Выпуская 3-е издание своего комментария к "Легенде" Ф. М. Достоевского, -- я заметил, что и предисловие ко 2-му изданию его (измененное мною в применении к изменившимся внешним условиям печати), и предисловие к 3-му изданию, вновь написанное, уже так далеко расходятся с этим комментарием, что соединять их в одно, в одну книгу значило бы совершать литературную какофонию. "Иные дни -- иные сны"...

Между тем кое-что в этих предисловиях не лишено "комментаторского" значения, -- только с изменившихся точек зрения. Поэтому я позволяю себе нескромность предложить их вниманию читателя в отдельном виде, прося его не винить меня особенно строго за желание сохранить вариации своих мыслей, желание пустое -- если бы оно касалось только личности моей, и не совсем пустое, если принять во внимание великие темы, затронутые в "Легенде", и перемена взглядов на которые на протяжении 15-ти лет, прошедших после написания мною "комментария", понятна и извинительна.

I

Отзыв о Гоголе (в главе второй) вызвал очень много протестов сейчас же по напечатании "Легенды". Кажется, и до сих пор он остается в литературе одиноким, непризнанным. Верен ли он? Ложен ли? Едва ли что можно возразить мне, имея в руках документы написанного Гоголем. Гоголь был великий платоник, бравший все в идее, в грани, в пределе (художественном); и, разумеется, судить о России по изображениям его было бы так же странно, как об Афинах времен Платона судить по отзывам Платона. Но в характеристике своей я коснулся души Гоголя, -- и, думаю, тут ошибся. Тут мы вообще все ничего не знаем о Гоголе. Нет в литературе нашей более неисповедимого лица, и, сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете до его дна; и даже по мере заглядывания -- все менее и менее будете способны ориентироваться, потеряете начала и концы, входы и выходы, заблудитесь, измучитесь и вернетесь, не дав себе даже и приблизительно ясного отчета о виденном. Гоголь -- очень таинствен; это -- клубок, от которого никто не держал в руках входящей нити. Мы можем судить только по объему и весу, что клубок этот необыкновенно содержателен... Поразительно, что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже ненужного. Такою мощью слова никто другой не обладал. В общем рисунок его в равной мере реален и фантастичен. Он рассказывает полет бурсака на ведьме ("Вий") так, что невозможно не поверить в это как в метафизическую быль; в "Страшной мести" (самый конец) говорит об испуге "колдуна" тоном человека, который сам смертельно боится... В Оптину Пустынь, к одному из тамошних старцев, он написал записочку-просьбу, буквально повторяющую этот плачущий, запуганный тон "грешника", который что-то особенное наделал на земле... Да, он знал загробные миры; и грех, и святое ему были известны не понаслышке. В то же время в портретах своих, конечно, он не изображает действительность: но схемы породы человеческой он изваял вековечно, -- грани, к которым вечно приближается или от которых удаляется человек...

Достоевский как творец-хуложник стоит, конечно, неизмеримо ниже Гоголя. Но муть Гоголя у него значительно прояснилась, и из нее показались миры столь великой сложности мысли, какая и приблизительно не мерцала автору "Переписки с друзьями". Идейное содержание Достоевского огромно, хотя через 20 лет по его смерти, взяв карандаш, всегда можно отметить, где он не дошел до нужного, где переступил требующееся. И вообще виден конец и пределы сказанного им, которых в год смерти его решительно невозможно было определить. Можно сказать, что мы должны идти далее Достоевского, ибо время и самый предмет удивления и восхищения как-то прошли... Видны ясно его ошибки; и, напр., вся его путаница о Европе и России (в их взаимоотношении) теперь представляется очевидною аберрацией ума. Вопросы, поставленные Достоевским, гораздо глубже, чем казались ему. Они все суть более метафизические вопросы, чем исторические, каковыми он склонен был сам считать их. Россия подошла ныне к таким проблемам, взглянув на которые оба наши писателя почувствовали бы нечто сходное с тем, что почувствовал добрый Бурульбаш, заглянув в окно старого замка к Пану-Отцу ("Страшная месть"). Они зажмурились бы и спустились скорее вниз. Ясно, однако, чувствуется, что центр всемирной интересности и значительности передвинулся к нам (Россия), -- и почти весь вопрос теперь в силах нашего разумения, просто -- в нашей талантливости. Талантливый момент придвинул к нам Бог. Сумеем ли около него мы сами быть талантливы...

Одна частность, которую следует оговорить. Дойдя до критики страдания людей, в частности - младенцев, я пытался тогда, в комментарии своем, рационализировать около этой темы. Это -- ошибка, и хотя я оставляю эту страницу нетронутою, но читатель должен на нее смотреть как бы на зачеркнутую. В "Пушкинской речи", так запомнившейся в России, Достоевский спросил: "Чем успокоить дух, если позади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок?.. Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только одно человеческое существо, мало того -- пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести это здание. Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на одну минуту, что люди, для которых выстроили это здание, согласились бы принять от вас такое счастье?.."

