нее вся его надежда».

55

средства, излюбленные толпой, ему ничего не обещали: Illa autem omnia, quae vulgus sequitur, non tantum nullum conferunt remedium ad nostrum esse conservandum, sed etiam id impediunt, et frequenter sunt causa ineritus eorum, qui ea possident, et semper causa ineritus eorum, qui ab iis possidentur (Spinosa, Tract, de intellectus emendatione, Introductio,  стр. 9). ⁽¹⁾

При таких обстоятельствах Спиноза и поставил свой вопрос: чего следует человеку добиваться — изменчивых и преходящих благ жизни или чего-либо прочного и неизменного? Исход его рассуждений был таков : блага жизни изменчивы, это несомнен­но. Притом несомненно тоже, что одним они даются, другим нет. То же, что он поставил себе, как цель жизни, может быть тоже недостижимо, но если оно достижимо, — то оно имеет одно огромное преимущество перед желаниями и стремлениями толпы: оно неизменно. Sed amor erga rem aeternam et infinitam sola laetitia pascit animum ipsaque omnis tristitiae est expers; quod valde est desiderandum, totisque viribus quaerendum (Spinosa, Ibd., стр. 11) (²).

Вот в кратких, но очень выразительных словах история спинозовских исканий и нахождений. Он пришел к философии не затем, чтобы позабавиться или развлечься, не затем, чтобы обра­зовать свой ум, научиться легко и интересно разговаривать и поражать собеседников обилием разнообразных и разносторон­них сведений. Большинству современных ученых философов это покажется почти невероятным, до такой степени философия ста­ла специальностью и дисциплиной наряду со всякими другими специальностями — химией и т. д. Но Спиноза пришел к фило­софии не как к науке, а как к роднику новой жизни, как к ис­точнику мертвой и живой воды. «Summis viribus» (всеми си­лами) искал он средства спасения от неминуемой гибели. И — сейчас для нас это самое главное — он был убежден, что только собственными силами он может спастись.

При всей противоположности системы Спинозы и Платона, эта черта у них общая. Оба они убеждены в том, что спастись человек может собственными своими силами и что, стало быть, ему самому и приходится находить этот путь к спасению.

(¹) « А цели, которые преследует толпа, не только не дают средств для сохранения нашей сущности, но мешают, будучи часто причиной гибели тех, которые под их властью».

(²)»Любовь вечной и бесконечной вещи питает душу одной лишь радостью, она же свободна от всякой печали, чего надо сильно желать и всеми силами искать».

56

Вы видите, сколько уже накопилось предпосылок, из ко­торых складывается гранитный фундамент для будущих великих философских систем. Не знаю, замечает ли читатель, что каждая предпосылка является вместе с тем и ограничением. Можно спастись только своими силами — для Сократа, Платона и Спинозы это является источником величайших надежд. Это же является условием возможности философии, как учения, обни­мающего собой все бытие. Ибо так может утверждать только тот, кто вместе с тем полагает, что человеческий разум может проникнуть во все тайны жизни. Иначе, всем этим утверждениям можно с одинаковым правом противопоставить и противопо­ложные. Может быть мы знаем путь к спасению, а может и нет. Может быть мы и умеем отличать добро от зла, а может и не умеем. Может космос — порядок — обязателен и для людей и для богов, а может быть высшая  жизнь осуществляется в акосмии. И, Наконец, φιλοσόφου τὰ αὑτοῦ πράξαντος (Горгий, 526, с) (¹) может быть нечего совсем ждать, как нечего ждать и обыкно­венному смертному, ухлопавшему жизнь свою на мелкие корыст­ные дела.

Я уже не говорю о том, что спор между Калликлом и Сокра­том допускает третье решение, о котором спорщики и не вспом­нили. Лучше испытать несправедливость или быть несправедливым? И то и другое, в серьезных, конечно, случаях, очень плохо. Ужасно было бы, если бы Сократ убивал невинных людей, но ужасно тоже, что убили невинного Сократа. Сам Сократ, отвечая на поставленный вопрос, намекает на то, что и он, собственно, так думает. Он говорит: если бы в моей власти было, я бы пред­почел совсем не становиться перед такой дилеммой, но раз нужно выбирать — я предпочитаю терпеть обиду, чем быть обидчиком. И я думаю, что Платон мучительно вспоминал жизнь Сократа даже через много лет. Но положение было такое, что раз первая предпосылка была принята, раз было решено, что человек может спастись только собственными силами, пришлось принять уже и все остальные предпосылки. Пришлось строить крепость, в которой можно было бы отсиживаться от нападений Мелита и Анита, т.е. от всех случайностей эмпирической жизни.

Но ведь крепость, хотя и защищает, она вместе с тем и ли­шает свободы. В крепости человек — как в тюрьме, как в плену.

(¹) Философу, который занимался своим, свойственным ему делом

57

Но когда спасаются, об этом не думают. Ценят прежде всего и выше всего неприступную твердыню. Единственная надежная защита, которую мог придумать Платон — это было сознание своего нравственного превосходства над толпой, сознание своей нравственной безупречности. Уже даже мало быть просто нрав­ственным человеком, честным, правдивым, мужественным, справедливым, бескорыстным. Нужно сознавать себя таковым. Нужно отчетливо знать, что значит быть хорошим, и нужно так­же отчетливо сознавать, что ты этому хорошему причастен, ибо только это средство и защищает от нападений злых, распола­гающих физической силой — мечом, огнем, ядами и т. д. Платон прямо и говорит, что можно себя признать неумелым врачом или кормчим, но никто не признает себя нехорошим человеком.

После Платона постановка вопроса о сущности морали сохранилась в главных философских системах неизменной. Всех, кто говорил о нравственности, притягивала и манила установлен­ная Платоном возможность приобщения уже здесь на земле к высшему благу. Недаром Ницше говорил, что мораль была сиреной, привлекавшей сладким пением всех философов. Ибо, что может быть слаще уверенности в своих преимуществах перед другими людьми. Сократ причастен к добру и знает это. И я, и всякий, кто того захочет, может подобно Сократу приобщиться к добру, и это великое таинство, и сила его простирается за пре­делы земного существования, она вообще беспредельна. Мы, слабые, ограниченные люди, постигли великую тайну — разве мы не равны богам? И разве то наше свойство, благодаря которому мы проникли в эту тайну, не божественно? Это свойство — дав­но уже пора произнести слово — есть наш разум. Для разума нет пределов — можно сомневаться в чем угодно, нельзя только заподозрить права разума. Величайшее несчастье, говорит Пла­тон, сделаться мизологом, на манер того, как бывают мизан­тропы. И Платон по-видимому прав, вознося разум на трон. Ведь, это разум и постиг космос и отстоял от надвигавшейся акосмии, ведь разум дал нам уверенность в наших силах, в наших пре­имуществах перед другими; ведь разум спас Сократа от Анита и Мелита. Ему ли не воздать высших почестей?