Речь эта, и в частности приведенное место ее, чрезвычайно запомнились. Действительно, тут поставлен некоторый кардинальный вопрос: можно ли вообще на чьих-нибудь костях, и даже проще -- на чьей-нибудь обиде, воздвигнуть, так сказать, нравственный Рим, вековечный, несокрушимый? Или, еще острее поворот спора: если некоторый нравственный Рим, с предложениями на вековечность, построен на чьих-нибудь костях, но так искусно и с такими оговорками положенных, что не минуту, не год, но века человечество проходило мимо этих костей, даже не замечая трупика, отворачиваясь от него, презирая его, хотя о нем и сознавая все время: то вправе ли мы долее считать и надеяться, что этот уже воздвигнувшийся Рим -- вековечен, имеет вечное и согласное себе благословение в сердцах человеческих и благоволение свыше?.. Вот вопрос, вот критерий.

Лет шесть назад мне пришлось выслушать рассказ приезжего с моей родины, -- смеющийся почти рассказ, и просто в качестве новости, известия, именно повода к разговору за чашкою чая. Неподалеку от Костромы, в перелесках, которыми начинаются необозримые заволжские леса, найдено было тельце младенца-мальчика, около года, одинокое, но цельное и нетронутое. Привезли его в Кострому, и как неизвестные тела нельзя предавать земле без вскрытия, то его и вскрыли. Нашли в желудке и костях и тканях особенное перерождение, которое происходит от голодной смерти. Дело было летом, и, очевидно, мальчик все ползал около деревьев, может быть, заползал в кусты, может быть, сваливался в ямку и из нее карабкался, и по крайней мере это длилось неделю. В конце, вероятно, он потерял голос, но первые дни, верно, кричал: "Мама! Мама!" Боялся он? Не боялся? Ночью? Как он относился к чувству голода, т. е. что понимал об этом? Что такое боль голода, сильна ли? Ведь это не местная и не острая боль? Ничего не умею представить себе о душе и воображении, сознании мальчика, но кое-что, верно, было, уже по крайней мере коротенькое-то это "мама! мама!". Но "мама", верно, была уже далеко, хотя, может быть, день-то и постояла поблизости за деревом, тоже следя, куда поползет мальчик и как он будет ее искать. К годовому ребенку любовь уже совершенно сформировавшаяся, не одна инстинктивная, но и сознательная, сердечная, острая, щемящая, -- и этим только и можно объяснить, что она не имела сил убить его (верно, тайного своего ребенка), а оставила в лесу с тупой надеждой, что кто-нибудь пройдет мимо, пожалеет и поднимет. Но, верно, он отполз в сторону, и люди проходили дорогой, а в сторону не заглянули. По всей обстановке видно, что до году мальчик скрывался где-нибудь на стороне, а затем по каким-нибудь обстоятельствам матери пришлось взять его, и вот она понесла было домой, но не донесла, ноги задрожали, ум помутился. Просто -- не имела сил внести в родной дом дитя девичества своего. Об этом, т. е. что таких детей "не имеют сил вносить в дом свой", знает Церковь, и за него все, исповедующие ее учение и приученные повиноваться ему. Я сказал: "знает Церковь"... Слишком скромно: Церковь-то и отрекла этих детей, -- всех, рожденных без предварительного ее благословения, и при ее отказе дать таковое благословение на рождение до замужества; отрекла и определила их судьбу, убиваемых, кидаемых, во всяком случае при матери и отце не остающихся. Что восемнадцать веков было церковным преступлением, то на девятнадцатый век стало "светским неприличием", "антиморальным поступком": но пятно последнего границами своими точь-в-точь совпадает с краевыми очертаниями тысячелетнего церковного осуждения. И что ничего непременного здесь нет, никакой антиморальности, антирелигиозности, антиобщественности, видно из того, что не только теперь, напр., у русских вотяков даже и не берут в замужество девушку без ребенка, говоря, что "это рискованно, ибо у нее, может быть, и не будет детей, а какой же дом без детей", но и у высокоцивилизованных египтян, народа самого серьезного и религиозного из древних по свидетельству всех писателей, дочери священников, первосвященников, вельмож, военачальников первые годы девичества отдавали свободной любви и свободному деторождению, -- прежде, нежели выйти замуж; после чего, с детьми, их брали в замужество первые люди государства, священники, приближенные фараонов. Деторождение почитаемо было везде: а если почитаемо -- кому могло прийти на мысль осуждать за это? почему с детьми пренебречь взять в замужество?! С душою углубленною во все величие материнства, тронутою, взволнованною, узнавшей тревоги бессонных ночей над больным или беспокойным малюткой, -- эти невесты-матери насколько были пышнее и идеальнее душою, глубже и священнее теперешних невольно-пустеньких барышень, как и затворниц старых московских теремов, младенцев неразвернувшихся, без определившегося в них добра и зла? Материнство ли марает? -- Нет, возвышает! Отчего же не приносить в дар жениху, вместо золота и наук, цветущее здоровьем и талантами дитя, залог продолжения в будущем? Так естественно. Итак, -- это возможно, было в цивилизациях тысячелетия прошлых. Следовательно, не расшатывает ни быта, ни гражданственности. И наш теперешний обычай ничего непременного в себе не содержит. Но пришла Церковь и сказала скупое "нет!". Не по жажде целомудрия: ибо неужели же детные женщины нецеломудреннее бездетных, дев? -- но по скупости к рождению, по отвращению к счастью, по исканию несчастья. И вот вопрос Достоевского, как все им приведенные примеры детского страдания сами собою повертываются от "властных помещиков", "сластолюбивых турок" и "злых родителей", существ эмпирических и случайных, к лицу Церкви, уже "святой", "непорочной", "непогрешимой".

"Позади этой святости, непорочности, непогрешимости стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок... Позвольте, представьте, что это вы сами, священники, архиереи, живые и усопшие учители Церкви, постники, столпники, чудотворцы, праведники, возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец покой сердечный и мир. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только одно человеческое существо, мало того -- пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а простого годовалого ребенка костромской девушки-мещанки, но которого она любит, хотя будущности его и не знает, хотела бы гордиться им, быть счастливою им, найти с ним покой. И вот только его и эту девушку надо опозорить, выставить бесчестными и замучить и на слезах этой опозоренной девушки возвести это здание. Согласитесь ли вы, столпники, постники, учители Церкви, святые и праведники, быть архитекторами такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можно ли допустить, чтобы люди, чтобы христиане, для которых вы построили это здание, эту Церковь, согласились от вас принять ее как покой и правду?"

Что и спрашивать... "Здание" это было построено... "Здание" это было принято...

"Легенда" обращается против творца своего... Из похвалы, восторгов, умиления (в сущности) она переходит... в Бог знает что. "Моя осанна сквозь горнило испытаний прошла", -- записал он перед самой смертью в своей "Записной книжке" и в скобках указал на "Легенду". Но "горнило" то не очень было выверено, слишком патетично и без оглядок: и "осанна" выходит как-то с кашлем, и даже ее вовсе не слышно, а видно только, что человек старается, заслуживает... почти получает, что нужно, в руку и все же может выговорить только "благодарю покорно", без всякого "ей, гряди".

1901 -- 1906

II

Год назад появилась интересная работа о Гоголе Д. С. Мережковского: "Гоголь и черт". В ней автор отрицает высокодемоническое, настаивая, что есть только плоскодемоническое. Что сущность "бесовского" в мире есть пошлость, серенькое, маленькое... Узнаем здесь плач человеческой души по великом; но если лирика автора критического этюда права, то его тезисов как о злом начале, так, в частности, и о Гоголе -- не можем не отвергнуть. "Гоголь всю жизнь свою ловил черта"... уловлял его, поборол его -- такова мысль Мережковского. Насмешливо хочется заметить: да уж не ловил ли Гоголь самого себя за хвост, ибо в письмах он писал, что все "старается исправляться", что "выставлял свои пороки в выводимых лицах" и через это "освобождался от них"... Нет, в самом деле: если допускать "бесовское" и как серьезное, что есть, применяя терминологию Библии, не только "боги низин", но и "боги высот", гор, -- то о "поимке собственного хвоста" у Гоголя можно было бы сказать и без шутки...

Работа Мережковского, пытающаяся проникнуть в метафизическое существо душевной жизни Гоголя, -- есть серьезнейшее в нашей литературе начало настоящего отношения к Гоголю. До этого, в работах Кулиша, Тихонравова, Шенрока, мы имели какое-то плюшкинство около Гоголя: собирание тряпок, которые остались после великого человека. "Повертывали и так, и этак, прямо и к свету", как он записал о шинели Акакия Акакиевича, и все видят: "дрянь, изношено, чинить нельзя"... Конечно, важна и библиография: но дайте же что-нибудь и для души, и о душе великого творца "Миргорода", "Ревизора" и "Мертвых душ".

...Касательно главной темы Достоевского. Он нарисовал соблазнительную легенду о том, как злые люди, мучители и обманщики, "пожалели людей", когда к ним отнесся "великолепно, как Бог" (слова "Легенды"), Тот, Который так и этак поступил с ними, но в основе, по Достоевскому же, "поступил с ними как бы и не любя их вовсе"... Замечание Мережковского о мелочности зла, и всегда только мелочности, получает в ответ себе улыбку... В "Легенде" Достоевского все так сплелось, что "злые люди" более жалеют человека, чем "добрый избавитель" их: это его собственные слова, его собственный тезис; хотя он на всем протяжении "Легенды" именно принижает их и возвеличивает его. Странно: пошляки люди, в Бога не верят -- а друг друга жалеют. "Избавитель" же величественный такой, и люди под ним -- как мокрый песок: и ступить не на что. Пишет он, далее, что "избавитель" до того был смиренен, до того смиренен, что не захотел для себя ни чуда, ни тайны, ни авторитета: оставил людей "свободными", полагаясь на "свободную их любовь". "Не обольщал их совести". Так на Востоке нами, русскими, по преемству от смиренной и тихой Византии, и понятно, и принято... А католики, "соединившиеся с ним (Злым Духом) и отвергнувшие Христа, вопреки ему основали религию на тайне, чуде и авторитете". Это собственные все слова Достоевского: так что Православие, по нему, есть чистый рационализм, параллель штундизму, и отвергает с отвращением чудо, тайну и авторитет, сии дары "умного Духа пустыни"... "Ты не захотел чуда: ибо что же за вера при чуде" и проч., "захотел их свободной любви". Удивительно! Достоевский забыл, что Христос ужасно много творил чудес: насытил 5-ю хлебами 5000 народа, претворил воду в вино, укрощал бури, исцелял хромых. В конце концов он даже прямо сказал: "Если бы такие чудеса были явлены" там и там-то, "то те люди уже поверили бы в Меня: а вы -- не верите". Таким образом, о чуде как именно о средстве заставить поверить в себя как в Божество прямо сказал Христос. Православие едва ли имеет "чудес" менее, чем католицизм, - и особенно оно едва ли более чуждается их... "чудес" и "чудотворцев". "Легендою" Д-кий бросил не камень в католичество, а горсть песку, рассыпавшуюся по всем церквам. Наконец, "авторитет": разве Православие отказывается быть авторитетным? морщится, когда его именуют и оно само именует себя "единою истинною церквью". Никто не слышал, кроме Достоевского, о такой скромности. "Не хотел основать Церкви, основанной на таинствах: не хотел волшебства и суеверий"... Но ведь именно наша Церковь, в отличие от рационализма, добродетели и философии, имеет в основании своем семь "таинств": Крещение, исповедание, причащение, брак, священство, елеосвящение. В частности, в "исповедании" именно духовенство наше "разрешает" все то, о чем пишет Достоевский: "иметь и не иметь детей", "жить и не жить с женой", "разрешает тихие детские песенки", ну словословия, "тропари" и "кондаки", отпускает даже "грехи", и, словом, поступает, как мудрые, "взявшие на себя знание добра и зла". Не все так великолепно, как пишет он: но по существу -- именно это. Так что если католики -- "с ним", как пишет Д-кий, то мы-то с кем же? Да и, главное, Достоевский так добро очертил "его", который даже хлебцем накормил голодающих, что, по обыкновенному рассуждению, вовсе даже и нестрашно быть "с ним" и гораздо более жутко остаться с тем, кто в хлебе принципиально отказал, как в слишком грубом, низменном начале, а, однако, вещественные "царства мира" взял себе: франков при Хлодвиге, англичан при Берте, нас в Х веке, германцев -- - при Бонифации; а через нас, и франков, и англичан взял и прочие "царства мира", черный и желтый и красный материки... Так что "во мгновении ока" показанное в пустыне, или померцавшееся в пустыне, все и соединилось в "христианский мир", все объединилось под одною "тайною, чудом и авторитетом"...

А "злой дух" остался на бобах: ему поклоняются какие-то якуты, мордва, черемисы, -- да и то до прихода наших школьных учителей, наших миссионеров и священников. Придут они -- подберут и эти остатки. И все я не умею понять: какую же это "блудницу" раздерут восставшие народы? неужто раздерут якутов и самоедов? Одной роты солдат довольно, и не для чего вовсе тревожиться ими "восставшим народам", как равно и небесным трубам, воинствам ангельским и проч. Это на якутов-то? Вообразить себе, до чего напугаются... Нет, в самом деле: если спросить какого угодно священника, начетчика, архиерея: неужели Страшный Суд, Последний Суд будет против якутов и самоедов, "еще не просвященных светом крещения", против китайцев и японцев, то, мне кажется, все согласно воскликнут:

"Нет! Это -- наше, это -- мы! Это -- что-то главное, а не такая второстепенность, как якуты с японцами"...

Вот что страшно... И вот чего я, по крайней мере, так боюсь, боюсь, что забываю литературу, свою книгу, и мне хочется начать кричать, как и предсказано:

"Горы, падите на нас! Холмы, покройте нас"...

1906

Ссылки

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com